Пятое Евангелие, или Жажда идеального

Я пишу портрет человека. Всматриваюсь в свое лицо. В лица других.

Кого я ищу?

Человек одномерен?

Двумерен? Или многомерен?

На сцене мировой жизни действуют три великих близнеца.

И меня больше всего интересует третий человек. Не ради ли него я и пишу это эссе?

О чем оно? О жизни и времени? — да. О человеке? —да. О судьбах культуры? О распределении социальной энергии во времени и пространстве и о ее ритмике?

Жизнь — слишком грандиозное творение, и не о всем в ней можно сказать в жанре прозы или драмы, на языке для меня более привычном. И потому невольно приходится опираться на язык мысли и чувств, язык пророчеств и гипотез... Как обойтись без него? Мало видеть внешнюю поверхность каких-то явлений, тянет внутрь —в суть, в тайну.

Об искусстве и его уровнях? О войне идей? О тупиках и о выходах из лабиринта? Да, и об этом. Но главное, о свободном человеческом духе, устремленном к бесконеч­нос­ти.

Мы у порога III тысячелетия. Для большой истории оставшееся время короче взмаха секунды. Завтра мы уже станем пионерами сверхновой эры. Пойдет новый отсчет времени.

В этой книге мне хочется говорить не только о нас­тоя­щем, но и о будущем. И о третьем человеке, на мой взгляд, главном обитателе начинающегося третьего тысячелетия. Но прежде хотелось бы вернуться к некоторым событиям I века нашей эры.

По своим воззрениям я универсалист и скорее, наверное, теистического толка. Сознание я считаю неотъемлемым, капитальнейшим свойством материи (таким же неотъемлемым, как свойства пространственные, временные, гравитационные, тепловые и т.д.). И мне не трудно вообразить как состояние материи, где свойство сознания представлено в неразличимо малой, почти исчезающей степени, так и такое состояние материи, где это свойство представлено в степенях неразличимо высоких. В результате крайний материалист прекрасно уживается во мне с крайним теистом. Иными словами, понятие о том, что люди издревле именуют Богом, с точки зрения универсалиста, может иметь вполне материалистическую природу. Пожалуй, универсалистская философия сомневается лишь в наличии единого и единственного Бога. Бога как единого и единственного (возьмем, например, формулу ислама: «...нет бога, кроме Аллаха, единого, у него нет товарища...») с точки зрения универсалистской философии можно представить только в качестве искомого, но недостижимого идеала. В действительности же мы, вероятней всего, имеем дело во Вселенной с бесконечной иерархией богоподобных реальностей.

Уверен, наука в III тысячелетии всерьез займется изучением этих богоподобных реальностей как неотъемлемого феномена бытия, включит их в общий состав природы. Религия в этом случае полностью сольется с наукой, будет постепенно как бы «онаучена», а наука — «обо`­жена».

Для чего я об этом говорю? В частности, для того, чтобы сказать, что, знакомя читателей с воззрениями достаточно фантастическими и еретическими (к уровню воззрений рубежа II и III тысячелетий) и подтверждая право человека на постижение мира и, в том числе, такой его части, как Бог, я вместе с тем нисколько не хочу оскорбить при этом чувства верующих. Да и чувства неверующих тоже. Вспомним романы атеистически настроенных писателей — Айтматова, Тендрякова, Евдокимова, как и знаменитый роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Случись полемика, мне пришлось бы спорить и с их трактовкой личности человека по имени Иешуа или Иисус.

Думаю, что начавшееся в мире освобождение мышления от стереотипов, созданных на ранних стадиях развития жизни, дает возможность человеку на высказывание взглядов, нарушающих установившиеся окостенелые традиции. Человек классовый, национальный, верующий в монотеистического Бога, по отношению к язычнику и представителю родоплеменного клана был крупным еретиком. Человек с универсальным планетарным мышлением по отношению к воззрениям классового человека — обыденным, научным, религиозным, философским — также страшный еретик.

Но что делать? Ересь — движитель прогресса. Она отвечает тенденциям объективного развития.

Да, речь пойдет и о самозванцах. Великих и мелких. О самозванцах прошлых эпох и самозванцах эпохи текущей. На наших глазах тираны из театра марионеток являются народу в личинах «демократов» и «свободолюбцев». Меркантильный классовый интерес предстает в их подаче в ранге «общечеловеческих ценностей». Мелкие наемники мысли, закупленные на корню масонской буржуазией, выдают себя за радетелей «нового мышления». Такое происходит ныне. Нечто подобное происходило не раз и в прошлом.

Русский религиозный мыслитель Г.Федотов в работе «Об антихристовом добре» задается вопросом: «Может ли Сатана принимать образ «святого», ревнителя церкви? Явля­ется ли имя Христово достаточным ограждением? О многих­ подвижниках мы читаем, что Сатана искушал их в одеянии­ «ангела». Св.Мартину он предстал в образе Христовом...»

Да только ли святому Мартину? Похоже, все, кто приходил пока в мир под именем или в маске Христа, были на самом деле людьми внутренне иноприродными.

Св.Ипполит свидетельствует: «Во всем соблазнитель сей хочет казаться подобным Сыну Божию... Снаружи явится, как ангел, волком будет внутри». Св.Кирилл Иерусалимский добавляет свои краски к портрету Лже-Христа, т.е. имитатора «божьего человека», имитатора богочеловека, имитатора мегачеловека согласно моей терминологии: «Сначала, как муж разумный и образованный, он напустит на себя лицемерную умеренность и человеколюбие. Потом же (после общего признания его Мессией) покроет себя всеми преступлениями бесчеловечия и беззакония, так что превзойдет всех бывших до него злодеев и нечестивцев...».

Св.Ефрем Сирин тоже видит в образе Антихриста прежде всего величайшего лицемера: «Он примет знак истинного пастыря, чтобы обмануть стадо... Представится смиренным и кротким врагом неправды, сокрушителем идолов, великим ценителем благочестия, милостивым покровителем бедных, необычайно прекрасным, кротчайшим, ясным со всеми. И во всем этом под видом благочестия будет обманывать мир, пока не добьется царства». После воцарения же своего «он уже не благочестив, как прежде, не покровитель бедных, а во всем суров, жесток, непостоянен, грозен, неумолим, мрачен, ужасен и отвратителен, горд, преступен и безрассуден».

Пожалуй, эти блестящие точные характеристики относятся к самозванцам всех времен и народов, выдававших себя за «благодетелей человечества». Каждый из читателей может прежде всего прикинуть, например, сам, кого из современных деятелей он видит в качестве такого Антихриста. По-моему, претендентов на эту роль всегда в избытке.

Да, похоже, если применить церковную терминологию, и теперь на дворе торжествует «царство Антихриста». Когда же придет и придет ли вообще «царство Христа», предсказанное в Библии в его новом пришествии?

Размышляя, я пришел к выводу: это «царство» уже относительно близко. Только одна особенность: в отличие от верующих христиан я жду не второго пришествия Христа, а первого. Да, можно сказать и так: первого пришествия Христа или в переводе «божьего человека». Или богочеловека, а по моей терминологии — мегачеловека.

Можно уподобить последнего, если применить словарь ислама, и человеку, поднявшемуся на уровень Мухаммеда, посланника Аллаха. Богочеловек (а его первоначальными ипостасями были зверь и просто человек) еще не являлся миру как массовый тип, как «явление». Но приходит его исторический час, и в лике человечества медленно, но все более зримо проступают его черты. Они проявляются в его лице и сегодня — в годы тяжелейшей и великой смуты. Да и как им не проявиться сегодня? Спаситель, Мессия приходит в мир именно в роковой момент, когда действительно нужно спасать заблудшее человечество.

Писатель порой выступает в роли следователя по особо важным делам. Что делать — приходится иногда проводить тщательные расследования тех или иных событий, фактов. Скажем, когда я писал свой «1887», передо мной предстала картина, полная подлинной трагедийности и весьма далекая от официальной трактовки событий. Скрупулезное расследование пришлось провести и тогда, когда меня заинтересовала история подпольной деятельности и гибели Джалиля, и я писал свой «День Икс». И здесь вскрылись обстоятельства, доселе никому неизвестные. А разве мало приходилось размышлять над реальными уголовными делами? Люди обращались за помощью, и порой система доказательств, на которую опирались «высококвалифицированные» следствие, суд, органы надзора, трещала по швам лишь от одного прикосновения к ней.

Я пришел к выводу: искажения фактов, умолчания нужны нам, людям, так же, как и правда. А может быть, даже больше. Без них, похоже, мы никак не можем обойтись.

История любого народа полна самых невероятных искажений. Так называемая строгая наука, блюдущая вроде­ бы объективность, даже если взять такой ее раздел, как физика, в немалой степени состоит из гипотез и тео­рий­ весьма сомнительного достоинства. Именно потому, что людям порой не нужна истина как таковая, даже наше настоящее погружено для нас в глубокий туман. Мы часто не видим очевидного, не знаем всей правды даже о событиях, в которых сами участвуем. Наше сознание­ подчас предельно догматизировано и мифологизировано.

В жизни человек часто выступает в своего рода маске. Циник, авантюрист, политический делец низкой пробы подчас «работает» под исторического героя, а деятель, нередко весьма заурядного уровня, порой «играет» в вождя, в великую личность. Иначе говоря, если мы хотим знать всю правду о себе, то явление «самозванства», «антихристовства» — в жизни чрезвычайно распространенное, но постоянно замалчиваемое — должно быть взято нами во внимание.

Успех «явления» той или иной маски народу, я думаю, косвенно свидетельствует о глубочайшей и неутолимой человеческой жажде идеального. Его чистая вера в «маску», в ее безобманность, абсолютность показывает, что идеальное, видимо, имеет в мировом человеке глубокие тайные корни. Человек словно неизлечимо тоскует по универсальности, по некоей мега-духовности, долженствующей оправдать его обыденное бытие и подарить его жизни какой-то высший смысл, и порой, задолго до реального осуществления предваряя события, только силой своего воспаленного, взыскующего красоты воображения строит, созидает сам почти из «ничего» золотой, чаемый душой образ мега-человека, своего Спасителя.

Самозванцы, в том числе великие самозванцы, это всегда результат «художественного» воображения, интеллектуальной и духовной деятельности самого человечества, не удовлетворенного наличным распорядком вещей и молящего об иной, «высшей» реальности и даже «проектирующего» эту реальность посредством создания какого-то конкретного образа.

Здесь я хочу вспомнить историю человека по имени Иешуа или Иисуса, родившегося около первого года новой эры в многодетной семье плотника из Вифлеема неизвестно от кого (Иосиф взял Марию в жены, когда она уже была беременна будущим Иисусом). И вот в течение двух тысячелетий имя этого некогда безродного человека живет на устах значительной части человечества. Десятки и сотни миллионов людей поклонялись и поклоняются ему как основателю одной из самых могущественных религий на земле. Этот человек в представлении множества людей — образец кротости и человеколюбия, пример универсального мегасознания, вбирающего в себя заботу о всеобщей жизни.

Конечно, и вся Библия целиком, и Новый завет, в котором непосредственно рассказывается об Иисусе, за эти два тысячелетия людьми читаны-перечитаны и прокомментированы самым разнообразнейшим образом. Например, нашлись люди, которые потратили десятки лет только на тщательный скрупулезный подсчет количества слов в Библии. И не только слов, но даже и букв. Оказывается, в Библии 774 746 слов, а букв 3 566 480; в Новом завете соответственно 181 253 и 838 380. Этими старательными не то лингвистами, не то математиками от бого­словия подсчитано также, что союз «и», скажем, встречает­ся в Ветхом завете 35 543 раза, а в Новом — 10 684, что обращение Господь упоминается 1855 раз. И так далее.

Я привожу эти цифры лишь для того, чтобы сказать, что и изучено, конечно, все самым сверхдоскональнейшим образом, и литературы написано на библейские темы за двадцать веков буквально огромные горы. И зная все это, предлагать тем не менее новое прочтение евангелий? Возможно ли это?

С моей точки зрения — и это становится очевидным, если внимательно, спокойно и трезво прочесть Евангелия — реальный Иисус из Вифлеема — полный антипод созданного воображением человечества образа.

Что у нас есть, чтобы объективно судить об этом че­ловеке? Есть очень короткие сведения, скорее, даже ­прос­­то упоминания, оставленные тремя римскими авторами: Тацитом, опубликовавшим в 116 г. н.э. свое сочинение «Анналы», в котором на трети страницы есть упоми­на­ние о человеке, называвшемся Христом; Плинием Младшим, занимавшим в 111—113 годах пост римского на­местника в Иудее и в одном из отчетов крайне сжато упомянувшим о последователях Христа; наконец, Светонием в книге «Жизнеописание двенадцати цезарей» (около 121 года н.э.), оставившим буквально две строчки о «христианах, приверженцах нового и преступного суеверия».

Помимо свидетельств из Рима об историчности этого лица, есть еще одна запись в книге иудейского историка Иосифа Флавия «Иудейские древности».

Тоже предельно короткое — собственно один абзац — сжатое до схемы изложение истории Иисуса.

Правда, современные библеисты считают эту запись в «Иудейских древностях» Иосифа Флавия позднейшей вставкой, как бы фальшивкой, но я не думаю, что это так. Первые Евангелия в это время (70-80-е годы н.э.) были уже написаны, ходили по рукам, и Иосиф Флавий (видимо, слышавший об Иисусе, его распятии и возникшей впоследствии общине, принявшей его имя), очевидно, просто воспользовался каким-нибудь списком Евангелия, почерпнув из него данные для своего, так называемого в библеистике, «Флавиева свидетельства».

Все эти исторические свидетельства — римские и иудейские — чрезвычайно скудны. Что из них можно узнать, в конце концов? Да только то, собственно, что в первой трети I века н.э. на земле Палестины на самом деле жил некий Иисус, за которым пошло, по Флавию, «много иудеев, равно как и язычников». Основная информация об этом человеке содержится в Евангелиях или Благоповествованиях от Матфея, Марка, Луки, Иоанна. И все. Остальное — домыслы, вымыслы, фантазии и толкования позднейших авторов.

Как может относиться к Евангелиям современный человек?

Евангелия, несомненно, гениальный литературный памятник. Великая литература. С другой стороны, это своего рода сборник документов, собрание материалов, воспоминаний, легенд о жизни определенного человека. Своеобразная книга из серии, если хотите, древней ЖЗЛ.

В жизни немало загадочных страниц. Загадочен и центральный эпизод иудейской истории начала I тысячелетия, связанный с распятием известного проповедника. Эти страницы его бытия наиболее темны, хотя нам кажется, что мы здесь знаем все.

Но можно ли ведать все о событиях двухтысячелетней давности, если мы не знаем правды даже о событиях, происходивших на наших глазах. Что нам известно, скажем, о гибели президента США Кеннеди, застреленного на глазах всех в Далласе? Благодаря телевидению весь мир вроде бы стал свидетелем убийства, написано множество книг, бесчисленное количество статей, а ясной картины так и нет. Возможно, мы никогда не узнаем полной правды о гибели царской семьи в Екатеринбурге, хотя, кажется, знаем об этом все. Или о круге событий, в котором оборвались нити жизней Кирова, Горького.

Какое-то количество лет назад, будучи в московском доме-музее Горького, я стал выспрашивать его работников о последних днях писателя. И вдруг, к удивлению своему, увидел в их глазах неподдельный страх. На эту тему, как понял, было наложено строгое табу. Даже в 1989 году.

В марте 1938-го личный секретарь Горького и двое лечащих его врачей, обвинявшиеся и признавшиеся в умерщвлении писателя и его сына Максима, были приговорены Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания. Через пятьдесят лет, в феврале 1988-го они были начисто реабилитированы пленумом того же суда. Но акт реабилитации нисколько не прояснил картины. Как же все-таки умерли Горький и его сын? Сами, подчиняясь печати судьбы, или с чьей-то субъективной квалифицированной помощью?

Цена процесса, на котором люди были осуждены, и пленума, на котором они были оправданы,— собственно, одна и та же. Ложь, подтасовка фактов, умолчания имели место и там, и там.

Короче говоря, прав на сомнения в общепринятых догмах у современного человека, мне кажется, более чем достаточно. Многое надо подвергать ревизии и тщательной проверке.

Думается, подлежит проверке и эпизод, связанный с распятием человека по имени Иисус,— центральный момент, на котором основана вся христианская цивилизация.

Четыре евангелиста составили жизнеописание Иисуса, круга его идей, целей, действий спустя сорок-семьдесят лет после событий, реально произошедших в действительности.

Иоанн в своем жизнеописании (21, 24) и сам себя выдает за ученика Иисуса: «Сей ученик и свидетельствует о сем и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его».

Да и Лука в начале своего «Благовествования» (1,1-3) тоже сразу же ссылается как бы на источники: «Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами... то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать...»

Отвлечемся от религиозной стороны вопроса. Взглянем на Евангелия как на художественную литературу и вместе с тем исторический документ.

Конечно, Евангелия были написаны с апологетическими целями, но какую бы цель ни ставили перед собой авторы, их воображение все равно питала реальная действительность. Фальсифицировать события трудно и в общем-то до конца невозможно. Так и здесь. Как бы ни рядили ученики и апостолы своего пророка в Христа, то есть в Божьего человека, Мессию, вставшего из гроба, из его «божественного» лика все равно проглядывает лик реального Иисуса.

Вот он меня в данном случае и интересует.

Из Евангелий встает образ интересного, любопытного человека. Не подчиняющегося обстоятельствам, а «сочиняющего» эти обстоятельства, сочиняющего сюжет своей собственной жизни и жизни окружающих людей. Образ макрочеловека, высокой, конечно, и талантливой «пробы», решившего ради совершенно конкретных политических целей по заранее разработанному «сценарию» сыграть роль Христа, то есть Мессии, сына Божьего, и сыгравшего эту роль в общем-то для себя неудачно. Лично для него игра в «распятие» и последующее «воскрешение из мертвых» по нечаянной, непредвиденной случайности закончилась трагически. Смертью.

Сообщу то, что известно. Все четыре Евангелия составлялись тогда (60—90-е годы н.э.), когда Рим еще стоял над Иерусалимом и полностью владычествовал над землей Иудеи. Это обстоятельство, конечно, сказалось на их характере. Все они носят проримскую ориентацию. Пилат, управитель, изображен благородным человеком, сочувствующим Иисусу. Основной конфликт, на котором делают акцент евангелисты,— конфликт Иисуса и его нового учения с фарисеями и книжниками, представителями старого учения буквалистов и талмудистов, которые «уселись на моисеевом седалище» и, говоря словами самого Иисуса, «никак не могут с него сдвинуться». Был ли этот конфликт у реального Иисуса? Несомненно. Но у него был и другой конфликт, более глубокий, более серьезный и важный,— c Римом.

Этот человек, играя роль пророка и учителя, был своего рода лидером националистического движения, борющегося за освобождение Иудеи от римского владычества и объединение иудейского народа. Но этот его конфликт с Римом в Евангелиях затушеван. О нем можно только догадываться по отдельным, сказанным вскользь словам. А между тем в деятельности Иисуса он был, вероятно, главным. Не столько борьба против Моисеевых заповедей двигала им, сколько, видимо, борьба против Рима и его иудейских приспешников в лице так называемых «книжников».

В детстве всегда закладывается будущая судьба человека. И в этом отношении детство Иисуса любопытно.

По Матфею, рождение его и приход в человеческий мир напоминает сказку. В какой-то мере эта сказка ­похожа немного на историю царя Эдипа, которому предсказали, что он убьет своего отца и женится на матери. Это было предсказано еще отцу Эдипа, и он, дабы спасти себе жизнь, оставил младенца в горах. Ребенка подобрал пастух. Эдип вырос. Став взрослым, он узнал о пред­сказанной ему судьбе и, чтобы избежать ее, решил уйти в другую страну. По дороге, как известно, встретил ка­кого-то незнакомого человека, поссорился с ним и убил его, не зная, что это его отец. Так исполнилась первая часть предсказания. Но позднее исполнилась и вторая часть — вышло так, что он разделил ложе с собственной ма­терью.

Предсказание было, видимо, одним из важнейших сюжетообразующих приемов в древнейшей литературе. К нему прибегнул Софокл, когда писал своего «Эдипа-царя», и к нему же прибегнул евангелист Матфей.

По Матфею, Иисус родился в Вифлееме, когда в Иудее царствовал Ирод. В это время в Иерусалим якобы пришли мудрецы: «Где только что родившийся царь иудейский? Мы видели его звезду на востоке и пришли ему поклониться». Ирод, царь Иудеи, забеспокоился, собрал священников, стал спрашивать у них, где мог родиться Мессия. Узнав подробности, он послал мудрецов в Вифлеем: «Подите разведайте и известите меня, чтобы и я мог поклониться». Коварный Ирод замыслил убийство младенца. Мудрецы нашли будущего Мессию, но не вернулись к Ироду. И здесь-то вот, пишет Матфей, голос свыше подсказал Иосифу, неродному отцу младенца Иисуса, что мудрецы приходили неспроста. Иосиф понял, что Ирод ищет младенца, чтобы убить его, и, взяв жену свою Марию и ребенка, тут же бежал вместе с ними в Египет, где скрывался до смерти Ирода. Ирод же, не найдя Мессию в Вифлееме, распорядился на всякий случай перебить всех младенцев мужского пола до двухлетнего возраста. Но эта мера не спасла его. Родившийся Мессия был далеко, а когда Ирод умер, Иосиф с Марией и младенцем вернулись на родину и стали жить в городе Назарете в провинции Галилея.

Вот такая красивая, сентиментальная история.

Другие евангелисты — Марк, Лука и Иоанн — либо обходят этот момент, либо, описывая рождение Иисуса, прибегают к более реалистическим деталям. Конечно, у них в ходу другие подробности, другие легенды. Лука описывает, например, трогательный момент, как однажды Иосифу и Марии не досталось места в гостинице в их скитаниях, и они ночевали в каком-то чужом хлеву вместе со скотом, положив родившегося Иисуса в ясли.

Какая общая картина происхождения Иисуса встает в воображении при чтении Евангелий, когда спокойным, трезвым, рационалистическим сознанием человека ХХI века постепенно освобождаешь от всяких домыслов и вымыслов и как бы реставрируешь далекие события?

Мария была, вероятно, женщиной легкомысленной: она забеременела неизвестно от кого, но бедный Иосиф узнал об этом слишком поздно, уже сочетавшись с ней браком. Что делать? Первой его мыслью было прогнать жену, но это не избавило бы его от позора. К тому же Мария оказалась, видимо, не только красивой женщиной, но и умной, находчивой. Перед ее неотразимым обаянием было трудно устоять. Представляю, как был ошеломлен Иосиф, когда она заявила ему, что она «понесла» не от человека, а от «святого духа» и что он может не беспокоиться — ее и его честь незапятнаны. Когда человек по-настоящему любит, он может поверить и в невероятное. И Иосиф, видимо, поверил. А что ему оставалось делать?

Тем не менее они, вероятно, вынуждены были все же бежать. И, возможно, даже далеко — в Египет. Но бежать, спасаясь не от царя Ирода, а от позора, слухов, сплетен. Немало лет они, видимо, провели на чужбине и вернулись лишь тогда, когда им стало казаться, что все забыто. И, конечно, не случайно они стали жить в другом городе — не в Вифлееме, а в Назарете. Но слухом земля полнится, сплетни о незаконнорожденности Иисуса дошли, по-видимому, и туда. Сколько седых волос появилось на голове задерганного, осмеиваемого Иосифа от всех этих переживаний! Какие скандалы сотрясали семью красивой Марии! Как запекалось мщением сердце маленького Иисуса, которому его сверстники, издеваясь и смеясь, кричали, наверное, в лицо: «Этот выродок — от Святого духа!»

Все эти сведения я почерпнул из Евангелий, кое-что, конечно, домыслив, но есть одно свидетельство проис­хождения Иисуса и неевангелического характера. Около 177 года греко-римский мыслитель Цельс написал трактат «Правдивое слово». Сам трактат не сохранился, исчез, но содержание его известно по переложению богослова Оригена (185—254 гг.), обильно цитировавшего Цельса.

Цельс писал о слухах, ходивших среди его современников. Так вот, согласно этим слухам, Мария, мать Иисуса, была действительно дамой, способной на неожиданные поступки. Тогда, в те годы людям было даже известно, с кем Мария «путалась», перед тем как забеременеть Иисусом,— это был некий Панфера, или Пандира, солдат римской армии, грек по национальности. Плотник Иосиф, муж Марии, выгнал ее из дома — все-таки выгнал, по Цельсу,— и оказалось так, что, когда пришло время родов, Марии пришлось рожать в какой-то чужой конюшне.

Цельс опирается на слухи и о том, что искусству фокусничества и гипнотизма Иисус научился в Египте,— этим ремеслом он кормился с самых ранних лет, не надеясь ни на кого, кроме как на самого себя.

В незаконнорожденности — зерно характера будущего основателя нового учения. Комплекс неполноценности, видимо, с ранних лет прожаривал душу мощным пламенем, непостижимая гордыня ветвилась и прорастала мощными корнями в маленьком испепеленном сердце:

— Вы не верите, что я от Святого духа? Я заставлю вас поверить в это!

Таким же был и Иоанн, будущий знаменитый Иоанн-Креститель, помощник его и друг. Многое в судьбе и характере Иоанна сходно с судьбой и характером Иисуса. Он был старше Иисуса на шесть месяцев и тоже был незаконнорожденным. Елисавета, жена бесплодного старца Захария, подруга, кстати, Марии, тоже «понесла» его неизвестно от кого. Возможно, от того же Панферы. Сходная судьба была, видимо, решающим обстоятельством, которое сблизило их по-настоящему. Иисус — личность, несомненно, более сильная и яркая, подчинил Иоанна. Иоанн был, вероятно, первым его учеником и верным помощником.

Не знаю, когда, каким образом — об этом нет данных, но однажды, по-видимому, в воспаленном воображении Иисуса родилась великая мысль, питаемая еще детскими мечтаниями и обидами; — стать Мессией. И ­отныне его жизнь была посвящена выполнению этого ­обязательства, принятого им. Талантливый, опытный ­человек, он понимал, что души людей только тогда по­тянутся к нему, когда он сильно поразит их воображение.

И вот Иоанн, его друг и помощник, стал проповедовать приход Иисуса из пустыни: «Покайтесь, ибо приблизилось царство Божие!», он говорил людям о близких переменах, крестил их в новую веру.

Реальный смысл этой деятельности заключался в том, чтобы иудеев, бывших под Римом, оторвать от римской власти духовно, насадить новую узконационалистическую веру.

Иоанн говорил людям, что крестит их в воде покаяния,­ но «идущий за мной», тот, кто «сильнее меня, у которого я не достоин развязать ремень обуви,— Христос — будет крестить вас духом святым и огнем» (от Луки, 3, 16).

Таким образом, пока Иисус, спрятавшись где-то в пустыне, постился в течение сорока суток, внутренне готовясь предстать перед иудейским миром и накапливая в себе для этого решимость, экзальтацию и волю, Иоанн, его помощник и соратник, готовил его приход в душах людей. И вот после сорока дней голодания перед людьми,­ которых крестил Иоанн, появляется Иисус — этот момент изобразил художник Иванов в своем известном холсте «Явление Христа народу», который он писал около тридцати лет. И в самом деле, момент крайне интересный —то была минута рокового превращения реального человека Иисуса в божественного Христа, в сына Божьего, в Мессию. Именно Иоанн, как, наверное, и было вначале между ними обговорено, окрестив Иисуса, тут же провозгласил его сыном Божьим, тем, кто сильнее его самого.

Сценарий появления в Иудее будущего Мессии был разработан давно, о нем говорилось еще пророками в древних писаниях. У народных масс было ожидание, что кто-то придет и объединит их, освободит из-под власти Рима, даст каждому волю, цель, путь.

И, конечно, уже тот факт, что Иисус решился на исполнение такой значительной роли, в полной мере свидетельствует о силе его личности. Он, видимо, считал себя готовым для выполнения такой звездной роли.

Оскорбления, перенесенные в детстве и юности, сформировали характер прочный, твердый, экзальтированный.

В медицинских энциклопедиях и различных трудах по питанию написано, что 35 суток человек может голодать без особой опасности для здоровья; голодание, дли­тель­ный пост вымывают из человека все шлаки, накопленные в организме, все лишнее, поднимают в нем энергию, взращивают его дух. Оказывается, 56 процентов нашей­ энергии уходит на переработку пищи, а во время длитель­ного голодания эта энергия, естественно, остается в челове­ке. Это время в духовном плане — время его эйфории, ощу­щения подъема, какого-то необыкновенного могущества.

Все это, видимо, пережил и Иисус, когда постился в течение сорока суток.

Его окружали разные люди. Одни издевались и смеялись над ним — евангелисты причисляют их к сонму Сатаны. Другие проверяли, третьи — из доверчивых — верили на слово.

Когда его спрашивали: «Почему ты не ешь?» — Иисус отвечал, что еда ему не нужна, что он сын Божий.

— Если ты сын Божий, то скажи, чтобы камни сделались хлебами,— говорили ему.

А он находчиво приводил цитату из древнего писания:

— Не хлебом единым жив человек, а всяким словом, исходящим из уст Божьих.

Его, видимо, было трудно смутить, привести в растерянность. Оратор, спорщик и агитатор он был искуснейший.

— Вот ведь написано в писании — если ты сын Божий, бросься вниз, не разобьешся!

— Написано также — не искушай господа Бога твоего,— отвечал он с улыбкой.

С этого времени он начал проповедовать сам. И проповедовал всюду, где оказывался.

Иоанн-Креститель за свои речи вскоре был арестован властями и казнен, и никто уже не мог помешать новоявленному пророку, даже его первый ученик, вздумай он — через месяц, через год или три — вдруг открыть кому-нибудь правду. В первую очередь предают любого учителя его последователи и ученики, и, дабы не случилось это печальное и естественное дело, Иоанн, возможно, несмотря на свою верность, и был принесен в жертву? Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти... Конечно, это мое допущение, но все возможно. На арене иудейской истории действовал уже не Иисус, а Христос, сын Божий, и этому сыну Божьему не нужны были свидетели, даже из самых преданнейших, его минувшей жизни. Ученики и последователи, конечно, необходимы, но разве на одном Иоанне замкнулся весь мир? Вот братья Симон и Андрей, простые рыбаки. Разве не могут они стать его апостолами?

Любопытно, что говорит им Иисус, как убеждает последовать за собой:

— Вы ловите рыбу? Бросьте! Идите за мной, и я сделаю вас ловцами человеков (от Марка, 1,17).

На чем же, на какую приманку сам Иисус «ловит» людей? В чем суть его учения?

Суть эта проста. Каждой «сестре по серьге», всем и каждому в отдельности — свое слово утешения:

— Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

— Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

— Блаженны алчущие, ибо они насытятся... (от Матфея, 5,4-6).

Каждый найдет у него то, что хочет, чего жаждет. Где-то даже он льстит людям: «Вы — соль земли, вы — свет мира...»

Раньше древними было сказано: «Око за око, зуб за зуб». А он говорил: «Не противься злу. Кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую. Кто хочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду».

Раньше говорили: «Люби ближнего своего и ненавидь врага своего». А он утверждал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за тех, кто обижает и гонит вас».

Вот на что он ловил людей.

Дальше мы увидим, что для себя он не считал нужным быть верным этим заповедям. С такой же лег­костью и афористичностью выражения он мог ут­верждать и совсем противоположное. Но в чем заключается эффект массового восприятия? Все дурное, зовущее к ненависти, что также проповедовал Иисус, правда, в более узком кругу своих учеников, словно выпало из памяти человечества. И даже читая Евангелия, читатель словно не видит этих эпизодов. В памяти остаются лишь проповеди добра, красивая морально-этическая риторика. В воображении этот человек предстает своего рода сим­волом бескорыстия, существом, полностью лишенным зла.

— Не судите, да не судимы будете! Что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь?

Все это проповедовал Иисус, и люди слушали его: вот она, правда жизни, вот как надо жить, дабы обрести счастье. И, обманываясь риторикой, они не замечали, что сам проповедник нарушал свои заповеди у них же на глазах.

— Не судите, да не судимы будете! — только что говорил он. И тут же судил: «Лицемер, вынь прежде бревно из своего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего!»

Он мог и угрожать: «Кто отречется от меня перед людьми, отрекусь от того и я!»

Только что он обращался со словами знаменитой Нагорной проповеди, своего рода гимном добра, к народу, к массам, а вот уже в узком кругу своих учеников говорит совсем другое: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю. Не мир пришел я принести, но меч».

Народу он говорит одно, членам своей группы, участникам своей тайной секты нечто иное:

«Я пришел разделить человека с отцом его, а дочь с матерью. Кто любит отца или мать более, нежели меня, недостоин меня. И кто любит сына или дочь более, нежели меня, недостоин меня».

Он хочет таким образом полностью отделить человека от человека, лишить его всех человеческих привязанностей, отношений, дабы каждый служил ему, Иисусу, и только ему, осуществляя принцип абсолютной любви к нему и абсолютного почитания.

«От дней Иоанна-Крестителя доныне царство Небесное силою берется»,— вот его очередной афоризм (от Матфея, 11, 12).

Ставка, таким образом, и в глобальном смысле — на силу, на войну, на меч.

Этого меча в руках Иисуса почти никто каким-то странным, непостижимым образом не видит. А между тем меч этот из своих рук он не выпускает никогда.

Вот как-то Петр, бывший рыбак, а теперь последователь Иисуса, член его «секты», «ловец человеков», будущий Апостол спрашивает своего главаря: «Мы оставили все и последовали за тобой. Что же будет нам за это?» Что отвечает ему Иисус? «Вы, кто последовал за мной, когда сядет сын человеческий на престоле славы своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен израилевых».

В этом ответе видна его цель: Иисусу нужен престол славы своей. И тогда и будут последние первыми, а первые — последними.

Таким образом, идея переворота, идея личной абсолютной власти неотразимо владела им.

В Иерусалиме, выйдя из храма в котором он организовал дебош и шумный скандал, в ответ на вопросы своих сподвижников, что последует в дальнейшем, Иисус нарисовал любопытную картину.

Это была картина войн одних народов против других народов, царства против другого царства, начала болезней,­ беззакония... Он предвещал, словом, гражданскую войну и одновременно войну с Римской империей. Вот для чего ему нужны были слава и власть. И он, видимо, был уверен,­ что эти события произойдут очень скоро, так как сохрани­лась его фраза в переложении Матфея (24,34): «Истинно говорю вам: не пройдет род сей, как все сие будет».

У древних в писаниях не раз возникали пророчества о Мессии, который придет, будет проповедовать новые ­законы народу, потом его убьют, а на третий день он воскреснет. Эти легенды жили уже в народе издавна, и Иисус решил взять на себя роль Мессии: для этого нужно было только талантливо и безошибочно разыграть сюжет распятия на кресте сына Божьего, Мессии, а ­затем его чудесного воскрешения. Иисусом была задумана, иными словами, грандиозная авантюра, в слу­чае удачи сулившая исполнителю могущественную власть.

Слухов, пущенных Иоанном-Крестителем и другими учениками, способностей к врачеванию, к гипнотизму, к красивой риторике было мало; чтобы достичь цели, нужен был яркий спектакль.

Сыграть роль Мессии означало конкретно сыграть роль мученика, страдальца, быть распятым на кресте, умереть и воскреснуть. На всех этапах нужно было при этом остаться живым. Распятие должно было быть действительным, а смерть — мнимой.

Риск, конечно, был большим, в ход дела, даже тщательно распланированный, могла вмешаться любая случайность, но Иисус не был бы Иисусом — подчеркиваю еще раз, что это была весьма крупная, сильная, неординарная личность, если бы его мог остановить страх. Страх, естественно, жил в душе, но велико было искушение пройти по тонкому волосу над бездной.

В решающий час перед добровольной отдачей себя (с помощью вернейшего и преданнейшего ученика Иуды — не предателя, а исполнительного помощника) в руки врагов, он говорит членам своей группы: «Душа моя скорбит смертельно. Побудьте здесь и бодрствуйте со мной» (от Матфея, 26, 38).

Что его томит? Нетерпение? Предчувствие конца? Но игра уже началась, вот-вот Иуда должен привести толпу людей, которая возьмет его. Все ли будет так, как намечено, обговорено?

Трагична и, конечно, полна пафоса минута, когда Иуда подходит к Иисусу и, успокаивая его, шепчет ему тихо на ухо: «Радуйся, Равви!» — и целует его (от Матфея, 26, 49). Страх, нетерпение, неопределенность, видимо, владеют и им: он, Иуда, добросовестно исполнил свою часть сценария, но все ли дальше произойдет так, как запланировано и намечено?

Опущу все дальнейшие подробности этой интереснейшей игры человека со славой и одновременно со смертью. Рассказ об Иисусе не есть предмет моего специального исследования. Иисус из Вифлеема, вздумавший сыграть роль Христа, сына Божьего из древних писаний, меня интересует, собственно, не как таковой.

Мой предмет размышлений — тип человека, который он собой представляет, явление самозванства, не просто спорадически случайное, а отвечающее определенной потребности человечества в идеале, которое мы здесь отчетливо наблюдаем.

Поэтому опущу множество деталей этого сюжета, весьма интересных самих по себе, но в данном случае излишних. Внимательное и подробное самостоятельное сличение евангельских текстов при определенном взгляде на эти тексты даст читателю достаточно полную и развернутую картину тех реальных событий, которые происходили тогда в Иерусалиме.

Суть этих событий была в следующем. Иисус сам шел к распятию и, действуя в сговоре со своими сообщниками, был действительно распят вместе с двумя преступниками. Это произошло под вечер в пятницу. Смерть на кресте обычно очень длительна и, конечно, мучительна. С Иисусом же случилось невероятное — он «умирает» очень быстро, спустя три часа; еще были живы и бранились его собратья по казни. Поскольку была пятница, а впереди предстояла суббота — великий день для иудеев, когда им нельзя заниматься никаким трудом, в том числе хоронить умерших, несколько человек приходят к Пилату с просьбой о том, чтобы преступникам перебили на ногах коленные чашечки или всю голень, дабы они скорее умерли и их спокойно можно было бы снять с креста. Впереди была суббота, оставлять преступников, в том числе Иисуса, на кресте не следовало, согласно обычаям. Пилат согласился с доводами и удовлетворил просьбу, дав разрешение. Все шло, видимо, так, как и было намечено. Стражники ломают голени у двух разбойников, а, подойдя к Иисусу, «видят», что он мертв. Стоит ли уродовать мертвеца? И голени Иисусу перебиты не были. Вот для чего он, видимо, «умирает» так быстро. Оставалось лишь снять его с креста, положить в гроб, что находился неподалеку, а там и конец опасному спектаклю...

Немного подлечась за субботу и воскресенье и придя в себя, в понедельник к народу Иудеи явился бы уже Мессия, воскресший из небытия и предвещанный пророками еще в Ветхом завете. Но тут, как иногда бывает в жизни, тщательно расписанный ход событий взрывает роковая и непредусмотренная случайность: один из стражников, вероятно, не входящий в число заговорщиков, людей Иисуса, и, по-видимому, в чем-то усомнившийся, на всякий случай взял копье и метнул его в грудную клетку распятого. Об этом нет данных у других евангелистов, об этом свидетельствует только Иоанн. Копье с хрустом пробивает ребра. На землю льется кровь, действительная, уже не придуманная. Наступает уже не играемая, а реальная смерть.

Что оставалось делать заговорщикам? Они остались без своего вождя. Для Иуды не предусмотренная гибель учителя явилась ударом, потрясшим все его существо. Он не смог пережить эту смерть и повесился. Но другие ученики, видимо, оправились от удара быстро. Тело Иисуса было снято с креста и положено в гроб. В ту же ночь его выкрадывают и хоронят где-то втайне от всего мира. В воскресенье гробницу открывают — она, естественно, пуста, и появляются первые слухи о воскрешении казненного Иисуса и его скором втором пришествии в образе Мессии, сына Божьего.

Завершилась реальная жизнь реального Иисуса, начинается фантастическая жизнь его «учения». Спектакль с мнимым предательством, реальным распятием, сначала с мнимой, а потом действительной смертью, реальной кражей тела и мнимым воскрешением дает толчок для рождения великого мифа.

«Когда же придет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле ­сла­­вы Своей, и соберутся перед Ним все народы; и от­делит он одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов» (от Матфея, 25, 31—32) — так представлялся миг мечтаемого торжества Иисусу, жаждавшему власти, ­которая должна была бы побороть и власть римского ­прокуратора Понтия Пилата, и власть первосвященников.

Этот человек жаждал полной, абсолютной власти над жизнью и смертью иудеев, над их душами. Не получилось. Копье безвестного стражника остановило его полет к власти. Но, остановив этот полет, убив носителя этой идеи, удар копья стражника из Иерусалима сделал большее; он странным образом оказал влияние на мировую историю, способствовав рождению новой мощной мировой религии.

Живой Иисус служил чисто расистской, узконационалистической «ветхозаветной» идее; он бы служил ей, останься жив и став так называемым Мессией. Догматы Нагорной проповеди были для него лишь демагогическим прикрытием, и рано или поздно он разоблачил бы себя. Но этого разоблачения не могло произойти уже с Иисусом мертвым, превратившимся в символ, в чистую идею. Произошла странная, но вместе с тем закономерная метаморфоза: рядовой иудейский проповедник превратился в учителя всех народов, его расистские, узконационалистические идеи — в универсалистскую доктрину добра. Низкая идея, отрекшись от себя, в своем воплощении стала идеалом.

Здесь мы видим «противоположный жест» идеи, падение низкого, ничтожного и победу великого. Почему это случилось? Вот это, пожалуй, самое любопытное.

Так, видимо, сильна в народах жажда идеального, возвышенного, святого, что и в Иисусе, в этом в общем-то даже неудачливом игроке, для которого были хороши все средства, в том числе ложь, подлог, жестокость, в этом авантюристе идеи, проповедовавшем добро, но не брезговавшем и злом, человечество увидело пример кротости и человеколюбия, образец заботы о покинутых и несчастных, сирых и убогих. Произошла диалектическая перемена мест, осуществился переход из одной качественной противоположности в другую. Человечество как бы остановилось на Нагорной проповеди и услышало лишь слова только этой речи Иисуса, не слыша и закрывая глаза на все остальное.

Нагорная проповедь Иисуса была обращена к народу, к массам, и в ней он был дальше от правды своего ума и сердца. Эта правда его сердца лучше видна в речах, непосредственно обращенных им к своим последователям. Но человечество не захотело заметить ее.

О чем это свидетельствует? Я думаю, о великой ­жажде идеального, бескорыстного. И в этой жажде грешное и греховное человечество, исповедующее две тысячи лет христианскую религию, оказалось гораздо ближе к идеалу, чем сам Иисус, давший ей первоначальный импульс.

Как бережно хранит человечество в своей памяти, передавая из поколения в поколение, догматы добра!

Нагорная проповедь — это ложь Иисуса, но человечес­тво обратило эту ложь в свою правду, сделало ее знаменем­ своего развития, целью своего совершенствования. В конеч­ном счете явление в I веке Христа человечеству способствовало прогрессу нравственности в течение тысячелетий.­

Здесь может возникнуть вопрос: неужели человечество не могло найти в себе самом более чистого примера для моделирования идеи совершенного человека. Но, видимо, «качество» натуры не всегда имеет значе­ние.

Конечно, найдутся люди — не только среди верующих, но и атеистов, которые ни в коей мере не согласятся с моей версией Иисуса. Но не будем спорить. Почитайте еще раз Евангелия — с карандашом в руке. Попробуйте взглянуть абсолютно свежими глазами на фигуру иудейского проповедника.

Любая религия — это продукт воображения, художественного творчества народов, отражающего какую-то глубинную их потребность в идеале, и, вероятно, в процессе этого творчества при удачном сложении обстоятельств и люди, далеко не отвечающие идеалу, могут превращаться в великих героев; гений человечества неузнаваемо преображает натуру, реальность начинает отвечать своему понятию. Конкретная модель, в данном случае это был человек по имени Иешуа из Вифлеема, мифологизируется, обрастает легендами, слухами, превращается в абстракцию, в идею. Все мелкое, нечистое, грязное в процессе мифологизации уходит, улетучивается, на смену, гиперболически преображаясь в размерах, приходит все великое, чистое, достигая в конечном счете какого-то абсолюта. И в конце этого процесса метаморфического преобразования «натуры» в свою противоположность, конечно, уже трудно узнать то, что послужило своего рода закваской начавшемуся процессу: нет уже больше мелкого проповедника, одержимого комплексом неполноценности и одновременно комплексом фюреризма, если брать позднейшие термины, нет больше жалкой, немногочисленной секты его последователей. Есть символ идеального человека-бога, сына Божьего и одновременно сына человеческого, брата и друга всех народов, и есть огромная многомиллионная армия тех, кто молит этого небожителя о своем спасении и ждет его нового пришествия на землю. Родилась религия.

Феномен голого короля описал еще Андерсен в одной из своих сказок. Здесь, в случае с Иисусом, мы видим аналогичное развитие событий. Политический фанатик, человек несомненно талантливый и своеобычный, предстает в общественном сознании миллионных масс в ранге человека-бога. Почему? Видимо, потому, что человечество обуреваемо жаждой идеала. Оно жаждет великого образца, примера. Жаждет взрастить в себе, в своем теле и духе, мощную, великую личность. И оно выдумало Христа. Вылепило его по существу из грязи. Вообразило, дорисовало. Допело. Человечество превратило свои глубинные представления о человеческом добре, истине, о пути и назначении человека в какой-то золотой, сияющий образ бога-сына, знающего этот путь. И ведающего о своем назначении в мире.

Этот момент очень важен. Собственно, почему я взялся здесь за разработку сюжета об Иисусе и возникшей религии? Идея «самозванства» работает на мою центральную идею. Если человечество коллективными усилиями родило такой образ, как образ Христа, в качестве идеального представления о человеке, родило в своем воображении, в мысли, в чувстве, то оно в реальности должно идти к этому образу, к этому уже не воображаемому, а действительному типу человека. Такой человек, следовательно, уже заложен в генетической программе социального и духовного развития человечества, содержится в нем в потенции, как зерно, способное к росту, как проект, ждущий своей реализации. Осуществившись в мысли, в мечте, в том числе религиозной, он ждет своего осуществления в действительности.

Все это еще раз означает, я думаю, и то, что, будь мировой человек хуже, мельче, гаже, останься он неспособен к развитию, к дальнейшему совершенствованию, он не смог бы из такой фигуры, как Иисус, создать такой блистающий образ, как образ Спасителя.

Человечество, заключенное в социальный лабиринт, ведет себя подобно человеку, заключенному в камеру. У него начинаются галлюцинации, его душу посещают видения, и в них оно выходит на свободу.

Невольник, заключенный в камеру, может принять мышь за овцу, таракана — за птицу счастья. Нечто подобное произошло и с иудейским народом, заключенным в римскую камеру, а затем и с другими народами, принявшими Иисуса за Христа.

Последний не более как продукт галлюцинаторной деятельности человечества, работающей на удовлетворение сильнейшей и неутолимой потребности в идеале, столь же необходимой, вероятно, как и половая потребность.

Половая потребность физически продолжает человеческий род. Потребность в идеале духовно указывает пункт назначения.

С этой точки зрения я рассматриваю фигуры, подобные Христу, как лжеявление нового типа человека, закономерно и необходимо возникающее на определенных этапах исторической жизни человечества. Ему, этому мегачеловеку, еще рано было приходить на землю, еще не настал его исторический срок, еще не отгорела эпоха царствований национально заряженного классового человека, но тоска о нем, своего рода Мессии и Спасителе мира, уже жила в душе народных масс, в мифах и легендах...

В природе любой идеи заключено свойство совершать «противоположные жесты».

Об этом уже шла речь.

«Хитрость понятия» подкрадывается к любому, и даже самому величественному, явлению с неожиданной сторо­ны.­ Миг торжества — это всегда одновременно и начало падения. Мы видели, как низкое, обыкновенное превраща­лось в великое. Закономерно должен был прийти час, ког­да, согласно тому же закону диалектической игры проти­воположностей, великое было бы «обращено» в рядовое.

Чудо превращения Иисуса в Христа увенчивается в истории актом «разоблачения» через две тысячи лет Христа в Иисуса.

Уже в самой этой фигуре с самого начала было заложено противоречие, которое при дальнейшем своем развитии закономерно приводило к ее отрицанию.

Если есть Бог, то зачем нужна фигура посредника? Его сына в образе человека? Кроме того, если есть Бог и его сын, Бого-человек, естественно, может возникнуть вопрос: кто лучше? Если есть, наконец, один сын, то почему их не может быть два, три, четыре?

Мысль о неединственности Бога и о неединственности Мессии заложена, таким образом, в самой глубинной сути учения, возникшего в I веке новой эры.

Если сын Бога и человека может стать Богом, то не может ли стать Богом и сын человека? Мы считаем Иисуса сыном Бога-Отца. Но от кого «понесла» Мария согласно евангельским мифам? От Бога- Святого Духа. Так кто же его отец на самом деле? Бог-Отец или Бог- Дух Святой?

Мы не разобрались даже в этом пустяке. Способны ли мы в таком случае постичь такое событие, как Бог? Когда Бог — это что-то невозможное, далекое, выраженное в нечеловеческих, фантастических формах, когда на нем ореол безгреховкой святости — это одно, а когда он принимает примитивные формы человека, то не свидетельство ли это того, что кровь человека, гены человека в нем действуют сильнее, чем кровь и гены Бога? Если Бог уподобляется мне, а не я Ему, то не говорит ли это о том, что я сильнее Его? Что это уже мой Бог, и я могу делать с ним все, что хочу. Хочу — рожу Его, а захочу — убью.

Отсюда возможна и дальнейшая мысль, что уже не Бог есть Бог, а человек — Бог.

И массовое — в толще народа — убиение Бога человеком, начатое им в XIX веке, в XX и продолженное — наверняка этот процесс будет происходить также и в XXI столетии — не от этой ли мысли?

Уже в самой фигуре Христа таилась какая-то червоточина, какая-то двусмысленность, которая спустя два тысячелетия, естественно, привела религиозную систему к распаду, крушению. Эта червоточина шла от неистинности его мессианства, ложности самой фигуры Иисуса.

Освобождение от Бога в его старых формах — это, собственно, утрата иллюзий.

На этом комплексе утраченных иллюзий может взойти, как трава на пепелище, философия негативизма, полного отрицания веры в высшие начала мировой жизни. Но принцип негативизма, доведенный до отрицания самого отрицания, закономерно приводит и к рождению новой веры — широкой, всеобъемлющей, всечеловеческой, грандиозной по масштабам и прекрасной по художественности своей отделки. Думается, эта новая вера явится продуктом творчества будущего человека.

Лжеявление бескорыстного, бесконечного человека, осуществившееся в форме фантастических, религиозных исканий, должно уступить место действительному, уже историческому явлению бого-человека на сцену современного мирового действия. Вместо полуфантастического образа должен прийти сам герой.