Б. М. Носик русский XX век на кладбище под Парижем


Мартиненко (ур. Старк) Мария Федоровна, 1901—1971



бет23/40
Дата20.07.2016
өлшемі2.23 Mb.
#212823
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   40

Мартиненко (ур. Старк) Мария Федоровна, 1901—1971

Незадолго до своей смерти страдавшая на больничной койке 70-лет­­няя Мария Федоровна Мартиненко-Старк написала безыскусные стихи о последней своей «смутной весне» и о близкой смерти. Стихи были грустные, но далеко не безнадежные:


Дай руку мне. И не тоскуй

О том, что после станется...

Ведь твой последний поцелуй

В душе моей останется.


Ведь, может быть, в земном пути

Так нужно, так назначено:

Сквозь боль прийти, сквозь боль уйти,

Чтоб жизнь была оплачена.


Но смерти нет. Не все, поверь,

За этой дверью скроется.

И рядом с ней — другая дверь

Сама собой откроется.


Стихи эти появились в майском номере журнала «Возрождение» за 1971 год. Девичья фамилия Марии Федоровны, которой подписаны были стихи, уже окружена была черной рамкой, похожей на края гроба.

Приведенные здесь стихи посвящены Анатолию Вячеславовичу Эртелю, с которым М. Старк рассталась в 1920 году, уехав в эмиграцию. Эртель отбыл лагерный срок по 58-й статье, скитался по России, а через 30 лет после их разлуки добрался до Парижа и снова увидел Марию Старк. Тогда они и решили издать совместно свои старые стихи. Первый сборник — «Берега» — появился в Париже через год после смерти Марии Старк (с послесловием А. Эртеля и обложкой Ю. Анненкова). Второй — «Встреча» — в 1974 году.



Маслова (урожд. Чеснакова) Татьяна, 19.08.1905—3.02.1979

28 лет от роду Татьяна Алексеевна Маслова стала победительницей эмигрантских конкурсов на звание «мисс Россия» и «мисс Европа». Увенчанная недорогой эмигрантской короной, она прожила еще почти полвека.



Медведков Алексей, протоиерей, 1.07.1867—22.08.1934

О. Алексей Медведков родился в семье священника, закончил духовное училище и семинарию, был псаломщиком в церкви Святой Екатерины на Васильевском острове в Петербурге, потом был рукоположен в священники и послан в деревенскую церковь в Эстонии, где в 1917 году он (по сообщению парижской журналистки Н. Смирновой) «был арестован большевиками, бит нагайками и приговорен к смертной казни. Старшая его дочь добровольно стала заложницей, и о. Алексею сохранили за это жизнь, но след мученичества навсегда остался на его лице». В Эстонии о. Алексей работал на сланцевом заводе, потом был ночным сторожем. Позднее митрополит Евлогий назначил его пастырем в один из французских приходов. О. Алексей умер от рака в 1934 году. Накануне своей кончины он, как сообщает Н. Смирнова, «громко воспевал церковные песнопения, утром же смиренно и неслышно отошел к Господу». Во время погребения все провожавшие его в последний путь вдруг как-то «светло успокоились, почувствовав, что душа его ушла не в темноту могильную, а к Господу в Его пресветлые». О. Алексей объявлен Блаженным.

Митрополит Евлогий в своих мемуарах с большими подробностями рассказывает о савойском приходе, в котором пришлось служить о. Алексею Медведкову — о Южине:

«Южин — большой металлургический завод, расположенный в ущелье в горах Савои. Дым заводских труб стелется по узенькой долине, застревая меж гор. Воздух тяжелый, нездоровый. Русских рабочих в Южине много. Большинство их выписано по контракту с Балкан непосредственно самим заводским управлением. Когда у них возникла мысль об организации приходской жизни, администрация завода пошла навстречу и подарила барак под церковь...»

Сначала приходская жизнь в Южине не ладилась. «О. Александр — бывший управляющий Казенной Палатой, действительный статский советник... никак не мог избавиться от навыков бюрократического формализма... устроил канцелярию, назначил приемные часы, расставил стулья для просителей, псаломщик был у него за курьера и за докладчика... Приемные часы, доклады и папки... а церковного творчества мало... Выйти из бюрократического футляра ему было трудно». Священники сменялись в Южине и не могли справиться с бурной паствой, митрополита же называли «большевиком», так как тогда он был еще в подчинении Московской патриархии. Ну а потом пришел молодой, «горячий» священник о. Авраамий «умный, красноречивый и тактичный молодой иеромонах (воспитанник нашего Богословского института)», и дело наладилось... На свою беду, митрополит Евлогий послал о. Авраамия «в Африку с миссионерской целью, считая ее соответствующей его монашескому пути». Вот тут-то и пошли новые, многолетние южинские беды, в том числе и беды немолодого уже о. Алексея Медведкова:

«На место о. Авраамия я назначил о. Алексея Медведкова (из Эстонии). Старый протоиерей, хороший, благочестивый «батюшка», но столь придавленный нуждой, забитый, запутанный в семейных своих делах, что он духовно опустился. С ним приехала в Южин работать по контракту целая группа рабочих — весьма деморализованная компания, которая его терроризировала и не выпускала из своего окружения. О. Медведков прослужил года три-четыре — и умер».

О дальнейшем земном пути о. Алексея Медведкова рассказывает Н. Смирнова: «В крипту кладбищенской церкви в Сент-Женевьев-де-Буа перенесены нетленные мощи о. Алексея Медведкова, захороненного в 1934 году на кладбище во французском городе Аннеси. Когда через несколько лет кладбище решено было закрыть, во время перезахоронения тело о. Алексея оказалось нетронутым. Его перенесли в крипту церкви Успения Богородицы в Сент-Женевьев-де-Буа».

Большой специалист по похоронным делам о. Борис Старк описывает несколько случаев обнаружения им хорошо сохранившихся костей, в том числе и случай с его тетушкой, старой девой, весьма благочестивой. О. Борис считает это чудом и знаком несомненной благодати.



Бар. Медем Нина Владимировна, 1882—1972

О прежней жизни своей семьи и об эмигрантской судьбе своей матери, баронессы Нины фон Медем, рассказывала историку моды А. Васильеву дочь баронессы Кира Александровна фон Медем (в замужестве Середа):

«Отец, полковник Эриванского полка, сказал моей матери, что она должна сама себя обшивать. А так как у мамы было три сестры и еще домовая портниха, то она хорошо научилась портновскому искусству. Мы жили тогда около Тифлиса в собственном доме, называвшемся «Манглис», с большим фруктовым садом. Когда уходила Белая армия, мой брат остался в Крыму. Он был начальником пулеметной команды и оборонял Крым, а затем был расстрелян большевиками».

Среди архивных документов, преданных недавно гласности в Москве издательством «Гея», есть сообщение (от 8.12.1920 г.) начальника Особого отделения дивизии П. Зотова «о проделанной работе» в Крыму: из 1100 «зарегистрированных» (то есть сдавшихся в плен) белогвардейцев расстреляно тройкой под руководством П. Зотова 1006 человек...

Когда баронесса Нина фон Медем и ее прелестные дочери Кира и Леля добрались до Парижа, они сразу отправились на поиски работы. Вот что рассказала об этом позднее А. Васильеву 92-летняя Кира:

«Приехав в Париж в 1922 году из Константинополя, мама и я, голодные, искали работу. Придя в «Китмир» к великой княгине Марии Павловне, мы получили заказ на вышивку вечерних сумочек из блесток и бисера. Цветные сумочки были очень модными в то время. Княгиня спросила нас: «Умеете ли вы делать китайский шов?». Мы сказали, что умеем, и получили еще заказы на вышитые пояса, а мама, баронесса Нина Владимировна фон Медем, урожденная Шлиттер, — и на вышитые шали со сложным рисунком, напоминавшие целые картины. Там было много русских работниц, и все талантливые. Работу великая княгиня давала на дом и платила прилично. А мы тогда так бедствовали, что были рады всякой работе!

...Затем моя мама стала портнихой в доме «Итеб», где оставалась в качестве заместительницы главной портнихи два года».

Вот когда довелось помянуть добром семейную строгость полковника Эриванского полка барона Александра фон Медема...

Красивые сестрички Кира и Леля фон Медем сгодились и для показа моды. Кира работала манекенщицей добрых 20 лет во всех крупных парижских домах — в домах «Ирфе», «Итеб», «Поль Пуаре», «Пату», «Шанель», «Молине», «Дреколь»...

Мережковский Дмитрий Сергеевич, 4.08.1865—7.12.1941

Здесь почиет рядом с супругой своей Зинаидой Гиппиус знаменитый (а в былые годы даже очень знаменитый, один из двух-трех кандидатов на первую Нобелевскую премию среди русских литераторов) поэт, прозаик, драматург, философ и литературный критик Дмитрий Мережковский. Он родился в Петербурге, в богатой семье: отец его был придворный чиновник, тайный советник, родом из украинского дворянства, дед с материнской стороны возглавлял канцелярию петербургского обер-полицмейстера. 16 лет от роду Д. Мережковский напечатал первое свое стихотворение. В 23 года выпустил в свет сборник стихов, чуть позже книгу критики, а потом и первые труды в биографическом жанре — портреты великих писателей России и Запада. Потом стали появляться одна за другой трилогии его историко-философских романов, так что к началу Первой мировой войны у Мережковского успели выйти сперва 17 томов его первого Собрания сочинений, а потом и 24 тома второго, более полного. А он ведь прожил 30 лет после этого, написал и выпустил еще несколько блистающих эрудицией трилогий из жизни России, Древнего Рима, Древнего Египта, европейского Средневековья, из евангельской истории... У этих книг было множество русских (и зарубежных) читателей, было много поклонников. Это была серьезная литература, и все же... Собратья по перу и критики — от Достоевского (прослушавшего гимназические стихи Мережковского) и Розанова до Адамовича и молодого Поплавского — имели к Мережковскому почти одинаковые претензии: «головная» литература, мало души и сердца, не всегда четкая политическая и религиозная позиция. Философ Ильин писал, что Мережковский — «художник внешних декораций и нисколько не художник души». Эмигрантский критик Г. Адамович убеждал: «Его мало любили, мало кто за всю его долгую жизнь был близок к нему. Было признание, но не было порыва, влечения, доверия... Мережковский — писатель одинокий». Еще резче высказался по его поводу В. Розанов, близко знавший Мережковского до революции: «О, как страшно ничего не любить, ничего не ненавидеть, все знать, много читать, постоянно читать и, наконец, к последнему несчастью, — вечно писать, то есть вечно записывать свою пустоту и увековечивать то, что для всякого есть достаточное горе, если даже и сознается только в себе. От этого Мережковский вечно грустен».

Но при всем этом — какой блеск эрудиции, «интуитивное постижение скрытого смысла, разгадывание евангельских притч» (Вышеславцев), опыт «непрерывного интеллектуального экстаза» (Б. Поплавский), прозрения и пророчества, фейерверк гипотез...

Роль Мережковского как одного из столпов символизма и как философа не сводилась к усилиям творческим. В 1901—1903 годах он явился одним из деятелей религиозного возрождения в России, одним из создателей Религиозно-философского общества, отчеты которого он печатал в редактируемом им журнале. Позднее, в эмиграции он царил как непререкаемый авторитет на литературно-философских «воскресеньях» у себя дома (в квартире на рю Колонель Боне), а потом и в обществе «Зеленая лампа» — то есть радел о продолжении интеллектуально-литературной жизни, столь важной для писателей в изгнании (особенно для молодых, не закончивших образования, не варившихся в атмосфере петербургского Серебряного века).

Еще в 1888 году, 23-летним студентом, на пути из Германии (с заездом на Кавказ) Д. Мережковский встретил в Боржоми 19-летнюю Зинаиду Гиппиус, а еще через полгода обвенчался с ней в Тифлисе и увез ее в Петербург. В последующие 52 года, как любила напоминать З. Гиппиус, они не разлучались с мужем «ни разу, ни на один день». С другой стороны, нетрудно догадаться, что это не был обычный, так сказать, традиционный брак... И вечная жизнь втроем — с «интимным другом» Д. Философовым или сыном-слугой-секретарем В. Злобиным, — и вполне лесбийские письма З. Гиппиус, и ее вполне мужские стихи заставляют сомневаться в подобной «традиционности». Да и люди они были слишком необычные для «обычных» отношений.

Восемь лет с небольшими отлучками Мережковские провели в Европе, по большей части в Париже, где они, на свое счастье, купили однажды квартиру в этом, похожем тогда на буржуазный Петербург, 16-ом окpyгe. Она очень пригодилась им в 1920 году, когда они оказались (почти на четверть века) в эмиграции, которую Мережковский одним из первых четко определил как «исход» из большевистского «Царства Антихриста», исход надолго, исход для настоящего, глубинного познания России и для последующего возвращения. Мережковский ненавидел тоталитаризм, но одно время заигрывал с Муссолини и считал, что как «абсолютное зло» большевизм может быть разрушен и интервенцией тоже. В отличие от многих прекраснодушных эмигрантов, Мережковский считал, что «большевизм никогда не изменит своей природы... он никогда не был национальным, это всегда было интернациональное явление... Россия, подобно любой стране, была и остается для большевизма средством... захвата мирового владычества». Мережковский оказался в данном случае в большей степени пророком, чем самые популярные из эмигрантских властителей умов.

Листая мемуарную литературу, я искал какое-нибудь по-человечески доброе слово об этом книжном черве, спорщике, многопишущем, плодовитом эрудите Мережковском. И в конце концов, почти отчаявшись найти что-либо, вдруг вспомнил свою собственную первую прогулку по Риму, развалины Палатинума, чудный летний вечер... Мы тогда бродили среди руин с симпатичным римским киноактером Федором Федоровичем Шаляпиным, сыном Федора Ивановича (очень на отца похожим). Я никого не знал в Риме, и Федор Федорович по моему звонку с вокзала с готовностью вызвался показать мне город. И как повелось у меня в последние заграничные десятилетия, я расспрашивал его не про старых и новых римлян, а про старых русских эмигрантов, которых он знал в юности. Скажем, про любезного мне Бунина...

— Нет, Бунин мне не нравился, — сказал, к моему удивлению Федор Федорович. — Такой, знаете, гонор. Ему человека обидеть ничего не стоило... А вот кто мне нравился, так это Мережковский. Да-да, простой человек, очень милый. Мы с ним как-то вместе писали сценарий для киностудии, здесь, в Риме. Встречались в кафе, в траттории. Я, конечно, по молодости, опаздывал, а он в ожидании мирно сидел за столиком и читал какую-то книжечку. При моем появлении он ее прятал под бумаги. И мне, конечно, было любопытно — что ж может с таким интересом читать эрудит Мережковский? И вот он как-то в разгаре работы ушел в уборную, а я заглянул под бумаги — что там у него за книжка? И знаете, что там было? Детектив, из самой дешевой серии... Я, честно говоря, умилился: какой человек симпатичный... Ведь гений, все на свете знает...



Месаксуди-Бюрнс (Burns; yp. Бараш) Людмила Павловна, ум. 2.03.1953

В тот холодный день парижской весны, когда хоронили балерину Людмилу Бараш-Месаксуди, иным из присутствующих вдруг вспомнился знаменитый вечер русской моды в петроградском «Палас-театре» в патриотическом 1916 году. Моды демонстрировали тогда самые красивые женщины Северной Пальмиры — Тамара Карсавина, Олечка Глебова-Судейкина и, конечно, она, Людмила Бараш, представшая в платье из старинных русских набивных платков по рисунку князя Александра Шервашидзе...

Парижская гризаль над кладбищенскими березами напоминала в тот грустный мартовский день 1953 года, что Олечка Судейкина уже давно здесь, на кладбище, а Петроград мерзко прозван Ленинградом...

Метальников Сергей Иванович, профессор, 1870—1946

Русский биолог Сергей Иванович Метальников родился на Волге, а учился на естественном факультете Петербургского университета. В годы учебы, в роскошном петербургском доме отчима юного Сергея генерала Виннера собирались друзья-студенты на заседания своего философского кружка. Сергей увлекался философией, но философом он не стал. Философом, притом знаменитым, стал участник его кружка Николай Лосский. А Сергей стажировался в Гейдельберге, потом на Неаполитанской зоологической станции у старого друга Миклухи-Маклая Антона Дорна, потом у Мечникова в парижском институте Пастера, где Метальников увлекся проблемой иммунитета. Мечников поддержал исследования молодого Сергея Метальникова в области фагоцитоза. В 1907 году Метальников был избран профессором зоологии Петербургского университета, стал редактором журнала «Природа», преемником Лесгафта в его лаборатории. После Октября Метальников подвергся нападкам Тимирязева и новых противников «менделизма и мракобесия». Так что из Крыма, где он организовывал новый университет, он решил уплыть во Францию, куда его еще в 1919 году приглашали возглавить лабораторию в Институте Пастера. Метальников изучал в институте роль нервной системы в иммунитете животных. Его часто называют основоположником психонейроиммунологии.

Большой интерес вызвала книга Метальникова «Проблема бессмертия и омоложения в современной биологии». Еще в 1908 году у себя в Царском Селе Метальников изолировал несколько инфузорий, которые и 22 года спустя продолжали делиться. Ученый пришел к выводу, что, если нет разрушительных внешних сил, инфузория никогда не станет трупом. А стало быть, смерти нет и клетка бессмертна. Метальников был убежден, что природа не может программировать столь короткую человеческую жизнь и что старение вызвано случайными внешними условиями... А что если их изменить, эти условия?

Последние труды Метальникова посвящены были бактериальной борьбе с вредными насекомыми. Не вредной для нас химией надо с ними бороться, а бактериальными методами...

Больше 250 работ на всех языках Европы напечатал Сергей Метальников. Отдавал он свое драгоценное время и просвещению «эмигрантского народа»: был помощником председателя правления Русского народного университета, участвовал в съездах эмигрантских ученых, был даже председателем комиссии по вопросам о положении ученых и науки в России. Ибо, хотя тогдашняя Советская Россия мало берегла русские таланты (оттого-то они и захоронены здесь, вдали от дома), лучшие умы эмиграции без устали думали над тем, как помочь родине встать на ноги и возродиться, как помочь ее науке...

Мефодий, епископ, настоятель храма Христа-Спасителя
в Аньере, 25.07.1902—13.04.74

О молодых годах владыки Мефодия Кульмана, выпускника парижского Богословского института, подробно рассказал в своих мемуарах высокопреосвященнейший митрополит Евлогий, назначивший в начале 30-х годов о. Мефодия священником в пригородный Аньер, что у западной границы Парижа:

«О. Мефодий, молитвенный, аскетически настроенный монах, чуткий к человеческой совести, вложил в приход всю свою душу... Широкую благотворительную деятельность развил приход во время забастовки шоферов. Русским шоферам выдержать ее было трудно, примкнуть к ней пришлось поневоле, — а как было ее пережить без сбережений, да еще людям семейным? Для некоторых лиц положение создалось безвыходное. О. Мефодий спешно наладил специальную помощь... В результате наши бедные шоферы сравнительно благополучно пережили тягостную для них забастовку».

Была организована священником и постоянная помощь для неимущих и нетрудоспособных. «О. Мефодий входил во все интересы прихожан, особенно много внимания уделяя детям... он не только обучал их Закону Божию, но и играл с детьми и сделался таким их другом, что одна из девочек попросила свою мать: «Мама, купи мне пожалуйста, икону о. Мефодия...». При церкви сгруппировалось в единую семью и молодое поколение: скауты, витязи...»

Приход положил основание дому призрения престарелых женщин, общежитию и дому отдыха. Настоятельство о. Мефодия «поставило его в центре громадного фабрично-заводского района... Влияние церкви стало проникать в среду русских рабочих. Многие из них годами пребывания вне церковной жизни опустились, растеряли моральные принципы, забыли заветы христианской веры. Сколько некрещеных русских детей разыскал о. Мефодий! Сколько внебрачных сожительств! Благодаря неутомимой деятельности аньерского настоятеля многие дети были крещены, а родители их повенчаны. И очень многие русские люди вернулись в лоно родной Церкви».

Среди близких помощников о. Мефодия в приходе было немало представителей высокой аристократии, выходцев из славных родов (гр. Толстая, гр. Граббе, гр. Беннигсен и другие), бывшие генералы и сановники, видные лидеры враждовавших партий... Помня об этом, о. Мефодий напоминал в своих коротких проповедях и об этих «разделениях»:

«Сколько у нас всяких разделений. Разделения в общественной, в личной и даже в церковной жизни. Все спорим, все враждуем и ссоримся.... Будем все помнить прежде всего, что мы — христиане, рабы Божии, братья и сестры во Христе; а все эти разделения на партии, группы, юрисдикции дальше земли не пойдут и не в них смысл жизни. Смысл жизни — в любви к Богу и людям. Господи, научи нас любить».

Мещерский Алексей Павлович, 1866—1938

Алексей Павлович Мещерский происходил из дворянского рода, потерявшего некогда княжеский титул. Он окончил военный корпус, затем Горный институт, работал на Урале, потом стал директором Сормовского паровозного завода, а в 1905 году принял от семьи Струве предложение стать директором Коломенского завода. Он сумел объединить Коломенский завод с Сормовским, потом с Ижевским и Выксинским и стал во главе концерна, а к 1910 году стал членом правления Волжского пароходства, чуть позднее — одним из директоров Международного Банка в Петербурге, участвовал в строительстве Царицынского военного завода и Дворцового моста в Петербурге. В 1918 году А. П. Мещерский был арестован, а заводы его национализированы. Ему грозил расстрел, но ему удалось выйти на свободу и бежать в Финляндию. Во Франции он работал консультантом, но однажды, по рассказу его дочери Н. А. Кривошеиной-Мещерской, советский агент предложил ему вернуться в Советскую Россию и стать «во главе всей промышленности». По всей вероятности, именно такие люди и могли бы руководить русской промышленностью, но именно таких людей и убивали зачем-то в первую очередь. А. П. Мещерский не вернулся и остался жив, «работал по электронике», продавал телефоны в Китай. Он скончался в ноябре 1938 года и дочь его пишет, что он просто не пережил «мюнхенских событий». Он понимал, что война неизбежна, и все повторял: «Неужели еще раз пережить полный крах всего, нет, на это уж нет больше сил!». Именно так говорили многие русские эмигранты в конце 30-х — начале 40-х годов, и умирали один за другим, скорее от отчаянья, чем от возраста и болезней... «Неужели еще раз... на это уже нет больше сил!»



Кн. Мещерский Петр Николаевич, флигель-адъютант,
полковник, 5.6.1869—17.11.1944


Кн. Мещерская (урожд. Струве) Вера Кирилловна,
4.2.1876—17.12.1949

Дочь дипломата, Вера Кирилловна (урожденная Струве) провела молодость в Японии, где служил отец, потом вышла замуж за лейб-гусара Петра Николаевича Мещерского. В Париж она приехала с мужем и четырьмя детьми — всех надо было кормить. Вера Кирилловна открыла пансион для девушек из хороших семей, которых она учила хорошим манерам. Вот одна из этих девушек (добрая Дороти Паджит) по просьбе Веры Кирилловны и купила в Сент-Женевьев-де-Буа роскошную старинную усадьбу, чтобы разместить в ней Русский дом для престарелых, обедневших эмигрантов. Вместе с Русским домом на плечи его основательницы Веры Кирилловны Мещерской легли и новые заботы. Как и другие эмигрантки из старых семей (вопреки нашим школьным представлениям, мало приученные к безделию), Вера Кирилловна выполняла то, что она считала своим долгом перед Господом и соотечественниками, и с мужеством несла бремя этих трудов до конца своих дней.

Рассказывают, что, когда городок Сент-Женевьев-де-Буа был оккупирован немцами, в парк Русского дома въехали танки. Вера Кирилловна вызвала к себе старшего из офицеров и на безукоризненном немецком потребовала, указав на флаг с красным крестом над домом, чтобы все танки были убраны. Помощь из Англии в ту пору прекратилась, и Вера Кирилловна обратилась к французским властям. Она сказала, что столько лет она ввозила во Францию дорогостоящую британскую валюту, а теперь ей не на что кормить стариков. Французы стали оплачивать Русскому дому содержание стариков...

Кн. Мещерская (урожд. Хаири — Khairi) Ирина (Нимет), 21.08.1902—4.08.1942

В годы войны оба сына директрисы Русского дома княгини Веры Кирилловны Мещерской служили переводчиками в немецкой армии. Старший, Никита, был убит под Смоленском, а от младшего, Николая, в 1942 году не было известий. Позднее выяснилось, что он сотрудничал с французским Сопротивлением, за что и был награжден орденом. А в 1942 году княгиня Вера Кирилловна попросила о. Бориса Старка съездить в Париж и навестить в частном санатории жену ее младшего сына, которая была тяжело больна и нуждалась прежде всего в духовной помощи. Так о. Борис узнал, что Николай Мещерский был женат на египетской принцессе Нимет, которая приняла православие и звалась Ириной. Она была неизлечимо больна и нуждалась в поддержке.

«Ирина вся горела огнем неофитки, — пишет в своих похоронных мемуарах о. Борис Старк, — была очень одинока, так как со своей семьей из Египта разошлась окончательно, и здесь лежала в шикарной лечебнице, зная, что умирает и что, вероятно, никогда уж не увидит мужа — единственного близкого ей человека... Мне... было очень интересно общаться с ней. Это был экзотический цветок очень тонкой структуры, очень любознательный, возлюбивший Христа со всем пылом восточной натуры и желающий все знать о нем... Умерла княгиня Ирина сознательно и мужественно, и ее прах лег на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа рядом с могилами прочих князей Мещер­ских. После войны, когда вернулся муж Ирины, Николай Петрович, уже в форме французского офицера, мы долго с ним ходили по парку Русского дома, и он все меня расспрашивал о так и не дождавшейся его жене...»



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   40




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет