Шупинский Борис Николаевич, 1893—1945

Борис Николаевич Шупинский был драматический актер, играл в разных эмигрантских театрах, а в Русском интимном театре Дины Кировой имел успех в «Бешеных деньгах» А. Островского.

Из всех своих земных занятий Евгений Щербаков, родившися в недобром 1917-м, выше всего ценил стихосложение. 34 лет от роду он издал в парижском издательстве «Рифма» сборник стихов «Свет и камень».

Ольга Александровна была вдовой князя Александра Григорьевича Щербатова, предводителя дворянства в Рузе, действительного статского советника, камергера и кавалера ордена Святого Владимира. Как и брат его Алексей Григорьевич (чей сын женат был на дочери премьера П. А. Столыпина), Александр Григорьевич супругу взял из Строгановых (супруга его брата была убита в 1920 году), Ольга же Александровна была дочерью графа Александра Строганова и княжны Татьяны Васильчиковой. Кстати, на княжне Васильчиковой женат был и старший сын Ольги Александровны, третья дочь которого (Ксения Щербатова) стала известной художницей. Что до Щербатовых вообще, то они (подобно Горчаковым, Барятинским, Оболенским, Волконским, Репниным, Долгоруким) ведут свой род от Рюрика.

Ольга Александровна Щербатова доживала свой век в Русском Доме в Сент-Женевьев: «независимая, очень высокая и худая старуха», вспоминал о ней о. Борис Старк, уже почти что глухая. Однажды она попросила священника зайти ее причастить. И добавила: «Одновременно причастите и мою девушку». «Я решил, — пишет о. Борис, — что к ней приедет внучка или еще какая-нибудь девушка из Парижа, которая почему-то не хочет причащаться в храме. Когда я пришел к ней на следующий день, то кроме нее нашел еще более старую старушку — это и была ее «девушка» чуть ли не со времени освобождения крестьян. Когда я прочитал им молитвы и, как мог, что-то сказал двум полуглухим старушкам, то хотел сперва причастить стоявшую ближе ко мне «девушку». Увидев это, старая «барыня» сказала властным голосом: «После меня!», и это не было гордос­тью, так как, несмотря на свою независимость, к которой с детства привыкла наследница одного из самых огромных состояний России, она была скромна и деликатна. Просто это было чувство этикета и чинопочитания. Когда «девушка» умерла, то «барыня» искренне плакала и убивалась...»

Эрдели Иван Георгиевич (Егорович), генерал от кавалерии, 27.10.1870—30.07.1939

Боевой генерал Иван Эрдели в свободное от работы время возглавлял первый отдел Российского Общевоинского Союза (РОВС) и Союз офицеров — участников войны. В рабочее же время он крутил баранку такси... «Сдачи не надо»...

А были ведь когда-то Николаевский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище, откуда Иван Эрдели вышел прямиком в лейб-гвардии гусарский Его Величества полк, потом была Николаевская академия Генерального штаба... В 1905—1907 годах полковник Эрдели был начальником канцелярии в Совете государственной обороны (непосредственно под началом у великого князя Николая Николаевича), потом командовал Драгунским Астраханским полком, потом лейб-гвардии драгунским полком и, наконец, зачислен был в свиту Его Величества. В 1916 году он был уже генерал-лейтенантом, командиром корпуса, командующим армией. Сидел в тюрьме в августе 1917 года за поддержку генерала Корнилова, но в 1919-м уже был главнокомандующим на Северном Кавказе...

С октября 1937 года генерал Эрдели был председателем Особой комиссии по делу Скоблина (похитившего руководителя РОВС генерала Миллера на деньги ГПУ). От всех этих дрязг и неприятностей генерал Иван Эрдели скоропостижно скончался 7 июля 1939 года каких-нибудь 68 лет от роду.

Княгиня Эристова в Париже была ведущей манекенщицей дома «Шанель». Впрочем, она еще и при дворе последнего русского императора (где она была фрейлиной императрицы) славилась и своей красотой, и гордой осанкой. Ее портрет кисти Савелия Сорина свидетельствует об этом со стен Грузинской национальной галереи в Тбилиси...

В 1920 году 19-летний Анатолий Эртель был арестован в Советской России в первый раз. Жизнь мотала его по всей стране, а в войну он выбрался на Запад и в 1950 году, через тридцать лет, встретил в Париже любовь своей юности — Марию Старк-Мартиненко. Встретившись, они вспоминали юность, Черное море, Одессу, где произошло знакомство, читали стихи, которые посвящали друг другу в годы разлуки. Снова прошли годы. Мария и Анатолий решили издать свои стихи под одной обложкой. Тем временем болезнь унесла Марию. Но Анатолий выполнил то, о чем оба мечтали: издал два сборника их стихов — «Берега» и «Встреча».

Рита Эссайян была дочерью прославленного миллионера Галуста Гульбенкяна. Когда я спрашивал в парижском Фонде Гульбенкяна и у немногих родственников великого человека, чем могла заниматься мадам Рита, никто не мог ответить мне с определенностью, а жена одного из племянников воскликнула с энтузиазмом: «Чем можно заниматься, когда столько денег?» Я не сразу вспомнил, что занятие все же может найтись, а между тем уже знал биографию самого Галуста Гульбенкяна, дававшую недурной ответ на этот вопрос. Потому, что он ведь был не только финансовый гений, этот Галуст Гульбенкян, он был еще меценат, филантроп, великий коллекционер, знаток искусства. Он и жил-то в Париже на правом берегу Сены, в квартале Шайо, в том самом квартале 16-го округа, где столько жило (и живет сейчас) всяческих принцев крови, миллионеров, коллекционеров — и Камиль Гру, и Мамоттаны, и Жак Дусе, и братья Гонкуры, и Жюль Стросс, и Жорж Пойяк, и Адольф д’Эннери... Гульбенкян занимал дом № 51 на авеню Иены, тот самый, где теперь Центр португальской культуры. Скорее даже, не он (или его дочка Рита) занимал обширный этот дом, а невероятная его коллекция.

А дочка Рита? Она здесь, под русскими березами...

Остановись, мой спутник-москвич. Здесь лежит зачинатель московского метро, бывший российский министр, ставший в Париже... прачкой и Окончивший дни сторожем, — благородный кадет Петр Юренев...

Петр Петрович Юренев родился в Петербурге в интеллигентной семье либерала-юриста, окончил Институт путей сообщения, работал в провинции инженером-строителем и с самого образования Партии народной свободы («кадетской») был одним из ее деятельных членов. Он был избран во Вторую думу, а после ее роспуска переехал в Москву, где был избран членом городской управы. Было ли это в ту пору столь же доходно, как нынче? Вряд ли. Соратник П. П. Юренева по партии князь В. А. Оболенский так писал об этом: «Продолжая карьеру инженера, он благодаря своим знаниям и недюжинным способностям мог бы сделаться богатым человеком, как многие инженеры путей сообщения, на которых, при усиленном развитии железнодорожной сети, был в России начала 20-го века огромный спрос: но его привлекала не богатая жизнь, а общественная деятельность... Между прочим, под его непосредственным руководством в Городской Управе был разработан проект постройки метро, осуществление которого было отложено из-за начавшейся в 1914 году войны. Впоследствии этот проект был использован советской властью при постройке первой линии Московского Метро...»

П. П. Юренев был членом ЦК кадетской партии, в 1917 году был министром путей сообщения третьего состава Временного правительства. Потом он вернулся в Москву и работал в городском самоуправлении...

А потом — вынужденное изгнание... Деятельный Юренев, который был талантливым организатором, уже в Константинополе восстанавливал деятельность Земгора, помогал открыть в Константинополе русскую гимназию с интернатом, руководил целой сетью русских учебных заведений и приютов в Белграде, а потом в Праге. Старшее поколение эмигрантов остро ощущало свой долг перед детьми... Позднее Юренев с женой и тещей переехал во Францию и арендовал небольшую ферму в Нормандии. Он ждал, что к нему переедет его единственная дочь с мужем. Внезапная смерть дочери подкосила его. Он сажал огород, ухаживал за коровами, едва сводил концы с концами, а появляясь в Париже, окунался в общественную работу. Экономический кризис добил его ферму. Юреневы перебрались в Париж, стали искать пропитания. Инженер Юренев посчитал с карандашом в руках, что они с женой смогут выжить стиркой белья. Потом немцы захватили Париж, и прачечную пришлось ликвидировать. Юренев нашел место сторожа и огородника на заводе в парижском пригороде. Туда он и перебрался с семьей, провел там три долгих, безнадежных года. Нескольких месяцев он не дожил до конца войны... «Судьба его не пожалела, — писал о нем в «Новом журнале» его друг князь Владимир Оболенский, — но под этими ударами судьбы он сохранил свою личность и свои, усвоенные еще с детских лет, убеждения». В. А. Оболенский попытался перечислить в своей заметке хоть некоторые черты внутреннего облика покойного друга: «Он был человеком, светящимся не ярким, а матовым светом, чрезвычайно сильным, но как-то незаметно излучаемым. Его недюжинный ум и большие способности скрывались за его исключительной скромностью и полным отсутствием самомнения. Тщательно скрывал он и глубину своих чувств, которую улавливали лишь близкие его друзья особым внутренним чутьем. А свойственную ему сильную волю он направлял не на подчинение других, а на самого себя, сдерживая свои страсти и сокращая свои потребности... Он был настоящим демократом не только по своим политическим взглядам, но и по свойствам своей природы. Всякая излишняя роскошь в домашней обстановке ему претила. В течение своей жизни в эмиграции он старался упростить свою жизнь до возможных пределов. Он делал это прежде всего потому, что так ему нравилось, но постепенно возвел это в принцип, доказывая друзьям, что комфортабельная жизнь среди моря эмигрантской бедноты недопустима. Единственная роскошь, которую он себе позволял, была бутылка вина, выпитая за дружеской беседой с друзьями. А другом он был верным и преданным, всегда готовым помочь своим друзьям в постигшем их несчастии и утешить их в трудную минуту жизни. Сердечный, хотя и без лишних слов, по отношению к друзьям и добродушно снисходительный к противникам...

Он никогда не был церковным человеком. Но не был и материалистом, так как признавал существование чего-то непостигаемого и непостижимого. Не любил рассуждать на религиозные темы, как вообще обо всем, не поддающемся обработке его ясного логического ума. Однако, когда он почувствовал, что умирает, призвал священника, исповедовался и причастился».

Совсем еще молодым будущий священник Виктор Юрьев изведал и фронты, и «галлиполийское сидение», но в конце концов добрался до мирного Парижа. Пролетарский церковный приход в индустриальном Кнютанже решил, что он сможет оплачивать стипендию одному студенту Богословского института в Париже. Этим студентом и стал Виктор Юрьев. К моменту его окончания у высокопреосвященнейшего митрополита Евлогия возникли трудности с церковью Общества галлиполийцев. Строптивые отставные генералы из приход­ского совета заклевали сперва о. Малинина («держали в черном теле»), потом и о. Бирюкова. Митрополит решил сделать еще одну попытку: «После о. П. Бирюкова я назначил о. Виктора Юрьева, воспитанника нашего Богословского Института и стипендиата Кнютанжского прихода. Прекрасный священник. Галлиполиец, он привлек к себе всеобщие симпатии прихожан. О. Юрьев состоял и до сих пор состоит деятельным членом “Христианского Движения”».

Речь здесь идет о Русском Студенческом Христианском Движении, самом живом религиозном движении в эмиграции. За его экуменические связи и, в частности, за сотрудничество с американской молодежной христианской ассоциацией (YMCA) правые круги эмиграции подозревали это движение в таинственном «жидо-масонстве». В 1939 году о. Виктор Юрьев стал священником близкой и ныне к РСХД церкви Введения Божьей Матери (в доме № 91 на улице Оливье-де-Сер).

Кн. Юрьевич Сергей Александрович, 31.03.1875—18.12.1969

Кн. Юрьевич (ур. де Липовац) Елена Ивановна,
25.05.1895—16.05.1957

В юности Сергей Александрович изучал право и математику. 30 лет от роду он повстречал в Париже Огюста Родена и увлекся скульптурой, через три года он уже выставлялся в Париже — и в Салоне Независимых, и в Осеннем салоне, и в Тюильри. (Понятное дело, что художественное образование входило в его российский набор ценностей еще раньше).

В годы Первой мировой он устремился под русские знамена, был офицером. Ни революция, ни большевистский переворот не сулили такому человеку ничего, кроме мук и смерти. В 1918 году он еще ваял портрет Роберта Оуэна для тогдашней монументальной пропаганды в Москве, но до портрета Маркса не дошел — эмигрировал и с тех пор ваял в Париже реалистические портреты Томаса Харди, румынской королевы, Франклина Делано Рузвельта... В 1924 году на Осеннем салоне парижская мэрия купила для музея Пети Пале бронзовую статую танцовщицы Натовой работы С. А. Юрьевича. Некоторые его работы приобрел и парижский Музей современного искусства. В 1931 году С. Юрьевич устроил первую свою персональную выставку в США.

Впрочем, этот образованный Юрьевич занимался не только скульп­турой, но и исследованиями в области психологии. Он стал одним из основателей Института общей психологии в Париже.

Листая эмигрантский журнал «Театр и жизнь» за 1929 год, я наткнулся недавно на такую заметку о жизни Сергея Юрьевича: «С прошлого года поселился в Нью-Йорке скульптор Сергей Юрьевич, бывший русский дипломат и камергер. Юрьевич имеет много заказов среди американской финансовой знати.

Туда же выехала на днях супруга художника Е. И. Юрьевич, дочь известного генерала русской службы, черногорца по происхождению, Поповича-Липоваца».

Начну с небольшой кладбищенской (впрочем, не очень страшной) истории, свидетельствующей о том, что и нынче, как в 20-е и в 30-е годы, Ирина и Феликс Юсуповы остаются в памяти французов едва ли не самой знаменитой аристократической четой русской эмиграции...

В начале 90-х годов мне довелось однажды добираться на машине с юга в Париж с группой украинских редакторов, которых я обслуживал как синхронист-переводчик на международном коллоквиуме. Не доезжая Парижа, мы свернули к Сент-Женевьев-де-Буа и остановились у ограды русского кладбища. Было поздно, ворота были на запоре, не видно было ни души. Редакторы были разочарованы, а один из них, лихой «главный» из киевской газеты, и вдобавок депутат парламента, дольше других безутешно бродивший вдоль ограды, нашел какой-то лаз, поднялся на стену и спустился по крыше сарайчика на той стороне, уже на кладбище. Я, как переводчик, вынужден был за ним последовать (иначе кто ж ему будет обеспечивать синхрон?). Вскоре среди могил появилась огромная собака. Вид у нее был угрожающий, она лаяла и так неприятно скалила зубы, что перевод не требовался. Потом вышел на лай молодой сторож-француз. Я объяснил ему, что знаменитый журналист и парламентарий со знаменитой Украины (Украина до сих пор слывет среди французов неистощимым хлебным Эльдорадо) просто «не мог не посетить» знаменитый некрополь России, ибо уважение к предкам и так далее... Сторож в ответ стал столь же убедительно рассказывать о законах республики, о «правовом государстве», о рабочем дне и зарплате и даже произнес слово «полиция». Его речь я перевел одним из немногих знакомых мне украинских слов:

— Рушник!

Киевский редактор понял с полуслова. Дело в том, что он носил в своей сумке целый свиток вышитых рушников — полотенец, которыми он щедро одаривал непривычных к подаркам французов. Редактор-депутат встал в картинную парламентскую позу и щиро украсил торс сторожа рушником (от плеча к поясу наискосок, наподобие депутатской ленты). Я синхронно объяснил, что это щедрый дар плодородной Украины и добавил почти по-украински:

— Еще рушник!

Редактор украсил сторожа новым рушником, а я объяснил, что это жене и деткам...

Сторож-француз был растроган. Он сказал, что такая любовь к усопшим предкам делает нам честь. И что он даже сам лично покажет нам одну могилу. Главную могилу, конечно. Легко догадаться, что он повел нас к могиле Феликса Юсупова, а возле нее почтительно сообщил нам, что «этот человек убил “самого Распутина”» (самым тоном сообщения напомнив, что террор освящен во Франции трепетными воспоминаниями о Великой французской революции и что именно этот эпизод из жизни князя Юсупова способствовал невероятной его популярности в эмиграции). Живописные и лукавые парижские мемуары Александра Вертинского, подтверждая это наблюдение, дают семейный портрет знаменитой эмигрантской пары: «Князь Феликс Юсупов, худой и стройный, с иконописным лицом византийского письма, красивый и бледный, открыл свой салон мод. Салон назывался «Ирфе» — по начальным буквам «Ир» — Ирина (жена) и «Фе» — Феликс. Салон имел успех. Богатые американки, падкие на титулы и сенсации, платили сумасшедшие деньги за его фасоны и модели не столько потому, что они были так уж хороши, сколько за право познакомиться с ним, о котором они столько читали в сотнях книг, газет и журналов, — с человеком, убившим Распутина!

Его жена Ирина, бледная, очень молчаливая и замкнутая, с необыкновенно красивым и строгим лицом, принимала покупательниц. Она никогда не улыбалась. У нее были светло-серые печальные глаза и светлые волосы. Она редко показывалась где-нибудь. Сам же Юсупов очень любил общество и особенно людей искусства. В его доме я встречал и Куприна, и Бунина, и Алданова, и Тэффи, и весь балет, и всех художников, и многих артистов...»

Уточним все же, что салон «Ирфе» славен был не только бурным прошлым, высоким происхождением и совершенно несметным былым богатством его хозяина или императорской кровью, которая текла в жилах красавицы-хозяйки («чистокровная Романова»), но и многими находками в сфере моды. Как свидетельствует историк моды А. Васильев, успех «Ирфе» позволил тонкому ценителю красоты князю Юсупову получить в эмиграции немало деловых предложений и участвовать в открытии новых парижских ресторанов («Ла мэзонет», «Лидо», «Монрепо»), магазина фарфора и т. д. А. Васильеву, который пишет об истинной европейской «юсуповомании» того времени, удалось записать рассказ бывшей парижской манекенщицы баронессы Анастасии фон Нолькен, так вспоминавшей дом моды князя Юсупова: «Его дом напоминал восточный дворец: все кабинки для примерок были обиты серым бархатом с драпированными балдахинами, как в Турции. Сам Феликс принимал клиентов в тюрбане и восточном халате и походил на хана в сопровождении своего любимого бульдога. Его супруга, напротив, была очень скромной и не любила, чтобы мы, манекенщицы, делали ей реверанс при встрече. Видимо, из-за своей эксцентричности Феликс не гнушался иногда и сам примерить то или другое платье и показать всем, как его надо носить».

На днях мне довелось встретить Анастасию фон Нолькен, сохранившую и ныне удивительное благородство черт, и она снисходительно и ностальгически усмехнулась, вспоминая те дни торжества русской моды в Париже. Однако внимательный биограф А. Васильев эту эксцентричную княжескую страсть к переодеванию в женское платье прослеживает еще и в нежных годах своего героя, в родительском дворце на Мойке. Хозяйка дворца, княгиня Зинаида Юсупова, мать Феликса, которая славилась в Петербурге редкостной красотой и изысканными манерами, покоится здесь же рядом, на скромном провинциальном кладбище городка Сент-Женевьев-де-Буа.