Инквизиция в России средних веков

«Государь! — сказали Иоанну. - Ты в отчаянии, Россия также, а два изверга торжествуют: добродетельную царицу извели Сильвестр и Адашев, ее враги тайные и чародеи: ибо они без чародейства не могли бы так долго владеть умом твоим». Представили доказательства, которые не убеждали и самых легковерных; но государь знал, что Анастасия со времени его болезни не любила ни Сильвестра, ни Адашева; думал, что они также не любили ее, и принял клевету, может быть, желая оправдать свою к ним немилость если не верными уликами в их злодействе, то хотя подозрением. Сведав о сем доносе, изгнанники писали к царю, требуя суда и очной ставки с обвинителями. Последнего не хотели враги их, представляя ему, что они как василиски ядовиты, могут одним взором снова очаровать его и, любимые народом, войском, всеми гражданами, произвести мятеж; что страх сомкнет уста доносителям. Государь велел судить обвиняемых заочно: митрополит, епископы, бояре, многие иные духовные и светские чиновники собралися для того во дворце. В числе судей были и коварные монахи, Вассиан Веский, Мисаил Сукин, главные злодеи Сильвестровы. Читали не одно, но многие обвинения, изъясняемые самим Иоанном в письме к князю Андрею Курбскому.

Заметим, что Иоанн не обвиняет их в смерти Анастасии и тем свидетельствует нелепую ложь сего доноса. Все иные упреки отчасти сомнительны, отчасти безрассудны в устах тридцатилетнего самодержца, который признанием своей бывшей неволи открывает тайну своей жалкой слабости. <... >

Выслушав бумагу о преступлениях Адашева и Сильвестра, некоторые из судей объявили, что сии зло­деи уличены и достойны казни; другие, потупив глаза, безмолвствовали. Тут старец, митрополит Макарий, близостию смерти и саном первосвятительства утверждаемый в обязанности говорить истину, сказал царю, что надобно призвать и выслушать судимых. Все добросовестные вельможи согласились с сим мнением, но сонм губителей, по выражению Курбского, возопил против оного, доказывая, что люди, осуждаемые чувством государя велемудрого, милостивого, не могут представить никакого законного оправдания; что их присутствие и козни опасны; что спокойствие царя и отечества требует немедленного решения в сем важном деле. И так решили, что обвиняемые виновны. <... >

Иоанн был тогда в селе Островке: семьдесят челобитчиков стояло перед ним с обвинениями и с уликами. Государь не выслушал: закипел гневом; кричал, топал; лил на них горящее вино; палил им боро­ды и волосы; велел их раздеть и положить на землю. Они ждали смерти. В сию минуту донесли Иоанну о падении большого колокола в Москве; он ускакал в столицу, _и бедные псковитяне остались живы. <... >

Новый Малюта Скуратов, вельможа Семен Годунов изобрел способ уличить невинных в злодействе, надеясь на общее легковерие и невежество: подку­пил казначея Романовых, дал ему мешки, наполненные кореньями, велел спрятать в кладовой у боярина Александра Никитича и донести на своих господ, что они, тайно занимаясь составом яда, умышляют на жизнь венценосца. Вдруг сделалась в Москве тревога: синклит и все знатные чиновники спешат к патриарху; посылают окольничего Михаила Салтыкова для обыска в кладовой у боярина Александра; находят там мешки, несут к Иову и в присутствии Романовых высыпают коренья, будто бы волшебные, изго­товленные для отравления царя. Все в ужасе — и вельможи, усердные, подобно римским сенаторам Тибериева или Неронова времени, с воплем кидаются на мнимых злодеев, как дикие звери на агнцев, — грозно требуют ответа и не слушают его в шуме. Отдают Романовых под крепкую стражу и велят судить, как судит беззаконие.

Сие дело — одно из гнуснейших Борисова ожесточения и бесстыдства. Не только Романовым, но и всем их ближним надлежало погибнуть, чтобы не осталось мстителей на земле за невинных страдальцев. Взяли князей Черкасских, Шестуновых, Репни­ных, Карповых, Сицких; знатнейшего из последних, князя Ивана Васильевича, наместника астра­ханского, привезли в Москву скованного с женою и сыном. Допрашивали, ужасали пыткою, особенно Романовых; мучили, терзали слуг их безжалостно и бесполезно: никто не утешил тирана клеветою на самого себя или на других; верные рабы умирали в муках, свидетельствуя единственно о не­винности господ своих пред царем и богом. Но судии не дерзали сомневаться в истине преступления, столь грубо вымышленного, и прославили неслыханное милосердие царя, когда он велел им осудить Романовых со всеми их ближними единственно на заточение, как уличенных в измене и злодейском намерении извести государя средствами волшебства.
Н. Толстой

Петр 1

Закованных стрельцов отовсюду отвозили в Преображенскую слободу, сажали под караул по избам и подвалам.

В конце сентября начался розыск. Допрашивали Петр, Ромодановский, Тихон Стрешнев и Лев Ки­риллович. Костры горели всю ночь в слободе перед избами, где происходили пытки. В четырнадцати за­стенках стрельцов поднимали на дыбу, били кнутом, сняв — волочили на двор и держали над горящей со­ломой. Давали пить водку, чтобы человек ожил, и опять вздергивали на вывороченных руках, выпыты­вая имена главных заводчиков.

Недели через две удалось напасть на след... Овсей Ржов, не вытерпев боли и жалости к себе, когда докрасна раскаленными клещами стали ломать ему ребра, сказал про письмо Софьи, по ее-де приказу они и шли в Новодевичье — сажать ее на царство. Константин, брат Овсея, с третьей крови сказал, что письмо они, стрельцы, затоптали в навоз под средней башней Нового Иерусалима. Вскрылось участие царевны Марфы, карлицы Авдотьи и Верки — ближней к Софье женщины...

Но тех, кто говорил с пыток, было немного. Стрельцы признавали вину лишь в вооруженном бунте, но не в замыслах... В этом смертном упорстве Петр чувствовал всю силу злобы против него...

• Оправдывает ли тяжесть преступления и государственная важность применяемые средства «судопроизводства» и расправы?

В марте 1732 г. созданный кригсрехт приступил к фергеру, то есть к расследованию. Первым был допрошен кондуктор Таврило Кузьминский, который пояснил, что о словах Шишкова узнал от кондуктора Фабера. Фабер под присягой показал, что «в прошлом де 1732 году февраля 26 дня, когда он был в доме мещанина Мора, то оного Мора жена сказала, что кондуктор Шишков приходил к ней и говорил, что капитан Петров болен и как бы де капитанша была умна б и послала бы в аптеку и купила чего и дала бы ему, Петрову, и он бы не долго стал жить, и он де, Фабер, слыша такие речи, на другой день поутру сказывал оному капитану Петрову и о том же сказывал того же числа кондуктору Кузьминскому, и он, Кузьминский, о том ему, капитану, сказывал же». Сама Евдокия Андреевна на допросе показала, что «в бытность в Моровом доме пореченного кондуктора Шишкова она посылала малую ее, Моршину дочь, и как он пришед, то с ним играла в карты и в той игре ево, Шишкова, когда он был королем, она целовала, а когда мужа ее, капитана Петрова, дома не имелось, то вне бытность ево означенный Шишков по призыву ее через писаря Тимофеева к ней, капитанше, приходил, и имели разговоры о любви, и притом он, Шишков, говорил ей, я де тебя люблю всем сердцем, и она на то сказала ему, что ево любит же, и с того силу любление у них пошло, и учинил с нею он, Шишков, блуд в доме мужа ее, капитана Петрова токмо один раз, а об отраве оного мужа своего согласия с ним, Шишковым, не имела, и он о том ей не говаривал.Она, капитанша Евдокия, при суде показала, как де была еще в девках, то творила блуд с морским офицером Кайсаровым».

Эти показания Евдокии Андреевны не выглядят вынужденными, а тем более данными в «беспамятстве». Основное обвинение Ганнибала в намерении отравить его Евдокия отрицает, стремится умень­шить вину тем, что говорит лишь об одном случае измены мужу, и в то же время указывает подробности, которые не могли быть известны Ганнибалу (например, о блуде с Кайсаровым). Ни о каких истязаниях или вообще принуждении со стороны Ганнибала она не говорит.

Кондуктор Шишков на первом допросе все отрицал, кроме того, что был в доме Моров и говорил о болезни капитана Петрова. Будучи же допрошен вторично после допроса Евдокии Андреевны, он показал: «Когда де оная капитанша была в вышеозначенном Моровом дворе, то он с нею играл в карты и, быв королем, целовать ее, капитаншу, заставливал, и потом по призыву ее, капитанши, через писаря Тимофеева в дом к ней приходил и учинил с нею блуд токмо один раз, а об отраве мужа ее, помянутого капитана Петрова, ей не говаривал».

К сожалению, в экстракте указаны только дата допроса г-жи Мор и ее дочери, а когда были допрошены остальные лица, неизвестно. По-видимому, после всех этих допросов кригсрехт принял решение арестовать Евдокию Андреевну и поместить ее на Госпитальный двор, где обычно содержались подследственные и осужденные. <... > Прелюбодеяние по Воинскому уставу Петра I (арт. 169—170) считалось преступлением, независимо от того, сколько раз оно было совершено. На допросах и Евдокия Андреевна, и Шишков признали факт вступления в прелюбодейную связь, а закон указывал: «Когда кто признает, что он винен есть, тогда дальнего доказу не требует, понеже собственное признание есть лучшее свидетельство все­го света».

Правда, следующая статья устанавливала необходимые условия для такого признания, которыми являлись: 1) «чтобы оно в действие всеконечно было», то есть не было вымышленным; 2) чтобы оно было добровольным; 3) чтобы оно было учинено в суде и 4) чтобы при этом были указаны достоверные обстоятельства, не вызывающие сомнения в правдиво­сти признания. Все эти условия были соблюдены в данном случае. Евдокия Андреевна не только призналась в измене, но и привела обстоятельства, подтверждавшие ее признание: о вызове Шишкова через писаря Тимофеева, о разговорах о любви и т.д. <...>

Указом Петра I от б апреля 1722 г. предусматривалось, что истец должен содержать ответчика, содержащегося в тюрьме.

Однако это относилось ко времени до решения суда. Естественно, что, считая дело решенным и уехав с получением отставки из Пернова на мызу Карьякюля, Ганнибал перестал кормить находившуюся под караулом на Госпитальном дворе Евдокию Андреевну.

• 
  Какие черты инквизиционного судебного процесса представлены в описании дела о разводе Ганнибала с его первой женой Евдокией?
  
• 
  Как Вы полагаете, достаточно ли указанных «необходимых условий» «собственного признания» вины, чтобы считать это признание «царицей доказательств»?
  

Павел IV — один из самых пылких и самых оригинальных фанатиков, каких мир когда-либо видел. С того момента, как он сделался папой, он считал себя непогрешимым и постоянно размышлял о том, нет ли у него желания сжечь какого-нибудь еретика. Он боялся обречь себя мукам ада, не вняв непогрешимому голосу своей совести. Павел IV был великим инквизитором. По странной случайности, как будто подтверждающей взгляды историков-фаталистов, в глазах которых люди - лишь проявления необходимости, Филипп II и Павел IV начали царствовать в одно время.

Преемником этого чудаковатого старика оказался в 1559 году Пий IV, из фамилии миланских Медичи. Последовавшие за ним Пий V и Григорий XIII, подобно Пию IV, только и думали о том, чтобы подавить ересь. Григорий XIII с радостью узнал о Вар­фоломеевской ночи и приказал служить благодарственные молебны.

Сикст V прежде всего уничтожил разбойничество. Правда, едва только он умер, как разбойники снова захватили Римскую Кампанью. Как все государи, твердо отправлявшие свою главную обязанность — правосудие, он вызвал к себе ненависть своих подданных. Он понял, что если хочешь помешать преступлениям народа с пылкими страстями, нужно поразить его воображение быстротою казней. Народ в Италии всегда смотрит, как на жертву, на человека, которого ведут на казнь через полгода после совершенного им преступления. <...>

Я десять лет провел в Италии. Я командовал там небольшими отрядами и смею утверждать, что для этой страны было бы лучше, если бы был осужден какой-нибудь невинный, но чтобы ни один виновный не имел надежды спастись. Около 1801 года, казнив тысячу человек, Наполеон искоренил убийства в Пьемонте и с 1801 по 1814 год сохранил жизнь тысяче человек, которые должны были бы погибнуть от ножа.

Но имеет ли право человек предавать смерти себе подобных? Имеет ли право человек, заболевший лихорадкой, принять хинин? Не значит ли это явно идти против воли божьей? Пустившись в туманные рассуждения на эту тему, вы можете прослыть человеком весьма моральным. Пример Пьемонта в 1801 году показывает, что, не применяя безжалостно смертной казни, в Италии никогда не искоренить

• 
  Влияет ли тяжесть наказания на уменьшение или рост преступности, насилия? Обоснуйте свое мнение.
  

Мы традиционно относим времена разгула инквизиции к средним векам, но история сближает нас с инквизицией и по сей день...

1 сентября 1933 г. в Верховном суде «Третьего Рейха», заседавшем во Дворце юстиции Лейпцига, начался второй акт той драмы, которая в фев­рале потрясла Германию и весь мир. Семь месяцев прошло с того дня, когда наполовину обрушился купол рейхстага, объятый пламенем, и свободная либеральная Германия рухнула вместе с ним во всепожирающий огонь нацистских пожарищ. В эти дни новые хозяева рейха пытались оправдать себя в глазах международного общественного мнения, поскольку после пожара рейхстага никто в мире не верил в сказки о причастности к нему коммунистов. А эта нацистская версия уже позволила к тому времени начать жестокие репрессии и подавить оппози­цию, без чего национал-социалисты, еще не вполне окрепшие, не смогли бы удержать власть в своих руках. <...>

К моменту завершения работы комиссии с полной определенностью выяснилось, что, хотя ван дер Люббе и являлся одним из поджигателей рейхстага, он мог быть лишь орудием в чьих-то руках. В чьих же? На этот вопрос комиссия ответила определенно: в руках нацистов, и в особенности Геринга, который таким образом становился главным обвиняемым. 11 сентября г-жа Моро Джиафери, получившая к этому времени массу писем, содержавших угрозы по ее адресу, громогласно заявила: «Нет в мире ни такого суда, ни такого правопорядка, которые, даже будучи настроены негативно в отношении обвиняемых, смогли бы хоть на миг допустить обоснованность всех этих смехотворных доказательств. Да, но теперь надо спасать лицо тому, кто выходит на сцену из-за спины этих людей, которых решено погубить. Теперь речь идет о спасении того, кто уже осужден всеми честными людьми, - Геринга. <... >

Кто был в Берлине 27 февраля вечером, имея в своем распоряжении ключи от рейхстага?

Кто направлял действия полиции?

Кто контролировал режим полицейского надзора и мог его усилить или снять совсем?

Кто имел ключи от подземных переходов, через которые поджигатели проникли в здание рейхстага?

Этот человек не кто иной, как Геринг, министр внутренних дел Пруссии и председатель рейхстага!»

Итак, спасти лицо... Это была фраза, брошенная г-жой Моро Джиафери, и это было как раз то, чем занимался суд в Лейпциге. Здесь среди обвинителей царила паника, и они сами лишь пытались защититься от яростных нападок разъяренного Димитрова; остальные четверо не доставляли им хлопот. Ван дер Люббе неизменно находился в состоянии мрач­ного отупения и на все вопросы дал лишь несколько односложных ответов. А Танев и Попов не знали ни одного слова по-немецки. Ход судебных заседаний определял Димитров. Именно он стал обвинителем. И его обвинения были настолько точны, что 17 октября доктор Вернер, государственный обвинитель, был вынужден принять решение, ошеломившее присутствующих. Он взял ту самую «Коричневую книгу», которую опубликовали эмигранты, и стал страница за страницей пытаться опровергнуть содержащиеся в ней обвинения, утверждая, что речь идет о клеветнических измышлениях!

Таким образом, обвинители стали обвиняемыми и на всем протяжении дальнейших судебных заседаний пытались лишь оправдаться. <... >

23 декабря состоялся приговор: ван дер Люббе был приговорен к смертной казни, а четверо других участников процесса оправданы. Мировая печать широко комментировала события, эмигранты тор­жествовали. Несмотря на полученные ими указания, немецкие судьи не решились вынести обвинительный приговор невиновным. Узнав о приговоре, Гитлер впал в истерику, приступов которой так боялись его приближенные.

Геринг, однако, никак не мог решиться выпустить свою добычу. Он заявил Димитрову: «Ты мне еще попадешься». И вот, несмотря на оправдательный приговор, четырех коммунистических лидеров отправили в тюрьму. Они были освобождены 27 февраля под давлением международного общественного мнения, все громче выражавшего свое возмущение. По выходе из тюрьмы Торглер был переведен в концентрационный лагерь. Выпущенный оттуда, он оплатил это освобождение, перейдя на службу к нацистам.

10 января было объявлено, что приговор ван дер Люббе приведен в исполнение в лейпцигской тюрьме.

• 
  Какие «определенные обстоятельства» мешали выяснению истины по данному делу в самой Германии? Почему?
  

• 
  Почему судебное разбирательство, организованное международной общественностью, закончилось крушением нацистской версии совершенного преступления?
  

В сентябре 1939 г. эсэсовец, охранявший группу из пятидесяти заключенных-евреев, решил позабавиться и после окончания работы перестрелял несчастных одного за другим. Был составлен протокол, но убийца не получил наказания, поскольку, указывалось в донесении, его принадлежность к войскам СС делала его «особо чувствительным к виду евреев» и действовал он «совершенно неосмысленно, подталкиваемый юношеской склонностью к приключениям». Вполне возможно, что столь одаренный представитель элиты получил внеочередное повышение.

Для большей безопасности эсэсовцы были исключены рядом декретов из общей юрисдикции. Все их дела передавались внутриведомственным орга­нам правосудия, и за свои поступки они отвечали лишь перед трибуналами СС.

В первые годы фашистской власти применялся закон от 2 августа 1933 г., в силу которого правительство могло остановить любое расследование, прервать рассмотрение дела судом на любой стадии. Однако в этом были определенные неудобства. 17 октября 1933 г. двое заключенных лагеря Дахау «покончили жизнь самоубийством» в своих камерах. Дирекция ла­геря указала, что они повесились на собственных ремнях, однако семьи погибших обратились в прокуратуру Мюнхена, два судмедэксперта произвели вскрытие и обнаружили, что несчастные были жестоко избиты, а затем задушены. Многочисленные кровоподтеки на голове и на всем теле не оставляли места для сомнений; у обоих на шее были явные следы удушения, а не повешения. Да и ремни, которые якобы служили для самоубийства, не были представлены.

Все это произошло до того, как об обстоятельствах дела стало известно высшим властям. Когда о нем рассказали Рему, формально руководившему войсками СС, поскольку они еще не были отделены от СА, он подготовил записку, где говорилось: «Лагерь Дахау является лагерем политзаключенных и лиц, интернированных в предварительном порядке. Происшед­шие инциденты носят политический характер и при всех обстоятельствах должны разрешаться в первую очередь политической властью. Мне кажется, что, учитывая их характер, они не должны рассматриваться судебными властями. Таково мое мнение, мнение начальника штаба и имперского министра. И как таковой, я заинтересован в том, чтобы принятые у нас процедуры не наносили политического ущерба рейху. Я добьюсь, чтобы рейхсфюрер СС издал приказ, согласно которому следственным властям не бу­дет открыт доступ в лагеря и ни один из заключенных не будет подвергаться допросам». <.. .>

27 сентября прокуратура прекращает дело, «поскольку расследование показало, что не имеется достаточно убедительных доказательств того, что смерть означенных лиц последовала из-за внешних причин».

Все вроде бы налаживалось, но 5 декабря государственный министр юстиции предписывает возобновить расследование и довести его до конца. «Факты должны быть прояснены как можно скорее... Если же возникнут попытки их скрыть, они должны быть пресечены надлежащим образом».

Досадный инцидент. Разумеется, по прошествии столь долгого срока и при ограниченности средств в среде СС никому ничего серьезного не грозило. Тем не менее, пользуясь до­стойными сожаления инцидентами, «посторонние» смогли слишком глубоко заглянуть в «частные» дела СС и познакомиться с некоторыми приемами, которые не следовало предавать огласке. Это и стало одной из причин создания специальной юрисдикции СС. С этого момента СС превращалась в замкнутый мир, внутрь которого не мог проникнуть никто посторонний.

• Как повлияло на характер правосудия в нацистской судебного расследования Германии слияние его с исполнительной властью?