Штрихи к портрету обитателя макромира

Я уже писал в начале книги, что далеко не обо всем можно поведать в жанре повести или пьесы и хочется прибегнуть порой к очерку, пророчествам, к эссе, потому что в очерке или эссе можно брать материал отовсюду: из окружающей жизни и из напластований истории, на одной странице писать о физике микромира, а на другой, положим, об искусстве палеолита. Какой-нибудь наскальный рисунок далекой эпохи — живое свидетельство становления духа человека, его «я», способного к бесконечному развитию. И сколько таких свидетельств о человеке рассыпано по страницам истории. С этой же точки зрения любопытны представления человека о самом человеке. Интересно проследить постепенную эволюцию его мировосприятия, понаблюдать за изменениями в его отношении к реальности.

Иногда чем-то увлекаешься особенно сильно, и какая-то область знания или сфера интересов начинает вызывать чрезвычайную страсть.

Например, одно время я считал себя специалистом по истории Великой французской революции 1789—1794 годов. Я знал тогда о ней все в мельчайших подроб­ностях, жил тем временем. Затем пришло такое же ­сильное, неодолимое влечение к истории народоволь­­цев. Я запоем читал все, связанное с судьбой первых про­фессиональных революционеров России,— протоколы ­допросов, материалы следствия, исследования, письма и газеты тех лет, мемуары. Проникновение в материал ­доходило до такой степени, что обычно возникали ­собственные четкие концепции, собственное видение ­далеких событий. Что-то иногда реализовывалось, на­пример, интерес к первым российским революционе­­­­­­­­рам сказался в пьесе «1887», но большая часть мыслей и ­переживаний, нажитых в результате увлечений, оставалась, к сожалению, неиспользованной. И эти невостре­бованные чувства жгли душу, требовали выхода. Таким же серьезным, длительным, страстным было увлечение историей раннего христианства, эпохой Февральской и Октябрьской революций, философией — от Сюнь-Цзы и Эпикура до Сартра, физикой мега- и микромира, кос­мологией... И вдруг оказалось, что знания пригодятся — пусть не прямо, а косвенно,— при написании этой книги.

В основе ее лежит мысль о трех типах человека. Мысль, озарение, догадка, допущение, если угодно, прием, который я, художник по роду своей деятельности, имею право применять в своем анализе жизни.

Моя задача одновременно и проста и сложна — показать, какие мысли и чувства вызывает у человека начала III тысячелетия мировая жизнь.

В эссе «Странные люди» я пытался набросать портрет человека, нашедшего выход из мира частного в мир всеобщего. Портрету еще не хватает многих обобщающих черт. С одной стороны, он, наверное, слишком эмпиричен, с другой, характеризуя его, я, возможно, впадал в излишнее абстрагирование.

Человека мегамира надо было бы еще хорошо прописать на различных социальных уровнях жизни. Для полноты картины неплохо было бы посмотреть, какой круг мыслей, правил и привычек он имеет, принадлежа к разным временным эпохам. Это можно было бы сделать, скажем, если сравнить такого человека эпохи Ренессанса с таким же человеком из XX в. в промышленно развитых странах мира. Или даже с подобным человеком первых веков нашей эры.

Но разве этот образ единственный?

Всякая односторонность неверна, как все негармоническое.

Портрет, на котором каждая морщинка, каждое движение сквозят духовностью, универсальностью устремлений,— не единственно возможный портрет человека. Человек бывает совершенно иным. Каким?

Художники часто выезжают на этюды. Пишут ка­кой-нибудь понравившийся пейзаж, людей. Порой задумана картина на определенный сюжет, но художнику не ­хватает натурных наблюдений, и этюды помогают «одеть» идею картины в живую плоть жизненных подробнос­­­тей.

Нечто подобное происходит сейчас и со мной. Мне тоже нужны этюды к портрету человека второго типа, которого я хочу изобразить.

В эссеистическом повествовании — жанре очень сложном, включающем в себя элементы публицистики, очерка, статьи-исследования, фантазии, гипотетических пророчеств, вторгающемся к тому же в самые различные сферы, скажем, в историю, литературоведение, психологию, религиоведение, философию, этику, очень важно блюсти чувство меры.

Вопрос взаимосцепленности «концептуального» и «эмпирического» начал писатель-эссеист решает каждый раз снова и снова. Мало жизненной конкретики (наблюдений, фактов) — будут жидкими, неполными, неосновательными и обобщающие выкладки. Если конкретных наблюдений с избытком, появляется опасность погружения в эмпирию, в чисто очерковую, описательную стихию.

Где то волшебное чувство, которое способно к созиданию целого исходя из законов гармонии?

К тому же надо иметь в виду, что какой-то зазор, своего рода «ножницы» между концепцией и живой реальностью, между человеком умозрительным, отлитым в «тип», и живым человеком обязательно будет. Зазор неизбежен по всем законам диалектики. И читатель обыкновенный это понимает. А очень «умный» читатель? Нужно помнить и о нем. Его реакция известна: он обязательно вобьет в зазор клинья и всем, что есть у него под руками, будет со всего размаха колотить по ним, дабы расшатать и уничтожить твою постройку.

Значит, нужно думать о том, чтобы зазоры по возможности делать поменьше, поуже. Но как это сделать? Как совсем ликвидировать швы между «концепцией» и «реальностью», если они по природе своей должны быть? Если они изначально есть? Ко всему этому нужно еще добавить: стихийную противоречивость начал, их борьбу каждый человек ощущает и в себе самом, внутри собственного «я».

С одной стороны, я, конечно же, «систематик», «концептуалист» — мне мало описать мир в подробностях и деталях, заинвентаризовав его целиком или по частям, мне нужна еще мысль о мире, мне нужно еще перевести наблюдения и отдельные «картинки» мира на язык логического, понятийного мышления, найти для него формулу, схему, модель, которые могли бы вобрать в себя его разнообразие и богатство. С другой стороны, я чистый «натуралист»; этому способствует и моя литературная профессия прозаика и драматурга — мне мало одной мысли о мире, мне нужна еще живая и вечно текучая, как вода, правда о нем, правда непридуманных деталей, шероховатых, не отшлифованных никем подробностей, выраженная в образах, интуитивных озарениях и поверенная не умом, а прежде всего сердцем. И для правды нужно искать уже не застывшую формулу, а поблескивающую внутренними искрами, играющую, живую, переливающуюся цветами радуги конкретную душу человека.

Но это, собственно, проблемы чисто мои, авторские. Читателю до них нет дела.

В жанре эссе, я думаю, крайне важно также социальное зрение, талант видеть полярность сил, формирующих историческую жизнь человечества, классовую и национальную природу, приобщенность к определенному социуму самих участников жизни.

Писатели-классики описывают преимущественно типы человека своего времени, чьи общественные связи чрезвычайно обширны и интенсивны, чья судьба крепко привязана к разнообразным социальным движениям и способна отразить весь комплекс движения общества и его главные закономерности. Вспомним социальные типы, рожденные пером Тургенева, Бальзака, Островского, Золя, Толстого, Чехова, Горького, Шолохова. Словесное искусство этого уровня (я называю его классическим) многовариантно и разнообразно в художественном отношении, но общая эстетическая и этическая программа здесь явно другая, нежели в искусстве, представленном именами Сервантеса, Шекспира, Достоевского (по моей терминологии — суперклассиков).

В целом классическая литература описывает жизнь и искания человека, живущего в каком-то макромире и отождествляющего себя с его интересами. Естественно, что она выявляет тенденцию зависимости своего героя от среды. Но не от мегасреды, как в искусстве самого высшего уровня, а от региональной по масштабу макросреды: нации, класса, клана. В произведениях Л.Толстого мы ощущаем чрезвычайное пластическое напряжение, нравственные метания крепко спаянного с социальной действительностью человеческого духа. Но в то же время очевидно, что его герои — люди определенного класса и времени, определенной идеи, «повязанные» тем макромиром, которому они принадлежат по факту своего рождения.

Любой роман Толстого подтверждает это. Ведь даже Наполеон в «Войне и мире» — мощное дрожжевое «бродило» в судьбах мира, оказавший огромное влияние на ход европейской истории XIX столетия, в интерпретации Толстого — лицо подчиненное, скорее игрушка в руках истории, участник великих событий, чем их творец. И дело здесь не в личном негативном отношении Толстого к Наполеону — дело в художественном принципе.

Общеизвестное высказывание Энгельса о том, что «реализм предполагает, помимо правдивости деталей, правдивое воспроизведение типичных характеров в типичных обстоятельствах»¹, мне кажется, можно распространить на этику и эстетику всего классического искусства.

Вечный сюжет жизни — поиски человеком своей сущности. Таков же и вечный сюжет искусства. Когда Диоген вышел на улицы своего города с горящим фонарем в руке, первый же прохожий с удивлением уставился на него:

 — Зачем тебе днем этот фонарь?!

 — Я ищу человека,— ответил Диоген и близко поднес к лицу прохожего свой фонарь.

Суперклассика ищет мегачеловека. Не сомневаюсь, что Сервантеса, Шекспира, Пушкина, Достоевского, живи они в наше время, весьма заинтересовали бы такие люди, как Альберт Швейцер, Асхат Галимзянов, Эрнесто Че Гевара.

Классика же опирается на другой типологический ряд характеров. Ее предмет — классовый и национальный человек. А-классика (мой термин) ищет уже человека бытового, маленького.

Меня же сейчас интересуют все три типа человека. Разумеется, я смотрю на жизнь сквозь призму своей эпохи, вкус, запах и цвет моего времени невольно накладывают» отпечаток на мои взгляды.

Нить жизни, нить развития духа не прерывается. У каждого поколения свои, обретенные в трудных поисках представления об истине.

Попробую выстроить теперь второй типологический ряд людей таким, каким он видится мне. Конечно, этот ряд — некая условность, схема. Меня и здесь в первую очередь интересует выявление в представленном типе характера некой константы, постоянной действия, мышления, социального поведения.

Категория «странных людей» представлена в жизни чудаками, пророками, безвестными мучениками, учителями, великими художниками, основателями верований и учений, бескорыстными энтузиастами. По крайней мере, так бывало раньше. Эти люди, как мы видели, сами отказываются от высоких постов, если случай дает им в руки власть. Они не гоняются за богатством, за славой, хотя иногда слава сама находит их. Они словно живут в бесконечном мире, в большом времени и пространстве.

Категория людей второго типа от власти не отказывается. Именно из людей такой породы формируются организаторы производства, крупные деятели науки и культуры, командармы, администраторы и управленцы разных рангов, политики, даже лидеры партий и государств, которым время поручает решение определенных исторических задач. Мир, в котором живут они и с интересами которого отождествляют себя, достаточно обширен, хотя и не столь бесконечен, как «у странных людей».­

Их мышление вписано в систему ценностей определенного исторически сложившегося национального и социального сознания и скорее результат идей определенного макромира, чем плод их личного, чисто индивидуального сознания.

Не индивидуальные черты конкретного человеческого характер,— они могут быть бесконечно разнообразными,— интересуют меня, а проглядывающий сквозь них лик определенного социального типа человека.

Последний день главинжа

Гостхоржевич влез в машину, плюхнулся на сиденье, буркнул нам с шофером:

 — Доброе утро.

Накануне мы договорились встретиться. Над нами стелилось белое небо. Раннее солнце било в глаза. А дорога все пропадала и пропадала, жадно втягиваясь под колеса машины.

 — Звонки каждый день. С семи утра. Со всех концов. Из министерства, из ЦК. Полщеки побреешь — звонок. Смотрите, листья распустились! Весна! Для всех весна, а для нас — черт бы ее побрал!..

Дорога ползла вдаль шершавым мокрым языком. Она тянулась к горизонту, где небо сливалось с землей. А по бокам было поле, мелькала изгородь какого-то завода. И уходили, и оставались где-то позади дымящиеся белым паром и словно вросшие в землю черные конусы городских градирен.

 — К первому числу должны сдать химфармзавод. Объект важный. Для всей страны...

Корпуса, стоявшие среди поля, издали были похожи на кусок пиленого кубинского сахара. Белые корпуса на желтой нагой земле, уже нежащейся под солнцем. На земле, до предела измочаленной машинами.

Шофер нажал на тормоз. Мы зашли в один из вагончиков. Развевались от ветра занавески. Отблески солнца ярко пылали на столе. Около двух десятков людей собралось на планерку.

Садясь, Гостхоржевич сказал: «Начнем! Больное место — вода. Меня интересует вода!»

В пиджаке, из-за воротника которого выглядывал отворот серой рубахи, невысокий, нахохлившийся, Гостхоржевич сидел, листая бумаги.

Седой хохолок над лысеющими висками, острый, приценивающийся взгляд за стеклами очков... Вытер вспотевшее лицо платком, подстегнул:

 — Ну?! Ну!

День главинжа крупного строительного треста.

Было раннее утро. И день этот еще только разгорался. Но дня не хватало. Строительство цехов полиэтилена второй очереди на заводе органического синтеза, строительство химфармзавода, жирового комбината, завода синтетического каучука, механического и фотожелатинового заводов, жилых домов — все это надо было держать под контролем, держать в своих руках, в сердце. Около ста миллионов рублей в год должен был освоить, реализовать трест. И реализовать в точно заданный срок.

Что такое год времени? Это дороги, нефтетрассы, комплексы новых корпусов, новых мощностей...

«Время, вперед!» — знаменитый клич 30-х годов. Но только ли 30-х? Время летело, сжималось, становилось материализованной волей. Это было божество, которое требовало ежедневной платы, ненасытное чудовище, которому нужны были жертвоприношения! И этой платой был труд.

Стройка была подобна огромному организму. Живому, пульсирующему, иногда беспомощному, требующему внимания, забот. Он чувствовал его болезни, чувствовал тон сердца этого громадного, расползшегося по всему городу живого существа. И ощущал себя частицей его мозга.

Нести в будущее оформленный мир, нести, прозревая его в оформляющемся, становящемся,— в этом, наверное, и заключался смысл его бытия на земле.

Человек смертен. Он — единственное существо, сознающее свою смерть. Смерть — это границы. И надо спешить, спешить, чтобы не остаться вне времени...

Его время, то время, в котором жил старый инженер, требовало от него быстроты решений, настойчивости, твердой воли.

Думать приходилось о многом. И отвечать за многое.

С прошлого года остались «хвосты» на заводе органического синтеза, на химфармзаводе. Из шестнадцати основных субподрядных организаций десять не выполнили государственного плана. Это был сильный удар и по его тресту. Немало подножек дали заказчики и проектные организации. Некачественная документация, несвоевременное поступление проектов, задержка оборудования, путаница в финансировании строящихся объектов, перебои в поставке металлопроката, арматурной стали, цемента, но наряду с этим и несмотря на это — точные сроки ввода объектов в действие. Десятки проектных организаций. У каждой свой престиж и свои принципы, приноравливаться к которым трудно. Курс — на их укрощение, на выработку единой технической политики. Бесконечные часы ночей и воскресений по переделке проектов!

Мало иметь свои идеи... Надо их материализовать! Внедрение сетевого планирования, промышленной эстетики, цветоведения...

Дня не хватало.

Мне помнятся слова одного из знакомых старого инженера:

 — Этот человек — фанатик. Жена у него умерла. Дети выросли. Один как перст. Часто ночует в кабинете. Он запрограммирован только на то, чтобы что-то строить.

День главного инженера.

Я был свидетелем только одного его дня, начавшегося ранним весенним утром. Но этот день продолжался у него всю жизнь — с того часа, когда почти полвека назад, еще мальчишкой, он стал работать учетчиком на нефтяных промыслах Каспия. После окончания института —лямка прораба, главного инженера управлений на строительстве бакинских нефтехимических заводов; одновременно он читал лекции в институте по сопромату, строительной и теоретической механике. А с 1935 года — главный инженер на строительстве крекинг-заводов, нефтепромыслов, нефтеперерабатывающих и нефтехимических заводов Перми, Саратова, Батуми, Люберец, Небит-Дага, Волгограда... С 1959 года — главный инженер на строительстве казанской нефтехимии, на строительстве оргсинтеза...

Я пришел к нему еще раз в тот день уже поздно вечером.

Гигантский кабинет. Огромный стол зеленого сукна. Книги, бумаги, папки, дела. Около пяти-шести пачек «Казбека» на столе, около десятка разбросанных всюду спичечных коробков. Раскрытые окна. Синяя пелена папиросного дыма. У стола несколько молодых инженеров.

 — Что это?

 — Плиты.

 — Плиты? Какие это плиты?

 — Я чертежей не смотрел.

 — Ты не хитри только, не хитри! Я на этих хитростях уже последние зубы съел!

Шел, кажется, уже десятый час. Измотанный днем, я вышел на улицу. В здании треста светились только окна в кабинете главного инженера.

Было уже совсем поздно, когда я снова заглянул к нему. Никто уже не входил в кабинет. И никто не мешал нам.

 — Тарбаган вот построил,— оживившись, перемежая слова коротким клекотливым смешком, говорил Гостхоржевич.— Когда по дамбе поедете, увидите на пляже... В журнальчике одном прочел. У нас на базе отдыха такой же сделал, ну, председатель райисполкома попросил: сооруди... Такие дела люблю. Приятно. Для людей, для детей!

В каждый день старого инженера вмещался опыт всей его долгой жизни. За каждым делом, за каждой его идеей, носившей всегда не узкоэгоистический, частный, а общественный, социальный характер и реализовавшейся потом в корпуса заводов, нефтепромыслы или тарбаган на городском пляже, стояла жизнь страны, которой он служил.

 — Цели? Их мне дало время. Дело? И его тоже мне дало время,— говорил старый человек, задумчиво глядя в ночное окно и как бы подытоживая прожитое.— Я исполнитель, солдат. Что мне поручалось эпохой, то я делал и делаю.

Тот ночной монолог был последним монологом старого инженера. Мы должны были встретиться еще. Я писал одну повесть, и меня интересовали люди 30—40-х годов, их философия, их миропонимание, их жизнь, но встреча с Гостхоржевичем не состоялась. Оказалось, что в ту ночь он так и не дошел до своего дома. Утром его нашли у порога квартиры. Отказало сердце.

Запомним его мысль о целях и деле, порученных ему временем. Так мог чувствовать свое кровное родство с окружающим его социальным макромиром только человек определенного типа...

Трудно, порой очень трудно — художники это знают — написать истинный портрет человека. А что значит написать портрет уже не одного конкретного человека, а «типа» человека?

Трудности здесь увеличиваются.

Представьте, что вы сами пишете «типологический» портрет. Холст стоит на мольберте, краски разведены и готовы, а перед вами — десятки конкретных человеческих лиц, да что десятки — больше! Способен ли мозг, как самая быстродействующая ЭВМ, мгновенно просчитать весь этот имеющийся в наличии «банк» данных, а рука на основании этого просчета (а скорее, озарения всплеска интуиции) нанести мазок, единственно верный и необходимо точный?

Из людей типа Гостхоржевича обычно выходят крупные администраторы, хозяйственники, управленцы всякого рода, политики, лидеры, но обязательности здесь, конечно, нет никакой. Жизнь человека зависит от него самого, однако многое в ней определяют среда, ситуация, везение, счастливый или несчастный случай.

Да, меня в первую очередь интересует выявление в том или ином человеческом типе некой константы. Попытаться создать на ее основе обобщенный портрет — вот чем я озабочен, а кто наблюдаемый мной человек конкретно — крупный организатор науки или просто ученый, лидер страны или руководитель среднего порядка — не столь уж важно. Здесь важны, пожалуй, не масштаб, не величина дела, находящегося в руках человека, а, скорее, приверженность его к определенному социальному целому. И лидеры какого-либо движения, и люди, занимающие более скромное положение, могут быть одержимы разными идеями, но их объединяет одно: они —носители интересов какого-то определенного Целого. Они могут работать на совершенно разные цели, и каждый в меру собственных возможностей. Но в одном пункте они все будут абсолютно равны: и те, и другие сотканы, сотворены, сделаны как бы из одного материала. Макроматериала. Вот эта духовная «макроматерия», составляющая суть второго человеческого «я», меня и интересует.

Играю в шахматы еще с одним представителем «второго типажа». Играю и беседую:

— Любопытно, сколько человек понимают вас в вашем городе?

 — Сколько? — Мой собеседник невольно задумывается то ли над ответным ходом, то ли над вопросом.— Человек семь, наверное.

— А в стране?

— Всего нас наберется, наверное, человек пятнадцать. Пожалуй, так.

— А если еще расширить рамки?

— В Австралии есть сильная школа. Человек двадцать. Они занимаются тем же, чем и мы. Кроме того, в Сингапуре есть два химика... Ну, с полсотни человек, наверное, найдется в мире. Здесь нужно еще уточнить: понимание бывает разных уровней. Понимание в принципе и понимание до конца.

— Значит, мир, в котором вы живете, не насчитывает и пятидесяти человек?

— Да. Собственно, мы и австралийцы. Оценка, конечно, субъективная. Это, наверно, плохо? — Он опять прислушивается к себе.— Такой маленький круг? Но в науке такие вещи встречаются.

(Прерву на мгновение наш диалог. Нужно все же представить моего собеседника: А.Верещагин — доктор химических наук, сотрудник одного из крупнейших научно-исследовательских институтов АН СССР. Тридцать два года. Чтобы исчерпать в одном абзаце весь его послужной список и более не возвращаться к нему, добавлю: мой собеседник — постоянный «корреспондент» (если в данном случае это слово применимо) таких журналов, как «Известия АН СССР», «Экспериментальная и теоретическая химия», «Доклады АН СССР», где им опубликовано около 65 научных работ. Под его руководством выполнено пять кандидатских диссертаций).

— Другой вопрос! Допустим, вы зафиксировали какой-то научный результат. Насколько он объективен и насколько субъективен? Ведь субъективна прежде всего ваша постановка вопроса. Природа «отвечает» только на те вопросы, которые ей задают, и ни на какие иные. Субъективным может быть и сам прибор?

— Дополнения всякого рода, упрощения, гипотезы вводятся, когда необходимо связать результаты разных исследований. Разумеется, некоторая ошибка заложена и в самом эксперименте, в недостаточной точности аппаратуры. Во многом субъективна и трактовка. Но так, собственно, и должно быть. Субъективные допуски — элемент истины. Век любого научного открытия короток —двадцать — сорок лет. Что, например, осталось сегодня от механики Ньютона? По форме... одно название. Мы, очевидно, всегда должны помнить: то, что мы наблюдаем,— это не сама природа во всем ее первоестестве, а природа, выступившая в том виде, в каком она выявилась благодаря нашему способу постановки вопроса. Научная работа, по словам знаменитого физика Вернера Гейзенберга, состоит в том, чтобы ставить вопросы о природе на языке той науки, в которой работает ученый, и пытаться получить ответ в эксперименте, выполненном с помощью имеющихся в распоряжении науки средств. Ну а средства... дело наживное. Дело наших рук.

Моему собеседнику было 26 лет, когда он задумал сделать свою установку для исследования так называемого эффекта Керра. Она позволила ему позже определить пространственное строение около 200 природных соединений и их аналогов. Эффект Керра был обнаружен еще в 1875 году, но в пространственных исследованиях почти не применялся. Да и ныне, пожалуй, почти не применяется. Прежде не применялся потому, что не знали, каким образом этот эффект можно использовать. Сейчас же — отчасти по той причине, что необходимые приборы не выпускаются промышленностью и их приходится конструировать собственными руками, а отчасти потому, что это связано с довольно сложными теоретическими методами расчета.

Верещагин был химиком-органиком и прежде никогда не держал в руках паяльника, не чинил аппаратуры сложнее электроутюга. А тут нужно было сделать прибор. Собственной конструкции. Самому — от начала до конца.

Старый немецкий поляриметр великолепной работы нашелся после долгих поисков на студенческом практикуме физфака университета. Но кроме поляриметра надо было достать маленькую слюдяную пластиночку. Пластинку строго определенной толщины с точностью до тысячных долей миллиметра. Без нее прибор не работал бы. Но сначала нужно было узнать, где можно раздобыть ее. Кроме того, предстояло перебрать одну за другой сотни, даже тысячи стеклянных трубок, чтобы найти именно ту, что необходима для сборки оптической части. Механические обкладки в полуцилиндрах обтачивались в мастерской, и сначала их сделали из алюминия, потом из латуни, покрытой платиной. Доводить же до конца все надо было самому — шкуркой, бархатным напильником, чтобы не было никаких шероховатостей, иначе луч света будет рассеиваться. Тереть обкладку о бархат, примерять и снова тереть. И год канул в небытие. Но самым страшным (и не только психологически) был день, когда установка опробовалась, когда на самодельную кустарщину надо было пустить напряжение в девять тысяч вольт. Потом, спустя годы, он скажет: «Любой человек может сделать в принципе все, что угодно. Лишь бы не было страха и было сознание, что это необходимо...»

— Вы расшифровываете геометрический скелет молекул. Прекрасно. Но для чего? Предположим, что я прагматик, что я молюсь только пользе, только практическому результату. Что мне до ваших ранее неведомых соединений, если ни одно из них нельзя использовать чисто утилитарно?

— Но кто знает, что будет через несколько десятков лет — какая возникнет технология? Недавно я читал, что Фарадей, отвечая на вопрос относительно применения его закона электромагнитной индукции, легшего в основу всей электротехники, говорил, что можно, мол, будет делать всякие любопытные детские игрушки. Об электростанциях он тогда не мог и подумать! А эффект Керра, открытый сто шесть лет назад? Он никому не был нужен вплоть до 30-х годов, когда немецкие ученые впервые использовали его для установления структуры молекул. Быть может, наша работа тоже будет нужна лишь через сто с лишним лет. Как естественные науки в своем развитии все больше уничтожают индивидуальность тел и даже частиц тел, на которые вначале их разлагало научное воображение и которые стремятся сейчас раствориться в мировом взаимодействии, так и отдельные научные открытия, отдельные результаты тех или иных ученых, лишаясь в своем поступательном движении индивидуальной окраски, сливаются во что-то единое. Практическая польза? Прежде всего знание о мире, о природе. Власть и сила, которые дарит человечеству это знание. Всякое наблюдение какой-нибудь части мира отрывает эту часть от ее отношений, исключает какую-нибудь сопутствующую ей истину. Наконец, искажает ее. Знание относительно какой-либо вещи заключает в себе больше, чем сама вещь. Она включает в себя и связи этой вещи с другими. И мир предстает как живая грандиозная поэма, из которой нельзя выкинуть ни одного слова, где каждое слово надо обязательно прочесть. Прежде всего для того, чтобы узнать, какая тайна скрыта в нем...

Открытие Верещагина — не закон, не сногсшибательная новая гипотеза. Это основательная теоретическая и экспериментальная разработка локальной проблемы.

Известно, что в любой молекуле проявляется сильное влияние атомов друг на друга. Существовали две общие теории распространения этого влияния — либо по цепи атомов, от одного к другому, либо непосредственно через пространство. Долгое время не удавалось получить экспериментальные данные, подтверждающие ту или иную теорию. Сделать это удалось моему собеседнику. Его результаты доказывали, что взаимное влияние передается скорее через пространство, чем по цепи атомов... Маленький лучик, упавший в темноту. Кому пригодится твой свет?

Еще один маленький экскурс в науку о пространственном строении молекул и пространственном течении химических процессов.

До сих пор, например, непонятно, почему метиловый спирт — яд, а этиловый — нет. По химическим и физическим свойствам эти спирты мало отличаются друг от друга, а действуют на человека по-разному. В катализаторах замена одной группы атомов другой вызывает замедление или ускорение реакций. Выяснилось, что от строения молекул зависят свойства органических соединений. Задача же ученых — получать соединения с заранее заданными свойствами, соединения, которыми можно было бы управлять, использовать их физиологическую, биологическую активность, получая полимеры, лекарственные препараты.

— Первый год работа стояла на месте. По натуре я тугодум, долго раскачиваюсь. Синтезировал соединения. Ничего не получалось. Потом от отчаяния занялся использованием дипольных моментов для изучения структуры молекул. И вот наступил тот момент, который неизбежно должен был прийти. Были получены первые результаты, которые и до сего времени в общем-то не потеряли для меня интереса, определив на много лет весь последующий ход работы. Важно почувствовать внутренне, что от тебя, именно от тебя зависит развитие пусть и маленького (в общем масштабе), но определенного сегмента науки. И знать, и слышать внутри себя, что, кроме тебя, никто этого не сделает. Тогда появляется острый интерес, азарт, появляется уйма вопросов, тогда не вылезаешь из лабораторий и ночами.

— Еще один вопрос... Азарт, ночная погоня за истиной или ее видимостью — все это понятно! Но, как я слышал, вы много времени отдаете и всякого рода общественной работе. В студенческие годы — по линии комсомола, сейчас — выполняя другие поручения. Руководить институтским философским семинаром, наверное, тоже бремя?

— Все зависит от твоего отношения... Есть круг людей, на которых все валится. И есть люди, при взгляде на которых никому даже мысль в голову не придет, что им нужно и можно что-то поручить. Я иногда думаю, что дело, наверное, в какой-то физиологической и психологической совместимости человека с тем или иным миром идей и дел. Я, видимо, совместим и с научной, и с общественной работой. Я принадлежу какому-то миру в той же степени, в какой этот мир принадлежит мне, моему «я», и работать в этом мире и для него мне в общем-то интересно... Впрочем, мы заговорились. Ваш ход!

Человек, как и природа, отвечает только на те вопросы, которые ему задают. Полное представление о каком-либо человеке дают его отношения с десятками и сотнями людей, его прямые, непосредственные и косвенные связи с жизнью. А не только его мысли о себе. Мир его чувств и ощущений...

В памяти, в воспоминаниях всегда остается то, что не попадает потом на страницы твоих книг. Из-за недостатка места. Из-за того, что, как бы полно ты ни стремился рассказать о человеке, все равно останется что-то недосказанное или сказанное неточно.

В блокноте остались записи, сделанные после разговоров с Верещагиным, его коллегами:

«Верещагин захотел стать химиком еще в девятом классе».

«Никогда не метался в поисках цели, никогда не раздумывал, как убить время».

«Крепким, непробудным сном спал всю ночь перед решающим опробованием своей установки, а наутро увидел цветной сон».

«Его гложет единственная страсть — страсть к чтению, причем любопытство вызывает литература любого толка, будь то романы, мемуары, детективы самого низкого пошиба или научная фантастика».

«Независтлив, но, как признался сам, тщеславен».

«Далеко не «супермен», напротив, человек, тушующийся иногда весьма заметно, особенно в женском обществе».

«Он помнит очень многое из прочитанного, и у него, скажем, можно узнать, как безмерно оскорбил сенат своим открытым презрением диктатор Сулла в Древнем Риме или подробности смерти Марата в революционном Париже...»

«Из университетов Д’Абиджана (Берег Слоновой Кости), Сегеда (Венгрия), Оттавы (Канада), Клермон-Феррана, Марселя (Франция), Флориды, Техаса, Нью-Йорка (США), Фрейбурга (Германия), Варшавы (Польша), Колледжа Вилор (Индия) и из других стран к нему часто приходят от ученых письма с идентичной просьбой: «Не откажите в любезности прислать мне оттиск Вашей работы...», «Будьте любезны переслать мне Ваш труд...», где, несколько опережая ход событий, а может быть, в порядке светской любезности, его уже называют профессором...» Вот, например, из Института международной информации в Филадельфии (США) пришло очередное письмо, в котором по-русски и по-английски напечатано: «В прилагаемой гранке приведены исключительно новые соединения из Вашей оригинальной статьи в том виде, в котором они будут реферированы в двухнедельном указателе новых химических соединений; пожалуйста, проверьте реферат, он должен полно и правильно отразить содержание Вашего исследования...».

Мне был любопытен человек, научные идеи которого понимают около пятидесяти человек в мире. Но человек этот оказался достаточно широким и объемным. Верещагинское «я» было разомкнуто вовне, привязано к жизни людей, зависимо от нее.

Как индивидуальны, не похожи друг на друга эти люди — мои знакомые и известные всем исторические «персонажи»! Как различен их жизненный и профессиональный опыт! И все-таки типологическая основа их деятельности, основная доминанта их характера, мне думается, одна.

В последнем собеседнике я тоже вижу перед собой человека, служащего науке своего времени, выполняющего ее исторический заказ. Его «я» совместимо с системой научных, духовных и социальных ценностей определенной эпохи, отражает ее запросы и интересы¹. Это человек строго очерченного макромира.

«Больше всего я люблю читать про восстания...»

И Гостхоржевич, и Верещагин — люди, добившиеся многого, но все-таки хорошо известные... лишь в «узком кругу» (есть такая классификация).

А что если проанализировать еще социальное поведение двух-трех фигур, хорошо известных и самому «широкому кругу» людей, попытаться применить к ним мою «теорию» о трех типах личности?

Мне кажется, людей, полновесно представляющих собой тип макрочеловека, на земле достаточно. Я бы хотел остановиться на именах людей, к жизни которых питал в свое время большой интерес. В этом случае, конечно, невозможно похвастаться личными наблюдениями, но здесь как раз это и неважно. Биографии этих людей, их политические решения, их выступления, речи, статьи у нас на руках. И в общем-то принадлежат нам, как часть истории.

Только надо, пожалуй, помнить одно: тип классового, национального, условно говоря, «группового» человека —тип сложный. Направленность его деятельности вовне различна. Его дух всегда спаян с эпохой, он — нераз­рывное целое с ней. Но неразрывное целое либо с консервативными тенденциями ее, либо с прогрессивными, ­позитивными. Последние моменты всегда важно иметь в виду. Разные люди могут представлять один челове­ческий тип, типологически находиться в одном ряду, но, питаемые различной — классовой, национальной, ­идеологической, религиозной или политической — стихией, они, как правило, оказываются по разные стороны баррикад. Если цели в макромире противоречат глу­бинным социальным веяниям времени или уводят от него в сторону, каким-то образом тормозят общее движение человечества, то, какими бы способностями и талантом ни наградила человека макромира природа, он в этом случае объективно будет данником прошлого. В том же случае, если цели макромира, к которому принадлежит конкретный человек, совпадают с глобальным, общим движением эпохи, налицо тенденция позитивная, и человек этого типа объективно будет работать на будущее. Интересы его макромира, ценности, которые он отстаивает вместе со своей «группой», в этом случае нисколько не противоречат интересам и ценностям всего остального мегамира, т.е. интересам человечества в целом. И его деятельность счастливо совпадает с позитивными тенденциями эпохи.

Таким образом, о классовой, национальной, политичес­кой принадлежности этого типа человека нельзя забывать­ ни в коем случае. Здесь, пожалуй, уместно снова вспомнить известную мысль К.Маркса о том, что сущность человека в своей действительности — «совокупность всех общественных отношений». Рассматриваемый человек — человек до предела общественный, до предела политизированный. И только чувствуя и зная его внутреннюю природу, его полную обусловленность внешним, социальным миром, можно понять такого человека до конца.­

А поняв его, кстати, можно многое объяснить в его действиях как политика и найти место его политики в целом в истории...

Да, больше всего этот человек, за действиями которого мы сейчас внимательно понаблюдаем, любил в молодости читать о людях, бросающих вызов времени.

В 1893 году в одной из бесчисленных деревень на юге Китая в семье торговца родился мальчик. Опущу вто­ростепенные детали. Вот ему уже семнадцать лет, и он вновь поступает в школу, которую по настоянию отца бросил несколько лет назад. Известный китайский писатель Эми Сяо вспоминал о своей встрече с ним в школьные годы: «...Мы рассказали друг другу, какие книги читали... Тайком от отца и учителя ему удалось прочитать много старинных китайских романов: «Путешествие на запад», «История трех царств», «Пират», «Жизнь героя Юэ Фэй», «Шо Тан». Он начал мне рассказывать содержание этих романов (приключения их героев так захватили меня, что впоследствии я разыскал эти книги и прочел их). Но и я знал несколько романов, которых не читал Мао. В свою очередь я принялся рассказывать их своему новому другу. Мао сказал, выслушав:

— Это хорошо, только больше всего я люблю читать про восстания.

Звонок. Надо идти в школу готовить уроки. Держась за руки, мы пошли вместе к воротам. Мао заметил, что в руках у меня книга.

— Что это у тебя?

— Биографии великих людей мира.

— Дай почитать,— попросил Мао. Через несколько дней он вежливо и виновато вернул мне книгу.

— Извини, пожалуйста, я запачкал страницы.

Я открыл книгу и увидел, что вся книга исчерчена значками и испещрена отметками, сделанными черной тушью. Особенно пострадали страницы, на которых шла речь о Наполеоне, Петре Великом, Веллингтоне, Вашингтоне... Мао сказал мне:

— И Китай должен бы иметь таких людей. Нужно, чтобы страна была богатая и чтобы у нее была сильная армия. Только тогда с нами не повторится то, что случилось с Индокитаем, Кореей, Формозой (остров Тайвань.— Ред.)»¹.

Это воспоминание о Мао Цзэдуне было написано Эми Сяо уже задним числом, много лет спустя, но не думаю, чтобы оно было целиком придумано. Из воспоминаний возникает любопытный образ. О чем думает обычно человек в семнадцать лет? Да часто о том, что не выходит за пределы бытового окружения. О каких-нибудь школьных пустяках. О своих приятелях, о девочках. Здесь же молодой человек думает о своей стране и ее будущем. И, быть может, впервые примеряет себя к великой роли. Почему я все же верю Эми Сяо? Потому что идея национального величия Китая (и своего собственного), впервые им здесь заявленная, не была для этого человека случайной. Впоследствии он будет руководствоваться ею в течение всей своей жизни.

Прошло шесть лет после разговора с товарищем в школьном дворе. В Китае за это время прокатилась волна­ крестьянских восстаний, пала цинская империя, чрезвы­чай­но много событий произошло не только в мире и в стране, но и в жизни нашего героя. Но изменились ли его идеи?

В апреле 1917 года в журнале «Новая молодежь» двадцатитрехлетний студент педагогического училища из ­города Чанша в своей первой статье публично объяв­ляет миру о своих взглядах: «Наша нация имеет недостаточно физических сил. Боевой дух не пробужден. Физическое состояние населения ежедневно ухудшается. Это чрезвычайно опасное явление. Если так будет продолжаться, мы будем постепенно слабеть. Достичь наших целей, заставить другие народы ощутить наше влияние — это лишь нечто внешнее, необходимые результаты. Внутренняя же основа всего — это развитие наших физических сил.

Если наше тело недостаточно сильно, мы испугаемся, как только завидим вражеских солдат. Как же тогда мы добьемся наших целей и заставим себя уважать?»

Что бросается здесь в глаза? Статья вроде бы посвящена незначительному частному вопросу — развитии физической культуры, но, оказывается, накачивать мускулы необходимо не здоровья ради, а в политических целях, дабы каждый был готов стать полноценным бойцом за великий Китай.

Мышление человека макромира (это видно на примере персонажа наших размышлений), как правило, достаточно масштабно, во всяком случае, социально. Привкус «социальности», конечно, у каждого макрочеловека свой, идущий от того макромира, в котором он живет. Свой привкус — националистического толка — имеет и мышление молодого Мао Цзэдуна.

Потом этот человек возглавит Коммунистическую партию Китая, станет руководителем одного из крупнейших в мире государств с восьмисотмиллионным населением, в своих программных речах и выступлениях будет беспрестанно выдвигать перед массами лозунги социализма и коммунизма. Но «националистическая» доминанта его духа полностью сохранит свою силу.

Поэтому совсем не случайно в конце пятидесятых годов этот человек пойдет на открытый разрыв с остальным коммунистическим движением. Такой поворот можно было предвидеть, между прочим, задолго до того, как он произошел. Резкий крен в политике был закономерен. Цели чисто национального порядка — создание из Китая третьей масштабной по значимости самостоятельной силы в мире — пришли в естественное противоречие с целями и задачами мирового коммунизма.

С этой точки зрения любопытно взглянуть на политику «большого скачка» и «народных коммун», объявленную в Китае в августе 1958 года.

Руководство страны, и в первую очередь Мао Цзэдун, приняло тогда решение увеличить за пятилетку объем валовой продукции промышленности в стране в 6,5 раза со среднегодовым темпом роста, равным 45%, а сельского хозяйства — в 2,5 раза, со среднегодовым темпом роста в 20%. Что это было? Крупный экономический просчет, как считали некоторые специалисты по Китаю? Неграмотная, с точки зрения теории и практики социализма, попытка выдать желаемое за действительное, вернее, увидеть в действительном желаемое? Или, быть может, на самом деле ставилась цель «ускорения социалистического строительства в деле досрочного построения социализма и постепенного перехода к коммунизму», как это было официально заявлено китайскими властями? Думаю, нет. Думаю, что никакого бессознательного экономического и политического просчета не было. Тотальное огосударствление собственности (царил лозунг «Все принадлежит государству, за исключением зубной щетки»), военизация труда, уничтожение семей, создание многомиллионных трудовых армий, свободно манипулируемых и бросаемых по приказу на любой участок работы, принцип «коммунизации», сочетающий «промышленность, сельское хозяйство, торговлю, образование, ополчение в одной единице и, таким образом, облегчающий руководство» этими единицами — все это было бесконечно далеко от принципов коммунизма и представляло скорее совершенно фантастическую, абсурдную карикатуру на него. И думать, что наш «второй человек» не понимал всего этого, что он «ошибался» или «заблуждался», вряд ли будет верно.

Демагогическая словесная шелуха: «Большой скачок открыл новую историческую эпоху, свидетельствующую о том, что Китай идет семимильными шагами к коммунизму», которой были переполнены тогда китайские газеты, не была средством самообмана для него лично. Эта демагогическая шелуха служила необходимой духовной пищей для восьмисот миллионов населения страны, для его политической и идеологической обработки. Цель же всего этого тотального наступления на привычные инсти­туты жизни была другая — я думаю, это была совершенно­ сознательная попытка идеологическими, военно-ад­ми­нис­тративными и политическими средствами, находя­щи­мися в руках военно-бюрократической диктатуры, подстегнуть экономическое развитие страны, добиться выполнения все той же программы — по возможности предельно быстрого превращения Китая во влиятельнейшую державу мира. В этих условиях восьмисотмиллионное на­се­­ление страны превращалось в естественное средство для достижения намеченной цели, в строго военизированную даровую рабочую силу, годную лишь для одного — для осуществления задач индустриализации страны в максималь­но короткие сроки. Отсюда лозунги: «Люди выше, чем техника!», «Революционизирование важнее механизации!»

Вспомним, что к этому времени прямые военные расходы Китая составляли более сорока процентов бюджета. Им была уже испытана атомная и водородная бомбы, запущен искусственный спутник Земли, то есть изготовлены средства доставки термояда. Все эти вещи для нашего «второго человека», думающего о «величии» Китая, а значит, и о своем собственном, были бесконечно важнее, конечно, чем, допустим, «счастье» простого человека. Отсюда, в частности, можно понять настойчиво вдалбливаемый в сознание миллионов китайцев лозунг: «Учиться у Дацина и Дачжая», означавший развитие мелкого производства в гражданских отраслях экономики без государственных вложений, а также полное самоудовлетворение любых местных нужд и потребностей населения. Средства шли на производство термоядерного оружия, на «накачивание мускулов». Вспомним раннюю статью этого человека о развитии физической культуры. И через сорок лет, уже будучи не студентом педагогического училища, а руководителем государства, он думает и мечтает о тех же «мускулах».

Поразительно, как верен был этот человек своей первоначальной идее. Естественно, что средств в стране не хватало на жизнь людей. Да и об обыкновенной жизни обыкновенных людей наш персонаж не думал. Задача, которую он решал, проводя внутреннюю и внешнюю политику, была одна — скорейший вывод Китая на ведущие роли в мире. И для достижения этой цели, вероятно, считал он, хороши любые средства. Даже на первый взгляд «нелепые».

Поэтому мне трудно согласиться с теми китаеведами, социологами, экономистами, политическими обозревателями вроде Ф.Бурлацкого, которые видят основной порок концепции Мао Цзэдуна в том, что он якобы не понимал природы социализма и его экономических законов, не понимал исторического места социализма как самостоятельного и длительного этапа развития общества на пути к коммунизму. Социализм, полагают они, утверждая это в своих работах, рассматривался им, по сути дела, под углом зрения переходного периода от капитализма к коммунизму как очень кратковременная полоса, через которую надо перескочить как можно скорее и изжить в максимально короткие исторические сроки. Словом, этого политика толкало, мол, вперед нетерпение. Так можно их понять. И здесь, мне кажется, горе-специалисты по Китаю допускают большой просчет сами. И в первую очередь просчет психологический. Я думаю, этот человек понимал все прекрасно.

Отказывать ему в чрезвычайно изворотливом уме, в гигантском опыте вряд ли разумно. Это был политик чрезвычайно сильный, сумевший выжить и победить в невероятно сложных условиях китайской революции. Но это был политик — и в этом одна из драм или даже трагедий первых этапов китайской революции,— который явно относился по масштабу своего мирочувствования не к типу людей бесконечных, безграничных, универсальных. Это не Че Гевара, не Швейцер. Их общечеловеческие идеалы бесконечно далеки от его идеала. Перед нами макрочеловек, который защищал ценности своего в общем-то ограниченного идеала, своего национального макромира и, надо отдать ему должное, был верен им до конца. И до конца последователен в их отстаивании. Он не мог прыгнуть выше потолка. Да и не считал нужным. Задача создания «сильного» — подчеркиваю, «сильного», а не «социалистического»,— Китая была всегда единственной и главной сферой его интересов, и его «я» не простиралось за эти рамки. Все остальное было для него камуфляжем, прикрытием, необходимым приемом, который он, я думаю, всегда чрезвычайно умело использовал в борьбе за свои цели...

Ф.Рузвельт — еще одна достаточно известная фигура политика, на мой взгляд, принадлежащего к этому же типологическому ряду.

Если Мао Цзэдун родился в деревне, в семье скромного торговца, стоявшего на нижних ступенях социальной лестницы, то наш новый герой по происхождению принадлежал к высшим слоям общества США.

Иным здесь было все.

Китай, страна древней истории и богатейшей тысячелетней культуры, в начале XX века переживал чувство «неполноценности», с трудом избавлялся от комплекса «недооценки своих возможностей». Эти настроения пита­ли душу молодого Мао Цзэдуна. Становление Франклина Рузвельта произошло, напротив, в стране, переполненной империалистической гордыней, экономической спесью.

Это была молодая, бурно растущая индустриальная держава, уже начавшая расталкивать локтями своих соседей, и время юности будущего политического деятеля совпало с ее первыми успехами на этом поприще. Преследуя в первую очередь политические цели, в 1907—1909 годах флот США совершил кругосветное плавание. Гремя орудийными салютами, 16 линкоров показали американский флаг во всех концах земного шара. Это была явная демонстрация того, что молодой гигант достиг статуса мировой державы и отныне выражает претензии на свое повсеместное присутствие в мире. Так что совсем не случайно спустя семь лет Рузвельт, заняв пост заместителя военно-морского министра, стал совершенно открыто проповедовать миру «империалистическую» доктрину. Иного и быть не могло. Этот человек являлся носителем классовой морали.

«Наша национальная оборона должна охватывать все Западное полушарие, ее зона должна выходить на тысячу миль в открытое море, включать Филиппины и все моря, где только бывают американские торговые суда. Для удержания Панамского канала, Аляски, Американского Самоа, Гуама, Пуэрто-Рико, морской базы Гуантанамо и Филиппинских островов мы должны располагать мощным флотом. Все это в равной степени верно и в отношении Гавайских островов и стран Центральной и Южной Америки, которые мы рассматриваем как придерживающихся тех же идеалов свободы, что и США»¹.

Что еще мог сказать этот человек? Он являлся носителем классовой морали. Его идеология, догматы его верований, его практические действия всегда в конечном счете обусловливались социально-политическими интересами его круга, который выдвинул его на политическую сцену. Мог ли он говорить что-нибудь другое? Я думаю, нет. Устами Рузвельта говорил человек определенного макромира. «Политизированность» его мышления, его направленность в определенную сторону налицо.

Доминантой жизни этого человека стало одно стремление — сделать тенденции капиталистического «американизма» доминирующими, господствующими в мире, распространить их влияние повсеместно или — я цитирую: «предложить свое руководство бедствующему человечеству». Цель, как видим, поставлена Рузвельтом крупная, внеличностная, имеющая своей целью защиту национальных и классовых интересов, хотя по своей природе она все равно локальна, имея явно преходящий характер во времени и значение, конечно, только для определенного макромира.

Бесконечный универсальный человек, как мы видели, служит «эгоизму» всего человечества и даже всего живого на земле. Сфера мышления, чувствования и действия патриота «фрагмента» — «эгоизм» групповой, чаще всего национальный и классовый.

Всмотримся внимательно еще раз на примере новой «модели» в типологический характер «эгоизма» этого второго рода.

«Его глаза дружественные, но непроницаемые, улыбка приветливая, но ни к чему не обязывающая, манеры открытые, которые, однако, нельзя было разгадать,— все это говорило о его недоступности извне. Он любил людей, но очень редко открывался перед ними. Отдаление даровало ему мастерство в политике, в расчетах. Тех, кто любил его больше всех, он терзал особенно безжалостно. Почти каждым он мог пожертвовать. Поскольку он мог быть коварным и скользким морально, он казался мягким и услужливым, однако в действительности был ужасающе тверд внутри. Под внешней оболочкой скрывался другой человек: более сильный, более твердый, более честолюбивый, более мелкий, более злой, более злопамятный, более глубокий, более сложный, более интересный» — таким видели Франклина Рузвельта его ближайшие помощники и друзья.

Горький как-то писал: «Писатель должен смотреть на своих героев именно как на живых людей, и живыми они у него окажутся, когда он в любом из них найдет, отметит и подчеркнет характерную, оригинальную особенность речи, жеста, фигуры, лица, улыбки, игры глаз. Людей совершенно одинаковых нет, в каждом имеется нечто свое — и внешнее, и внутреннее»¹.

Все это правильно. Но сейчас нас интересует не то, какое платье носил наш персонаж, что он любил есть, как проводил свободное время, увлекался ли женщинами и каким образом, допустим, он справлялся с тяжкой болезнью, вдруг обрушившейся на него; нет, при составлении «типологического» портрета важнее увидеть, наверное, что принадлежит в этом человеке, собственно, даже не ему, а истории, социальной среде, его породившей, как сказались в его личных чертах общие черты того класса и, возможно, даже того «класса» в классе, представителем которого он являлся.

Поэтому опущу все второстепенные детали. Остановлю внимание лишь на двух моментах, в которых обнажился основной «мотив» деятельности Рузвельта.

Конец двадцатых — начало тридцатых годов XX века были для США временем крайне трудным. Экономический кризис породил в людях субъективно ощущение катастрофичности, а объективно свыше пяти тысяч закрытых, потерпевших банкротство банков эту катастрофу продемонстрировали всему миру.

Американизм, как воплощение твердынь капитала, был на грани низвержения с высочайших позиций влияния и власти.

Половина рабочего класса страны — семнадцать миллионов человек — находилась в положении безработных. Легко представить, какой это был горючий материал. Летом 1932 года в Вашингтоне собрались двадцать пять тысяч ветеранов первой мировой войны с требованием выплаты пособий. Все шире распространялось забастовочное движение фермеров — они прекратили поставку продовольствия в города, их пикеты останавливали поезда. Группа известнейших деятелей науки и культуры, к чьему слову прислушивалась вся Америка, выпустила манифест, в котором заявила, что решение коммунистов — «свергнуть систему, несущую ответственность за все кризисы» — единственно реальная и необходимая мера в существующих условиях. Все это означало, что классовая война может вот-вот принять открытые формы.

Что делает в данной ситуации Рузвельт, ставший к этому времени президентом страны?

Отвергать необходимость изменений, считал он, нецелесообразно. Если не признать, что время созрело для них, тогда на повестку дня действительно встанет «яростная социальная и политическая революция». Такая слепота привела к политическому краху бывших правителей России, печальный опыт Николая II и Ф.Керенского был изучен тщательным образом, и Рузвельт счел, что не следует повторять их ошибок. Поскольку массы находятся в движении, следует пойти не против них, а с ними, но по пути собственной интерпретации идей, властвующих над их умами. Необходимо вырвать осмысление событий из уст левых идеологов и навязать стране свое осмысление, отвечающее традициям «американизма». Политика частичных, пусть и крупных, уступок означает не поражение капитала, а его необходимую переориентацию, необходимую, дабы основные принципы были спасены и остались неизменными.

Говоря проще, он решился «выпустить пар» и дать подачку отчаявшейся массе людей. «Бросить кость», как выражался он. И «кость» эту он бросил.

Закон о восстановлении национальной промышленнос­ти, вступивший в силу в июне 1933 года, разрядил атмос­феру. Во всех отраслях промышленности вводились «кодек­сы честной конкуренции», своего рода обязательные правила относительно объема производства, применения равных технологических процессов и техники безопасности.

Применение равных правил к неравным по своему оснащению и мощи предприятиям, естественно, давало лучшие возможности для развития крупнейших предприятий; ускорялся процесс монополизации капитала. Тем самым легче было достичь гармонии в совместном «планировании» правительства и предпринимателей.

Принципы государственно-монополистического капитализма больше отвечали потребностям дня, чем догматы свободного предпринимательства, приводящие в конечном счете к убийственной конкуренции и бесконечной войне всех против всех. Эта война и породила экономический, а вслед за экономическим и общественный кризис. И в новом законе государство выступало уже как регулятор между капиталом и трудом — в пользу крупного капитала, а значит, и в пользу основных принципов капитализма. С другой же стороны, закон предусматривал и некоторые ограничения в деятельности частного капитала снизу.

Так в качестве отчасти клапана, а отчасти ограничителя Рузвельт вводил право рабочих на коллективный договор и организацию профсоюзов. Это была отдушина, через которую должна была вырываться общественная энергия в опасной ситуации. К тому же кодексы запрещали детский труд, устанавливали минимально возможный размер заработной платы и максимально возможную длительность рабочей недели.

Другая часть закона предусматривала, кроме того, ассиг­нование невероятной по тем временам суммы — 3,3 миллиарда долларов на государственные работы, миллиардная инъекция в экономику должна была в какой-то мере сократить безработицу, а весь комплекс мер — дать понять массе людей, что пришли благодетельные перемены.­

Это была плата за страх перед человеком в прямом долларовом исчислении. И надо сказать, эта миллиардная «кость» была схвачена трудовой и безработной Америкой.

Энергия «канализировалась», «пошла» не по пути откры­той классовой войны, а по пути скрытого медленного переваривания брошенной подачки. Народ в своей основной массе удовлетворился завоеванным и «примкнул» к «новому курсу», провозглашенному нашим «вторым» человеком.

Для нас здесь интересны не столько наблюдения за экономической стороной этого дела, сколько другое. Любопытно наблюдать за тем, как весь ум Рузвельта, часто незаурядный по силе, все его способности, в большинстве случаев немалые, были сконцентрированы на защите ценностей того социального макромира, в котором этот человек родился и с интересами которого он себя полностью отождествил.

Весь его духовный потенциал, профессиональный опыт, знания, нравственная и политическая культура работали только на «интересы» этого макромира, и ни на что больше. И в этой «привязанности» его духа к определенному миру заключается «секрет» силы этого человека, ибо его личная сила была надличностной, надбытовой силой круга жизни, стоящего за ним, но в этой же «связанности» духа внешним макромиром содержалась и тайна ограниченности этого человека.

Ворота в бесконечный мегамир он никогда не открывал. Он их не видел.

Но оставим пока обобщения. Посмотрим внимательно еще раз на этого человека, исполнявшего в 30—40-е годы роль президента страны. Быть может, рано еще интегрировать наблюдения? Вдруг, предположим, в области внешней политики человек такого типа ведет себя совсем по-другому? Что тогда?

Недаром, видимо, его ближайшие помощники и друзья отмечали, что он только казался «мягким и услужливым», тогда как «в действительности был ужасающе тверд внутри». Он умел очаровывать и обманывать. И обманул многих. Не случайно опять же и у нас в стране он сумел заслужить славу «хорошего» американского президента, чуть ли не «друга СССР», в отличие, скажем, от «плохого» Трумэна, его сменившего.

И в самом деле, как, например, расценить то, что Рузвельт, исповедующий капиталистическую систему догматов, уже в первые месяцы своего президентства пошел на явное сближение со страной, утверждавшей совсем другую систему ценностей?

В 1933 году его жена посетила одну из школ. В классе, куда она зашла, на стене висела географическая карта с большим белым пятном. На вопрос, что это за белое пятно, жене президента ответили: «Это место на земном шаре не разрешается никак называть». Не разрешалось называть Советский Союз.

Вскоре после этого инцидента, в который трудно поверить, но который тем не менее имел место в действительности, Рузвельт сделал первые шаги к установлению дипломатических отношений с СССР — жест по тем временам смелый, даже авантюрный.

Почему он пошел на это? Быть может, взыграла в душе философия альтруизма? Или подступила к сердцу тоска по всечеловеческому братству? Или почему, скажем, в июле 1941 года — в самые первые и самые трагические для СССР дни второй мировой войны, он сразу же послал в Москву своего личного представителя Гопкинса с предложениями помощи и сотрудничества в войне? Неужели из сострадания?

Нет, конечно. Рузвельт подобных всечеловеческих чувств в себе как в политике не знал.

Установление дипломатических отношений с СССР было для США мерой необходимой в складывающейся международной обстановке. Мировая война уже маячила на горизонте, и становилось все более ясно, что она может выплеснуться вовне с немецкой земли. Возможной агрессии фашизма нужно было найти достаточно сильный противовес, крупную жертву, в которой эта агрессия могла бы завязнуть и забуксовать. По мысли западных политиков, обдумывавших, режиссировавших сценарий будущей войны,— а среди них был и персонаж нашего очерка,— война должна была стать в первую очередь классовой по своему характеру, то есть «канализована» в восточном направлении — на СССР, и одним из главных результатов ее должно было стать уничтожение советской системы жизни.

И здесь заключался, на мой взгляд, основной промах западных политиков. Война, которую развязал Гитлер, неожиданно для них явилась войной не только классовой, но и расистской, националистической, и националистической даже в первую очередь, ибо сначала Гитлер ударил по Западу, захватив почти всю Европу... И тут же возникла опасность для США, правда, опасность еще далекая, но уже ощутимая и реальная. «Если падет Великобритания, державы «оси» (Германия, Италия, Япония) поставят под свой контроль континенты Европы, Азии, Африки, Австралии и все моря... Африка падет автоматически, ибо на девяносто пять процентов это колония. Следующая совершенно несомненная цель — Центральная и Южная Америка. Гитлер будет господствовать в Европе и заявит Аргентине: «Приношу тысячу извинений, но мы не будем покупать вашу пшеницу, мясо или кукурузу, если вы не подпишете эту бумагу». А в бумаге будет сказано: «Во-первых, мы приобретаем вашу кукурузу в обмен на наши товары, мы приобретаем ваш скот на наши товары, мы оплатим вашу пшеницу нашими товарами и сами выберем, какие товары давать вам. Во-вторых, мы должны вверить нашим офицерам вашу оборону и военную подготовку. Ах да, чуть не забыл, вы можете сохранить свой флаг». Так вот, если бы мы были аргентинцами, мы подписали бы эту бумагу, ибо запрет экспорта нашего скота, пшеницы и кукурузы в Европу приведет к банкротству страны. Затем настанет черед Бразилии, где уже живет 250 тысяч немцев... Центральная Америка? При соответствующей подготовке и умении подыскать нужных людей можно совершить переворот в любой из стран Центральной Америки, затратив от миллиона до четырех миллионов долларов. Иными словами, это только финансовый вопрос... Короче говоря, идет постепенное окружение Соединенных Штатов, уничтожается первая линия обороны».

Я привожу один из монологов Рузвельта. В нем ощутима даже нота паники. Вот почему уже в июле 1941 года его личный представитель оказался в Москве. СССР стал первой линией обороны США, и главной задачей миссии Гопкинса было выяснение одного вопроса: удержится ли эта линия обороны под натиском немцев или не удержится?

В последнее время в печати немало писали о катастрофических преступных ошибках и акциях Сталина, совершенных им накануне войны. Об обезглавливании командного корпуса нашей армии, когда было уничтожено около сорока тысяч офицеров, в том числе высших. О дипломатических провалах и промахах, в частности о заключении сомнительного пакта о ненападении в августе 1939 года и еще более сомнительного и двусмысленного договора «о дружбе и границе» с нацистской Германией в сентябре того же года. О крупной стратегической ошибке — передислокации наших военных сил на южное направление и ослаблении центрального минско-смоленского направления, где и был осуществлен Гитлером основной удар. О непростительном недоверии к многочисленным данным нашей разведки, не раз предупреждавшей о сроках начала войны.

Все это отчасти правильно. Но никто не указывает на еще одну колоссальную ошибку Сталина. Сталин допустил еще один серьезнейший стратегический просчет, обошедшийся нашей стране чрезвычайно дорого. Во время переговоров 30—31 июля 1941 года Гопкинса, видимо, уверили, что оборонный потенциал СССР громаден и неисчерпаем, фронт страна удержит. И, вероятно, не только уверили, но с цифрами в руках доказали небеспочвенность таких заявлений. Ума на то, чтобы схитрить, у Сталина в этот раз не хватило. А возможно, плебейский гонор подвел. Во всяком случае, можно сказать: он не был серьезно подготовлен к встрече с Гопкинсом.

А именно в это время решался вопрос, что делать в войне Соединенным Штатам: американский генералитет считал необходимым введение в боевое соприкосновение с силами Германии американских сил, доказывал, что без прямого вступления США в войну европейские противники Германии не смогут нанести ей поражения. Другие группировки в стране полагали достаточным оказание противникам Германии всяческой материальной помощи и поставок вооружения по ленд-лизу. Доклад Гопкинса своему шефу о московских впечатлениях и основное в этих впечатлениях, а именно доводы Сталина и Молотова, что СССР удержит фронт, оказались решающими.

Рузвельт окончательно склонился к мнению, что роль США в войне должна ограничиться «предоставлением вооружения, транспортных средств и помощи морским флотом». Он решил, иными словами, воевать при помощи одних долларов, что больше отвечало интересам «американизма».

«На европейском театре Россия, учитывая ее географическое положение и людские ресурсы, наиболее благоприятно расположена для борьбы с Германией, на Тихом океане Китай занимает аналогичное положение в отношении Японии. Наша основная политика должна заключаться в том, чтобы обеспечить людские ресурсы России и Китая соответствующим снаряжением, чтобы дать им возможность сражаться». И речь вовсе идет не о том, замечал Рузвельт, чтобы «ублаготворять Сталина», а о том, чтобы «использовать русских в наших собственных интересах».

Именно поэтому «мягкий, услужливый» президент желает в письмах Сталину «героической Советской Армии дальнейших успехов, которые вдохновляют всех нас», не забывает постоянно выражать «глубокое восхищение ее великолепными, непревзойденными в истории победами», но не открывает второй фронт ни в 1942, ни в 1943 году.

Лишь тогда, когда стало вполне очевидным, что советские армии смогут сами очистить от фашизма всю Европу, включая и Францию, и вся послевоенная Европа окажется под влиянием СССР, наконец началась давно ­планируемая операция «Оверлорд» — бросок англо-американских войск через пролив Ла-Манш на берега Нормандии.

Открытие второго фронта больше преследовало не военные цели. Разумеется, они были, но носили второстепенный, подчиненный характер.

Главным было другое: через Нормандию лежал путь к послевоенному устройству мира, а в нем — так считал Рузвельт — Соединенные Штаты должны были быть силой доминантной. Поэтому высадка во Франции в июне 1944 года крупнейшего в истории десанта преследовала отнюдь не цели борьбы с фашизмом — эту задачу выполняли советские армии на Восточном фронте; для англо-американцев же первоочередным делом было желание «физически» продемонстрировать право на свой кусок «пирога» в послевоенном мире. И в общем-то эта цель нашим «вторым макрочеловеком» была достигнута. Влияние США в странах Западной Европы стало доминирующим в течение многих десятилетий после второй мировой войны.

«Мягкий, услужливый» человек, игравший роль президента, если бы прожил дольше, мог бы объективно считать свою миссию на земле исполненной: его макромир, его монополистическая Америка, отчасти благодаря его усилиям, укрепили свои позиции в годы его правления.
Кто я, человек? Кто ты, прохожий? Ты, читающий, работающий, смотрящий, идущий, воюющий, летящий, любящий, ненавидящий, ликующий, скорбящий?

В живописи портрет во все времена считался и считает­ся наиболее сложным жанром. Это, наверное, не случайно.­ Даже в беглых, подчас не до конца «прописанных» наб­росках с натуры, как мы это видим в набросках Гостхорже­вича, Рузвельта, Мао Цзэдуна, перед нами предстает уже не тот многомерный неожиданный безграничный чело­век,­ портрет которого я пытался создать в начальных очерках. Теперь перед нами уже совершенно другой тип че­ловека.­ Тут иные краски, иной рисунок. Личные цели, личный эгоизм помножены на интерес социальный, на­циональ­ный, классовый — «макрогрупповой». На цели то­го круга, в котором человек живет и ценности которого он стремится утвердить в жизни. Другими словами, на «эгоизм» некоего исторически конкретного социального Целого.

Опорой духа для этого человека служат крупные фрагменты действительности. Его практическая деятельность и вся духовная жизнь определяются обстоятельствами довольно масштабного порядка. Такой человек — представитель не мега-, но макромира.

Цели? Вспомним Гостхоржевича... Их ему дает время. Дело? И дело ему тоже определяет время.

Действительно цель, которую преследует человек второго типа, не порождение только его собственной души; в большей мере она дана ему извне — нацией, классом, обществом, государством. Человек данного уровня как бы исполняет поручения истории на каком-то отрезке времени. Это человек, конечно, не узкобытовой. Не всегда он победитель. Подчас жизнь заставляет его вкусить и горечь поражения. Но в исторически объективной необходимости его действий — сила, прочность его шага по земле, и в этом как бы обязательность его существования.

Но пределы есть пределы. Ученый, принадлежащий к рассматриваемому человеческому типу, каким бы крупным талантом ни одарила его природа, на мой взгляд, не сделает глобальных открытий, не совершит в науке революции, подобно Ньютону или Дарвину. Мышление ученого подобного ранга все же связано. Его развитие происходит в рамках определенной научной системы. В ее границах он совершает крупные открытия, в ее пределах он может быть и пионером. Столь же определенными отметками ограничена деятельность и руководителя в промышленности, и политика, и поэта, являющих в своем лице данный человеческий тип. Их сила — в силе тех подчас крупных социальных общностей, к которым они принадлежат: группы, нации, класса. Печать некоторой замкнутости лежит на исторически временных, хотя и весьма крупных, целях и на мышлении, и на всей практической деятельности людей рассматриваемого типа.

Подчеркну еще раз: классовый и национальный подход при анализе данного типа просто необходим. Человек этой категории всегда составляет неразрывное целое с окружающим его внешним макромиром.

В эмпирических наблюдениях над человеком данного типа я остановился и на своих современниках, людях 60—80-х годов XX столетия, и на людях 30—60-х годов, принадлежащих к другим социально-политическим и национальным системам.

Оказалось, что основная доминанта характера у людей данной группы, их типологически-поведенческая основа могут быть полярно направленными.

Об этой особенности человека второго типа забывать нельзя. Поскольку в одном случае он может составлять одно целое с прогрессивными тенденциями своей эпохи, а в другом — с ее консервативными, а то и реакционными или какими-либо иными направлениями, то в нем обнаруживаются все достоинства и заблуждения времени и макромира, к которым он принадлежит.