„А ОНА С НУТРОМ, ЭТА МАЛЮТКА!"

„А ОНА С НУТРОМ, ЭТА МАЛЮТКА!"

Родилась, как воробей.

Прожила, как воробей.

Умерла, как воробей.

В угрюмый осенний день исполняли они свой номер на углу улицы Труайон и проспекта Мак-Магона.

— Ого! Высший свет идет нам навстречу... — вспо­лошилась аккордеонистка. Дорогу переходил элегант­ный, хорошо выбритый, благовоспитанный господин.

— А все же ты полоумная, — вдруг обратился он к Эдит, — ты сорвешь голос!

Артистки молча разглядывали незнакомца, ежась на осеннем ветру.

— Нет, ты просто абсолютная идиотка, — продол­жал он. — Тебе это даром не пройдет. Эдит пожала плечами.

— Хорошо бы поесть... — пробормотала она. Господин внимательно поглядел на нее.

— Разумеется, крошка... И все же ты могла бы вы­ступать в кабаре.

— Да, конечно... Но я еще не подписала контрак­та. — Эдит переглянулась с подружкой. — Вот вы не могли бы подписать его со мной?

Едва сдерживая улыбку, незнакомец посмотрел на рваные туфли Эдит и сказал:

— Я, пожалуй, возьму тебя на пробу. Идет? Эдит загорелась.

— Возьмите! — вдруг загорланила она на всю ули­цу. — Возьмите! Вот увидите, не пожалеете!

— Ну что же. Отлично, Попробуем. Я — Луи Лепле, директор театра Жернис. Придешь в понедельник в че­тыре.

Он достал из кармана газету, нацарапал на полях адрес, оторвал клочок и протянул его Эдит вместе с пя­тифранковой ассигнацией.

В понедельник Эдит проснулась поздно. Зевая, вспомнила она, что обещала сегодня пойти к Лепле. Решила не идти. Она вообще не верила в такие встречи. А потом вдруг к концу дня спустилась в метро и до­ехала до театра. Лепле стоял у входа.

— Ну, сегодня опоздание на час. А дальше как бу­дет?

В пустом театре на слабо освещенной сцене у роя­ля их ждал аккомпаниатор. Но ему не пришлось иг­рать: Эдит не умела петь под рояль. Лепле попросил ее петь все, что она знает. Она начала, как на улице, все подряд. Заложив руки за спину, торопясь, она пе­ла кабацкие, народные, эстрадные песенки. Когда дело дошло до оперных арий, Лепле предусмотрительно ос­тановил ее. Ему было ясно. Он предложил ей прийти через день на репетицию, выучив три песни, которые он даст ей для исполнения в следующей же программе.

Эдит разучила их за одну ночь. Нот она не знала, ей помогла ее аккордеонистка. Это были популярные парижские песенки, одна из них была «Лэ мом дэ клош».

— Между прочим, как твоя фамилия? — спросил Лепле, когда она пришла на репетицию.

— Гассион.

— Не годится для сцены. А еще какого-нибудь име­ни у тебя нет?

• 
  Я выступала еще как мисс Эдит.
  

— Так. Ну, а еще не было псевдонима?

— А еще... был псевдоним Таня.

• 
  Ну, это подошло бы, если б ты была русской.
  

— А еще я выступала под именем Дениз Жэй... Югетт Элиа...

— Не знаменито, — отмахнулся Лепле. Он долго и пристально глядел на нее, а потом ска­зал:

— Ты все же настоящий парижский воробей. На арго воробей— «пиаф», вот и будешь выступать под именем Эдит Пиаф.

Эдит получила новое крещение на всю жизнь. После репетиции Лепле указал на ее залатанную юбку.

— У тебя есть что-нибудь поновее?

— Есть почти новая юбка, тоже черная... И почти готов черный пуловер, который я вяжу сама... — Она вдруг снова покраснела и засмеялась. — Очень люблю вязать... Так незаметно время проходит. — Она снова стала серьезной. — Только я не связала рукавов...

— До завтрашнего вечера довяжешь?

— Конечно, довяжу!

Эдит вязала весь день, вполголоса напевая новые песенки. Вечером в театре, запершись в своей уборной, она лихорадочно довязывала рукав к первому вечерне­му туалету.

— Ну как, готово? — Лепле каждые пять минут за­глядывал в уборную.

Но рукав так и не был довязан.

— Твой выход! — открыл дверь Лепле. — Придется выходить без рукава.

Знаменитая в то время певица Ивонна Валлэ, услы­шав Эдит впервые на репетиции, прониклась к ней симпатией и подарила ей свой чудесный шарф из белого шелка. Этот шарф спас положение.

— Прекрасно, — обрадовался Лепле, увидев шарф на спинке стула. — Наденешь шарф. Поменьше движе­ний! Смотри не поднимай рук! — напутствовал он свою протеже. Затем он вышел на сцену и объявил ува­жаемой публике, что сейчас покажет мом — бродяж­ку, которую нашел на днях на улице.

— У нее нет вечернего платья. На ней юбчонка в четыре су. Она без грима, без чулок... Это дитя Пари­жа. Примите ее снисходительно. Вот она — Эдит Пиаф!

И перед взыскательной, сытой публикой, пришед­шей сюда в театр-кабаре, чтоб повеселиться, появилась бледная, худенькая уличная девчонка. Из-под сверкаю­щего белизной шарфа с бахромой виднелась коротень­кая черная юбка. Худые ноги неуклюже переступали на высоченных каблуках.

Она начала робко. Потом осмелела и запела свобод­но и темпераментно.

Мы, малышки, клошарки, бедняжки,

Без гроша в кармане, нищие бродяжки.

Это нам, клошаркам, похвастать нечем,

Любят нас случайно, на один лишь вечер!

Весь зал недоуменно молчал. В отчаянии выбежала Эдит за кулисы. И тогда разразился взрыв хохота и грохот аплодисментов, решивших ее судьбу...

В своих воспоминаниях Эдит пишет, что, когда она вышла раскланиваться, чей-то сильный голос из рядов крикнул:

— А она с нутром, эта малютка!.. Это был Морис Шевалье.

СОРОК ЛЕТ ТОМУ НАЗАД

Я помню Мориса Шевалье. В юности, когда мы о отцом — художником Петром Петровичем Кончаловским жили в Париже, мы смотрели в Казино де Па­ри выступление Мориса Шевалье вместе с его женой Ивонной Валлэ.

Это была прелестная пара. Очень высокий блондин, с яркими голубыми глазами и выразительно оттопырен­ной нижней губой, выходил на сцену в соломенной шляпе-канотье, с тростью, элегантный, веселый, лов­кий, Они пели и танцевали, причем красивая малень­кая Ивонна становилась крохотными туфельками на носки его огромных ботинок, и он ловко шел в танце, неся на носках свою миниатюрную супругу.

Они пели песенку, которую тогда насвистывал весь Париж. Я до сих пор помню слова этой песенки:

Скажите, Шевалье!

О месье Шевалье!

Интересно мне услышать ваше мненье,

Почему, скажите мне,

Нет французов на Луне?

Это, верно, ведь большое упущенье!

Мамзель Валлэ!

Мамзель Валлэ!

Если б было там людское населенье,

Все лунатики тогда

Стали драпать бы сюда!

Это правда, месье Шевалье?

Да! Это так, мамзель Валлэ!
Вот какие легковесные остроты считались тогда модными. Это было время, когда знаменитая Мистен-гетт (Знаменитая певица «уличного жанра».) уже была на возрасте, а на эстрадах появились новые звезды, такие, как молоденькая Ракель Меллер в своей «Виолетере» — испанская девушка с корзиной живых фиалок.

Сеньориты и сеньоры!

Покупайте вы фиалки,

Пусть не будет денег жалко,

Это тот цветок, который

Счастье может принести! —

пела Ракель, и весь Париж повторял за ней эту ле­сенку.

Тогда же впервые свела с ума публику песенками и танцами молодая негритянка Жозефина Бекер, с ко­жей, отливавшей оливковым глянцем, с чудесным сло­жением, с обаянием негритянской изящной некрасиво­сти. Голос у нее был небольшой, но танцевала она бес­подобно.

Совсем недавно я видела ее, шестидесятилетнюю Жозефину, на сцене театра «Олимпия». Она так же грациозна и прелестна. Окутанная розовым облаком нейлона и страусовых перьев, она под конец выступления садится на рампе, свесив в оркестр свои стройные ножки, и поет чудную простую песенку о том, как она любит своих шестнадцать приемных детей разной национальности и как она воспитывает их в духе братской любви и преданности семье, которую она, Жозефина, сама сплотила своей любовью и забо­той...

Теперь я хочу представить себе, какой была Эдит Пиаф, когда Жозефина впервые появилась перед па­рижским зрителем.

Она, конечно, еще путешествовала с папашей Гассионом по ярмаркам и казармам, таща за ним скатан­ный в рулон коврик. Она тогда еще пела только Марсельезу после выступления отца. Ей было тогда десять лет.

Мне, дочери русского художника, одного из первых советских живописцев, приглашенного в Париж для персональной выставки, конечно, не пришлось бы уви­деть этой пары — уличного акробата с дочерью. Мы бывали совсем в других местах и виделись либо с рус­скими из нашего посольства, либо с обитателями Ла­тинского квартала — художниками, музыкантами, поэ­тами.

Но, может быть, Морис Шевалье на народных гу­ляньях, на больших площадях Парижа проходил ми­мо круглолицей девочки с большим бантом в распу­щенных волосах, протягивавшей тарелочку с медяками в надежде на еще одну монетку. Проходил, не подозре­вая, что он станет большим почитателем ее таланта и будет считать за честь выступать с ней вместе...

Шевалье, человеку иного темперамента, чем Эдит, истому французу, во всем знающему меру, конечно, была чужда ее неистовость. В своей книге воспомина­ний он писал о ней: «Пиаф, маленький чемпион легко­го веса, нещадно тратит свои возможности. Она словно не экономит ни сил, ни заработка. Она бежит, гениаль­но восставая против всего узаконенного, катится к про­пасти. Я словно стою на обочине ее дороги и, симпа­тизируя, с тревогой наблюдаю за ней. Она хочет охва­тить все и все охватывает, отвергая древний закон ос­торожности в профессии «звезды»!» Так писал Шевалье, безоговорочно признавая талант, который, как звезда, взошел на черном небе ночного Парижа! Талант, кото­рый внес новое в жанр французских шансонье, внес свою правду подлинного искусства. И первым, кто уга­дал ее, был Морис Шевалье: «А она с нутром, эта ма­лютка!»

жүктеу/скачать 399.5 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: