В ДОМЕ НА АВЕНЮ ДЕ ЛЯ ГРАНД АРМЕ

РАЗМЫШЛЕНИЯ ЗА КРАСНОЙ СКАТЕРТЬЮ

— Мне бы хотелось угостить вас ужином на бато-муш. — Мариз смотрит на меня черными, как зрелые оливки, глазами. Своей темной, густой челкой над про­долговатым лицом, маленьким ртом, черным бархат­ным костюмом, в вырезе которого пенятся кружевные рюшки, и белой камелией в прическе она мне напоми­нает какой-то ренуаровский портрет, но в черно-белой репродукции.

Мариз — журналистка, мы с ней знакомы еще с французской национальной выставки в Москве. А сей­час она встретила меня в Париже, чтобы побродить вместе по музеям и выставкам.

Ужинать так ужинать! И мы с Мариз отправляемся на Аллею Альберта I. Там пристань речных трамваев— бато-муш. Народу масса. Сегодня воскресенье, и мно­жество туристов хотят прокатиться в плавучем ресто­ране. Мы становимся в очередь в кассу.

— Пожалуйста, два билета с ужином, — просит Мариз.

Кассир протягивает ей два билета.

— Это на тот? Красный? — спрашивает Мариз.

— Да, мадам! Красный, но не более, чем это тре­буется! — острит кассир. Мы с Мариз переглядываемся и смеемся. Идем за перегородку, откуда по мостику перебираемся в плавучий ресторан.

Большая палуба уставлена столиками, на каждом— красная суконная скатерть и два или четыре куверта. В медных подсвечниках — красные свечи, их зажгут, когда стемнеет. Над палубой — стеклянный купол. В трюме — кухня, куда по лесенкам сбегают и подни­маются гарсоны в белых куртках и черных брюках.

Мы садимся за столик на двоих. Заходящее солнце полыхает в окнах домов на набережных. Бато-муш готовится к отплытию. Все столики заняты, большинст­во — иностранцы.

Рейс бато-муш по Сене к острову Сите, подо всеми мостами. Обогнув Сите возле собора Нотр-Дам, бато-муш идет обратно, мимо Эйфелевой башни, до моста Греннель, где стоит небольшая статуя Свободы (копия той громадной, в Нью-Йорке, которую в 1886 году Франция подарила Америке), здесь бато разворачивает­ся и идет уже к пристани. Все это путешествие зани­мает около двух часов.

Мы плывем. Над нами сквозь стеклянный купол видны звезды в бархатной глубине. Под нами зыблется и мигает огоньками черная вода Сены. Гарсон при­носит по половине омара, запеченного на углях, бутыл­ку белого Альзаса и тонкие хрустящие батоны хлеба. В рефлексе от красной скатерти и теплого полыханья красных свечей — красные клешни омара, бледное ли­цо Мариз и черный бархат на ее узких плечах, — все это отдает какой-то мефистофелыциной.

Мимо нас бегут назад парапеты набережных Сены со старинными домами, глядящими на нас освещенны­ми окнами.

Подплываем к острову Сите. Слева высится Дворец Правосудия, к нему подступает Кэ дез Орфевр — набе­режная «золотых дел мастеров». Сейчас будет Нотр-Дам. И вдруг на нашем бато возникает музыка — хо­рал Баха на органе. Магнитофонная запись.

Я смотрю на набережную, и в моей памяти отчетли­во возникают страницы из книги «На балу удачи». Страшные страницы допроса Эдит Пиаф во Дворце Правосудия.

Ее не подозревали в соучастии в убийстве, но полиция, следившая за ней с самой ее юности, счи­тала, что Эдит могла знать преступника. Весь день до­прашивал Эдит инспектор, к вечеру сам комиссар за­нялся ею и через час убедился в ее непричастности.

И вот в такой же апрельский вечер она оказалась на этой набережной Кэ дез Орфевр. Униженная, раздав­ленная, в полуобморочном состоянии...

Я смотрю на парапет, мимо которого проплывает наш бато, и в моем воображении возникает одинокий силуэт маленькой женщины, смотрящей на воду... Быть может, в ту минуту такой же бато-муш с беспечной публикой за столиками с красными свечами проплывал перед ее взором, полным растерянности и тоски загнан­ного зверька. А с палубы неслись чистые, отрешенные от всего земного хоралы Баха.

...Она тогда пошла куда глаза глядят. Перешла Но­вый мост и вдоль набережной, мимо темного надменно­го Лувра и по Тюильрийскому парку дошла до площа­ди Согласия. Затерянная среди вечернего рокочущего Парижа, побрела под каштанами по Елисейским по­лям...

Я вижу ее, остановившуюся на Круглой точке, в сердце Елисейских полей. Там бьют вечером четыре подсвеченных радужным светом фонтана. И в этой ра­дуге лавирует движение блестящих машин... Эдит пере­ходит площадь и вскоре, под густой тенью цветущей аллеи, сворачивает палево, на улицу Пьера Шаррона, к теагру Жернис. Он уже кончил свое существование, Но кое-кто из служащих маячил возле входа. Эдит подошла. И тут один из актеров-недоброжелателей вдруг со злорадством процедил:

— Ну что ж, теперь, после того как твой покрови­тель дал дуба, тебе с твоим голосишком опять только на перекрестках придется петь! Э?..

Наш плавучий ресторан огибает Нотр-Дам. Извеч­ные, великолепные башни, освещенные прожекторами снизу, словно поворачиваются вокруг самих себя. Ор­ган все еще звучит хоралами. А я все еще вижу Эдит... Как ей хотелось, чтобы о ней написали! И вот пришел этот час, когда, развернув газету, она увидела в ней свою фотографию и свое имя. Газеты были полны подробностями, оскорбляющими память ее друга. Целые подвалы, посвященные «делу Лепле», где героиней бы­ла она сама и в таком отвратительном облике, что Эдит просто боялась уже развернуть свежий номер...

Потом посыпались предложения. Хозяева кабаре, зная, что Эдит «на мели», наперебой предлагали ей подписать контракт. Но она понимала, что в ней нуж­дались не как в певице, а как в приманке для публи­ки — «скандальная штучка!». Эдит могла даже выби­рать. Она выбрала маленькое кабаре «Одетта» на пло­щади Пигаль. Каждый вечер она пела там, и каждый вечер ледяное молчание публики встречало и прово­жало ее. Под звон бокалов за столиками зрители хо­лодно разглядывали певицу и отпускали колкости. И ни одного хлопка!

Однажды после первой песенки кто-то освистал ее. Тогда поднялся крупный, пожилой человек.

— Зачем вы свистите? — обратился он к сканда­листу.

— А вы что, газет что ли, не читаете? — ухмыль­нулся гот.

— Читаю!.. Но если человек на свободе, то он неви­новен, а если он виновен, предоставим властям судить его. Если артистка плохо поет, храните молчание. В ка­баре не свистят. А если хорошо, то похлопайте ей, не вмешиваясь в ее личную жизнь...

И мгновенно весь зал стал хлопать, прежде всего защитнику Эдит, а. потом уже и ей самой... Но это бы­ло всего один лишь раз. И она поняла, что в Париже ей больше выступать нельзя...

Наш бато-муш огибает Нотр-Дам. Теперь я вижу Дворец Правосудия с другой стороны. Орган еще иг­рает Баха. Я смотрю на серую громаду с угловыми башнями... Кое-где в окнах мелькают огоньки... И думает­ся мне, что пока здесь, за столиками с красными свеча­ми, вкушают изысканные удовольствия свободные лю­ди, гости-туристы и состоятельные парижане, может быть, за этими окнами еще какая-нибудь птичка бьется б сетях полиции, пытаясь выпутаться... А орган играет и играет небесную музыку.

— О чем вы задумались, Наташа? — спрашивает Мариз.

— О воробушке... — отвечаю я.

Начало большой песни

Друзья отвернулись. Денег не было. Кое-как зараба­тывая на пропитание и на ночлег, Эдит проскиталась лето на юге. Впереди была зима. Надо было возвра­щаться в Париж. Он встретил ее осенним, промозглым туманом. Холодно, деловито.

Эдит взяла номер в дешевом отеле, по старой при­вычке, в квартале Пигаль. Надо было где-то устраи­ваться. Все связи с театрами были потеряны. Теперь, когда Париж забыл о «деле Лепле», она уже никому не была нужна. Бесцельно слоняясь по городу, ста­раясь не встречаться с бывшими знакомыми, Эдит бы­ла близка к самоубийству.

Однажды, зайдя в бистро, чтобы согреться чашкой кофе, Эдит, расплачиваясь у стойки последними моне­тами, вдруг обнаружила в кошельке забытую записку с адресом и номером телефона поэта Ассо, который просил ее «в случае чего позвонить ему». Эдит зашла а кабину автомата и набрала номер. Ассо подошел к телефону сам.

— Раймон?.. — Голос Эдит, хрипловатый и неуве­ренный, повис где-то на проводе.

Алло! Да, да... я слушаю... Раймон.., Это я... Можете ли вы заняться мною?.. Я...

Раймон узнал ее сразу.

— Конечно, Эдит. Я целый год жду твоего звонка. Бери такси и приезжай ко мне сейчас же.

И в чем была, не заглянув в свою комнату в отеле, Эдит взяла такси и приехала к Раймону...

Со всем пылом упорства Раймон Ассо вступил в бит­ву за Эдит Пиаф. Он считал, что актрисе такого диапа­зона не место в ночных кабаках. Ей нужна большая сцена мюзик-холла. Только большая публика может по-настоящему оценить ее талант. Так считал Раймон, страстно веря в маленькую заброшенную певичку, у которой не было ничего, кроме голоса.

Но куда бы ни обращался Ассо, нигде не брали Эдит. Он начал атаковать один из лучших театров Па­рижа — «А-бэ-сэ». Директором его был Мити Гольдин, который и слышать не хотел об Эдит.

Раймон околачи­вался в бюро театра ежедневно с самого утра. Дождав­шись Гольдина, он неизменно принимался доказывать ему, что Эдит — талант, что ей непременно надо дать дорогу и возможность набрать высоту.

Наконец Гольдин, выведенный из терпения, сдался и подписал контракт с Эдит Пиаф, подсунутый ему Раймоном Ассо под горячее перо. Гольдину никогда впоследствии не пришлось раскаиваться.

Эдит вышла на подмостки театра «А-бэ-сэ», и первая же статья о ней в газете «Пари-Энтрансижан» по-новому всколых­нула интерес парижского зрителя. Статью написал журналист Морис Верн: «...Малютка Пиаф, этот груст­ный необузданный ангел народных балов... Малютка Пиаф — талантлива. Ее голос поднимается металличе­ским звоном жести выше крыш домов, во дворах которых когда-то пела уличная певичка — мом Пиаф!

Да, это так, господа! О ней еще нет настоящей прес­сы, но ей нужны песни. Ее репертуар. Ее реальность, которая скитается в квартале Виллетт, хрустит и саже заводских труб и жужжит в припевах, подхваченных беспроволочным телеграфом бистро».

Первые песни этого жанра написал для Эдит Пиаф Раймон Ассо. Песни, «собранные в кулак», песни реа­листические. Раймон Ассо считал, что именно он дол­жен открыть новую струю жизненной правды в песен­ном французском жанре, ту струю, которая окажет влияние и на будущих исполнителей.

Первыми песнями, написанными Раймоном для Эдит и создавшими ей славу, были: «Мой легионер», «Путешествие бедного негра», «Я не знаю конца». Бы­вало и так, что Эдит приносила Раймону новую тему просто «в пригоршне». Так, однажды она возвращалась с юга курьерским поездом. В купе рядом с ней сидел молодой, симпатичный парень. Ей особенно запомни­лись его большие, откровенные руки. Тряска укачала Эдит, и она заснула, уронив голову ему на плечо. А он прислонился головой к ее голове и тоже уснул.

Когда они проснулись, поезд стоял в Марселе. Парень выско­чил — это была его остановка... В следующее мгновение Эдит уже видела его сквозь вагонное стекло: его вели два инспектора полиции, видимо ожидавшие на пер­роне. Руки его были в стальных наручниках.

Больше он ей не встречался. Но родилась песня «Париж — Средиземное море».
Мчит курьерский. Ночь полна движенья.

Позади остались развлеченья.

И на сердце смутная тоска.

А напротив дремлет славный малый,

У него какой-то вид усталый

И большая добрая рука.

Но Эдит ушла. Это было в начале войны 1939 года. Раймон был уже мобилизован, когда в жизни Эдит по­явился актер Поль Мёрис.

«...Раймон, я уже однажды просила у тебя проще­ния за это,— пишет Эдит в своей «исповеди», — сегодня я хочу еще раз попросить у тебя прощения. Ты был всегда со мной так добр и так щедр...»

Поль Мерис умел, как никто, подать женщине паль­то. Он умел открыть перед ней дверь и пропустить ее вперед. Он умел вести под руку так, словно нес свою спутницу, и в это время занимать ее остроумной бе­седой.

Его сдержанность и невозмутимость пленили хаотическую натуру Эдит. Она прожила с ним недолго, и эта жизнь была сплошной битвой за авторитет. Эдит всегда подмывало вывести его из равновесия хоть чем-нибудь. Иногда она подкрадывалась сзади к нему по ковру на цыпочках и неистово орала у него над ухом, и хоть бы раз он вздрогнул!

Однажды, выведенная из себя его самообладанием, Эдит начала бить и ломать все, что ей попадалось под руку. Она рычала и кидалась на него зверем. Он молча лежал на диване, потом сказал: «Пожалуйста, только не разбей радиоприем­ник». Этого было достаточно, чтобы она схватила при­емник.

Поль приоткрыл один глаз, Эдит бросила при­емник на пол и начала его топтать ногами. Тогда Поль медленно встал с дивана: то нехорошо, то, что ты делаешь, — спокойно сказал он, потом, влепив ей хорошую оплеуху, снова улегся на диван.

Им пришлось разойтись. Но этот период нашел отра­жение в их совместном блестящем выступлении.

Жан Кокто написал для Эдит скетч «Равнодушный красавец». В скетче было всего две роли: мужская — без единого слова и женская — монолог. Действие про­исходит в комнатушке дешевого отеля, освещенной огнями реклам через окно. Здесь живет маленькая пе­вичка из ночного клуба, которая любит красивого пар­ня, уже равнодушного к ней. Вся ее жизнь — ожида­ние...

Он входит, молча надевает пижаму, ложится на кровать, закуривает сигарету, разворачивает газету и, закрывшись ею, начинает читать. А она говорит. Этот патетический монолог неразделенной любви Эдит разы­грывала превосходно. Женщина переходит от гнева к страстным уверениям и мольбам, от нежности к угро­зам, от слез к истерической веселости. А он уже спит. Она будит его. Он вскакивает, одевается, чтоб уйти. Она цепляется за него, проклинает, умоляет, обещает быть покорной. Но он ударяет ее по лицу и уходит, хлопнув дверью. С диким криком: «Эми-и-иль!» — она бежит к окну, пока занавес медленно закрывается.

Это был шедевр, создавший Эдит Пиаф славу дра­матической актрисы.