Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова г. В. Плеханов



бет14/27
Дата12.07.2016
өлшемі1.67 Mb.
#193818
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   27


Но вот наступило и прошло первое мая, прошло торжественно и спокойно всюду, где защитники «порядка» имели благоразумие воз­держаться от слишком больших беспорядков. У буржуазии точно гора с плеч свалилась. Непосредственная опасность прошла. Буржуазная пе­чать даже стала подсмеиваться над своим собственным страхом. А не­которые органы ее с торжеством закричали о полнейшей «неудаче» май­ской манифестации. В особенности в английских газетах заметен был прилив веселости, насмешливости и остроумия (мы увидим сейчас, от­куда явилось у них такое настроение духа). «Майский праздник про­шел, а Европа продолжает стоять на месте. Гора не родила ничего, кро­ме мыши», — острит «Daily News» в № от 2-го мая. «Майская демон­страция, которая должна была дать нам поразительное зрелище рабо­чих Европы, собравшихся одновременно во всех городах и столицах материка, чтобы потребовать 8-часового дня — говорит «Standard» — даже друзьями движения должна быть признана очевидно неудавшейся. Никогда, никакое обещание не противоречило так сильно исполне­нию, как противоречит событие 1-го мая тем предсказаниям, ко­торые раздавались относительно всемирного движения рабочих. Мы должны с сожалением признать, что Труд не в состоянии организоваться лучше, чем в данном случае». Почему же думает так почтенная газета? И почему ей кажется, что майская демонстрация потерпела неудачу? Читайте: «Наши утренние телеграммы содержат подробные отчеты обо всем случившемся в главных городах Европы; и если не принимать во внимание немногих и очень незначительных беспорядков, то можно сказать, что в общем первое мая прошло спокойно и с гораздо мень­шими неудобствами для общественной жизни, чем можно было ожидать заранее». Вот оно что! Дисциплина и самообладание рабочих означают их поражение! Какой глубокий политический смысл! Какое серьезное понимание рабочего движения!

Басня о повсеместных восстаниях, имеющих будто бы про­изойти первого мая, была сочинена самой буржуазией. Ее повторяли только буржуа, да их аристократические соумышленники и союзники, современные дворяне в мещанстве. Своим происхождением она обязана была исключительно только буржуазному перепугу. И именно этот, по­истине баснословный, перепуг буржуазии свидетельствовал об ее неве­роятной ограниченности, о ее беспримерном умственном падении. Она воображала, что социал-демо-краты собирались на международный кон­гресс в Париже главным образом для того, чтобы заказать пролетариа-

135

ту всемирную социальную революцию к заранее, и притом совершенно точно, обозначенному сроку. Но вожаки пролетариата умнее вожаков буржуазии. Они знают, что революции по заказу не делаются (чего до сих пор не знает буржуазия, пережившая, однако, не мало револю­ций), и если бы кому-нибудь из них пришло в голову предложить своим товарищам проект подобного заказа, то на него, наверное, посмотрели бы как на человека несколько поврежденного. Кроме того, социал-демо­краты умеют взвешивать шансы победы, и никогда не позволили бы себе толкать пролетариат на баррикады в такое время, когда господствую­щий класс имел полную возможность вооружиться с ног до головы. При подобных обстоятельствах всякая попытка открытого восстания была бы безумием, если не изменой. Вот почему социал-демократы повсюду старались предупредить столкновения рабочих с войсками и полицией. Рабочие газеты всех стран не переставали твердить, что первое мая должно быть мирным праздником пролетариата, который, в интересах своего собственного дела, обязан остаться твердым и спокойным, не­смотря ни на какие вызовы со стороны врагов. Социал-демократы не настаивали даже на том, чтобы в день первого мая рабочие повсюду отказались работать. Социал-демократи-ческие депутаты немецкого рейхстага в своем воззвании «К работникам и работницам Германии» спра­ведливо заметили, что, при всей доброй воле, рабочим так же невозможно повсеместно отказаться от работы в этот (будничный) день, как органи­зовать всеобщую стачку. Задача движения первого мая сводилась ко всеобщей внушительной манифестации в пользу восьмичасового дня. Но рабочий класс мог манифестировать посредством вечерних собраний и петиций, отнимая таким образом у предержащих властей всякий по­вод к вооруженному вмешательству в это дело. В воззвании немецких социал-демократических депутатов даже в особенности рекомендуется путь петиций. «Какой бы вид ни приняла манифестация в той или дру­гой местности, мы советуем — говорится там — повсюду организовать со­бирание возможно большего числа подписей для петиции, которая по­требует от рейхстага осуществления решений парижского конгресса». Путь петиции выбрали также и французские социал-демократы. Путь этот остался бы необходимым даже в том случае, если бы празднование первого мая преимущественно приняло характер уличных манифеста­ций. Требование 8-ми-часового дня может осуществиться только зако­нодательным путем. Поэтому пролетариат вынужден стучаться в двери законодательных собраний. Можно сказать, пожалуй, что петиции имели бы боль-ше шансов успеха, если бы их принесли в парламенты мно­готысячные толпы рабочих. Но это не так. Тогда невозможно было бы



136

избежать кровавых столкновений, а подобные столкновения не только ослабили бы силы уже существующих рабочих организаций, но к тому же запугали бы и отдалили бы от социал-демократов те слои пролетариата, которые до сих пор еще не были затронуты движением и в при­влечении которых заключалась одна из важнейших сторон всего дела.

Смешны люди, воображавшие, что революционный день первого мая мог быть днем революции. Для сознательного пролетариата 8-мичасовой день не цель, а средство. Его завоевание не будет революцией, но оно приблизит ее. Социальная демократия сумеет хорошо воспользо­ваться тем досугом, который получит пролетариат при 8-мичасовом дне. Социалистическая пропаганда примет новые, небывалые размеры, и соответственно этому возрастут силы международной рабочей пар­тии. 8-мичасовой день будет большой, хотя далеко еще не оконча­тельной победой экономии труда над экономией капитала. Но именно для того, чтобы рабочий класс мог одержать эту победу, Первое мая должно было пройти мирно. И оно прошло мирно почти повсюду. «Standard» видит в этом доказательство неспособности рабочих к еди­нодушному действию. В действительности же мирный исход Первого мая доказывает как раз обратное.

Социальная демократия довела уже пролетариат до той степени классового сознания, на которой он теряет склонность к беспорядкам и начинает стремиться к революции, которой могут только помешать бесцельные и беспорядочные вспышки. Но стремление к революции до­казывает не умеренность, а именно возросшую требовательность рабо­чего класса. Напрасно, поэтому, буржуазные газеты говорили после Пер­вого мая об его умеренности. Они должны были припомнить француз­скую пословицу: «ce qui est ajourné n'est pas perdu». Если рабочий класс остался спокойным в день своего праздника, то это вовсе еще не доказывает, что отныне настала эра мирного развития и крошечных ре­форм. Это доказывает только, что приближается эра коренного пере­ворота. Прежде, когда даже передовые слои пролетариата не имели ни организации, ни ясно сознанной цели впереди, их ненависть к суще­ствующему обществу не могла выражаться ни в чем, кроме «беспоряд­ков». Теперь, когда пролетариат сорганизовался и сознал свою задачу, он всеми силами избегает «беспорядков» для того, чтобы сохранить свои силы для переворота. Прежде рабочие «бунты» были часты и неизбеж­ны, теперь они станут вероятно все реже и реже, потому что склон­ность «к бунтам» уступает место революционному сознанию пролета­риата. Это очень хорошо само по себе, но хорошо ли это для буржу­азии? И не обнаруживает ли она свою политическую ограниченность,

137

когда, наблюдая совершающееся перед нею превращение пролетариев-«бунтовщиков» в пролетариев-революционеров, она поздравляет себя с неожиданным успехом и превозносит умеренность «настоящих рабо­чих»?



Мы думаем, что телеграф своевременно сообщил нашим читате­лям, как прошел на самом деле всемирный рабочий праздник. Те же са­мые буржуазные газеты, которые с торжеством заносили в свою лето­пись мнимое майское поражение рабочих, печатали на своих столбцах телеграммы, доказывавшие поразительное единодушие пролетариата. (См., напр., хоть телеграммы «Daily News»). Бернский «Bund», кото­рого никто, конечно, не заподозрит в симпатиях к социализму, при­знает, что первого мая миллионы и миллионы рабочих Старого и Нового Света единогласно заявили требование 8-мичасового дня и в его словах нет ни малейшего преувеличения. В майской манифестации, действи­тельно, тем или иным способом приняли участие работники всех циви­лизованных стран, до маленькой, земледельческой Норвегии включи­тельно.

Впрочем, если буржуазные английские газеты говорили о неудаче майской манифестации, то для этого у них была совершенно достаточ­ная причина. Они, естественно, находились, главным образом, под впеча­тлением английских событий, а в Англии в день первого мая пролета­риат остался совершенно спокойным. «В Лондоне нас угостили смешной лилипутской манифестацией, — глумился «Standard» в своем номере от 2-го мая. — Около тысячи праздных людей позабавились шествием в Гайд-Парк. Смотреть на них как на подавленные жертвы капитала (down trodden victims of capital) было бы глупо до смешного!» Почтенная га­зета была вполне уверена, что английский пролетариат и на этот раз избежал континентальной заразы. Но, увы, прошло два дня, и уверен­ность ее оказалась неосновательной. В воскресенье, 4-го мая, в лондон­ском Гайд-Парке произошла колоссальная демонстрация в пользу вось­мичасового дня. Трудно сказать, как велико было число мани­фестантов. Одни оценивают его в 200.000, другие даже в полмил­лиона. Но довольно того, что, по словам лондонского корреспондента «Journal de Genève», в течение всего девятнадцатого века Англия, классическая страна колоссальных митингов, не видала ничего подоб­ного. И эта манифестация, замечательная уже сама по себе, важна еще в том отношении, что в ней приняли деятельнейшее участие пролетарии Ист-Энда, эти в полном смысле слова «down trodden victims of capital» Еще несколько лет тому назад они не помышляли ни о каком движе­нии. Но в начале прошлого года они начали шевелиться; между ними

138

образовался большой союз газовых и других рабочих (Gaz Workers and general Labourers Union), насчитывающий теперь около ста тысяч членов. После известной стачки на лондонских доках дело пошло еще лучше и быстрее. Теперь Ист-Энд имеет уже много союзов, совершен­но свободных от духа консерватизма и исключительности, отличаю­щего старые Trades-Unions. И все эти союзы с восторгом отозвались на призыв марксистов, к которым они вообще относятся очень сочувствен­но. Стройными рядами, со знаменами и с музыкой шли в Гайд-Парк эти новобранцы социализма, новобранцы, которым суждено придать совер­шенно новый вид всему английскому рабочему движению.



«Многочисленные, присутствовавшие на митинге буржуазные по­литики, — говорит Энгельс *), — унесли с собой домой, в качестве общего впечатления, уверенность в том, что английский пролетариат, в продол­жении почти сорока лет составлявший хвост и послушное избиратель­ное орудие великой либеральной партии, проснулся, наконец, к новой самостоятельной жизни и к новому самостоятельному действию... Чет­вертого мая 1890 года английский рабочий класс вступил в великую международную армию. И это событие составит целую эпоху... Прекра­тилась, наконец, долгая спячка английского пролетариата, наступившая с одной стороны вследствие неудачи чартистского движения 1836 — 1850 гг., а с другой — вследствие колоссального подъема промышленности за время 1848 — 1880 гг. Внуки старых чартистов вступают теперь в ряды борцов... и раньше, чем думают многие, армия английских пролетариев будет так же хорошо объединена, так же хорошо организована, как лю­бая другая рабочая партия, и ее появление будет с восторгом привет­ствовано пролетариями материка и Америки».

Но что говорить об Англии! Каковы бы ни были причины, задер­жавшие там на некоторое время ход рабочего движения, за его бу­дущность ручались и промышленное развитие этой страны и ее полити­ческая свобода. Агитация в пользу восьмичасового дня ознаменовалась еще одним, правда, гораздо менее значительным и громким, но во вся­ком случае очень отрадным и многообещающим успехом. Майский ра­бочий праздник праздновался даже в Варшаве **). Варварский гнет на-

*) См. статью его: «Der 4 Mai in London». «Arbeiter-Zeitung», № 21.

**) Об этом редакция «Социал-Демократа» получила следующее из­вестие: «Уже за несколько недель до первого мая по фабрикам и мастер­ским рабочие начали поговаривать о необходимости присоединения к между­народному празднеству.

По мере приближения первого мая, возрастало оживление в среде ра­бочих. Они с интересом следили за всеми газетными известиями об агита­ции в пользу восьмичасового дня на Западе.

139


шего правительства не помешал рабочим русской части в Польше за­явить свою солидарность с рабочим классом Запада. Отныне польские пролетарии становятся признанными членами всемирной рабочей семьи, а польские социалисты могут гордиться результатами своей деятельно­сти. Им по справедливости могут завидовать их русские товарищи. Странное, в самом деле, явление: во всем мире нет «интеллигенции», которая столько кричала бы о своих социалистических наклонностях, и в то же время едва ли где-нибудь есть интеллигенция, до такой сте­пени «беззаботная» насчет рабочего движения, как именно наша рус­ская «интеллигенция»! Зная русских рабочих, мы не сомневаемся в том. что между ними было много людей, с сочувствием следивших (посколь­ку давали для этого возможность русские газеты) за агитацией в поль­зу восьмичасового рабочего дня. Майский праздник, конечно, нашел себе сочувственный отклик в сердцах многих русских пролетариев. Но что сделала интеллигенция для того, чтобы облегчить им выражение их солидарности, с их западноевропейскими братьями? Мы, «интелли­генты», разумеется, не могли себе отказать в удовольствии ознакомить­ся с ходом и исходом парижского социалистического конгресса. Неко­торые из нас сочувствовали его решениям, другие, — и, вероятно, боль­шинство — по закоренелой бакунистской привычке, находили их недо-

Революционное общество «Пролетариат» напечатало и распространи­ло в нескольких тысячах экземплярах прокламацию, в которой приглашало рабочих достойно отпраздновать день Первого мая.

По фабрикам начались совещания, толки, сговор. Рабочие сочувствен­но говорили о «четверге» (о czwartku).

Наступило первое мая.

В железнодорожных механических мастерских не работали 5-ое и 7-ое отделения.

Фабрики: Handke (от 200 до 300 человек), Repphan (300 рабочих), Orthwein (200 рабочих), Gostynski (число рабочих неизвестно) и др. стояли.

На фабриках: Norblin, Fraget, Putzer, Lilpop и других не работала часть работников. Кроме того, на некоторых фабриках перестали работать после обеда. Кроме фабричных не работало много ремесленников. Энергич­нее всего показали себя рабочие из «Mechanicznych warsztatуw». Видя, что их остальные товарищи продолжают работать, они собрались перед зда­нием фабрики и потребовали, чтобы те немедленно бросили работу; в окна фабрики полетели даже камни. Явилась полиция, были произведены аресты.

Что касается интеллигенции, то она горячо помогала рабочим, доказательством чему служат аресты из ее среды.

Общее число арестов простирается до 20-ти. В том числе арестовано 10 человек рабочих. Против своего обыкновения полиция вела себя доволь­но сдержанно. Патрулей не было никаких. Зато шпионы явились в изо­билии».

140


статочно «революционными». Но ни те, ни другие не позаботились о том, чтобы ознакомить русский рабочий класс с содержанием этих ре­шений. О, нет, для этого мы слишком революционны! И таким образом, благодаря «революционности» русской интеллигенции, Россия, по обык­новению, оказалась самой отсталой страной в революционном отно­шении. Перед нашими глазами совершалось движение, подобного кото­рому не знает история. Но мы были слишком «интеллигентны», чтобы принять в нем какое-нибудь участие. Не станем распространяться о том, что подобное поведение русской «интеллигенции» заживо хоронит ее, как деятельную и прогрессивную политическую силу. По отношению к большинству «интеллигентов» наш голос остался бы голосом вопию­щего в пустыне. Но теперь между русскими встречаются уже люди, в той или другой мере сочувствующие рабочему движению и понимаю­щие его значение; теперь между ними есть уже социал-демократы. К этим-то людям мы и хотим обратиться теперь с нашим товарищеским советом. На всемирном празднике Первого мая 1890 года Россия бли­стала, как говорится, своим отсутствием. Мы, русские социал-демо­краты, всеми силами должны стараться смыть с себя этот стыд. Мы обя­заны позаботиться о том, чтобы в будущей майской манифестации так или иначе приняли участие и русские рабочие. Каким именно обра­зом можем мы взяться за исполнение своей обязанности, — об этом, разумеется, не-удобно рассуждать печатно. Но что, при доброй воле, она легко исполнима, — это не подлежит ни малейшему сомнению. И пусть не обманываются наши русские товарищи насчет значения того дела, которое мы им предлагаем. Участие наших рабочих во всемирной агитации в пользу восьмичасового дня непосредственно не приведет, конечно, к «революции». Зато оно придаст новые колоссальные силы нашему революционному движению. Оно будет больше, чем всякое дру­гое действие, способствовать развитию классового сознания в русском пролетариате. А когда разовьется это сознание, когда русские рабочие возвысят голос в защиту своих интересов, когда они хоть отчасти проникнутся теми стремлениями, которые одушевляют теперь их за­падных братьев, тогда недолго просуществует и русское самодержавие. Метла рабочего движения навсегда сметет его с лица русской земли...

Но возвратимся к западным делам. Буржуазия бодрее смотрела бы в будущее, если бы могла с уверенностью сказать себе, что май­ская манифестация была чем-то вроде бунтовской попытки в анархи­ческом вкусе. Так как Первое мая к «бунту» не привело, то вся эта попытка только лишний раз доказала бы несостоятельность подобного способа действий. Но манифестация Первого мая была не революцион-

141

ной бравадой, а сознательным движением в духе социал-демократиче­ской программы. Требование пролетариата должно быть и будет испол­нено. Буржуазия понимает это и начинает торговаться и хныкать. Неко­торые из ее писателей говорят, что рабочие слишком много «запраши­вают»: восьмичасовой день — это очень хорошая вещь; такая хорошая вещь, что ее можно назвать идеалом; но кто же не знает, что идеал не­достижим? Нужно довольствоваться некоторым приближением к нему. Десятичасовой день тоже очень хорошая вещь. И право, рабочим можно было бы помириться на нем с буржуазией. Но еще до майской манифестации рабочие газеты выяснили, что восьмичасовой день вовсе не может быть идеалом для пролетариата: его идеал заклю­чается в полном устранении капиталистического способа производства, и этот рабочий идеал тем отличается ото всяких буржуазно-романтиче­ских идеалов, что он вполне достижим. Движение в пользу восьмича­сового дня именно делает целью приблизить время осуществления этого идеала, странного уже тем одним, что он, по-видимому, совсем не идеа­лен (что идеального в достижимом идеале? Это не более, как грубый материализм, достойный лишь непросвещенной черни).



В парижском «Temps» Жюль Симон, тот самый Жюль Симон, который «Русским Ведомостям», самому «передовому» органу нашей печати, кажется истинным другом фабричного законодательства, горь­ко оплакивает участь капитала, угнетаемого ненасытными рабочими. Посмотрите, в самом деле, в каком несчастном положении находится бедняжка-капитал: «Его вынуждают оставаться праздным один день в неделю (т. е. в воскресенье). Я одобряю это; но его потери очевидны... То же замечание, и в гораздо большей степени, применяется и к запре­щению ночного труда; то же замечание относится и к ограничению ра­бочего дня детей, женщин и мужчин. Его заставляют принимать меры для оздоровления мастерских (это уже совсем не хорошо! А впрочем, нет, это пожалуй и хорошо, но, послушайте, к чему ведет это); скажу еще раз — это хорошо, но часто это взваливает на него новое бремя. Его заставляют отвечать даже за те несчастные случаи, в которых он не ви­новат (вот она, угнетенная невинность!). Теперь его хотят принудить страховать рабочих на случай несчастий, болезней и старости (а меж­ду тем, ему это совсем не нужно: старые, больные, искалеченные «ру­ки» всегда можно заменить здоровыми и свежими). Он не хозяин у себя дома, за ним надзирают фабричные инспектора, а иногда рабочие делегаты (после этого очевидно, что речь должна идти теперь уже не об освобождении труда, а об освобождении капитала). Прежде он мог со­ставлять устав для своей фабрики. По какому праву? — спрашивает

142


автор одного лежащего передо мною, проекта. Разве он имеет законо­дательную власть? (сейчас видно, что автор проекта совершенно не­благовоспитанный человек: порядочные люди не задают таких щекот­ливых вопросов)... прежде он мог, по крайней мере, удалять рабочих, ленивых или неспособных, или таких, которые проповедовали беспоря­док в его мастерской; он и теперь, пожалуй, может сделать это, но только в том случае, если прогнанный рабочий не принадлежит к синди­кальной камере, потому что, если рабочий принадлежит к ней, то он может все позволить себе: за его удаление патрона приговорят к трехмесячному тюремному заключению (Извольте «работать» при таком положении дел! Правда, такое положение дел выдумано красно­речивым автором единственно для красоты слова, но все-таки синди­кальные камеры порядочно-таки отравляют жизнь капитала. Удиви­тельно, как он еще соглашается влачить свое жалкое существование! Но его терпение уже, очевидно, истощается). У поставленного в такое трудное положение работодателя является стремление удалиться от дел, если захотят позволить ему это, и он, несомненно, удалится, тогда ко всему прочему прибавится повышение заработной платы». А когда «удалится» работодатель, то рабочий останется без хлеба, «ибо не­возможно работать без капитала». Почтенному сотруднику почтенной газеты кажется, что рабочий класс ест теперь капитал «как артишок, листик за листиком». Желая спасти от жадности рабочих хоть частицу этого вкусного, сочного и питательного плода, Жюль Симон взывает к примирению классов. «Рабочий, ведущий войну с капиталом, и пред­приниматель, не желающий по справедливости поделиться прибылью с работником, одинаково подготовляют катастрофы. Рабочие, хотите жить, работая? Предприниматели, хотите спасти капитал! Делите при­быль» («Temps», 20 июня 1890 года).

Но о разделении прибыли и о недостижимо идеальных свойствах восьмичасового дня говорят все-таки более уступчивые буржуазные пи­сатели, понимающие, что не следует капиталу «дорожиться» в настоя­щее время, когда ему приходится характеризовать свое положение грустными словами поэта:

... Ты, радость, умчалась;

Одна о минувшем тоска мне осталась.

Кроме этих уступчивых буржуа, есть еще и неуступчивые. Те стараются уверить пролетариат, что всякие попытки сократить рабо­чий день равносильны посягательству на национальное благосостояние. Известно, что под «богатством народов» буржуа всегда понимал свое собственное богатство. С этой точки зрения ограничение рабочего

143


дня, как и всякое уменьшение степени эксплуатации работника, яв­ляется государственным преступлением. Но пролетариат смотрит на де­ло иначе. Для него перестали быть убедительными учения буржуазных экономистов. Не собьют его с толку ни уступчивые, ни неуступчивые адвокаты буржуазии. Тут повторяется известная история борьбы го­лодных крыс с сытыми:

Крысу не поймаешь в тонкий силлогизм,

Крыса перескочит всяческий софизм.

Знают это «сытые крысы» и скорбят духом, и пищат о красном призраке коммунизма. И нельзя им не пищать о нем. Коммунизм странствует теперь повсюду, увлекая за собой рабочие массы. И не оси­лят его ни папа, ни царь, ни французские радикалы, ни немецкие поли­цейские.

«Святой, память которого празднуется в день Первого мая, назы­вается — Карл Маркс, — писала «Neue Freie Presse». — Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — этот клич первые кликнул Маркс, и Первое мая является его отголоском. Кого может обмануть агитация в пользу восьмичасового дня! (Никто и не обманывал вас, господа. Никто не го­ворил, что восьмичасовой день может быть целью рабочего движения. Почитайте рабочие газеты, вы увидите, как изображали они это дело). Речь идет о том, чтобы доказать солидарность всех рабочих, занести агитацию в самые отдаленные деревни, усилить в каждом пролетарии ненависть против источника его доходов и внести горечь в его отноше­ния к предпринимателю (тут опять маленькая буржуазная ошибочка; люди, агитировавшие в пользу восьмичасового рабочего дня, старались усилить в пролетариях ненависть не против «источника их дохода», а против источника их эксплуатации, которая, как известно, и вносит «горечь», и даже очень много горечи, в отношения работника к пред­принимателю). Первое мая есть первый натиск той социалистической партии, которая стремится разрушить основу современного общества, уничтожить частный капитал, порвать с системою наемного труда и угнетать нации с помощью физической силы рабочих» (Бедные ра­ботники! Увлеченные социалистическими демагогами, они не ограни­чатся уничтожением «частного капитала», а обратят свою физическую силу против самих себя: так, очевидно, нужно понимать буржуазную газету, потому что с уничтожением классов все члены «нации» будут рабочими).

Человек, написавший цитируемые строки, все-таки неглупый че­ловек. При всех своих буржуазных предрассудках, он понял смысл май­ского движения лучше, чем понимали его гг. анархисты. Первое мая

144

1890 г. в самом деле представляет собой величайшее торжество мар­ксизма, т. е. социальную демократию. Горячими и сознательными испол­нителями решений, принятых на конгрессе марксистов, явились даже такие рабочие, которые не имели ни малейшего понятия о социализме. Став таким образом общепризнанной выразительницей нужд и стре­млений рабочего класса, социальная демократия сразу удесятерила свое могущество.



Отныне весь пролетариат, во всем своем составе, не перестанет прислушиваться к ее голосу.

Известный Якоби, в своей речи «О цели рабочего движения», ска­зал, что в настоящее время основание одного рабочего союза, по сво­им историческим последствиям, важнее, чем битва при Садовой. Что же сказал бы он о всемирном движении пролетариата в пользу восьмича­сового дня? Он назвал бы его величайшим явлением в культурной исто­рии новейшей Европы. Ни один монарх, ни один парламент не может помериться теперь влиянием с социальной демократией. Одного знака ее достаточно, чтобы привести в дви-жение рабочий класс всего циви­лизованного мира. Ее силы громадны, и лишь ослепленные предрассуд­ками люди могут не видеть теперь, что ей, и только ей, безраздельно и бесспорно принадлежит будущее.

Да здравствует социальная демократия! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

ЕЖЕГОДНЫЙ ВСЕМИРНЫЙ ПРАЗДНИК РАБОЧИХ.

Во всех образованных странах Европы и Америки вот уже второй год *) происходят 19 апреля (по тамошнему календарю 1-го мая) боль­шие демонстрации рабочих. «Хорошие господа»: фабриканты, купцы, помещики, банкиры и все их приспешники (короче — вся буржуа­зия) очень боятся этих демонстраций. Так боятся, как будто рабочие собираются всех их перерезать. Двигаются войска, суетятся полицей­ские, совещаются озабоченные министры, — словом, беда да и только, вот-вот начнется светопреставление! Посмотрите, как струсили «хо­рошие господа» в Вене (столица Австрии) накануне рабочей демон­страции прошлого года.

«Солдаты стоят наготове; двери в домах заперты; в квартирах заготовлены запасы, как будто в виду осады; дела остановились; жен­щины и дети не смеют выйти на улицу»... **)

Какие, подумаешь, страсти! И чем же вызван весь этот перепуг? Тем, что рабочие решились требовать сокращения своего рабочего дня до восьми часов. Вот и все. И вот чего до смерти перепугались «хо­рошие господа».

Неужели это так страшно? Кому как, — а хорошим господам это действительно очень страшно. Страшно потому, что — неровен час! — раззудится плечо, разгуляется рука у рабочего класса, и тряхнет он всю эту почтенную публику так, что и следа от нее не останется. Страшно еще и потому, что сокращение рабочего дня кажется невыгод­ным всем тем, кто сам не трудится, а живет на счет трудящихся.

Рабочим же очень выгодно сокращение рабочего дня. И потому они единодушно требуют его в Англии и во Франции, в Германии и в Австрии, в Европе и в Америке.

*) Писано в 1891 г.

**) Так говорит газета «Венская Свободная Печать» в № от 19 апре­ля (1 мая) 1890 г.

146


Посмотрим, в чем тут дело? Почему выгоден для рабочих корот­кий рабочий день?

I.

Припомним времена крепостного права. Помещик сажал своих крестьян на тягло, давал им землю *). Крестьяне обрабатывали эту землю и тем кормились. На обработку этой земли им давалось где два, где три дня в неделю. Остальные дни недели они работали на барщине и ни­чего не получали за свой труд. Помещик продавал хлеб, засеянный, убранный и отвезенный к купцу его крепостными, и клал себе в кар­ман полученные от купца денежки. Эти деньги составляли его доход. Откуда же получался этот доход? Понятно откуда. Доход помещика создавался даровым трудом крестьянина.



Теперь нет крепостного права. Теперь крестьяне и рабочие сво­бодны. Теперь они работают по вольному найму. И это, конечно, луч­ше, чем работать из-под крепостной палки. Но не надо думать, что наемный рабочий трудится только на себя. Нет, он трудится также и на хозяина. Доход хозяина (фабриканта, заводчика, помещика, земля которого обрабатывается наемными рабочими) создается даровым тру­дом наемного рабочего.

Мы сейчас объясним это. А теперь вернемся к барину, владею­щему крепостными «душами».

Вообразим, что вышел такой закон, который запретил крепост­ным работать на помещика больше одного дня в неделю. К чему при­вел бы такой закон?

Крепостной крестьянин мог бы лучше обработать свою соб­ственную ниву. Он мог бы отдохнуть лишний день. Мог бы заняться ка­ким-нибудь промыслом. Во всяком случае, как бы ни поступил кре­стьянин, новый закон принес бы ему большую пользу.

Конечно, пользуясь своей властью, помещик дошел бы крестья­нина не мытьем, так катаньем. Он мог бы потребовать от него денеж­ного оброка. Мог бы сократить его запашку* (дескать, все равно, толку от тебя мало) и так далее. Все это было бы возможно при неограни­ченной власти помещика. Поэтому к закону, запрещающему крестья­нину работать на помещика больше одного дня в неделю, нужно было

*) Впрочем, это так только говорится, что он давал ее. На самом де­ле земля принадлежала прежде крестьянам, помещики же отняли ее у них и стали потом им же «давать» ее за работу.

147

бы прибавить еще один закон, запрещающий помещику уменьшать за­пашку крестьян, требовать с них денежного оброка и вообще взыски­вать с них те потери, которые принес бы ему первый закон.



Вообразим же, что правительство запретило помещику взыски­вать с крестьян эти потери. Что произошло бы тогда в хозяйстве на­шего помещика?

У него оказалось бы слишком мало рабочих. Для обработки его земли каждый крестьянин по три дня в неделю проводил на барщине. Теперь каждый крестьянин работает на него только один день. Ясно, что вся земля помещика не может быть обработана теперь его крепост­ными. Положим, у него 300 десятин, и для обработки этих 300 деся­тин все его крестьяне должны были прежде работать по три дня в не­делю. Теперь они работают только один день. Значит, они обработают только 100 десятин. А что же сделает помещик с остальными?

Для их обработки он должен искать новых работников, которым должен платить деньгами или землею. Положим, что были бы такие вольные работники, которые до издания новых законов скитались бы без работы из одной деревни в другую. К ним и обратился бы наш по­мещик: они получили бы от него работу, а с нею и кусок хлеба.

Помещику невыгодно было бы расходоваться на наем этих ра­ботников. Но работникам выгодно было бы найти работу. Стало быть, невыгодные помещику новые законы были бы выгодны его крепостным и тем вольным людям, которые скитались без работы и без пристани­ща. Помещик плакался бы на новые законы. Он говорил бы, что их при­думали злые люди. А крепостные крестьяне и пропадавшие без работы вольные люди радостно приветствовали бы эти законы.

Но, может быть, наш помещик стал бы обрабатывать свои поля машинами. Известно, что машиной и на поле и в мастерской можно сделать во много раз больше, чем без машины. Поэтому, накупив ма­шин, наш помещик, пожалуй, и обошелся бы как-нибудь без найма но­вых работников, своими крепостными, работающими не более одного дня в неделю.

Но ведь чтобы помещик мог купить машины, — надо их сделать. А делают их опять-таки работники. Значит, чем больше стали бы по­купать помещики машин, тем больше стали бы нанимать рабочих на машиностроительные заводы. Некоторые из людей, пропадавших пре­жде без работы, нашли бы теперь места на машиностроительных заво­дах. И эти люди радостно приветствовали бы появление законов, за-

148

прещающих крепостным работать на помещиков больше одного дня в неделю.



Вообразим теперь такой случай. Крепостные крестьяне, работаю­щие на помещика только один день в неделю, в свободное время ста­раются как можно больше учиться. И изучают они особую науку, ту науку, которая показывает, каким образом могут они совсем изба­виться от помещика: не только не работать на него даже один день в неделю, но и всю помещичью землю обратить в свою собственность. Тогда еще полезнее для них оказались бы новые законы и еще понят­нее было бы, почему не любят этих законов помещики.

Все это мало похоже на правду. При крепостном праве не было законов, запрещавших крестьянам работать на помещиков больше одного дня в неделю. Да если бы и были такие законы, то вряд ли стали бы учиться крепостные крестьяне. И очень трудно, а лучше ска­зать, невозможно им было дойти до такой науки, которая научила бы их, как избавиться от помещиков и отобрать их землю.

Но то, что мало похоже на правду, когда мы говорим о крепост­ных крестьянах, есть истинная правда, когда мы говорим о нынешних наемных рабочих.

Теперь рабочие могут добиться таких законов, которые сокра­тят время их дарового труда на хозяев. Теперь легко рабочим дойти до той науки, которая покажет им, каким образом могут они совер­шенно покончить с хозяевами и завести новый общественный порядок. И не только могут дойти рабочие до этой благодетельной науки. Они уже доходят до нее. Они все лучше и лучше понимают ее. Но у них мало свободного времени. Оттого учатся они все еще слишком мед­ленно. Если бы удалось рабочим добиться сокращения рабочего дня до восьми часов, то времени у них было бы больше; учились бы они скорее и скорее избавились бы от хозяйского гнета.

II.

Мы сказали, что доход хозяина (капиталиста) создается даровым трудом рабочего.



Это чувствует каждый рабочий. Но не каждый ясно понимает это. Да оно и неудивительно. Не далеко еще то время, когда это плохо понимали самые ученые люди. Теперь наука (политическая экономия) хорошо выяснила это дело. Теперь нельзя сомневаться в том, что ра­ботник даром трудится на капиталиста, как крепостной даром тру­дился на помещика.

149


На первый взгляд это очень странно. Как же так — даром? Ведь хозяин, как-никак, платит же своему рабочему? Как же можно гово­рить о даровом труде рабочего?

Правда, хозяин платит рабочему за его труд. И все-таки рабочий даром трудится на хозяина.

Заработная плата — это корм рабочего человека, как овес, сено и солома — корм рабочей лошади.

Нельзя не кормить рабочую лошадь. Нельзя не кормить и рабо­чего. Впрочем, нет, это не совсем так. Хозяин всегда постарается на­кормить лошадь, потому что лошадь его собственная. Ее смерть прине­сет ему убыток. А от смерти одного, двух, трех и даже целой тысячи рабочих фабриканты не несут никакого убытка. Большая смертность между рабочими только тогда была бы убыточна хозяевам, когда рабо­чих осталось бы в живых меньше, чем их нужно хозяевам. Посмотрите, что бывает у нас в южных степных губерниях, когда слишком мало крестьян приходит летом для уборки хлеба. Каждому из них поневоле платят дорого, и сельские хозяева жалуются на убытки. То же самое было бы, если бы во всей России оказалось мало рабочих. Поднялась бы заработная плата, хозяева закричали бы, что они разоряются. А пока этого нет, рабочий может умирать со спокойной совестью. Его смерть не огорчит никакого капиталиста.

Хозяин платит рабочему за его труд. Он «кормит» его и назы­вает себя его благодетелем. Но ведь и помещик «кормил» своих крепост­ных. Он отводил им землю, или отпускал им месячное, или давал им содержание у себя в «людской». Крепостной отрабатывал барину все то, что получал от него на свое содержание. На это нужно было, поло­жим, три дня в неделю. Но помещику этого было мало. Ему нужно было получить с имения доход. Он заставлял крестьян работать на барщине остальные три дня, а иногда прихватывал и воскре­сенье. Этим-то трудом на барщине и создавался доход помещика. И только этот труд крепостных и можно было назвать даровым. Пока крепостной отрабатывал то, что стоило помещику его содержание, он трудился не на помещика, а на самого себя.

То же делает и наемный рабочий. Он работает частью на себя, а частью на хозяина. Фабричный получает, положим, пятьдесят копеек в день. Эти деньги он должен отработать хозяину. Он отработает их, положим, в течение шести часов. Если работа на фабрике начинается в пять часов утра, то к обеду работник отработает хозяину все, что получил от него. Но хозяину нужен доход, барыш, нужна прибыль. И вот

150

он заставляет фабричного работать до восьми часов вечера. Все это время работник трудится для него даром. И этим-то даровым трудом создается прибыль фабриканта *).



У нас в России рабочий день фабричных продолжается 13—14 ча­сов. Из этих 13 или 14 часов на себя (т. е., чтобы отработать полу­ченную плату) рабочий трудится самое большее пять часов. А все остальное время он работает даром на фабриканта. И работает он очень недурно. Наши фабриканты получают по 40, по 50, а иногда даже по 60 процентов на капитал. Это значит, что каждый рубль прино­сит им сорок, пятьдесят или даже шестьдесят копеек; каждая тысяча рублей приносит четыреста, пятьсот или даже шестьсот рублей барыша. Как видите, очень выгодно быть «благодетелем» рабочего человека! Итак, прибыль капиталиста создается даровым трудом рабочего. Само собою понятно, что чем больше трудится рабочий на хо­зяина, тем выгоднее хозяину, тем больше его прибыль. А рабочий тру­дится на хозяина тем больше, чем длиннее рабочий день. Стало быть, хозяину выгодно удлинять рабочим день.

А рабочему? Как раз наоборот. Рабочему выгодно сокращать рабочий день.

Если бы наши фабричные вместо 13—14 часов стали работать только по 10 часов в сутки, то они и уставали бы меньше, и зарабаты­вали бы больше, чем теперь.

Это, может быть, не совсем понятно на первый раз. Мы сейчас поясним это примерным расчетом.

Возьмем ткацкую фабрику и положим, что на ней работает 60 че­ловек. Рабочий день продолжается 10 часов. Стало быть, все 60 чело­век вместе трудятся 600 часов (60 человек по 10 часов каждый). В эти 600 часов выделывается столько-то штук полотна. Но вот хозяин ре­шил, что впредь его рабочие будут работать не по 10, а по 12 часов. Сказано — сделано. Главный мастер объявляет рабочим о новом распо­ряжении хозяина. Рабочие недовольны. Они ворчат, но мастер гро­зится расчетом, и они покоряются. Что же выходит?

Чтобы сработать всю хозяйскую работу, нужно 600 рабочих ча­сов ежедневно. Прежде каждый ткач работал 10 часов, всех ткачей нужно было 60. Теперь каждый ткач работает 12 часов и всех ткачей нужно хозяину только 50 человек (потому что эти 50 человек, рабо-

*) Кто хочет подробнее прочитать об этом, пусть возьмет книжечку Дикштейна — «Кто чем живет».

151


тая по 12 часов в день, дают 600 рабочих часов, а ведь 600 рабочих ча­сов и нужно было для того, чтобы сработать всю хозяйскую работу). Поэтому хозяин прогоняет десятерых рабочих.

Они идут к другому фабриканту. Но тот тоже ввел у себя две­надцатичасовой день и потому рассчитал многих рабочих. У него не найти теперь работы. Наши бедняки идут к третьему, к четвертому фабриканту. Везде один ответ: не надо рабочих, своих расчитываем. Но ведь не помирать же с голоду! Потерявшие работу ткачи стараются соблазнить хозяев выгодными условиями найма. Они готовы работать хоть за полцены. Хозяева пользуются этим и уменьшают плату всем своим рабочим: «Кто не доволен, ступай вон, много вашего брата шляется без дела!» Рабочие опять покоряются: податься им действи­тельно некуда. Так и падает заработная плата, потому что не имею­щие работы рабочие везде сбивают цену.



Наука (статистика) показала, что меньше всего зарабатывают рабочие в тех ремеслах, где рабочий день всего длиннее.

На это есть много причин. Но одна из очень важных причин именно та, что чем длиннее рабочий день, тем меньше рабочих нужно хозяевам, а чем меньше рабочих нужно хозяевам, тем больше сби­вается цена на «рабочие руки».

Теперь мы знаем, к чему ведет удлинение рабочего дня. По­смотрим, к чему ведет его сокращение.

Вы и сами легко поймете это. Положим, что на нашей ткацкой фабрике рабочие опять стали работать по 10 часов. Тогда фабриканту мало пятидесяти ткачей. Чтобы фабриковать столько же товару, сколь­ко фабриковалось его прежде, ему нужно 60 рабочих. Он нанимает тех, которые не имеют работы. Найдя работу, эти люди уже не сбивают цены на свои «руки». Теперь уже хозяин знает, что не так-то удобно прижимать рабочих: если уйдут они, то трудно будет найти новых. И вот он становится ласковей, податливей. Рабочие улучают время и требуют увеличения платы. Хозяин уступает.

Итак, сокращение рабочего дня ведет к увеличению заработной платы.

Это надо знать и помнить рабочим. Часто кажется им, что чем больше станут они работать, тем больше будут получать. Но они же­стоко ошибаются. На деле выходит, что чем больше работают они, тем меньше получают.



Поэтому рабочим всегда следует стараться сокращать спой ра­бочий день.

152


Конечно, если бы какой-нибудь отдельный рабочий стал работать меньше, чем его товарищи, то его прогнали бы с фабрики или стали бы вычитать у него все его прогулы, разумеется, со штрафами. Плохо при­шлось бы такому рабочему. Невыгодно, глупо сокращать рабочий день в одиночку. Но очень выгодно, очень разумно сокращать его всем ра­бочим вместе.

Некоторые скажут, пожалуй, что при поштучной плате рабочим выгодно удлинять, а не сокращать свой рабочий день. Это ошибка.

При поштучной плате рабочий точно так же трудится даром на фабриканта, как и при поденной. Если за штуку товара работник по­лучает, скажем, 10 копеек, то та же самая, сделанная рабочим, штука товара приносит хозяину по крайней мере 10, а не то и 15 и 20 копеек барыша. Чем больше штук товара приготовит рабочий, тем выгоднее хозяевам. А рабочий лезет из кожи вон, чтобы приготовить их по­больше. Поэтому хозяева очень любят поштучную плату. При ней им удается выжимать из рабочего гораздо больше, чем при поденной плате.

Но при поштучной плате рабочий усердствует на свою голову. Фабриканту нужно, положим, десять тысяч штук товара в год. Чем больше таких штук приготовит каждый отдельный рабочий, тем меньше рабочих надо нанимать хозяину. А мы уже знаем, что чем меньше ра­бочих нужно хозяевам, тем ниже заработная плата.

Чем больше трудится каждый рабочий при поштучной плате, тем меньше получает он за каждую штуку. Значит и при поштучной плате рабочим выгодно сокращать рабочий день.

У нас во владимирском фабричном округе есть особый разряд ра­бочих, называемых котами. У котов нет постоянной работы. Их берут на фабрики только временами, только тогда, когда хозяевам понадобится сработать лишний товар. А как только сокращается спрос на их товары, хозяева сокращают производство, и тогда коты опять кладут зубы на полку. Нечего и говорить, что жизнь этих несчастных людей не жизнь, а постоянная мука. Но мало того, что коты бедствуют сами. Они сби­вают цену всем другим рабочим. А хозяева в расчете на котов не стес­няются прижимать своих рабочих: чуть какое неудовольствие, — сту­пай вон, было бы болото, черти будут! Если бы вышел закон, запре­щающий хозяевам заставлять рабочих работать больше десяти часов в сутки, то, может быть, коты нашли бы работу, перестали бы сбивать цену на «рабочие руки», и заработная плата стала бы выше.

Рабочих, подобных нашим котам, много не в одной только Рос­сии. За границей их наверное не меньше, чем у нас. Этот разряд рабочих носит в науке особое название: его называют запасной рабочей армией.

153


Все понимают теперь, что чем меньше эта «армия», тем выше заработ­ная плата.

И это еще не все. Не мало хороших вещей в каждой лавке, на каждом базаре. Но даром их не дают. За них надо заплатить деньги. У кого больше денег, тот больше и покупает. У рабочего денег не­много. Поэтому немного и покупает рабочий, не велика его покупатель­ная сила. И чем ниже его заработная плата, тем меньше у него этой приятной и полезной силы. Много ли может купить бедный, голодный кот. При сокращении рабочего дня поднимается заработная плата; у ра­бочего шевелится больше денег в кармане. Его покупательная сила увели­чивается. Он покупает больше товаров. А кто делает товары? Те же рабочие. Больше покупают товаров — больше рабочих нанимают хо­зяева. А чем больше рабочих нужно хозяевам, тем выше заработная плата.



Значит, при сокращении рабочего дня заработная плата будет расти еще и оттого, что увеличится покупательная сила рабочих.

Но господа фабриканты тоже не дураки. Повышать рабочую плату им не расчет. Поэтому, при сокращении рабочего дня, они постараются ввести побольше машин. Машины могут заменить многих и многих ра­бочих. Машины часто и придумывались только потому, что фабрикантам не хотелось повышать плату или вообще уступать рабочим. Не одна хорошая машина придумана была в Англии во время стачек. Введение новых машин наверное помешает, по крайней мере, до некоторой сте­пени тому повышению платы, которое должно было бы произойти от сокращения рабочего дня. Кроме того, и при коротком дне фабриканты сумеют, тоже при помощи своих машин, заставить рабочих грудиться столько же, или почти столько же, сколько они трудились прежде. Из­вестно, что человек в 10 часов сделает иной раз не меньше, чем в пят­надцать, если будет работать прилежнее, настойчивее. Фабриканты сумеют заставить рабочих работать прилежнее. Они и при коротком дне выжмут из них столько же, сколько выжимали при длинном. На это большие мастера господа механики. Если будет так, то рабочая плата не повысится от сокращения рабочего дня. И, однако, оно все-таки при­несет рабочим большие выгоды.

Длинный рабочий день и плохая пища так изнуряют рабочего, что он стареет раньше времени. Статистика показала, что средняя жизнь «хороших господ» часто вдвое длиннее средней жизни рабочих *). Вот

*) Что такое средняя жизнь — понятно само собою. На всякий случай, объясним. Возьмем тысячу бедняков, родившихся в нынешнем 1891 году. Из

154

почему сокращение рабочего дня было бы полезно рабочим даже в том случае, если бы фабриканты, заведя новые машины, не имели бы нужды в новых рабочих руках. Правда, рабочая плата осталась бы преж­няя. Но у рабочих все-таки было бы больше времени для отдыха. Тогда меньше болезней, меньше смертности было бы между рабочими. А это и само по себе не дурно. Кому охота хворать, кому охота умирать раньше времени?



Теперь английские рабочие — не по закону, а по обычаю — рабо­тают не больше десяти часов в сутки. А прежде работали они гораздо больше. И замечено, что с тех пор как сократился их рабочий день, они стали здоровее, чем были прежде.

Повторяем, улучшение здоровья рабочих само по себе очень важ­ная вещь. Им можно и должно было бы требовать сокращения рабочего дня ради одного только здоровья. Но кроме здоровья, сокращение ра­бочего дня приносит им еще одну, очень большую, пожалуй даже самую большую выгоду. Оно дает им свободное время, нужное для того, чтобы учиться.

Трудно учиться человеку, работающему 13—14 часов в сутки. Тут уж не до ученья, не до книги. Тут, дай бог, отдохнуть и выспаться, чтобы на завтра опять приняться за ту же каторжную работу *). Правда, есть такие люди, которые и при такой работе находят время почитать книжку. Года три тому назад писали в газетах, что умер в Петербурге фабричный, у которого осталась целая гора книг, написанных лучшими писателями в России. Но ведь надо иметь очень уж большую охоту к ученью, чтобы поступать так, как поступал этот фабричный. Не у всякого есть такая большая охота. А кроме охоты, нужно еще здоровье. Слабому человеку при самой большой охоте трудно сесть за книжку, прора­ботавши 13 часов. А учиться необходимо рабочим. Без учения не изба-

них некоторые умрут раньше недели, другие проживут несколько месяцев, третьи доживут до году, до двух, до пяти лет; четвертые умрут не раньше десяти, пятнадцати лет, а некоторые умрут стариками. Сосчитаем, сколько лет прожили все они вместе. Получим, положим, 20 тысяч лет. Разделим это на тысячу. Получаем 20. Это значит, что если бы все бедняки жили оди­наково долго, каждый прожил бы 20 лет. Эти двадцать лет и будут составлять среднюю жизнь бедняка. Так же точно можно высчитать и среднюю жизнь богатых людей. И ее действительно высчитали в некоторых странах л нашли, что в среднем богатые люди живут вдвое дольше бедных.

*) И это, опять-таки, только говорится — каторжная работа. На самом деле каторжники везде работают меньше свободных рабочих. А часто и едят каторжники лучше, чем эти свободные, ни в чем и ни перед ком не виноватые люди.

155


иятся они от гнета капиталистов. Даже больше того. Чем дальше, тем тяжелее будет жить рабочим, если не сумеют они разделаться с нынеш­ним порядком вещей. Это опять-таки доказано наукой.

Все это поняли рабочие Западной Европы и Америки. Потому-то и требуют они сокращения рабочего дня до восьми часов. Раз добьются этого рабочие, тогда дела пойдут не по теперешнему. Тогда не долго продержатся нынешние порядки.

Заметьте, что восьмичасового дня требуют рабочие не одной ка­кой-нибудь страны, а решительно всего образованного мира. Только в отсталых, необразованных странах нет речи об этом. Но в таких стра­нах и порядки другие. Там мало капиталистов, мало наемных рабочих. Там восьмичасового дня некому и требовать.

Английский рабочий живет не так, как живет немецкий рабочий, немецкий не так, как итальянский или французский. Но, несмотря на это, английский рабочий находится в сущности в таком же положении, как и немецкий, французский или итальянский. У него тот же враг — хозяин. Та же цель — добиться таких порядков, при которых рабочие были бы сами себе хозяевами. Вот почему понимающие дело рабочие везде смотрят на рабочих других стран, как на своих товарищей и братьев. Они помогают одни другим. В прошлом году случилась стачка на тюлевых фабриках во Франции. Рабочие английских тюлевых фа­брик прислали деньги для поддержки французских стачечников. Потом случилась стачка у английских рабочих, их поддерживали французы. И это не редкость. Рабочие идут дальше этого. Весной нынешнего года в Париже был съезд углекопов разных стран (главным образом Бельгии, Франции, Англии, Германии). На съезде решено составить один большой союз из всех углекопов всех образованных стран. Когда будет такой союз, углекопы всех стран будут составлять одну семью. Чтобы где что ни случилось, они будут поддерживать друг друга, и легче им будет бо­роться с хозяевами.

Рабочие всех образованных стран должны действовать и уже дей­ствуют сообща во всех важных случаях. Без взаимной помощи и под­держки рабочим никогда не удастся взять верх над хозяевами.

Добиваться восьмичасового рабочего дня решили на международ­ном съезде рабочих в Париже 1889 году. Международными съездами на­зываются такие съезды, на которые съезжаются уполномоченные не одного государства, а многих. На парижском международном рабочем съезде (конгрессе) были уполномоченные от рабочих Англии, Германии, Австрии, Бельгии, Италии, Голландии, Испании, Швеции, Дании, Аме-

156

рики и пр. Были и русские уполномоченные. Но посланы они были не прямо рабочими, а различными социалистическими кружками, в кото­рых иногда совсем нет рабочих. Следовало бы поступать не так. Сле­довало бы, чтобы уполномоченных посылали сами рабочие. Это было бы разумнее и полезнее *).



Парижский съезд решил, что ежегодно 19 апреля (1-го мая по за­граничному календарю) рабочие всех стран будут требовать от своих правительств издания закона, который ограничит рабочий день восемью часами. Конгресс не решил, как именно должны требовать рабочие та­кого закона. Это должны решить сами для себя рабочие каждой отдель­ной страны. Почти везде рабочие решили не работать в день 19-го апреля. Вот почему мы и назвали этот день всемирным праздником ра­бочих. В некоторых странах рабочие подают также в парламенты про­шения, в которых излагают свое требование. Наконец, везде в этот день происходят народные собрания, на которых объясняется публике польза восьмичасового дня. Такие собрания происходят иногда под открытым небом, на площадях или в парках. Бывает, что на них сходятся целые сотни тысяч (например в Англии). Часто эти сотни тысяч рабочих строй­ными рядами, со знаменами и с музыкой проходят по улице, делают так называемые демонстрации. До сих пор такие демонстрации лучше всего удавались в Англии и в Австрии.

Рабочие потому обращаются в парламенты с прошениями, что за­коны издаются парламентами. А рабочие хотят, чтобы именно законом сокращен был их рабочий день. Без закона нельзя обойтись в этом случае. Если закон не запретит фабрикантам заставлять рабочих работать больше восьми часов, то рабочим не добиться восьмичасового дня. Всегда найдутся такие фабриканты, которые сумеют соблазнить или заставить своих рабочих работать больше. Эти рабочие повредят и себе и другим, испортят все дело, помешают другим рабочим добиться восьмичасо­вого дня.

Русскому человеку восьмичасовой день может показаться чем-то совсем невозможным. Где уж там говорить о восьмичасовом дне, когда теперь рабочий день доходит до 14 часов! Но за границей рабочий день короче, чем у нас. В Англии рабочие работают не больше десяти часов в сутки. В Швейцарии рабочий день по закону равняется 11 часам (правда, закон этот часто нарушается). В Германии на этот счет бывает всяко:

*) С тех пор, как автор писал эти строки, на международных конгрес­сах уже появлялись представители русских рабочих.

157

местами рабочий день у немцев не короче, чем у русских. Но вообще рабочий день в Германии короче, чем в России. А вот в Америке на казенных фабриках и теперь уже работают не больше восьми часов в день. Американские рабочие еще раньше европей­ских стали требовать введения восьмичасового дня также и на всех частных фабриках. И европейским рабочим нет никакого расчета отставать от американских. Не сразу добьются восьмичасового дня рабочие. На первый раз хозяева постараются помириться с ними на меньшем: предложат им, положим, девятичасовой день. Не дурно будет и это. Но рабочие не удовольствуются этим и потребуют нового сокращения рабочего дня. Наконец, добьются они и восьми часов. Как будут поступать они после этого — покажет время. Может быть, рабо­чие потребуют сокращения рабочего дня до шести часов. А, может быть, большинство их настолько разовьется к тому времени, что и совсем по­кончит с хозяевами: заведут новый социалистический порядок, в кото­ром уже не будет наемных рабочих. Работать будут все способные люди и не на хозяев, а на самих себя, на все общество, от которого и будут получать свое содержание. Тогда уже видно будет, по скольку часов в день должен будет трудиться каждый.

III.


Теперь читатель понимает, почему требуют рабочие восьмичасо­вого дня. Теперь он знает, какой смысл имеет всемирный рабочий празд­ник 19 апреля (1 мая). Но, может быть, он слышал, что везде в Западной Европе в этот день против рабочих выставляются войска. Может быть он читал и о том, как во французском городке Фурми солдаты перебили в нынешнем году многих рабочих (между ними были женщины и дети) за то, что они требовали восьмичасового дня. И, может быть, ему непо­нятно, как это могут происходить подобные вещи в республике. Или уж ровно ничего не значит свобода? Или правду говорят те люди, которые уверяют рабочих, что им от свободы не может быть ни жарко, ни холодно?

Нет, эти люди ошибаются. Свобода — великая вещь. Без свободы было бы гораздо хуже французским рабочим. Теперь они имеют право заводить союзы, собираться на собрания, издавать свои рабочие газеты. Французского рабочего нельзя сослать или посадить в тюрьму админи­стративным порядком, то есть, по желанию полиции. С ним должны поступать по закону. Это одно. А кроме того и закон-то дает рабочим во Франции гораздо больше свободы, чем в России. Французский рабочий —

158

гражданин, а не обыватель. Он выбирает депутатов (гласных) в парла­мент, а парламент есть высшая власть в стране. Он может отдать под суд любого министра. Правда, во французском парламенте огромное большинство гласных (депутатов) тянет хозяйскую руку. Вот потому-то этот парламент и похваливает тех министров, которые приказывают стрелять в рабочих. Но выбор парламентских депутатов зависит от на­рода. Теперь сами рабочие (про крестьян и говорить нечего) часто посы­лают в парламент таких людей, которые всеми силами отстаивают инте­ресы богатых. Но, во-первых, даже и эти депутаты не смеют смотреть на рабочий народ так, как смотрят на него подобные им люди в России. А, во-вторых, кто же мешает народу посылать хороших депутатов в пар­ламент? Мешают ему бедность и незнание. Но это горе поправимое. Ко­гда больше узнают рабочие, тогда перестанут водить их за нос разные обманщики. Тогда они станут посылать в парламент своих настоящих друзей. А потом придет время, когда рабочие усилятся до такой сте­пени, что созовут свой собственный, революционный рабочий парламент, который и заведет новое общественное устройство. Конечно, без борьбы при этом не обойдется. Но что же за беда? Это будет полезная борьба. Она принесет рабочим полную свободу. Все дело только в том, чтобы поскорее приходило время этой последней борьбы. А придет оно тем скорее, чем больше будут знать, чем больше разовьются рабочие. А при республике, при свободе им легче учиться и развиваться, чем при таких порядках, как наши русские. Значит, очень полезна рабочим даже и такая свобода, какая существует в нынешней Франции, где пра­вительство находится в руках буржуазии. Такая свобода все-таки го­раздо лучше, чем русское рабство. И лучше всего она тем, что прибли­жает время полного освобождения рабочих.

Но довольно о других странах. Поговорим о России. Как посту­пать русским рабочим в виду всемирного рабочего праздника 19-го апреля?

Собственно говоря, мы не хотели решать этот вопрос. Мы хотели только рассказать русским рабочим о том, чего добиваются их загра­ничные товарищи. Рабочим одной страны всегда полезно знать, чего хо­тят и что делают рабочие другой страны. Русским же рабочим особенно полезно знать, что делают заграничные рабочие. Эти рабочие ушли го­раздо дальше наших, и нашим надо учиться у них. А как именно будут поступать русские рабочие, поняв, чего хотят их заграничные това­рищи, — это пусть они решают сами, на месте.

Скажем одно. Очень полезно было бы русским рабочим принимать

159

участие во всемирном рабочем празднике. Они входили бы этим в об­щую рабочую семью, привыкали бы следить за делами европейских ра­бочих. Они перестали бы смотреть на себя, как на каких-то отвержен­цев, которым нельзя и думать об улучшении своего положения. Правда, русский царь жестоко наказывал бы их за такое участие. Но ведь вон и губерниях бывшего Царства Польского те же порядки и та же поли­ция, что и в России, а сумели же польские рабочие отпраздновать 19-ое апреля. Уже в прошлом году его праздновали рабочие многих вар­шавских фабрик. А в нынешнем году к варшавским рабочим пристали рабочие некоторых других местностей.



Правда и то, что у нас на многих фабриках рабочие и не слыхали о всемирном рабочем празднике. Но надо постараться, чтобы они поняли в чем дело, надо объяснять им значение этого праздника. Поверьте, что не дурак русский рабочий и не так уже трудно понять ему тех людей, которые станут выяснять ему правильные взгляды на вещи.

Каким образом можно праздновать 19 апреля в России? Выходить на улицу, делать демонстрации пока не стоит: слишком много поте­ряли бы мы людей на этих демонстрациях. Но не ходить на работу в день 19 апреля вполне возможно. Конечно, и это надо делать с толком. На таких фабриках, где согласились бы праздновать 19 апреля 15—20 че­ловек, не ходить на работу не стоит. А где праздновать 19 апреля за­хотели бы все рабочие или хоть половина их (конечно мы не говорим о маленьких заведениях), там не работать в этот день было бы очень хорошо. Наконец, все понимающие дело рабочие должны были бы хоть на тайных собраниях праздновать великий день. Они могли бы пригла­шать на эти собрания своих знакомых, объяснять им значение празд­ника, рассказывать о движении заграничных рабочих.

— Но ведь у нас нет парламента, от которого можно было бы потребовать сокращения рабочего дня. А к царю нечего и соваться с таким требованием.

Царь, конечно, не охотник разговаривать с рабочими. Не любит он и думать об их нуждах. Но не сидеть же поэтому русским рабочим сложа руки. Царь потому только и всемогущ, что его пока еще терпит русский народ. Когда народ поймет, что царское правительство при­носит ему вред, правительство это будет свергнуто. Если бы русские рабочие захотели добиться восьмичасового дня (или хотя бы на первый раз вообще сокращения теперешнего непомерно длинного дня) и в то же время видели бы, что не добьешься этого от царского правительства.

160

то тем скорее пало бы это правительство. А это была бы огромная победа.



Кроме того, не надо думать, что сокращение рабочего дня совсем невозможно при теперешнем правительстве. Если бы рядом с нами не было Западной Европы, в которой рабочие наверное добьются исполне­ния своего требования, тогда нечего было бы и говорить о сокращении рабочего дня в России. Ну, а в виду Европы, в которой будет короткий рабочий день, подастся и русское правительство. Но и для этого надо, чтобы рабочие не были немы, как рабы. Дитя не плачет — мать не разу­меет, говорит пословица. Еще меньше разумеет злая мачеха.

Русское правительство неподатливо только до тех пор, пока ду­мает, что народ стоит за него горой. А как только зашевелятся рабо­чие, оно сразу пойдет на уступки. Постараемся, чтобы поскорее зашеве­лились русские рабочие!

ВОЕННЫЙ ВОПРОС НА КОНГРЕССЕ В ЦЮРИХЕ.

В редакцию журнала «L'Ère nouvelle».

Вы попросили меня послать вам те несколько слов, которые я про­изнес в Цюрихском конгрессе по вопросу о милитаризме. Я вам посылаю их в надежде, что они встретят у ваших читателей более благосклонный прием, чем тот, который им был оказан большинством французских делегатов.

Как докладчик комиссии, я защищал так называемую немецкую позицию. Вы, без сомнения, имеете ее текст, так что я не привожу его здесь *).

Я сказал, что предложение голландцев — военная забастовка во время войны — является не чем иным, как утопией. В самом деле, для того, чтобы осуществить это предложение, нужна сила, большая сила, нужно, чтобы армии слушались голоса социалистической демократии. Однако, когда мы будем иметь эту силу, нам не нужно будет складывать оружия: нашим долгом будет найти для оружия другое применение, характер которого очень легко предвидеть. Пока мы не сильны до такой степени, пока армия не с нами, всякая революция в духе предложения голландцев остается пустой фразой, лишенной всякого практического смысла.

Больше того, успехи социализма не везде одинаковы. Так, в Гер-

*) Вот текст, о котором идет речь:

«Позиция рабочих в случае войны окончательно определена резолюцией Брюссельского конгресса относительно милитаризма. Международная рево­люционная социалистическая демократия всех стран должна восстать всеми находящимися в ее власти силами против шовинистических аппетитов господствующих классов; она должна все теснее соединять узами солидар­ности рабочих всех стран; она должна неослабно работать над сокрушением капитализма, который разделил человечество на два враждебных лагеря и который натравливает народы друг на друга. Вместе с уничтожением господства классов исчезает война. Падение капитализма означает мир во всем мире».

162


мании мы имеем уже очень сильную и превосходно организованную партию. В России мы присутствуем только при первых шагах социа­листического движения. Предположим, что в случае войны между Рос­сией и Германией наши немецкие товарищи сумеют организовать воен­ную забастовку, — тогда русская армия покорит центральную Европу, и вместо торжества социализма мы увидим торжество казацкой нагайки. Вот почему голландское предложение является не просто утопией, а реакционной утопией, осуществление которой было бы очень вредно для дела свободы. Дело идет не о том, чтобы проповедовать крестовый поход против северного деспота. Кровь пролетариата слишком дорога, чтобы нам пришла в голову подобная идея; кроме того, рабочие Запад­ной Европы имеют и без того много дела у себя дома. Но пусть русское правительство держит себя спокойно, — социалисты будут первыми бор­цами против всяких воинственных тенденций. И если это ненавистное правительство не будет держаться смирно, если оно попробует наложить свою тяжелую лапу на соседние народы, тогда всякое воздержание бу­дет преступным, тогда нужна будет война, смертельная война, война без отдыха и пощады! И эта война против нашего правительства будет в то же время войной за освобождение нашего народа.

Вот вкратце то, что я сказал в своей первой речи против голланд­ского предложения. Гр. Домела в своем ответе сравнил меня с Бисмар­ком, который постоянно восклицал: «вот идут казаки». Голландский делегат придерживался того мнения, что русский деспотизм не может иметь ничего страшного для немцев, которые сами не пользуются боль­шой политической свободой: немного меньше, немного больше деспо­тизма, — сказал он, — это, собственно говоря, одно и то же, как утвер­ждал Гейне. Нашествие варваров не всегда является несчастьем для ци­вилизованных народов; наоборот, нашествия иногда приносили значи­тельную пользу делу развития человечества. Общее правило — одно на­шествие стоит другого; французам достаточно только вспомнить бед­ствия войны 70—71 гг. Немецкие социалисты ничего не сделали, чтобы побороть у себя милитаризм; они сами не свободны от шовинистических настроений, как это доказывает хорошо известная речь Бебеля против России.

Как вы знаете после речи гр. Домела завязался долгий спор. Каждая нация высказывалась в лице одного из своих делегатов, и когда я, как докладчик, получил слово, чтобы резюмировать прения, стало очевидным, что предложение голландцев будет отвергнуто подавляющим большинством. Излишне было бы защищать уже выигранное дело, и я

163


поэтому ограничился некоторыми замечаниями второстепенного порядка.

Я сказал, что неправильно считать предложение большинства ко­миссии предложением немцев. На Брюссельском конгрессе оно защища­лось французом Вальяном так же, как и немцем Либкнехтом. Даже на Цюрихском конгрессе меньшинство французской делегации, имеющее в своей среде Боннье, делегата рабочей партии, Жаклара и некоторых других, также высказалась за него. Точнее, потому, назвать это пред­ложение — франко-немецким. (Протесты и крики со стороны французов и голландцев). Я рад, что могу отметить это согласие между немецкими социалистами и частью французских социалистов, так как оно доказы­вает еще раз, что не шовинизм воодушевляет тех, кто защищает наше предложение. Все, что было сказано против него, настолько нелогично и так мало понятно, что я одно время спрашивал себя, не начинал ли наш главный противник гр. Домела говорить на языке «волапюк», употребление которого он рекомендовал пролетариям. (Шум со стороны голландцев, минута смятения). В самом деле, что можно сказать о той части речи, где он старался нас успокоить относительно последствий нашествия варваров. Что ответить гражданину Домела, говорившему нам, что немецкий строй почти ничем не отличается от русского. Спро­сите присутствующих здесь венгерцев: они с 1849 г. хорошо узнали, что такое русский «порядок»; обратитесь к польским делегатам — они рас­скажут вам на этот счет много назидательного. Что можно, вообще го­воря, сказать об этой странной идее? Доказать, что одно нашествие стоит другого? Разве дело идет о том, чтобы выбрать из двух нашествий то, последствия которого будут менее печальными? Разве это дело кон­гресса? В этом ли заключается вопрос, стоящий в порядке дня? Боль­шинство комиссии совершенно просто сказало, и это ясно, как день, что если социалисты Германии и Франции исполнят свой долг, война между этими двумя странами сделается невозможной, и тогда постоян­ной угрозой для европейского мира останется один только русский ца­ризм. Гр. Домела в длинной тираде распространялся против шовинисти­ческих настроений. Вы правы, милостивый государь, эти настроения сейчас неуместны, и позор тому, кто явится на социалистический кон­гресс с злопамятством и национальной завистью. Но кто же питает эти чувства, сто крат достойные осуждения? Вы ставите в упрек Бебелю его речь против России. Если бы он нападал на русский народ, он был бы шовинистом, и я, защищая его мнение, был бы предателем своей родины. (Французы кричат: Вы им и являетесь! Да здравствует анархия!). Но дело обстоит не так, как вы это себе представляете. Бебель нападает на офи-

164

циальную Россию, на властителя севера, голодом морящего свой народ, на поставщика виселиц, и не нам упрекать Бебеля за эти нападки.



В нашей несчастной стране интересы нации диаметрально проти­воположны интересам правительства. Все, что делается в пользу послед­него, является ущербом для нации, и, наоборот, все, что подкапывает правительство, выгодно народу. Вот почему мы можем быть благодар­ны Бебелю за то, что он еще раз разоблачил вампира всея Руси. Браво, друг, вы хорошо сделали, не теряйте случая сделать это еще раз, обли­чайте наше правительство как можно чаще, поставьте его к позорному столбу, бейте сильнее... Таким образом вы окажете нам большую услугу.

Что касается нашего народа, — наши немецкие друзья хотят сво­боды для него, и, быть может, придет время, когда немецкие социа­листические батальоны будут бороться за нашу свободу, как некогда армии Национального Конвента боролись за свободу народов того времени...

Будем ли мы сетовать на Бебеля за то, что в своей речи, которую Домела вменяет ему в преступление, он выразил симпатию к благород­ной и несчастной польской нации. Что касается нас, русских револю­ционеров, мы не продадим Польши, как это сделала французская бур­жуазия, которая когда-то кричала: «Да здравствует Польша, милости­вый государь!» и которая после этого пошла приносить свои извинения г. Моренгейму.

Вот здесь-то большинство французской делегации подняло такой сильный шум, что я лишен был возможности продолжать свою речь. Слышались возгласы: «Да здравствует анархия!». Эти граждане как буд­то забыли, что анархия и царизм — две совершенно разные вещи... Впро­чем, время мое уже истекло, и мне оставалось немного прибавить к тому, что я уже сказал. Так как гр. Домела цитировал Гейне, я намере­вался привести по поводу его речи следующие стихи того же автора:

«Я знаю мотив этой песни и текст

И авторов знаю отлично:

Тайком они пили вино, а в речах

Водой угощали публично».

(«Германия», перев. В. Водовозова).

Гр. Домела кончил свою речь, сказав, что если будет принято предложение голландцев, то государи задрожат на своих тронах. В за­ключение я мог бы сказать, что если мы дадим такое доказательство своего легкомыслия, государи ехидно усмехнутся; особенно стал бы ра-

165

доваться великий петербургский Могол, убедившись в том, что проле­тариат не представляет собой серьезной партии, а является ребенком, которого можно забавлять дешевыми игрушками.



Вот все, что я сказал и что хотел сказать. Буржуазные газеты взапуски клевещут на меня. Даже некоторые социалистические органы заявляют, что я оскорбил гр. Домела (См. «Le Peuple», Бельгия). Позволю себе надеяться, что вы отнесетесь более справедливо ко мне.

Преданный вам Г. Плеханов.


АНАРХИЗМ И СОЦИАЛИЗМ

I.



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   27




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет