Алексей Головнин

СЛОВО О ЛОМОНОСОВЕ

Приятность вечера после жаркого летнего дня выгнала меня из моей кельи. Стопы мои направил я за Невский мо­настырь и долго гулял в роще, позади его лежащей ¹. Солнце лице свое уже сокрыло, но легкая завеса ночи едва-едва ли на синем своде была чувствительна ².

__________

¹ Озерки.

² Июнь. ___________
Возвращаяся домой, я шел мимо Невского кладбища. Ворота были отверсты. Я во­шел... На сем месте вечного молчания, где наитвердейшее чело поморщится несомненно, помыслив, что тут долженст­вует быть конец всех блестящих подвигов, на месте незыб­лемого спокойствия и равнодушия непоколебимого, могло ли бы, казалося, совместно быть кичение, тщеславие и надмен­ность? Но гробницы великолепные? Суть знаки несомненные человеческия гордыни, но знаки желания его жити вечно. Но се ли вечность, которыя человек только жаждущ?.. Не столп, воздвигнутый над тлением твоим, сохранит память твою в дальнейшее потомство. Не камень со иссечением имени твоего пронесет славу твою в будущие столетия. Слово твое, живущее присно и во веки в творениях твоих, слово российского племени, тобою в языке нашем обновленное, пролетит во устах народных за необозримый горизонт столе­тий. Пускай стихии, свирепствуя сложенно, разверзнут зем­ную хлябь и поглотят великолепный сей град, откуда громкое твое пение раздавалося во все концы обширныя России; пускай яростный некий завоеватель истребит даже имя лю­безного твоего отечества: но доколе слово российское уда­рять будет слух, ты жив будешь и не умрешь. Если умолкнет оно, то и слава твоя угаснет. Лестно, лестно так умрети. Но если кто умеет исчислить меру сего продолжения, если перст гадания назначит предел твоему имени, то не се ли веч­ность?.. Сие изрек я в восторге, остановясь пред столпом, над тлением Ломоносова воздвигнутым. – Нет, не хладный ка­мень сей повествует, что ты жил на славу имени российского, не может он сказать, что ты был. Творения твои да повест­вуют нам о том, житие твое да скажет, почто ты славен.

Где ты, о! возлюбленный мой! где ты? Прииди беседовати со мною о великом муже. Прииди, да соплетем венец наса­дителю российского слова. Пускай другие, раболепствуя вла­сти, превозносят хвалою силу и могущество. Мы воспоем песнь заслуге к обществу.

Михаило Васильевич Ломоносов родился в Холмогорах... Рожденный от человека, который не мог дать ему воспита­ния, дабы посредством оного понятие его изострилося и украсилося полезными и приятными знаниями; определенный по состоянию своему препровождать дни свои между людей, коих окружность мысленныя области не далее их ремесла простирается, сужденный делить время свое между рыбным промыслом и старанием получить мзду своего труда, – разум молодого Ломоносова не мог бы достигнуть той обширности, которую он приобрел, трудясь в испытании природы, ни глас его той сладости, которую он имел от обхождения чи­стых Мусс. От воспитания в родительском доме он приял маловажное, но ключ учения: знание читать и писать, а от природы – любопытство. И се, природа, твое торжество. Алчное любопытство, вселенное тобою в души наши, стре­мится к познанию вещей; а кипящее сердце славолюбием не может терпеть пут, его стесняющих. Ревет оно, клокочет, стонет и, махом прерывая узы, летит стремглав (нет преткно­вения) к предлогу своему. Забыто все, один предлог в уме; им дышим, им живем.

Не выпуская из очей своих вожделенного предмета, юно­ша собирает познание вещей, в слабейших ручьях протек­шего наук источника до нижайших степеней общества. Чуж­дый руководства, столь нужного для ускорения в познаниях, он первую силу разума своего, память, острит и украшает тем, что бы рассудок его острить долженствовало. Сия тесная округа сведений, кои он мог приобресть на месте рожде­ния своего, не могла усладить жаждущего духа, но паче возжгла в юноше непреодолимое к учению стремление. Бла­жен! что в возрасте, когда волнение страстей изводит нас впервые из нечувствительности, когда приближаемся сте­пени возмужалости, стремление его обратилося к познанию вещей.

Подстрекаем науки алчбою, Ломоносов оставляет роди­тельский дом; течет в престольный град, приходит в оби­тель иноческих Мусс и вмещается в число юношей, посвя­тивших себя учению свободных наук и слову божию.

Преддверие учености есть познание языков; но представ­ляется яко поле, тернием насажденное, и яко гора, строгим каменем усеянная. Глаз не находит тут приятности распо­ложения, стопы путешественника – покойныя гладости на отдохновение, ни зеленеющегося убежища утомленному тут нет. Тако учащийся, приступив к неизвестному языку, пора­жается разными звуками. Гортань его необыкновенным жур­чанием исходящегося из нее воздуха утомляется, и язык, новообразно извиваться принужденный, изнемогает. Разум тут цепенеет, рассудок без действия ослабевает, воображение теряет свое крылие; единая память бдит и острится, и все излучины и отверстия свои наполняет образами неизвестных доселе звуков. При учении языков все отвратительно и тя­гостно. Если бы не подкрепляла надежда, что, приучив слух свой к необыкновенности звуков и усвоив чуждые произно­шения, не откроются потом приятнейшие предметы, то неуповательно, восхотел ли бы кто вступить в столь строгий путь. Но, превзошед сии трудности, коликократно награж­дается постоянство в понесенных трудах. Новые представ­ляются тогда естества виды, новая цепь воображений. По­знанием чуждого языка становимся мы гражданами тоя об­ласти, где он употребляется, собеседуем с жившими за мно­гие тысячи веков, усвояем их понятия; и всех народов и всех веков изобретения и мысли сочетоваем и проводим в единую связь.

Упорное прилежание в учении языков сделало Ломоно­сова согражданином Афин и Рима. И се наградилося его по­стоянство. Яко слепец, от чрева материя света не зревший, когда искусною глазоврачевателя рукою воссияет для него величество дневного светила, – быстрым взором протекает он все красоты природы, дивится ее разновидности и про­стоте. Все его пленяет, все поражает. Он живее обыкших всегда во зрении очей чувствует ее изящности, восхищается и приходит в восторг. Тако Ломоносов, получивши сведение латинского и греческого языков, пожирал красоты древних витий и стихотворцев. С ними научался он чувствовать изящности природы; с ними научался познавать все уловки искусства, крыющегося всегда в одушевленных стихотвор­ством видах, с ними научался изъявлять чувствия свои, давать тело мысли и душу бездыханному.

Если бы силы мои достаточны были, представил бы я, как постепенно великий муж водворял в понятие свое поня­тия чуждые, кои, преобразовавшись в душе его и разуме, в новом виде явилися в его творениях или родили совсем дру­гие, уму человеческому доселе недоведомые. Представил бы его, ищущего знания в древних рукописях своего училища и гоняющегося за видом учения везде, где казалося быть его хранилище. Часто обманут бывал в ожидании своем, но ча­стым чтением церковных книг он основание положил к изящности своего слога; какое чтение он предлагает всем желающим приобрести искусство российского слова.

Скоро любопытство его щедрое получило удовлетворе­ние. Он ученик стал славного Вольфа. Отрясая правила схо­ластики или паче заблуждения, преподанные ему в монаше­ских училищах, он твердые и ясные полагал степени к вос­хождению во храм любомудрия. Логика научила его рассу­ждать; математика верные делать заключении и убеждаться единою очевидностию; метафизика преподала ему гадатель­ные истины, ведущие часто к заблуждению; физика и химия, к коим, может быть, ради изящности силы воображения прилежал отлично, ввели его в жертвенник природы и от­крыли ему ее таинства; металлургия и минералогия, яко последственницы предыдущих, привлекли на себя его вни­мание; и деятельно хотел Ломоносов познать правила, в оных науках руководствующие.

Изобилие плодов и произведений понудило людей менять их на таковые, в коих был недостаток. Сие произвело тор­говлю. Великие в меновом торгу затруднении побудили мыслить о знаках, всякое богатство и всякое имущество представляющих. Изобретены деньги. Злато и серебро, яко драгоценнейшие по совершенству своему металлы и доселе украшением служившие, преображены стали в знаки, всякое стяжание представляющие. И тогда только, поистине тогда возгорелась в сердце человеческом ненасытная сия и мерзи­тельная страсть к богатствам, которая, яко пламень, все пожирающий, усиливается, получая пищу. Тогда, оставив пер­вобытную свою простоту и природное свое упражнение, зем­леделие, человек предал живот свой свирепым волнам или, презрев глад и зной пустынный, протекал чрез оные в не­ведомые страны для снискания богатств и сокровищ. Тогда, презрев свет солнечный, живый нисходил в могилу и, рас­торгнув недра земная, прорывал себе нору, подобен земному гаду, ищущему в нощи свою пищу. Тако человек, сокрываясь в пропастях земных, искал блестящих металлов и со­кращал пределы своея жизни наполовину, питаяся ядовитым дыханием паров, из земли исходящих. Но, как и самая от­рава, став иногда привычкою, бывает необходимою человеку в употреблении, так и добывание металлов, сокращая дни ископателей, не отвергнуто ради своея смертоносности; а паче изысканы способы добывать легчайшим образом боль­шое число металлов по возможности.

Сего-то хотел познать Ломоносов деятельно и для ис­полнения своего намерения отправился в Фрейберх. Мне мнится, зрю его пришедшего к отверстию, чрез которое исте­кает исторгнутый из недр земных металл. Приемлет томное светило, определенное освещать его в ущелинах, куда сол­нечные лучи досязать не могут николи. Исполнил первый шаг; – что делаешь? – вопиет ему рассудок. – Неужели от­личила тебя природа своими дарованиями для того только, чтобы ты употреблял их на пагубу своея собратий? Что мыс­лишь, нисходя в сию пропасть? Желаешь ли снискать вящее искусство извлекати сребро и злато? Или не ведаешь, какое в мире сотворили они зло? Или забыл завоевание Америки?.. Но нет, нисходи, познай подземные ухищрения человека и, возвратись в отечество, имей довольно крепости духа подать совет зарыть и заровнять сии могилы, где тысящи в животе сущии погребаются.

Трепещущ нисходит в отверстие и скоро теряет из виду живоносное светило. Желал бы я последовать ему в подзем­ном его путешествии, собрать его размышлении и предста­вить их в той связи и тем порядком, какими они в разуме его возрождалися. Картина его мыслей была бы для нас увесе­лительною и учебною. Проходя первый слой земли, источ­ник всякого прозябения, подземный путешественник обрел его несходственным с последующими, отличающимся от дру­гих паче всего своею плодоносного силою. Заключал, может быть, из того, что поверхность сия земная не из чего иного составлена, как из тления животных и прозябений, что плодородие ее, сила питательная и возобновительная, начало свое имеет в неразрушимых и первенственных частях вся­ческого бытия, которые, не переменяя своего существа, пере­меняют вид только свой, из сложения случайного рождаю­щийся. Проходя далее, подземный путешественник зрел землю всегда расположенную слоями. В слоях находил ино­гда остатки животных, в морях живущих, находил остатки растений и заключать мог, что слоистое расположение земли начало свое имеет в наплавном положении вод и что воды, переселяяся из одного края земного шара к другому, давали земле тот вид, какой она в недрах своих представляет. Сие единовидное слоев расположение, теряяся из его зрака, пред­ставляло иногда ему смешение многих разнородных слоев. Заключал из того, что свирепая стихия, огнь, проникнув в недра земные и встретив противоуборствующую себе влагу, ярясь, мутила, трясла, валила и тлетала все, что ей упорство­вать тщилося своим противодействием. Смутив и смешав разнородные, знойным своим дохновением возбудила в первобытностях металлов силу притяжательную и их соеди­нила. Там узрел Ломоносов сии мертвые по себе сокровища в природном их виде, воспомянул алчбу и бедствие человеков и с сокрушенным сердцем оставил сие мрачное обита­лище людской ненасытности.

Упражняяся в познании природы, он не оставил возлюб­ленного своего учения стихотворства. Еще в отечестве своем случай показал ему, что природа назначила его к величию; что в обыкновенной стезе шествия человеческого он ски­таться не будет. Псалтирь, Симеоном Полоцким в стихи преложенная, ему открыла о нем таинство природы, пока­зала, что и он стихотворец. Беседуя с Горацием, Виргилием и другими древними писателями, он давно уже удостоверил­ся, что стихотворение российское весьма было несродно благогласию и важности языка нашего. Читая немецких стихо­творцев, он находил, что слог их был плавнее российского, что стопы в стихах были расположены по свойству языка их. И так он вознамерился сделать опыт сочинения новооб­разными стихами, поставив сперва российскому стихотворе­нию правила, на благогласии нашего языка основанные. Сие исполнил он, написав оду на победу, одержанную россий­скими войсками над турками и татарами, и на взятие Хотина, которую из Марбурга он прислал в Академию наук. Не­обыкновенность слога, сила выражения, изображения, едва не дышащие, изумили читающих сие новое произведение. И сие первородное чадо стремящегося воображения по не­проложенному пути в доказательство с другими купно по­служило, что, когда народ направлен единожды к усовер­шенствованию, он ко славе идет не одной тропинкою, но многими стезями вдруг.

Сила воображения и живое чувствование не отвергают разыскания подробностей. Ломоносов, давая примеры благогласия, знал, что изящность слога основана на правилах, языку свойственных. Восхотел их извлечь из самого слова, не забывая, однако же, что обычай первый всегда подает в сочетании слов пример и речении, из правила исходящие, обычаем становятся правильными. Раздробляя все части речи и сообразуя их с употреблением их, Ломоносов составил свою грамматику. Но, не довольствуяся преподавать правила российского слова, он дает понятие о человеческом слове вообще яко благороднейшем по разуме даровании, данном человеку для сообщения своих мыслей. Се сокращение об­щей его грамматики: слово представляет мысли; орудие слова есть голос; голос изменяется образованием или выгово­ром; различное изменение голоса изображает различие мыс­лей; итак, слово есть изображение наших мыслей посредст­вом образования голоса чрез органы, на то устроенные. По­ступая далее от сего основания, Ломоносов определяет нераз­делимые части слова, коих изображения называют буквами. Сложение нераздельных частей слова производит склады, кои опричь образовательного различия голоса различаются еще так называемыми ударениями, на чем основывается сти­хосложение. Сопряжение складов производит речения, или знаменательные части слова. Сии изображают или вещь, или ее деяние. Изображение словесное вещи называется имя; изображение деяния – глагол. Для изображения же сноше­ния вещей между собою и для сокращения их в речи служат другие части слова. Но первые суть необходимы и назы­ваться могут главными частями слова, а прочие служеб­ными. Говоря о разных частях слова, Ломоносов находит, что некоторые из них имеют в себе отмены. Вещь может на­ходиться в разных в рассуждении других вещей положени­ях. Изображение таковых положений и отношений имену­ется падежами. Деяние всякое располагается по времени; оттуда и глаголы расположены по временам, для изображе­ния деяния, в какое время оное происходит. Наконец, Ломо­носов говорит о сложении знаменательных частей слова, что производит речи.

Предпослав таковое философическое рассуждение о слове вообще, на самом естестве телесного нашего сложения осно­ванном, Ломоносов преподает правила российского слова. И могут ли быть они посредственны, когда начертавший их разум водим был в грамматических терниях светильником остроумия? Не гнушайся, великий муж, сея хвалы. Между согражданами твоими не грамматика твоя одна соорудила тебе славу. Заслуги твои о российском слове суть многооб­разны; и ты почитаешися в малопритяжательном сем своем труде яко первым основателем истинных правил языка на­шего и яко разыскателем естественного расположения вся­ческого слова. Твоя грамматика есть преддверие чтения твоея риторики, а та и другая – руководительницы для ося­зания красот изречения творений твоих. Поступая в препо­давании правил, Ломоносов вознамерился руководствовать согражданам своим в стезях тернистых Геликона, показав им путь к красноречию, начертавая правила риторики и поэ­зии. Но краткость его жизни допустила его из подъятого труда совершить одну только половину.

Человек, рожденный с нежными чувствами, одаренный сильным воображением, побуждаемый любочестием, истор­гается из среды народныя. Восходит на лобное место. Все взоры на него стремятся, все ожидают с нетерпением его произречения. Его же ожидает плескание рук или посмеяние, горшее самыя смерти. Как можно быть ему посредственным? Таким был Демосфен, таков был Цицерон; таков был Пит; таковы ныне Бурк, Фокс, Мирабо и другие. Правила их речи почерпаемы в обстоятельствах, сладость изречения – в их чувствах, сила доводов – в их остроумии. Удивляяся толико отменным в слове мужам и раздробляя их речи, хладнокров­ные критики думали, что можно начертать правила остро­умию и воображению, думали, что путь к прелестям про­ложить можно томными предписаниями. Сие есть начало риторики. Ломоносов, следуя, не замечая того, своему вооб­ражению, исправившемуся беседою с древними писателями, думал также, что может сообщить согражданам своим жар, душу его исполнявший. И хотя он тщетный в сем предпри­нял труд, но примеры, приводимые им для подкрепления и объяснения его правил, могут несомненно руководствовать пускающемуся вслед славы, словесными науками стяжае­мой.

Но если тщетный его был труд в преподавании правил тому, что более чувствовать должно, нежели твердить, – Ломоносов надежнейшие любящим российское слово оставил примеры в своих творениях. В них сосавшие уста сладости Цицероновы и Демосфеновы растворяются на велеречие. В них на каждой строке, на каждом препинании, на каждом слоге, почто не могу сказать при каждой букве, слышен стройный и согласный звон столь редкого, столь мало подражаемого, столь свойственного ему благогласия речи.

Прияв от природы право неоцененное действовать на своих современников, прияв от нее силу творения, повер­женный в среду народныя толщи, великий муж действует на оную, но и не в одинаковом всегда направлении. Подобен силам естественным, действующим от средоточия, которые, простирая действие свое во все точки окружности, деятель­ность свою присну везде соделовают, – тако и Ломоносов, действуя на сограждан своих разнообразно, разнообразные отверзал общему уму стези на познании. Повлекши его за со­бою вослед, расплетая запутанный язык на велеречие и благогласие, не оставил его при тощем без мыслей источнике словесности. Воображению вещал: лети в беспредельность мечтаний и возможности, собери яркие цветы одушевлен­ного и, вождаяся вкусом, украшай оными самую неосяза­тельность. И се паки гремевшая на Олимпических играх Пиндарова труба возгласила хвалу всевышнего вослед Псалмопевца. На ней возвестил Ломоносов величие предвеч­ного, восседающего на крыле ветренней, предшествуемого громом и молниею и в солнце являя смертным свою сущест­венность, жизнь. Умеряя глас трубы Пиндаровой, на ней же он воспел бренность человека и близкий предел его понятий. В бездне миров беспредельной, как в морских волнах малей­шая песчинка, как во льде, не тающем николи, искра едва блестящая, в свирепейшем вихре как прах тончайший, что есть разум человеческий? Се ты, о Ломоносов, одежда моя тебя не сокроет. <…>

гл. Слово о Ломоносове)

…….
(Извлечение из: БЭС, ст. «Рокотов, Ф. С.»)

II
Почнемъ же, братие, повесть сию

отъ стараго Владимера до нынешняго Игоря,

иже истягну умь крепостию своею

и поостри сердца своего мужествомъ;

наплънився ратнаго духа,

наведе своя храбрыя плъкы на землю Половецькую

за землю Руськую.
Тогда Игорь възре на светлое Солнце

и виде отъ него тьмою

вся своя воя прикрыты.

³⁰ И рече Игорь къ дружине своей:

«Братие и дружино!

Луцежъ бы потяту быти,

неже полонену быти;

а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони,

да позримъ синего Дону».

Спала князю умь похоть,

и жалость ему знамение заступи

искусити Дону великаго.

«Хощу бо, рече, копие приломити конець поля

половецкаго съ вами, русици:

⁴⁰ хощу главу свою приложити,

а любо испити шеломомъ Дону».

…иже истягну умь крЂпостiю своею
Ибо в душе своей более предуспеть мог, нежели в разуме, скончав жизнь свою тогда, когда юношескою крепостию мозга представления, воображения и мысли, прони­цая друг друга, первые полагают украшения верховного на­шего члена – главы; когда разум, хотя собрав посредством чувств много понятий, не имел еще довольного времени уст­роить их в порядок, дабы и последнее возбуждало первое, преходя все между стоящее.

Успехи Федора Васильевича в науках…