1. Интервью, взятое у себя самого

Внешний мир — это лишь один из объектов познания жизни. Второй объект наблюдений — твое собственное внутреннее «я».

Одна морская капля содержит в себе все компоненты Мирового океана. И также одно человеческое «я» может явиться источником знаний об огромном «мы» всего человечества.

Иногда надо быть предельно откровенным. Даже если эта откровенность неприятна.

Как бы я ни относился к словам моего старого приятеля: «Врешь! И ты такой же, и ты! Все мы одинаковы!», но в какой-то мере он, к сожалению, прав: все мы, конечно, разные, но в иные моменты своей жизни, признаюсь, я вдруг тоже ощущаю в себе присутствие этого «примыкающего» человека, готового быть если не всяким, то разным. Он не всегда находится во мне, иногда исчезает, и надолго. Во мне появляются свойства людей другого человеческого типа с совершенно иными постулатами нравственности, «примыкающий» человек прячется где-то за ними, становится незаметным. Он словно тает, растворяется, но наступает какая-то минута (не обязательно решающая, «роковая», подчас самая обыкновенная, будничная) — и вдруг он будто показывает свое лицо. Для чего я все это говорю? Размышляя о человеке такого типа, я хочу сказать, что основываюсь не только на наблюдениях над другими людьми, но и над самим собой.

Будем считать так, дабы никому из читателей не было обидно и дабы исчезла потенциальная угроза покушения на истину.

Да и дело пока не в том, кто есть кто конкретно. Вопроса о том, что представляет собой каждый конкретный человек, я коснусь обязательно. Но позже. Сейчас же мысль еще не исчерпала себя в анализе социальной характеристики человека микромира.

Любопытно, каким бывает «пластилиновый» человек, когда становится участником массовых, коллективных действий своей эпохи!

У Бертольда Брехта в пьесе «Что тот солдат, что этот» есть такой интересный диалог:

 — А что он скажет, если мы его превратим в солдата Джерайса Джипу? — говорит один из персонажей.

 — Такие, как он, сами превращаются во все, что нужно. Брось его в пруд, и увидишь — через два дня между пальцев у него вырастут плавательные перепонки¹.

Действительно вырастут, у человека микромира есть только одно измерение — выгода. И одна потрясающая способность — к выживанию в любой среде. В том числе и в любой социальной «воде».

Иным этот человек, являющийся в социальном плане всегда оттиском с матрицы той или иной ситуации, собственно, быть и не может. Для него принципиально нет ничего святого в мире,— это мы видели на примерах Васильева, Воропаева, Рашидова, легко поступавшихся интересами общества,— а дорого только собственное физическое существование. Именно поэтому первый человек —верноподданный всех религий и идеологий, любых ве­рований и мод. Невероятная пластичность духа, способность к мгновенным изменениям «знака», пожалуй, и составляют его истинное «я».

Кто из нас, живущих в XXI веке, не присматривался к внутри- и внешнеполитической жизни мира. Она в наше время очень стремительна.

И когда начинаешь анализировать великие и малые события мировой жизни, вот какая мысль приходит в голову: сколь быстры изменения «человеческой породы» в наше время. Вспомним резкую фашизацию германского духа, произошедшую в 30-е годы XX столетия, странный по жестокости кампучийский феномен 70-х годов времен правления Пол Пота, милитаризацию и шовинизацию американского сознания, отмечавшуюся с середины столетия.

Что стоит за этими изменениями сознания челове­ка?

Конечно, экономисты найдут целый веер экономических причин; политики, естественно, отыщут политическую мотивировку событий. Все правильно. Но я писатель, и мой удел искать и психологические обоснования. Так вот, не с бытием ли в мире маленького, эгоистического, «пластилинового» человека, не с его ли способностью быть «всяким» и связаны чрезвычайно быстрые изменения «человеческой породы», которые порой демонстрирует и XX, и XXI века?

Описываемый тип человека в социальном плане весьма изменчив. Он может, повторяю, самым активным образом служить и добру. Но, склеившись в массу, оказавшись в руках иных политических авантюристов, он способен вдруг очень агрессивно начать строить здание вселенского зла.

Вот монолог Гитлера из документальной книги Германа Раушнинга «Голос разрушения», изданной в 1940 году: «...Минимально, что мы можем сделать,— это предотвратить поднятие чужеземной крови в теле нашей нации...

Мы обязаны истреблять население, это входит в нашу миссию охраны германского населения. Нам придется развить технику истребления населения. Если меня спросят, что я подразумеваю под истреблением населения, я отвечу, что я имею в виду уничтожение целых расовых единиц»¹.

Это, так сказать, теория зла. Идея зла, откровенно высказанная его верховным служителем.

А вот несколько более поздняя по времени практика воплощения этой идеи в жизнь.

Передо мной на столе документы Нюрнбергского судебного процесса: выдержки из протоколов допросов, показания свидетелей, приказы и оперативные директивы, стенограммы различных совещаний, бесед, выписки из дневниковых записей и частных писем. Кстати, жаль, что сборники этих документов стали уже ныне библиографической редкостью. Их, мне кажется, надо бы переиздавать чаще, дабы никогда не исчезала память о том, что было, и о том, каким может быть человек. Каким он бывает.

Приведу показания свидетеля Д.Манусевича [Документ СССР—6-в/8]:

«...Кроме расстрелов, в Яновском лагере применялись разные пытки, а именно: в зимнее время наливали в бочки воду, привязывали человеку руки к ногам и бросали в бочку. Таким образом человек замерзал.

Вокруг Яновского лагеря было проволочное заграждение в два ряда, расстояние между рядами — 1 метр 20 сантиметров, куда забрасывали человека на несколько суток, откуда он сам не мог выйти и там умирал от голода и холода. Но прежде чем забросить, человека избивали до полусмерти. Вешали человека за шею, ноги и руки, а потом пускали собак, которые разрывали человека. Ставили человека вместо мишени и производили учебную стрельбу. Этим больше всего занимались гестаповцы Гейне, Миллер, Блюм, начальник лагеря Вильаус и другие, фамилии которых не могу припомнить... Возле кухни во время получения кофе палач Хайне подходил к первому, который стоял в очереди, и спрашивал, почему он стоит впереди, и тут же его расстреливал. Таким же порядком он расстреливал несколько человек, а потом подходил к последнему в очереди и спрашивал его: «Почему ты стоишь последним?» и расстреливал его»¹.

Иной эстет может, конечно, поморщиться: в жизни, мол, есть жестокость, но зачем тащить ее, к тому же во всем безобразии, на страницы книг? К этому мнению может присоединиться и иной ревнитель нравственности: надо, мол, воспитывать людей на хороших, положительных примерах. К чему акцентировать внимание на негативных явлениях человеческой жизни? Наконец, может выразить свое законное возмущение и иной «инженер человеческих душ». Все эти упражнения «эсэсовского порядка», скажет он,— область психопатологии, к тому же из далекого прошлого. А относятся ли они к теме разговора? К психологии нормального человека?

Я не сторонник розового оптимизма, я — за оптимизм, включающий в себя все цвета спектра. Поэтому не будем морщиться, прямо взглянем в лицо реальности, даже если это трудно сделать. Не будем пугаться и реакции ревнивых охранителей «душевного благополучия». Победа добра над злом или хотя бы баланс сил добра и зла осуществляются в мире не потому, что на зло не обращают внимания, что его оставляют в тени, добро одерживает победу только в том случае, если за него борются. А можно ли успешно бороться с противником, не зная его, отвечая на удары игрой и жеманством?

Резня, устроенная фалангистами и израильскими спецслужбами в лагерях палестинских беженцев в Ливане в 1984 году, когда поголовно были вырезаны, скошены автоматным огнем сотни стариков, женщин, детей, мужчин; зверства в Афганистане и Чечне: взрывы школ и мечетей, отравления колодцев, расстрелы пассажиров, едущих в автобусах; центральный стадион в столице Чили, превращенный в 1973 году в гигантскую камеру пыток; охота за людьми в оккупированной американским корпусом морской пехоты маленькой островной Гренаде; три миллиона повешенных, удавленных, забитых до смерти полпотовцами в Камбодже; кровь на улицах Ольстера; «операции по чистке» в Сальвадоре, в результате которых было уничтожено население целых деревень; изуверские убийства людей в Фергане, Сумгаите, Нагорном Карабахе; американские и натовские бомбежки Ирака, Югославии, Афганистана...— все это реальная политическая действительность конца XX и начала XXI столетий и, не будем забывать, дело рук «нормального» человека. А перечислена лишь малая доля того, что стало­ реальностью жизни последних десятилетий. Особая строка — миллионы репрессированных в годы просионизированного большевистского режима в России, миллионы —в годы аналогичного по характеру режима в Китае.

Когда слышишь о подобных акциях геноцида, проводимых одним человеком по отношению к другому человеку, то думаешь не только о жертвах, но и об исполнителях этих акций. Кто он, этот человек, вешающий, расстреливающий, пытающий на Земле, которая является родиной каждого?

Свидетель Д.Манусевич в своих показаниях, зачитанных на Нюрнбергском процессе, упомянул имена начальника лагеря Вильауса (по другим данным, Вильгауза), а также неких Гейне, Миллера, Блюма. Кто все эти люди?

Относительно того же Вильауса, или Вильгауза, есть еще сведения из других источников.

«...Ради спорта и удовольствия жены и дочери он систематически стрелял из автомата с балкона канцелярии лагеря в заключенных, работавших в мастерских, потом передавал автомат своей жене, и она также стреляла. Иногда, чтобы доставить удовольствие своей девятилетней дочери, Вильгауз заставлял подбрасывать в воздух двух-четырехлетних детей и стрелял в них. Дочь аплодировала и кричала: «Папа, еще, папа, еще раз», и он стрелял»¹.

Такой будничной и вместе с тем совершенно фантастической в своей жестокости картины не создаст даже самое изощренное художественное воображение.

Проще простого, конечно, отмахнуться от всего этого, посчитав подобные проявления античеловечности за какую­-то аномалию. Но отмахнуться невозможно: таких, как Вильаус, в Германии времен Гитлера были миллионы.

Вильаусы рьяно молились тогда человеконенавистнической доктрине «о ничтожности и маловажности индивидуального человеческого существования» и делом утверждали ее.

Вот еще один документ — показания обер-ефрейтора вермахта Лекурта, данные им на судебном заседании одного из военных трибуналов 29 октября 1944 года.

Микрочеловек говорит здесь о своей «работе»:

«...Я занимался в свободное от работы время, ради своего интереса, расстрелом военнопленных бойцов Красной Армии и мирных граждан вместе с солдатами. Мной делались отметки в особой книге, сколько я расстрелял военнопленных и мирных граждан. Часть, в которой я проходил службу, находилась в районе города Минска. Около нас в деревне Могалицы был лагерь военнопленных.

В сентябре-октябре 1941 года я с обер-ефрейтором Квальфельдом ходили в лагерь военнопленных и расстреливали их ради своего удовольствия. Таким образом нами было расстреляно в этом лагере 577 человек военнопленных. Лично я в это время расстрелял 260 человек военнопленных...

Кроме расстрела военнопленных я еще занимался расстрелом партизан, мирных граждан и сжигал дома вместе с населением...

Всего мною лично было расстреляно 1200 человек...

Германское командование всячески поощряло расстрелы и убийства советских граждан. За хорошую работу и службу в немецкой армии, выразившуюся в том, что я расстреливал военнопленных и советских граждан, мне досрочно — 1 ноября 1941 года присвоили очередное звание обер-ефрейтора, которое мне должны были присвоить 1 ноября 1942 года, и наградили «Восточной медалью...»¹.

Как отнестись к этому монологу убийцы? Если бы он был каким-то патологическим маньяком... Но нет, перед нами обыкновенный человек, признанный вменяемым. Это монолог одного из людей.

Удивительно, но Лекурт даже простодушен и предельно искренен в своих объяснениях. Ему просто очень хотелось как можно скорее получить звание обер-ефрейтора и хотелось, чтобы на груди стала звякать медалька, и потому новую лычку в погонах и бронзовый кругляшок он старательно зарабатывал добровольным участием в расстрелах.

Что такое тысяча двести «чужих» человеческих душ по сравнению со «своей» лычкой?

Гений Достоевского помогает нам разобраться в странной, темной душе Раскольникова.

Деньги убитой старухи-процентщицы (и нечаянно убитой невинной Елизаветы) Раскольников хотел пустить в «благородное дело». Желая узнать, «вошь» он или «человек», и переступив роковую черту, он вступил на мучительный путь самоказни. Оказалось, что даже ради райских химер будущего общечеловеческого счастья он не может переступить через человека, не может вынести тяжести пролитой крови. Но чей гений поможет понять душу человека, способного, не испытывая даже малейших угрызений совести, ради какой-то ничтожной ефрейторской лычки на своем погоне расстрелять, сжечь, превратить в пепел тысячи людей?

В документах, представленных Нюрнбергскому суду французской делегацией, имелся протокол допроса бывшего начальника лагерей в Нацвайлере (Эльзас) и Берген-Бельзене некоего Крамера, который в Нацвайлере лично отравил с помощью газа 80 человек.

На вопрос: «Что бы вы сделали, если бы не все умерли?» — он ответил: «Я постарался бы вновь отравить их, добавив в камеру еще одну порцию газа. Я не испытывал никакого волнения, совершая эти действия, так как я получил приказ казнить 80 заключенных тем способом, о котором я вам сообщил. Впрочем, меня воспитали таким»².

Бывший счетовод из Аугсбурга, ставший убийцей «по приказу» и не испытывавший при этом никакого волнения,— вот она, классическая, типичная фигура человека, живущего в микромире своих страстей и частных, эгоистических интересов. Его «пластилиновая», «примыкающая» душа, наделенная только инстинктом выживания, способна принять любую форму, воспринять любой цвет.

История «грехопадения» счетовода Крамера символизирует собой и историю «грехопадения» по приказу Гитлера миллионов людей в Германии в 30-е и 40-е годы ХХ столетия.

В самом деле, то, что произошло с Германией в 30—40-х годах, нуждается в изучении: ведь там были сильны социалистические настроения, партии, за которыми стояли миллионы людей, занимали в рейхстаге прочные позиции; конечно, были опасные сигналы, но казалось, ничто не предвещало столь катастрофических перемен. И вдруг за считанные годы страна высочайшей культуры приняла коричневую окраску. Потом коричневый цвет выплеснулся за границы страны, стал расползаться по карте Европы.

Об этом, видимо, не раз мучительно размышлял, ожидая казни в берлинской тюрьме, Муса Джалиль. Вот его стихотворение «В стране Алман», помеченное декабрем 1943 года:

Здесь ли родился великий Маркс

И Шиллер, бунтуя, стихи писал?

Здесь немец бросил в лицо мне: «Раб!» — 

И руки мне за спиной связал.

Здесь ли валами вздымал Рот-Фронт

Алых знамен бурлящую новь?

Я сын Клары Цеткин. Скажи, за что

Меня здесь в застенке избили в кровь?

Иной я видел эту страну,

Когда стремился Гете постичь.

Скажи, почему в ее залах смолк

Симфоний бетховенских смелый клич?

Как брата, я вольного Гейне любил,

И вот, закованный в кандалы,

В тюрьме, где томились Роза и Карл,

Я тычусь в каменные углы.

Страна, ты ушла в кровавый туман,

Гасящий солнечные лучи.

Я вижу только темный подвал,

Где Тельмана мучили палачи.

И буду я, как Роза и Карл,

Когда совсем придет темнота,

Избитый, выведен из тюрьмы,

Застрелен и брошен в воду с моста.

Где же ты, гордая молодежь?

Сам Маркс тебе указывал цель,

А Гейне видел тебя в мечтах

Неукротимой, как лучник Телль!

Кто из вас Тельмана ученик?

Кто из вас Цеткин отважный внук?

Слушай свободы стальной язык:

Сорвите наручники с наших рук¹!

Через восемь месяцев один из «маленьких» людей, главный палач рейха Эрнст Раендаль, вместе с тремя подручными, стальным тесаком гильотины отрубил голову поэту. Эрнст Раендаль — фигура не придуманная. На его имя я наткнулся, собирая материалы для пьесы о гибели Джалиля².

Главного палача Германии в 1945 году арестовали розыскники фронтового СМЕРШа. Оказалось, что это был вполне благообразный господин, обходительный, вежливый. Крамер был счетоводом в Аугсбурге, Эрнст Раендаль же владел мыловаренным заводом в Магдебурге... Он казнил участников антигитлеровского путча 1944 года, группу Джалиля и вообще всех, кто считался в рейхе важным военным преступником. При совершении этих акций он тоже не испытывал никаких волнений. Напротив, гордился своей ролью. Гордился тем, что помимо доходов с мыловаренного завода регулярно получал 57 марок ежемесячного жалованья и 3 марки за каждую отрубленную голову; предметом его гордости — это меня особенно поразило при чтении протокола его допроса —было также то, что ему было предоставлено специально оговоренное, как он заметил, «право бесплатного проезда к месту казни». Раендаль никак не мог понять, что именно ему вменяется в вину, ведь он был «исполнителем», всего лишь безукоризненным «исполнителем» чужих при­казов. Он никогда не желал и не делал ничего плохого тем, кого казнил, он лишь исполнял вынесенные приговоры...

Подчеркну главную мысль: человек этого последнего, «пластилинового» типа в социальном плане — основной физический исполнитель многих драм и трагедий в ­мировой истории. Механизм действия драмы всюду ­одинаков. Дирижирует событиями не он. Классовые интересы, социально-экономические и политические пристрастия эпохи создают партитуру «действа». Обычно ­находится человек, от имени которого выносятся решения, и, наконец, наступает время для действия человека микромира; последний сбивается в «массу», «склеивается» в одно неразличимое, однородное целое. В этом состоянии он готов «исполнять» все. Ему только нужен удар, который подстегнул бы его,— удар политического хлыста...

Но было бы несправедливо сказать, подчеркну это еще раз, что человек данного типа способен исполнять только роли негативного плана в мировой истории. Отнюдь нет, по своей внутренней природе он внеидеологичен, внеморален (основной постулат его морали — мир существует для меня).

При перемене ситуации он с таким же успехом играет и противоположные по характеру, положительные роли, демонстрируя чрезвычайно быстрое улучшение «человеческой породы». И это в XX и XXI веках, впрочем, и во всех иных веках мы видели неоднократно.

Такой человек не обязательно должен находиться в стане контрреволюции. Если революция побеждает, он будет обязательно с ней и даже может оказаться в «первых рядах», проявляя чудеса «героизма».

Политический хамелеон, человек микромира всегда там, где ему в данный момент и при существующей расстановке сил выгодно быть. В «хорошие» времена он —хороший, в «плохие» — плохой. И это, пожалуй, его основная черта как социальной единицы общества...

Мысли по поводу

Человечество дифференцированно по расовым и национальным признакам. В нем наблюдается классовая и иные виды стратификации. Но мне видится, что человечество весьма неоднородно и по своей социальной психологии — типологически.

Три совершенно отличных друг от друга портрета человека нахожу я в мировом искусстве. Три вечных человеческих типа, составляющих как бы тело и дух человечества, проступают со страниц книг, смотрят на меня с полотен художников. Эти три типа есть, на мой взгляд, и три постоянных человеческих составляющих мировой жизни.

Первый человек живет в микромире обстоятельств, он как бы подданный этого микромира. Второй — человек национальный, классовый, исторический, социальный. Он живет в большом времени и большом пространстве, в макромире событий и обстоятельств. Наконец, третий великий близнец — человек мегамира, чье мышление и действие протекаю уже в глобальном времени и глобальном пространстве.

Человек и, думается, каждый отдельный народ и все человечество в целом, как и многие природные объекты, представляют собой сложные, многоуровневые иерархические системы.

Существует множество классификаций человека. Почему бы не появиться еще одной, столь же условной, что и все другие классификации?

Этнология, учение о происхождении наций, делит человечество по национальному признаку — ныне насчитывается около двух с половиной тысяч различных национальных и языковых групп. Обществоведение знает деление людей на классы. Здесь берется в основу социальное происхождение, экономическое положение, функционально-исполнительские роли в обществе. Психология делит людей по различиям в психическом складе на ­холериков, меланхоликов, флегматиков, сангвиников. По Эр.Фромму, люди делятся на биофилов и некрофилов. По С.Аскольдову, в людях видно появление трех начал: звериного, специфически человеческого и святого. Существует ряд классических и «неклассических» типологий личности по темпераменту (по Юнгу, Розенбергу и др.), которые имеют свои критерии. Есть расистские классификации человека и человечества: высшие и низшие, арийские и неарийские. Широкоизвестен ницшеанский вариант: сверхчеловек, слабые люди. «Научный» расизм в различных элитарных теориях обосновывает неравенство людей исходя из якобы существующей биологической, психологической неравноценности. По А.Дженсену (США), например, «коэффициент интеллекта у детей из низших слоев», прежде всего негритянских, «меньше». Подобный расизм в воззрениях пытается доказать, что низкое положение в обществе зависит от биологических особенностей, передаваемых по наследству. Наконец, продолжу мысль дальше, обыденное сознание делит людей на умных, добрых, злых, глупых. Кроме того, мы знаем деления людей по физическим признакам: высокий, низкий, толстый, тонкий.

Необходимо упомянуть и классификацию человека Гурджиева — Успенского, содержащуюся в лекциях последнего «Психология возможной эволюции человека»¹ и наиболее близкую моей классификации. Их система подразделяет людей на семь категорий. Первые три категории принадлежат практически одному и тому же уровню (человек № 1 — физический человек; человек № 2 — эмоциональный человек; человек № 3 — интеллектуальный человек). Имеются еще три высшие категории людей, которые человек достигает посредством тренажа и школы. Человек № 4 — это, по Гурджиеву и Успенскому, человек переходный к высшим состояниям, отличающийся от первых трех категорий тем, что идея саморазвития стала для него важнее всех прочих интересов. Человек № 5 — человек, обретший единство и самосознание, целенаправленно идущий к высшему началу. Человек № 6 —человек, достигший объективного сознания или, как говорит Успенский, «обладающий многочисленными новыми способностями и силами, лежащими за пределами понимания обычного человека». И, наконец, человек № 7 —человек, достигший всего того, чего вообще может достигнуть человек с неким «постоянным Я и свободной волей», способный контролировать все состояния своего сознания и не могущий уже утратить что-либо из им обретенного.

Первые три категории людей (основная масса) принадлежат внешнему механистическому, «машинному» кругу человечества, а последние три — внутреннему. Понимание между людьми, по Гурджиеву и Успенскому, возможно только во внутреннем круге. А во внешнем — злоба, зависть, войны, столкновения, убийства.

Любопытная классификация.

Человек как биологический вид чрезвычайно пластичен. Его разнообразие действительно проявляется в размерах тела, цвете кожи, форме волос и головы, а также в других признаках. Географическая локализация этих признаков, позволяющая разделить человечество на несколько больших рас, свидетельствует о том, что человечество не осталось нейтральным по отношению к естественной среде. Например, обнаружено понижение уровня холестерина (одного из показателей жирового обмена) и повышение гамма-глобулиновой фракции белков, обладающей имунными свойствами, в тропической зоне. В областях с недостатком кальция и фосфора (основных минеральных компонентов кости) ниже рост, шире и круглее голова, шире лицо. В зонах земли с нормальным содержанием этих минеральных веществ, напротив, рост выше, голова более удлиненная, лицо более узкое. По Д.Робертсу (Великобритания), вес тела закономерно понижается к экваториальному поясу. Более массивные и коротконогие люди сосредоточены на севере, а длинноногие, с меньшей массой тела — на юге¹. Эта особенность сочетается, как уже говорилось, с понижением жирового обмена в условиях тропиков. Отсюда и очередное деление людей — скажем, на лиц пикнической и астенической телесной конструк­ции.­

Короче говоря, классификаций самого разного толка —множество. К этому же вопросу, но на уровне морального ряда, можно отнести и мысли И.Тургенева «о коренных, противоположных особенностях человеческой природы»; Конфуция, подразделявшего людей «на совершенных и несовершенных»; Н.Чернышевского, писавшего в романе «Что делать?» о «старых» и «новых» людях и об «особенном человеке». В нашей памяти и идеи Ф.Достоевского о существовании в человеке «противоположных нравственных начал».

Разнообразие (не только физическое, но и духовное), очевидно, основное условие существования вида гомо сапиенс, столь широко расселенного по ойкумене, да и следствие огромной индивидуальной, внутривидовой и межгрупповой изменчивости, характеризующей человека как вид.

Вероятно, эта изменчивость сыграла роль основного механизма приспособления человеческих популяций к условиям разнообразной географической среды. Трудно представить, что расселение человечества по земному шару даже при высокой технической организации могло бы быть успешно без механизмов биологической и духовной адаптации, которая обеспечивала состояние какого-то равновесия человека со средой.

Словом, классификаций действительно великое множество, ибо множествен, чрезвычайно разнообразен в своих проявлениях сам человек. Но все они — правильные и неправильные, масштабные или весьма узкие и локальные, конечно, всегда, в любом случае — схема.

Всегда берется за основу какой-то один признак. Подчас даже не очень существенный. Но схема, основанная даже на не очень существенном признаке, помогает порой понять очень многое.

Сложной типологически многоуровневой, иерархи­ческой системой предстает и каждый человек в от­дельности, и отдельный народ, и все человечество в целом.

Представления об иерархии широко используются при исследовании объектов различной природы. Почему же их не использовать при взгляде и на человека?

«Иерархия» в переводе с греческого означает священная власть. Этот термин использовался Псевдо-Дионисием Ареопагитом в трактатах «О небесной иерархии» и «О церковной иерархии» в V в.¹.

В начале XIX века Ф.Шеллинг рассматривал понятие иерархии в связи с эволюцией мира и отмечал, что иерархия организованностей показывает различные моменты в эволюции мироздания¹.

Разработанное Ф.Энгельсом понятие о формах движения материи также имело большое значение для развития представления о многоуровневости. Это понятие основывалось на «принципе субординации», заключающемся в том, что «более сложный объект рассматривается как возникший и развившийся из более простого», а «главная форма движения возникает генетически из той, которая была главной на предыдущей ступени развития материи и которая сейчас оказывается превзойденной более сложной, более высокой и более развитой формой движения»².

Разве все эти мысли не имеют отношения к типологически-многоуровневой природе человека?

К началу 40-х годов XX века в общенаучном знании сложилась теория интегративных уровней, где одним из главных моментов в знании об иерархии выступает возникновение нового качества (эмерджентности).

На каждом новом, по Г.Брауну, уровне ступени сложности обладают особыми, только им присущими законами. Р.Селларс определяет условия создания нового уровня, или типа. Сущность последнего в этом случае предстает как новый «класс закономерностей». Основная идея концепции структурных уровней заключена в высказывании Р.Селларса: «...Повышение уровня структуры — вот руководящая нить, которая пронизывает всю природу и вдоль которой возникают новые качества». По А.Новикову, для «полного познания» законов нового уровня или типа организации необходимо познать законы нижнего уровня. И в то же время новые оригинальные явления, возникающие на рассматриваемом уровне, не могут быть предсказаны заранее и исключительно на основании законов предыдущего уровня. Полнота характеристики уровня или типа зависит от того, рассматривается ли данный уровень сам по себе, в отрыве от других, или в совокупности отношений с другими уровнями. По Э.Хакимову, каждый уровень сложной иерархической системы является исходным «нулевым» для уровней более высокой организации¹.

Из подобных посылок исходит, пожалуй, и моя типология человеческой личности. Человечество, как и любой сложный природный объект, есть совокупность элементов, находящихся в отношениях и связях друг с другом, которая образует определенную целостность, единство. Сложное же единство «часто появляется в форме иерархии или иерархической системы,— я цитирую уже Дж. ван Гига и Г.Саймона.— Последняя образована взаимосвязанными подсистемами, каждая из которых в свою очередь иерархична по своей структуре и подлежит разбиению...»².

Я не ученый, я художник, правда, с несколько философским складом ума, да еще, возможно, интересующийся всем, что, попадая в поле моего внимания, может лечь на какую-то внутреннюю идею, и, казалось бы, аксиомы теории уровней, приложимые к сложным объектам природы, должны быть далеки от художественной деятельности, которой я занимаюсь, и от человека, предмета нашего разговора.

Далеки, но не очень.

Не опираясь на методологические разработки, вошедшие в общенаучное знание, в частности на чрезвычайно простую и естественную идею о многоуровневости, в общем-то человека, возможно, до конца и не понять.

Не понять его настоящего и будущего, не понять прошлого. Не понять его политики, философии, искусства. Не понять его деятельности в сферах промышленно-экономической и социальной.

Когда я делаю попытку рассмотреть деятельность человека типологически — на I, II, III уровнях его бытия, я, конечно, тоже попадаю в плен схемы.

Да, снова берется за основу рассмотрения какой-то один признак: зависимость человека в одном случае от микроситуации, во втором — от макроситуации и в третьем — от мегаситуации.

В реальности все, конечно, сложнее, взаимопереплетенней. В каждом конкретном человеке живут и микро-,­ и макро-, и мегачеловек. И все эти три составляющие находятся не в статике, не в окоченевшем равновесии раз и навсегда заданных пропорций, а в постоянном движении, в вечной борьбе.

Внешний мир — это лишь один из объектов познания жизни. Противоположный полюс наблюдений — твое собственное внутреннее «я».

Три лика смотрят на меня со всего пространства человеческого развития, из всей череды веков. Три разных лика я различаю сейчас и в лице своего современника. И сам смотрю на мир тремя лицами.

Разве нет во мне ничего от первого человека? О, как сильно иногда я ощущаю в себе его присутствие! Как ненавистно оно двум другим моим «я»!

Вспомним Чехова, признававшегося, что он выдавливал из себя раба по капле. Рабское начало сидит в нас. В любом. И во мне.

А второй человек с его национальными и классовыми пристрастиями? Разве не бушуют они во мне? Я человек XX и XXI веков, я представитель определенного национального и социального мира. Сколько мыслей и чувств, живущих во мне, мне дорогих, порождены именно этими макрогрупповыми обстоятельствами. А третья душа? Всечеловеческая, готовая обнять всех, видящая и во враге брата? Не ради ли того, чтобы дать и ей выход, слово, я пишу эти записки? И разве не надо мне преодолевать при этом сопротивление других моих «я»?

И так — в каждом человеке. Не только двойничество, как борьбу противоположных начал, которое так любил изображать Достоевский, а, пожалуй, и тройничество составляет суть человеческого «я».

В этом триумвирате каждая из составляющих борется за господство.

Человек (и отдельный человек, и отдельный народ, и все человечество в целом) — постоянная арена борьбы.

Мы не состояние, а процесс. Не остановившееся мгновение, а непрерывное развитие. Нельзя войти в одну реку дважды, сказал Гераклит. В одну реку нельзя войти даже раз, говорили его ученики. И если мы — река, то мы не в состоянии покоя, а в движении, в «течении».

В ком-то побеждает первая душа, а макро- и мегасоставляющие находятся в подчиненном положении. И мы видим микрочеловека со всем его «комплексом примыкания». Мы осязаем его «маленькую» философию, частный эгоизм, лежащий в основе его поступков, его микротворчество жизни. Микросоставляющая в его деятельности выходит на первый план и заслоняет, оттесняет все остальное.

Но в ком-то победила вторая душа, его макроначало, а микро- и мегасоставляющие остались в подчиненном, ­зависимом положении, и налицо уже иной, более ши­рокий по сравнению с предшествующим тип или уровень сознания. И в этом случае перед нами макротворчество жизни, т.е. творчество, проявляющее себя в каких-то социальных, крупномасштабных формах деятельности.

Наконец, в ком-то одерживает верх третья душа, в нем побеждает мегасоставляющая, а остальные составляющие остаются в подчиненном, подавленном положении, и ­рождается третий, универсальный человек. В нем тоже есть «эгоизм», но для него в мире нет ничего чужого, и его «эгоизм» включает в себя все, что есть в жизни. Мир есть инобытие его личного «я», инобытие, становящееся его собственным бытием. Границы, переборки падают, принимают относительное значение. И че­ловек, как существо конечное, значительно ограниченное пределами в своем первом варианте, относительно ограниченное во втором, превращается в свою третью возможную ипостась — человека бесконечного, безграничного.

Факты многоуровневости природы человеческой личности вроде бы чисто психологического свойства, но, однако, они очень важны. Они — свидетельство или догадка о том, что третье состояние (человек открытый, человек универсальный, человек, собственно говоря, коммунистический) всегда содержалось в эмпирическом природном человеке уже на заре его жизни как возможность его дальнейшего развития. Как звено в его длительной тысячевековой физической и духовной эволюции. Как искомая цель непрекращающегося внутреннего совершенствования.

Я снова повторюсь: я рассматриваю человека как процесс. И в человеке, как частичке целого, и в самом человечестве идет постоянное движение и борьба различных начал. Причем на разных этапах истории человечества мы видим в качестве господствующего, превалирующего какое-то одно определенное начало (при второстепенном существовании других).

Если бросить взгляд на все пространство мировой истории, то видно, что макроначало генетически (вспомним Ф.Энгельса, его мысли о формах движения материи) вырастает из микроначала, а меганачало жизни также генетически выходит, рождается из макроначала.

Примером этому могут служить универсальные, интернациональные формы человеческого бытия, генетически вырастающие — этот процесс наглядно виден в истории XIX—XX веков — из классовой, национальной действительности, которая покоилась на фундаменте частного эгоизма, частной собственности.

Разумеется, процесс появления в мировом человеке и человечестве новых качеств, его постепенного восхождения на новые ступени или уровни не «примитивно» прямой.

История не знает непрерывно восходящих линий. Исторический оптимизм должен сочетаться с повседневным, житейским скептицизмом или даже пессимизмом. Теоретический оптимизм зиждется не на вере в чудеса, не на мечте о последней победе добра над злом. Он исходит из законов развития человеческого общества и вовсе не обещает праздников ежедневно. Воскресенья бывают раз в неделю, а праздники — несколько раз в году.

Более того, исторический оптимизм вынужден брать в расчет как неизбежность попятное движение, регресс, отход от начальных принципов. Ибо одним из законов развития является колебательная форма движения.

Скажем, массовые репрессии 30-х годов в СССР и еще более массовые насилия над личностью в Китае в 60—70-х годах — что это было в чисто психологическом плане? Ведь надо отдавать отчет, что за судьбой каждого репрессированного человека — а их были сотни тысяч, а вернее, даже миллионы,— стоял свой осведомитель, свой судья, свой надсмотрщик, свой палач. Это новые сотни тысяч и новые миллионы людей. Все общество своим молчанием, а чаще всего и полным одобрением санкционировало эти массовые расправы. И больше того, топило их в гуле оглушительной демагогии.

Все это происходило отчасти потому, что на первый план в толще народа резко выступила микросоставляющая человеческого духа. Микрочеловек стал вдруг господствовать, захотел взять реванш, потерпев поражение в революции; именно он в массовом порядке пошел в осведомители, судьи, надсмотрщики, палачи, идееносители. Это было колебание назад при общем движении вперед, регресс социальной материи при прогрессе, отход при развитии. Но вот Отечественная война 1941—1945 годов. Несмотря на то, что предыдущий период был небывало трагическим для народа в целом,— голод, репрессии, титаническое напряжение сил при решении задач индустриализации страны,— в дни тяжелейших испытаний из него уходит все мелкое, незначительное, словно исчезает микросоставляющая его духа, забота о себе, о собственном спасении. И, напротив, просыпается, становится определяющей чертой макросоставляющая — массовый патриотизм, классовая ненависть к врагу, любовь к отеческим ценностям, и мегасоставляющая — желание освободить мир, человечество от жуткой социально-духовной болезни. От фашизма.

К концу II тысячелетия (в XIX и XX столетиях особенно) чрезвычайно увеличились физические силы человечества. Только за период XX века на земле произошли грандиозные изменения. Резко возрос сам масштаб человеческой деятельности. Он перерастает уже национальные и государственные рамки. Перерастает рамки даже отдельных блоков государств.

Человек начал менять пейзаж земли, вышел в космос, посетил другие планеты. Но все это только предвестие той грандиозной физической мощи, которой он будет обладать в будущем. В III тысячелетии. Эта его будущая физическая мощь вообще непредставима.

Но по закону баланса и равновесия этим возросшим физическим силам человечества должна соответствовать и равная им духовная мощь.

Духовной силы такого порядка нет ни в первом, ни во втором человеке. Эту духовную мощь, способную наполнить дальнейшую работу человека на земле и в космосе смыслом, великой целью, стремлением к красоте и истине, может обеспечить только мегачеловек. Только его нравственная сила способна обуздать зло в любых его формах. Не победить, не уничтожить до конца (ибо микрочеловек неуничтожим, являясь неотъемлемой частью нашего «я»), а — обуздать.

Я пишу эти записки, и передо мной порой возникает фигура некоего внимательного читателя-оппонента.

 — Хорошо,— говорит он,— вы делаете попытку показать существование трех типов людей по их поведению в определенных обстоятельствах. Отталкиваясь отсюда, вы совершаете, насколько я уловил, и другую попытку — вывести, соответственно, некие типы, или уровни человеческой деятельности. В искусстве, науке, политике. В экономической и социальной области. В условной и краткой форме эти ваши типы людей можно обозначить так: первый тип — человек, отвечающий только за себя и за то, что входит в круг узколичного эгоизма («примыкающий» — по одной из авторских номинаций). Человек вто­ро­го типа — это человек классовый и национальный, имеющий то или иное региональное верование и отвечаю­щий за судьбы того ограниченного целого, к которому принадлежит. И, наконец, третий тип, чьим представите­лем является человек неограниченного целого, отвечающий­ за судьбы человечества или даже мира всецело. А можно­ эти типы обозначить и так: человек, подчиненный микро­обстоятельствам, человек, подчиненный макрообстоятельствам, и человек, обусловленный мегамиром. В то же время вы делаете оговорку, что в современном человеке...­

— Вы говорите о тройничестве? Но я думаю, что в человеке во все времена было, условно говоря, три лика, три души.

— Да, в человеке во все времена уживаются и противоборствуют все три начала, но вся ваша раскладка фактически доказывает раздельное существование этих типов? Теоретически это было бы правильно, а в жизни?

— Для чистоты анализа,— спорю я,— вещи надо рассматривать в их концентрированной сущности, а не в разбавленном явлении!

— Да, и это было бы правильно, если бы вы не просто фиксировали приметы каждого из выведенных вами типов, а попытались хотя бы в приблизительном виде показать социально-исторические и психологические причины, порождающие тот или иной тип. Конкретные причины их рождений.

Их место в реальной истории? Да, пришла, наверное, пора подробней поразмышлять и по вопросам, которые задает мне мой мысленный оппонент. О социально-исторических и психологических причинах рождения во времени того или иного типа человека. В частности, «третьего человека». По другим сходным, резонансно возникающим проблемам.

«Человек готов принять всякое звание, но к званию человека еще не привык»,— с горечью заметил в свое время Герцен.

Взгляд Герцена на мирового человека — взгляд эмоциональный. А вот позиция философа, доискивающегося до причинности этого явления:

«При тех порядках (имеется в виду существование института частной собственности.— Д.В.), которые предполагаются политической экономией... чем больше рабочий выматывает себя на работе, тем могущественнее стано­вится чужой для него предметный мир, создаваемый им самим против самого себя... Точно так же обстоит дело и в религии. Чем больше вкладывает человек в Бога, тем меньше остается в нем самом... Самоотчуждение человека в его продукте имеет не только то значение, что его труд становится предметом, приобретает внешнее существование, но еще и то значение, что его труд существует вне него, как нечто чуждое для него, что этот труд становится противостоящей ему самостоятельной силой»¹.

Не в этом ли противостоянии — современного человека и созданных им сущностей — заключена главная проблема существования? Кто сильнее: я, человек, или внешние, отчужденные от меня материальные и духовные силы, рожденные в том числе и мной самим? Власть и сила собственной совести или власть над совестью моего же собственного, но уже отчужденного от меня и ставшего враждебным мне духа?

Как результат — рождение различных фантастических сфинксов. С одной стороны, как слагаемое материальной деятельности простирает над человеком свою власть Капитал. С другой — как интегрированный итог духовной работы над ним встает Бог.

Капитал, Бог — несколько могущественных сфинксов, управителей мировой жизни, и где-то под ними, растворенный в них и заключенный в них, как в бесконечностях, жалкий человек, вопрошающий подобно Паскалю: «Кто я? И зачем я в этом мире?» Капитал, Бог, Дьявол —как раз и есть те гигантские внешние материальные и духовные силы, вокруг которых на подходе к III тысячелетию совершается глобальная революция. Все XX столетие целиком ушло на эту работу.

Процесс этот длительный, болезненный, с возвращениями и временными отступлениями вспять, с резкими скачкообразными бросками вперед или в сторону.

Вероятно, и первые века III тысячелетия потратятся человечеством на эту трудную работу. Это предприятие слишком гигантского масштаба, чтобы завершиться на глазах двух или трех поколений. Неизбежны драматические, а то и трагические моменты в этом движении. Но уже сейчас в полном разгаре подготовка производительных сил к новому состоянию мирового сообщества. Не случайно мир подошел уже к новому этапу научно-технической революции. Во все больших масштабах —не только в развитых странах, но и в государствах Азии, Латинской Америки, Африки, встающих также на общеисторический путь развития, совершенствуется, идет все более широким потоком процесс «эмпирического осуществления всемирно-исторического, а не узкоместного бытия людей»¹. Этот процесс, когда «местноограниченные индивиды сменяются индивидами всемирно-историческими, эмпирические универсальными»², будет приобретать, видимо, все большее ускорение и масштаб.

Мировой человек рвется в свое новое универсальное состояние как в единственную свою спасительную возможность.

Смена вахт на исторической сцене, переработка «местноограниченных индивидов», по терминологии Маркса, в «индивиды всемирно-исторические», а «узкоместного бытия людей» в бытие всеобщее, универсальное — процесс не локального порядка, это процесс общемировой, глобальный по масштабам.

Односторонним, классово ограниченным сделала человека частная собственность. Упразднение ее действительно означает полное освобождение человека, причем освобождение и на уровне его чувств и свойств. Эти чувства и свойства уже принадлежат не Капиталу, не Расе, не Классу, а становятся подлинно человеческими — и в субъективном, и в объективном смысле.

Я читаю Канта. Кенигсбергский мудрец считал себя «гражданином мира». Эволюционный процесс совершенствования человеческой природы, полагал он, приведет общество к тому состоянию, когда все его члены станут «гражданами земли и мира», способными к общению на уровне истины. Это будут люди научно мыслящие, нравственно живущие и эстетически воспринимающие и поднявшиеся над всякой расовой и национальной ограниченностью.

«После некоторых преобразовательных революций осуществится наконец то,— пишет он,— что природа наметила своей высшей целью, а именно всеобщее всемирно-гражданское состояние, как лоно, в котором разовьются все первоначальные задатки человеческого рода»¹.

Что это? Утопия, точное пророчество?

Я читаю Шиллера. И он тосковал о «государстве прекрасной видимости» или «эстетическом государстве», где «человек проходит со смелым простодушием и спокойной невинностью через самые запутанные отношения, где он не нуждается ни в оскорблении чужой свободы ради утверждения собственной, ни в отказе от собственного достоинства». Но не прост путь к этому обществу: «...прежде, чем подчинять разнообразие единству идеала, нужно, чтобы укрепилась самостоятельность характера и чтобы покорность чуждым деспотическим формам уступила место достойной свободе. Пока человек природы беззаконно злоупотребляет произволом, ему нельзя даже показывать его свободу»².

Преодоление человеком силы собственнического эгоизма и одновременно зависимости от созданных им самим, но отчужденных от него сущностей можно уподобить, пожалуй, преодолению материальным объектом силы земного притяжения. Вспомним первый прорыв ракеты в космическое пространство. Это был рубеж в развитии материальных производительных сил человеческого общества, знак того, что его мощь становится космическим фактором. Прорыв же собственнического эгоизма — не менее важный и эпохальный по своему значению рубеж в развитии мирового человека, его социальной силы и его духа.

Перейдя этот Рубикон, человек и становится, собственно, человеком. Говоря словами Герцена, он наконец принимает на себя звание человека.

С изменением общественных отношений, экономических, социальных, морально-политических, меняются и «сущностные» характеристики человечества. И показатель его внутренней эволюции — смена вех в развитии самого человека, смена ритмов его мышления, постепенный выход человека на принципиально отличные, чем прежде, типологические уровни жизни и деятельности.

Рожденный в микромире, человек разворачивает свои силы в макромире, и уже не подростком, а духовно взрослым входит в мегамир, где перед ним открываются бесконечные возможности дальнейшего совершенствования. Игры в колыбели сменяются подростковыми макроиграми, а затем начинается великая мегаигра человека.

Внимательно перебирая свитки страниц мировой истории, постоянно видишь один момент: на тех или иных ее исторических этапах социально господствует совершенно определенный тип человека (при подчиненном существовании и других типов). В переломных же пунктах заметно и постепенное, последовательное, закономерное вытеснение одного социального типа человека другим, более высшим.

Непрерывное взаимодействие с внешним миром, усложнение задач не проходит бесследно для человека. Благодаря его усилиям меняется вокруг мир, но меняется и он сам. В нем выявляются, становятся определяющими какие-то новые черты. Приведу снова высказывание Р.Селларса: «...Повышение уровня структуры, организации — вот руководящая нить, которая пронизывает всю природу и вдоль которой возникают новые качества»¹. Такова основная идея концепции иерархии природы, вскрытая структурным научным знанием, но разве человек и человечество в целом не часть природы, не один из ее наиболее сложных и «странных» объектов? И если все в мире эволюционирует и развивается и во всем возникают «новые качества», то разве не возникают они и в человеке?

В этом смысле историческое описание тех или иных крупных периодов мировой истории есть описание эволюции человеческих структур, хронография возникновения к жизни того либо другого типа человека.

Возьмем доплеменную и племенную жизнь. Здесь господствует, преобладает, превалирует, несомненно, еще тип эгоистического человека-животного. Эволюция чрезвычайно замедленна, движения почти нет, человеческая рука —основная и, больше того, единственная производительная сила. Господствующая мораль — мораль конкретного «племени-стада», интересы отдельной особи не простираются дальше своей группы. Инстинкт выживания — главный. В жертву ему приносится все остальное. Продолжительность периода — несколько миллионов лет.

Дальше наступает первобытнообщинный строй как переходная форма к господству второго типа человека. Это эпоха древних революций, основное ее содержание —при господстве первого человека все усиливающаяся борьба второго человека за право на свое не только физическое, но и социальное бытие. Намечается некоторое ускорение эволюции, появляются признаки движения. Продолжительность этого переломного периода около пятидесяти — ста тысяч лет.

Затем начинаются многоступенчатая, непростая по характеру эпоха сложения классовых и национальных обществ, века рассвета и упадка региональных религиозных движений — рабовладельческая формация сменяется феодальным миром, последний — капитализмом, империализмом. Отмечается преобладающее влияние в экономической и социально-политической жизни, в религиозной и духовной областях идей и норм жизни «второго человека», причем наблюдается его разнополюсность. Основное содержание эпохи — межклассовая борьба, экономические и религиозные войны (борьба различных «масок» второго человека друг с другом), рост социальных сил. Маленький эгоистический человек и человек, перешедший рамки микро- и макроэгоизма, существуют, но первый в роли необходимого балласта, придающего устойчивость социальному судну каждой макроэпохи, второй — в роли пока еще экзотической редкости. Отмечаются явления самозванства, как тоска по идеальным фигурам, но нормы и правила жизни, ее основной тон задают классовые и национальные, т.е. макрогрупповые, интересы. Убыстренный бег эволюции переходит в движение, принимающее в отдельные моменты чрезвычайное, скачкообразное ускорение. Все более нарастает от формации к формации мощь производительных сил. Неравномерность развития приводит к тому, что слабые звенья классовой действительности, не выдерживая напряжения, лопаются; возникают первые очаги универсалистской реальности. Продолжительность периода в разных частях мира примерно две — пять тысяч лет.

Зона очередной глобальной ломки — новая переходная форма. Здесь видны взрывной характер научно-технического и социального движения, постепенная ликвидация институтов частной собственности, региональных религий, расовых, национальных и классовых институтов. Основное содержание эпохи, весьма непростой, динамичной и конфликтной по характеру,— укрепление универсалистской формации, неустойчивое вытеснение ею со сцены мировой действительности империализма, прорыв земной цивилизации в космическое пространство, рост универсального мегачеловека в качестве новой социальной и духовной силы мировой жизни, его историческая борьба с идеологией и практикой жизни «первого» и «второго» человека. Продолжительность периода, видимо, сто пятьдесят — четыреста лет.

Входя постепенно в III тысячелетие, мы, собственно, находимся лишь где-то в самом начале этого нового этапа в жизни человечества. Именно в наши дни происходит постепенное сложение — разумеется, не без драматизма и даже трагедийности борьбы — интернационального и интерклассового типа цивилизации, устремленной в бесконечность. Эта цивилизация, по всей видимости, станет уже сочленом космического сообщества мировой жизни, а универсальный мегачеловек — основным исполнителем ее грандиозных проектов.

Философия истории по Гегелю — это сага о некоем мировом духе, овеществляющем себя на разных этапах своего развития в тех или иных формах. В этой истории нет человека. Существующее есть результат себя в себе синтезирующего, в себя углубляющегося и из самого себя развивающегося мирового разума.

История, как ее понимают и толкуют порой крайние детерминисты, тоже являет собой нечто фантастическое. На арене мира здесь вместо мирового духа, но в качестве такого же мифического субъекта, выступает уже экономи­ческая матрица, взятая в абстракции и совершающая на разных этапах исторического развития то же «таинство порождения самой себя», как и мировой дух Гегеля,— в разных формах и вариантах. В этой истории человек также отсутствует как действующая величина, он вторичен.

Роль человека в мире, взятого в конкретном единстве с последним как одно субъектно-объектное Целое, пожалуй, в полной мере выявляется только в универсалистской концепции социальной жизни.

Личность человека, живущего в любую данную эпоху, есть не только отражение, не только срез текущего времени, но и унаследование всей предшествующей истории человечества. Человек действительно «совокупность всех общественных отношений». И не только в настоящем, а и в прошлом. Больше того, даже и в будущем.

Человек порой духовно воссоединяется с будущим задолго до реального соединения. И можно, наверное, сказать, что какие-то элементы будущего определяют иногда и его настоящее бытие, а буквально все историческое время «есть пространство человеческого развития»¹. Чем больше и шире, кстати, это пространство развития, тем более крупным вырастает на нем человек.

Всякое рождение — мучительный акт природы, что же говорить о рождении исторически нового типа человека, освобождающего себя от начал и отношений частной собственности со всем ее аппаратом отчуждения?

Во всем видеть себя — в людях, в мире, увеличивать свое «я», выходить за пределы своего тела, своего дома, за пределы своего эгоизма — пафос мышления человека, живущего в универсальном субъектно-объектном целом. Обнять это целое собой, стать этим целым! — таково его неукротимое стремление к надличному, сверхличному. И это уже не только пафос мышления. Скорее это пафос практической деятельности, ставшей мышлением, становящейся мышлением.

Вся существующая и прошлая история человечества, вся нынешняя и минувшая история мира и то существование, которое где-то впереди, во времени, есть дитя свободы и необходимости. О противоречие свободы и необходимости разбил себе голову Кант. Об это неразрешимое противоречие в течение тысячелетий билась, в бессилии разрешить его, мысль и практика всего человечества. Но вот парадокс: приходит час, и вдруг обнаруживается, что этого противоречия нет. Нет противоречия между свободой и необходимостью, а есть лишь миф о нем. Свобода и необходимость — совокупное Целое. Нерасчленимое, неделимое.

Формула, рассматривающая человека и внешние обстоятельства его бытия в вечно движущемся диалектическом единстве, дает, видимо, единственный положительный вариант решения. Личность человека — это объект и одновременно субъект общественных действий. Объект и вместе с тем субъект мировой истории.

Мировой человек находится в прямой и обратной связи, в непосредственном и косвенном контактах с бесконечным объективным миром. Эта связь нерасторжима. Субъект и объект составляют подвижное, текучее, меняющееся, но всегда единое диалектическое Целое. Объективное, то, что находится вне моего «я», такое, каким оно представляется,— есть не только плод реальности, но и плод этого субъективного «я». Но и субъективное «я» есть в то же время плод и исторический продукт объективного мира.

Мы постоянно расчленяем Целое на отдельные слагаемые, анатомируем его на части. Мы абсолютизируем отдельные фрагменты, возводим их в степень. Обожествляем, превращаем в фантомы, в символы, тогда как Целое — неделимо, нерасчленимо.

Что означает единство субъективного и объективного? Это значит, в частности, что мое субъективное «я» не кончается в границах моего тела, а простирается, обнимает весь окружающий универсум, доступный наблюдению, эксперименту, мысли. Т.е. этот мир есть тоже мое «я», есть продолжение меня самого. Мое субъективное «я» вбирает в себя, таким образом, весь объективный мир, сливается и отождествляется с ним. А все объективное, то, что необозримо простирается вокруг, находит свое тождество, свой отклик и отзвук в субъективном. Содержится в нем подобно тому, как в малой капле содержится весь остальной мир.

Единство субъективного и объективного, другими словами, означает, что границы между этими мирами условны, относительны. Абсолютных границ нет, и есть не два мира, а один.

Что без него, например,— сделаю резкий поворот в сторону — современная физика мега- и микромира?

Инерция мышления сильна, и в своих безнадежных попытках избавиться от субъекта — у классической физики это более или менее получалось,— новейшая физика заходит в тупик.

Без субъекта она уже не может, но вступить с ним в брак по любви или хотя бы по расчету? Этого пока не позволяет физике ее «классическое» прошлое, состояние былой «невинности». В итоге же — отношения «неопределенности», временный союз не любящих друг друга любовников, конкретные деловые сделки по частным поводам (принцип дополнительности Бора, например, и т.д.), но вступить в более тесные отношения с субъектом? — нет, это слишком.

Были времена, когда различие между частицей и волной являлось абсолютным; и волну, и частицу можно было «пощупать», наглядно представить. Но родилась квантовая механика, и такой стиль восприятия канул в Лету. В квантовой механике «различие между частицей и волной становится уже относительным,— пишет, например, М.Омельяновский.— Эти понятия здесь теряют свою абстрактную противоположность и соответственно понятие частицы изменяется, получает новое определение, поскольку в квантовой механике понятия частицы и волны имеют смысл только в своем взаимоотношении»¹.

И в своем взаимоотношении с исследователем, с его инструментарием, его прибором, короче говоря, во взаимодействии с субъектом! — добавил бы я. И это добавление обязательно. Но субъект у М.Омельяновского отсутствует. Он отсутствует пока еще и во всей современной науке. И именно вследствие его отсутствия ее «объективные» описания (как в мега-, так и в микромире) часто превращаются в формальную схему, лишенную всякого физического смысла.

«Субъективная» теория и «объективные» факты в пределах определенной парадигмы — единое, неразрывное субъектно-объектное целое. Теория возникает и сходит со сцены благодаря фактам и посредством фактов, но и факты, как таковые, возникают (и исчезают, как налично существующие и даже измеряемые физические величины) благодаря и посредством теории. Можно вспомнить великие сюжеты, когда на «физической» сцене царил «эфир», а еще раньше — «флогистон». Любопытства ради мне приходилось читать физическую литературу конца XIX века — забытая терминология, исчезнувшие без следа физические величины, но, Бог ты мой, как они живо обсуждались тогда, какой активной жизнью жили и даже как экспериментально подтверждались! — в рамках старой ньютоновской парадигмы.

Знаменитый рефрен, повторяющийся в горьковском «Климе Самгине»: «А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?» — имеет прямое отношение к теории познания.

«Мальчик» появляется в пределах одного субъектно-объектного Целого, но он может исчезнуть или видоизмениться до неузнаваемости или вообще замениться другим «мальчиком» в другом субъектно-объектном целом. А был ли мальчик? Да, был. Но теперь его нет. Теперь бегает другой. Вон, смотрите!..

К чему, впрочем, ворошить архивную пыль? Можно вспомнить эпизоды с нейтрино или кварками. Нейтрино, как кирпичик мироздания, как факт, впервые возник на кончике теоретического пера, пришедшего в отчаяние, в состояние полнейшей растерянности. Он возник из небытия как Спаситель, как Мессия, а потом — да, экспериментальные подтверждения, строительство на Кавказе подземных лабораторий, создание своего рода целой технологии по его обнаружению. Но кто знает, замедлит свой бег на бумаге другое «теоретическое перо», как полномочный представитель другой парадигмы, другого субъектно-объектного целого, и экспериментально подтверждаемый факт, факт как таковой, может исчезнуть, может перестать быть фактом, может уже не подтвердиться экспериментально.

Печать человеческой личности лежит на любой тео­рии,­ даже самой далекой, самой отстраненной. И на любом понятии, любом факте, которыми эта теория оперирует. Именно поэтому теоретическая наука сродни искусству. Не всякая, конечно. Только высшие создания гения.

Естественно, может возникнуть вопрос: как же быть с объективной истиной? Но никто не покушается на объективную сторону истины. Вся разница — понятие истины носит не однозначный характер, а многозначный. И даже много-многозначный.

Материя не исчезает в подобном анализе (одномерное мышление может высказать и такое опасение), напротив, в ней выявляется качественная — не только количественная — бесконечность структуры, неисчерпаемая множественность отдельных ее форм, выступающих каждый раз в качестве субстрата того или иного субъективно-объективного целого.

Материя есть бесконечная комбинация отдельных ее свойств, в числе которых сознание, способность к отражению есть одно из коренных, капитальнейших ее свойств, таких же основополагающих, как свойство иметь протяженность (пространство), длительность (время), гравитационные, электромагнитные, тепловые свойства. Таким образом, универсальная теория, как некоторая форма всеобщности, как максимальное приближение к полиистине, к познанию универсального мегацелого — эта страсть, эта безнадежная тоска последних десятилетий, так томящая новейшую науку,— есть теория, по-видимому, объединяющая в себе статистическое множество отдельных неэквивалентных достоверных теорий. Теория, связывающая все множество свойств материи воедино, объясняющая их друг из друга и из Целого, а Целое — из них. Иными словами, эта теория должна охватывать такое универсальное субъектно-объектное мегацелое, в которое входит бесконечное количество отдельных субъектно-объектных целых, где каждое из них и все они вместе находятся друг с другом в состоянии диалектического взаимопроникновения, в причинных связях самого разного порядка — прямого, обратного, косвенного и отдаленно косвенного. Но даже и это универсальное субъектно-объектное мегацелое будет опять же не Всецелым.

Брешь бесконечности, черная дыра незнания будет с неодолимой силой влечь к себе ищущий Абсолюта разум, и так будет всегда — ибо не все свойства материи увидены, описаны, поняты, изучены в ходе исторического познания.

Попытки науки ХХ и XXI веков построить универсальную (в ее понимании, конечно) физическую теорию, но на старых, побитых трещинами постулатах и основаниях, нуждающихся в коренном переосмыслении, на уровнях «старого» мышления — вещь, пожалуй, безнадежная.

Мифами наука, конечно, питается какой-то период, творя­ временных идолов и богов, но всему свое время. Время сеять­ траву мифологии сменится временем, когда придет пора вырывать «посаженное», чтобы сажать на этом месте что-то другое. Об этом — о многомерном, универсальном мышлении нового «третьего человека», который в самом деле найдет выход и из данного тупика, я и веду речь.
Но вернемся к социально-историческим корням появления в мировой жизни «третьего человека».

Моя точка зрения проста и не нова: человечество исторически эволюционирует в своем развитии.

Напомню снова известную мысль, что «более сложный объект» должно рассматривать «как возникший и развившийся из более простого»¹ и «что главная форма движения возникает генетически из той, которая была главной на предыдущей ступени развития материи и которая сейчас оказывается превзойденной более сложной, более высокой и более развитой формой движения»².

Чтобы дойти до понимания неделимости субъектно-объектного Целого, до нерасчленимости в третьем человеке свободы и необходимости, единичного и всеобщего (набор этих пар слагаемых можно продолжить), нужно было биться, приходить в отчаяние; многовековая работа мысли, сам ход конкретно-исторического развития готовили почву для радикально нового типа мышления.

Логика старого мира, взявшая свое начало еще с аристотелевских силлогизмов и основавшая свое бытие на расчленяющем все и вся анализе, ломается на наших глазах. Она обнаружила свои границы. Она уже бессильна служить орудием познания и действия в вероятностно-статистическом неэвклидовом мире, который есть бытие универсального человека.

И эта логика идет в переплавку, в перековку — в иное орудие, в «иной логический металл». В металл синтеза.

«Сила моего действия на вещи — не во мне самом, не в моей неповторимости и даже не в моей образованности, но в моей способности (лучше сказать, в моем способе) применять всеобщую силу общественного субъекта, в моей способности быть точкой приложения и опоры некоего всеобщего объективного движения. Чем менее я мешаю действию этой силы, чем менее я вношу в мое действие отсебятины, тем более я способен транслировать целое, использовать его как свое орудие... тем более мое действие эффективно»³. Такова, пожалуй, логика взаимоотношений человека с миром во времени, которое наступает.
Неэвклидов человек, этот «транслятор целого», рождение которого предрешено всем ходом исторического развития человечества, прорывает границы своего частного бытия. Ему уже тесно в коже своего эгоизма, его субъективное «я» сливается с объективным миром.

Конфликт между универсальным человеком и человеком микрогрупповым или макрогрупповым — конфликт исторический, эволюционирующий в своем развитии. Но раньше этот конфликт был скрыт, проступал неявным образом.

Однородность и двумерность человеческого существования, питаемая отношениями частной собственности, межклассовым и межнациональным разделением, религиозными различиями, физически и духовно господст­вовала в мире. Многомерность человеческой сущности, человек в его возможностях в этих условиях выступали как идеал. Природа и общество осуществляли этот идеал, но единично и спорадически. В редких индивидуальнос­тях.

Сейчас эти силы равны, больше того — универсальный неэвклидов человек, освобождаясь постепенно от наследия одномерного и двумерного прошлого, встает уже во весь рост. Борьба тяжела, длительна, надо выдавливать одномерного человека-массу и из собственных пор, и ­впереди еще, быть может, самый драматический фазис борьбы, но эта борьба — единственная альтернатива. Другого выхода из тупика, в котором оказалось человечество, нет.

Кошмар одномерности в империалистическую и казарменно-»социалистическую» индустриальную эпоху есть уже нечто тотальное. В нацистских и сионизированно-большевистских режимах, равно как и при режиме глобалистов, налицо полнейшая идеологическая идентификация индивида с репрессивным целым, со всем существующим. Отчуждение из субъективного чувства превращается здесь в объективное содержание жизни: индивид перестает быть субъектом как таковым; перестает быть причинной деятельной единицей. Народы в целом перестают быть субъектом истории — они лишь фрагмент, как любая неодушевленная вещь, как любой неодушевленный процесс, всеобщего отчужденного бытия.

В качестве субъекта социальной жизни выступает какое-то анонимное, безличное, фантастическое суперобщество, имеющее дотошно и подробно составленное разграничение компетенций, строгую регламентацию и иерархически построенные отношения подчинения.

В качестве субъекта, словом,— механизированная машина, застывший дух, кибернетический гомункулюс, взращенный в чреве тоталитарной действительности и без остатка поглощающий человека в себе, растворяющий его в своих пищеварительных трактах как какую-то неорганическую соль.

Подобный тоталитаризм, придающий человеческому обществу черты массовидности, анонимности, абсурдной безликости, мы наблюдаем равно как в фазе монополистического капитализма, так и в фазе глобального «казарменного коммунизма». Капитализм, начавшийся как общество дикой жестокой инициативы, эгоистического предпринимательства, часто проходящий затем через стадию государственно-монополистического и трансмонополистического тоталитаризма, финиширует в третьей и последней своей стадии как Новый Мировой Порядок глобалистов. В опоре на тоталитарную систему жизни обретал свои первоначальные формы порой чудовищного характера казарменный «социализм», однако за тем, чтобы пройти через стадию полудеспотически-полудемократического режима к третьей своей возможной фазе —истинному социализму, равному гуманизму¹. Трансформация в эту третью фазу — общество универсалистского типа, или Нового Миропорядка — вопрос будущего.

По пути в Дамаск гонитель христиан Савл внезапно превратился в апостола христианства Павла... Что-то подобное произойдет, возможно, и здесь...

Конечно, мои «мысли по поводу» — в определенной мере схема.

Мы всегда вокруг себя все подвергаем анализу и классификации. Для удобства жизни. Для того, чтобы не запутаться в многозначности явлений, в их пестроте. И, конечно же, вся эта разбивка Целого на части, дробление Единого на отдельные сегменты — вещь условная. Нужно ли ей придавать абсолютный характер?

Каждый из нас — подданный и гражданин какой-то части Целого, каких-то микро- и макромиров, но ведь мы принадлежим и Целому, и когда в нашем сознании падают перегородки, дробящие мир на отсеки, когда в наши души врываются боль и радость всего живого на земле, мы — братья, мы — наиболее люди.

Поиск в человеке наиболее человеческого — это и поиск некоего Целого, некоего Бога. Поиск единой в своей основе универсальной концепции.

Интерьер, в котором происходило действие романов и пьес еще недавнего прошлого, в основном ограничивался дворянскими гостиными, купеческими домами, особняками буржуа, салонами мадам Шерер и К^о или, напротив, избой крестьянина, заводским цехом. Даже интерьер носил ограниченно-классовый характер.

Ныне интерьер, окружающий человека, другой, поле его действия стало неизмеримо шире. Арена человеческого действия отныне — вся Земля, Вселенная, Мир. И поэтому еще острее звучат вечные вопросы: кто ты, человек? Во имя чего живешь? Во имя какой неведомой цели, изменяясь сам, изменяешь окружающий мир?

Каждое наше действие, кем бы мы ни были,— есть всегда выбор. Кем быть? Исповедовать мораль микромира? Макромира? Или, возможно, своим собственным бытием утверждать универсальные правила человека мегамира?

Моя книга, собственно,— попытка личного строительства Храма. Успею ли, смогу ли? Не возведены еще стены, не написаны фрески. Гулкие грандиозные пространства Храма не заполнены еще аурой новых божеств. Конечно, я мог бы с самого начала «гнать» тексты новой религии-философии, не отвлекаясь на эмпирику и частности. Но кто знает, не встретился бы я в этом случае с реакцией отторжения? Слово, к которому прибегаешь, должно быть ныне «соборным», универсальным. Мне надо войти в соз­нание людей и засеять пашню семенами своих идей пос­тепенно, незаметно. Поэтому я порой отвлекаюсь, делаю броски в сторону, ухожу в беллетристику. К главному, основному я должен подойти исподволь. Новое великое вероучение должно, как дивный цветок, прорасти в душах людей естественным путем.

В своем замысле, в идеальном воплощении Собор нового универсалистского учения должен стать домом для каждого. Воздух, свет, благодать веры в нем должны обрести и мусульманин, и христианин, и буддист, и индуист. В грандиозном Соборе найдутся волшебные суперточки, в которых соединятся воедино идеальная и материальная стихии универсума, и всякий путник — из либералов, социал-демократов, индивидуалистов, коммунистов, атеистов, нигилистов — сможет обрести опору для подвижничества своего духа. В принципе мной давно владела мечта — возвести Собор некоего Универсалистского Слова, в который захотелось бы зайти и бедному, и богатому, и образованному, и безграмотному. Таинство воссоединения несоединимого, пересечения непересекаемого, таинство превращения обыденного и временного в фантастическое и вечное — вот что творилось бы под сенью Собора. Человек входил бы в него в своей микро- и макроипостаси, а выходил бы на свет преображенным в своем мега- или богооблике.

И разве я один мечтаю возвести на Земле новый Храм универсалистского учения? Эти попытки, я вижу, предпринимают сегодня и другие. Все человечество на протяжении всей своей истории стремилось поднять такой Собор к небу. Сначала на заре жизни в ход шли микроблоки. Негодный строительный материал. Языческие боги разрушались. Потом, в последние тысячелетия, для строительства Храма веры стали применять макроблоки. Материал получше, но не идеальный. Религиозные постройки из него, мы видим, трескаются. Вечный Храм из такого материала не построишь. И только теперь приходит понимание, что Храм надо возводить из вечного материала — из мегаблоков...