ТВОРЧЕСТВО М.М. ПРИШВИНА
В ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНОМ ПРОЦЕССЕ
ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ в. С.В. Логвиненко
This paper describes the role of M.M. Prishvin in the historical and literary process of the XXth century. It is about literary groups, Prishvin's attitude to the soviet writers and about the role of M. Gorky in the life of M. Prishvin.
Михаил Михайлович Пришвин занял свое, особенное место в литературном процессе ХХ в. Как писатель, он сложился лишь к тридцати годам с выходом его первых очерков: «В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком», так как до этого всю свою молодость отдал «смутным скитаниям по человеческим поручениям» [1, т. 8, с. 185]. Пришвин вращался в кругах декадентов, хорошо их знал, но всегда испытывал к ним «враждебное отталкивание, доходившее до отвращения, хотя сам себя считал за это каким-то несовершенным человеком, низшего круга» [1, т. 8, 168]. Писатель считал себя учеником А. Ремизова, который «понимал меня лучше, чем я сам себя, и, кажется, очень любил» [1, т. 8, с. 168], знал и ценил В. Розанова (бывший учитель географии Пришвина в Елецкой мужской гимназии), он был для него «простой» русский человек, всегда искренний и потому всегда разный» [1, т. 8, с. 168]. Пришвин никогда не относил себя к эстетам, которые «посвящают себя взамен жизни культу художественных идолов» [1, т. 8, с. 185].
Дневниковые книги писателя дают нам ясную картину взглядов писателя на литературный процесс ХХ в., в частности и на всю историю русской и зарубежной литературы в целом: «Я не был декадентом-эстетом, но презирал народническую беллетристику, в которой искусство и гражданственность смешивались механически. И потому я искал сближения с теми, кого вначале называли декадентами, потом модернистами и, наконец, символистами. Можно разными глазами смотреть на эту чрезвычайно цветистую эпоху нашего литературного искусства, но никто не будет спорить со мной, что эта эпоха была школой литературы, и требования к нашему ремеслу чрезвычайно повысились в это время» [1, т. 8, с. 186]. Пришвин знал многих выдающихся писателей, философов того времени, был лично знаком с М. Горьким, А. Блоком, Д. Мережковским, З. Гиппиус, Вяч. Ивановым, Д. Философовым, Ф. Сологубом, М. Волошиным и др. Одних Пришвин встречал часто, с другими виделся редко, однако для писателя не было важным число личных встреч. Он говорил с ними на языке литературы, философии, а местом встречи становились дневниковые книги писателя. По-видимому, можно утверждать, что дневники Пришвина отражают своеобразный диалог писателя с эпохой.
Пришвин стал свидетелем смены литературных процессов: ушедшего «серебряного века» и пришедшей на смену литературы социалистического реализма. Эстеты, декаденты, символисты сменяются пролетарскими писателями, появляются новые литературные объединения: «Перевал», РАПП и др. Пришвин по-прежнему остается в стороне, не принимает непосредственного участия в их деятельности, так как у него был свой путь в литературе, свое видение жизни: «Я не пользовался ни школами, ни приемами, я соприкасался своей личной жизнью с жизнью всего мира и записывал это сопереживание, как путешественник: видит новое, удивляется и записывает» [1, т. 8, с. 454].
Наблюдая исторический процесс смены литературных взглядов на предмет описания, Пришвин отмечает несостоятельность видения двух эпох, их ошибки, так как у них всегда отсутствует нужная часть составного целого, и предлагает свой вариант решения проблемы: «В мое время (декадентское) писатели открыли секрет писания, что надо писать о себе; в наше время, наоборот, пишут не о себе. То и другое неверно: писание о себе приводит к пороку, писание о другом – к добродетели вне искусства, к пропаганде. В искусстве же слова необходимо познать себя и это самое представить как узнанное в другом. Наши пишут теперь о другом, не зная себя, а в мое время писали о себе, не видя другого. Я тем спасся от декадентства, что стал писать о природе» [1, т. 8, с. 622]. Из современного взгляда на литературу как на процесс «штамповки» произведений Пришвин выдвигает свое видение этого процесса – творческое «поведение»: «Итак, я произнес “поведение” против мастерства и мысль свою подпер именами Толстого и Горького. Но это мое поведение никак не то, что выходит из Толстого и Горького. Мое «поведение» относится к самому творчеству, направлено к этике художника в отношении самого дела и стоит против того, чего не было у нас в прежнее время» [1, т. 8, с. 555].
В жизни и творчестве писателя большую роль сыграла личность М. Горького. Творческий путь Пришвина, как лодка, плывущая по реке, пролегал между двух берегов. Для Пришвина Горький был «вторым берегом», ориентиром, благодаря которому писатель прокладывал свой путь в литературе: «Что меня в свое время не бросило в искусство декадентов? Что-то близкое к Максиму Горькому. А что не увело к Горькому? Что-то близкое во мне к декадентам, отстаивающим искусство для искусства» [1, т. 8, с. 555]. Впервые писатель знакомится с Горьким в Финляндии, хотя до этого между ними уже существовала переписка. Горький произвел неизгладимое впечатление на Пришвина: «Он очарованный и восторженный, такой восторженный, что я еще таких и не видал» [1, т. 8, с. 186]. В дневниковых книгах Пришвина мы находим высказывания об особенном отношении к литературе, к земле, природе, обнаруженное им в Горьком: «Я заметил во время беседы с Горьким, что занятия литературой были для него выходом, он крепко за это держался, как голодающий за хлеб… Горькому его дело было, как голодному хлеб. Во время нашей прогулки на дорожке лежала хвоя, покрытая изморозью. Он подымал эту хвою и говорил: «Чу-дес-ные!» [1, т. 8, с. 186–187]. Пришвин чувствует общность с Горьким: «Я тоже обладаю этим плотоядным чувством земли и после стеклянного неба, языческих, христианских и штейнеровских кружков Петербурга, где ничего, ничего этого не понимали! мне было очень хорошо от Горького... как-то чисто, будто с помором или с охотником был. Вот это вольное, родное и... не буду греха таить, русское держит нас с Горьким до сих пор довольно близко друг к другу» [1, т. 8, с. 187]. Неподдельное внимание к писателю со стороны Горького во многом обусловлено тем, что «Горький очень тонко почувствовал у Пришвина благоговейно-трепетное отношение к “земле-матушке”, его особенную почти мистическую связь с землей» [2, с. 99]. В сознании Пришвина фигура Горького противоречива: «С одной стороны, он – порождение стихийной силы народа; это гениальный самоучка, вышедший из низов и “совестливый к знанию”… Вместе с тем, “русскость Горького” не препятствует особому тяготению его к Европе, преклонению перед европейским образом жизни, перед “европеизмом”, который как-то “естественно выходит” из всей его жизни» [2, с. 100–101]. Пришвин разделяет Горького на художника и собственно человека: Горький-человек привлекает его теми качествами, которые «атрибутируют в той или иной мере его мирообраз» [2, с. 102], Горький-писатель во многом не приемлем Пришвину, «он не может согласиться с мировидением Горького – в отношении к России, русскому народу, крестьянству, революции, Богу, феномену человека. Пришвину непонятна горьковская оценка национальной души как рабской, неподвижной, косной, а русского народа как “испорченного”» [2, с. 104]. Пришвин восхищается и сочувствует Горькому, несущему «крест славы и власти»: «Описывая нестерпимый ужас жизни в пространстве несвободы, Пришвин понимает, что и жизнь Горького, культовой фигуры режима, “хуже, чем смерть”, ибо “дорога к власти – это именно и есть тот самый путь в ад, устланный благими намерениями”» [2, с. 107].
В советское время Пришвин начинает испытывать препятствие на пути к читателю, к «другу»: «Раньше я писал, понимая читателя как друга, может быть, в далеком будущем, и дивился, когда находил современников, до которых доходило мое писание. Теперь современники представляют собой властную организацию цензоров, не пропускающих мое писание к будущему другу» [1, т. 8, с. 236]. Пришвин осознает, что его произведения все меньше и меньше печатают. Понимание пришло вместе с прочтением статьи в «Новом мире»: «Вчера меня задела статья в “Новом мире”, где автор осуждает “Перевал” и меня упоминает, перемешивая с мальчишками, притом еще так, что мальчишку поставит на первое место, а меня на десятое. Но самое главное, что статья бьет в “биологизм”, в “детство” – ничего этого, мол, не надо, все это отсталость, реакция, а нужен “антропологизм”» [1, т. 8, с. 215–216]. Эта статья обнажила «ахиллесову пяту», «следующий ударит в пяту, и связь моя с обществом прекратится» [1, т. 8, с. 216]. Михаил Михайлович ощутил реальную угрозу быть невостребованным, остаться непризнанным: «До сих пор я относился к непризнанию себя так, что “наплевать”, но это наплевать, оказывается, было при наличии фактического признания: печатают, заказывают и проч. Открывается перспектива очутиться за бортом и, таким образом, утратить всякую связь с действительностью, быть действительно непризнанным...» [1, т. 8, с. 216]. Эти обстоятельства вызывали явную озабоченность Пришвина, любая мелочь была способна выбить писателя из «колеи»: «Вчера в “Новом мире” был объявлен рекламный список напечатанных в прошлом году авторов, и вот что меня забыли упомянуть или нарочно пропустили – этот величайший пустяк! – меня расстроило… У меня доходит до того, что боюсь развертывать новый журнал, все кажется, что меня чем-то заденут и расстроят. Спасение, конечно, одно, надо решительно отдаться работе…» [1, т. 8, с. 221].
Во многом причиной такого отношения к писателю стало его членство в литературной группе «Перевал». Интересно отметить, что Пришвин не принимал непосредственного участия в этой организации, даже не был ни на одном заседании. На страницах дневника Пришвин объясняет обстоятельства этого дела: «Не помню в каком году приехали ко мне прекраснейшие юноши и предложили мне искать вместе с ними Галатею. Я, будучи в положении почетной реликвии, подписал анкету и через это получил положение генерала на свадьбе, хотя ни разу на свадьбе не бывал. В самом деле, я ни разу ни на одном заседании “Перевала” не был, мне романтизм перевальца столь же близок и столь же далек, как схоластика» [1, т. 8, с. 222]. Пришвин задумывается о выходе из «Перевала», однако, учитывая обстоятельства, не желая потерять лицо, медлит: «…как-то неловко сделать это теперь: подумают, что я испугался травли за “Перевал”. Лучше уговоримся с критиками так: пусть они разбирают мои сочинения без отношения к “Перевалу”, а я, когда будет прилично, выйду из него» [1, т. 8, с. 222]. Спустя несколько дней после этого высказывания Пришвин принимает решение выйти из «Перевала» и ставит окончательную точку: «Я выхожу из “Перевала”, потому что все оппозиционные литературные организации считаю в настоящее время нецелесообразными. Перевальские слова о свободе, гуманности, творчестве и т.п. должны теперь смолкнуть, а писатель иметь мужество оставить литературу и побыть с глазу на глаз в недрах просто, как живой человек, “как все”» [1, т. 8, с. 222]. Выход улучшил ситуацию, теперь Пришвин не принадлежит ни к одной литературной группе. Но заявления подобного рода по-прежнему появлялись. Однако писатель больше не обращает серьезного внимания на подобные статьи: «Говорят, что в “Правде” меня опять назвали столпом “Перевала”. Так это надоело, что лень уже и отвечать» [1, т. 8, с. 321].
В дневниковых книгах Пришвина мы встречаем высказывания, отражающие отношение писателя к советской литературе, выраженное в виде идейного спора между РАПП и попутчиками. Из данного спора следует, что «даровитый писатель» (попутчик) – это собственник своего таланта, и его обязательно раскулачат, «а вся литература должна обратиться в Литколхоз с учтенной продукцией» [1, т. 8, с. 236]. Пришвин отмечает, что у попутчиков есть «вера в культуру в том смысле, что литература создавалась народами всего мира и с самых давних времен, что за эти времена человечество нащупало законы литературного творчества, которые каждому писателю необходимо понять, изучить, и что без этого прошлого не войдешь в литературу современную» [1, т. 8, с. 236]. Членов РАПП Пришвин называет воинствующими пролетарскими писателями: «У воинствующих вера такая, что настоящее вовсе не вытекает из прошлого, а есть факт небывалый, и чтобы войти в него, скорей надо забыть прошлое, чем из него исходить. В этом и состоит спор пролетарских писателей с попутчиками» [1, т. 8, с. 236].
Пришвин, детально разбирая их спор, расставляет все на свои места: «Вот, положим, я дикий писатель (попутчиком никогда не был) и кое-что пишу полезное, но допустим, что я принят в РАПП. Вначале я ничего не буду писать, я буду привыкать, и когда освоюсь с предметами в “перестройке”, то буду летать по-прежнему и между этими предметами, не задевая их. Но горе в том, что РАПП именно и создан для того, чтобы быть умнее писателя и направлять его полет в желательную им сторону» [1, т. 8, с. 237]. Для Пришвина это означает только одно: конец поэзии, конец свободы, ведь для него слово «поэзия» олицетворяет свободу: «Очень возможно, что за то и тянутся все к поэзии, что в ней допущена свобода личности и что только эта свобода отделяет “поэзию” от “жизни”» [1, т. 8, с. 237]. Поэтому, по мнению Пришвина, большой ошибкой современной писателю литературы является ее стандартизация, противоречащая законом природы: «Вот сколько я наблюдаю природу, а каждый год все идет по-новому, и я привык, как художник, жить этим разнообразием и считать за открытие и счастье, когда является такое новое, о чем хочется всем рассказать; теперь за открытие считается явление единообразия, стандарта. Художник должен не ждать от жизни подарков ее разнообразия и неожиданностей, нечаянных радостей, а обыграть ее и подвести под стандарт» [1, т. 8, с. 238]. Пришвин подводит итог: «Литература, вероятно, начнется опять, когда заниматься ею будет совершенно невыгодно...» [1, т. 8, с. 236].
Библиографический список
1. Пришвин М.М. Собр. соч. : в 8 т. – М., 1982–1986.
2. Борисова Н.В. М. Пришвин: Диалоги с эпохой. Культурологический словарь. – Елец, 2009.
Достарыңызбен бөлісу: |
