Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова г. В. Плеханов

«Мой молодой друг Лассаль обладает замечательнейшими даро­ваниями: с основательнейшею ученостью, с обширнейшими знаниями,

*) «В том-то и состоит величие этого века, — говорит он в названной речи, — что ему суждено выполнить то, о чем в предшествующие века не могли и помыслить: привести науку к народу!..

«Союз науки и работников, этих двух крайних полюсов нынешнего общества, которые, когда сойдутся, раздавят в своих железных объятиях все культурные препятствия — вот цель, которой я решился посвятить свою жизнь до последнего вздоха!» Русский перевод сочинений Лассаля, С.-Петербург 1870, т. I, стр. 45.

33

с величайшей проницательностью, какую мне когда-либо приходилось встречать, с богатейшею способностью изложения он соединяет удиви­тельную энергию и практическую ловкость... Это соединение знания и способности к действию, таланта и характера было для меня отрадным явлением. Господин Лассаль есть достойный сын нового времени, не же­лающего и слышать о том самоотречении и той скромности, которыми мы, с большею или меньшею искренностью, так пленялись и о которых мы так много болтали в свое время. Это новое поколение хочет завое­вать себе значение и пользоваться видимым; мы, старики, покорно скло­нялись перед невидимым, стремились обнять призраки и насладиться благоуханием цветов фантазии, смирялись и хныкали, и все-таки были, пожалуй, счастливее этих суровых гладиаторов, которые так гордо идут в бой, навстречу смерти».

Зимою 1844—1845 гг. Лассаль вернулся в Берлин с намерением за­нять кафедру доцента в тамошнем университете. Но здесь его ожидала встреча, оказавшая решительное влияние на весь дальнейший ход его жизни и подавшая повод к нескончаемым клеветам и нареканиям. Мы говорим об его встрече с графиней Гацфельд *).

Почти ни один биограф Лассаля не отказывал себе в удовольствии основательно обсудить вопрос о том, любил или не любил его герой графиню Гацфельд. Ааберг, ничего не говоря прямо, многозначительно рисует красоту графини, глаза которой «сверкали блеском еще не­угасшей страсти» **). С своей стороны, мы не видим повода не верить тому, что говорит о своих отношениях к Гацфельд сам Лассаль в письме к любимой девушке (С. Солнцевой, опубликовавшей свои воспо­минания в «Вестнике Европы» за ноябрь 1877 г. Впоследствии эти вос-

*) Дюринг в своей «Kritische Geschichte der National-Oekonomie und des Sozialismus» так говорит об этой встрече: «Ближайшей жизненной задачей, которую задал себе двадцатилетний юноша, было пристроиться к одной эмансипированной графине и ее процессу против мужа, при чем он однако, как теперь известно, не забыл деловых соображений и контрактом выговорил себе хороший куш в случае счастливого исхода процесса», стр. 497.

**) Ferdinand Lassalle, Biographie, Leipzig 1881, стр. 11. Эрнст фон Пленер, ни мало не стесняясь, решает этот вопрос в утвердительном смысле, не­смотря на все доводы в пользу противоположного мнения. Впрочем, его уверенность основана на одном только «Doch» и на том, что графиня была «красива» (См. Allgemeine Deutsche Biographie, В. 17).

34

поминания были переведены на немецкий и французский языки). Мы ду­маем, что он был слишком горд для того, чтобы унижаться до лжи в любовной «исповеди». Поэтому мы расскажем «дело Гацфельд» на основании собственных показаний Лассаля.

«Можете ли вы, Софи, составить себе верное понятие о том впе­чатлении, которое произвела эта история на меня, горячего револю­ционера, когда я выслушал ее, когда графиня дала мне неопровержи­мые доказательства фактов — в переписке с родными и в других бу­магах!» «Я видел перед собою в лице одной индивидуальной жизни оли-цетворение всех неправд давно прошедшего жизненного строя; олице­творение всех злоупотреблений власти, силы и богатства, направленных против слабого; все нарушения наших общественных прав».

«И я сказал самому себе: да не будет сказано, что ты, зная все это, спокойно допустил задушить эту женщину, не придя ей на помощь! Если бы ты поступил так, то какое имел бы ты право упрекать других в подлости и эгоизме?

35

«Я сказал графине, которая не знала более, что ей делать...: вы хорошо знаете, что, начав процесс, вы будете покинуты вашей родней, которая обратится против вас, как вам это всегда говорили; но вы также хорошо знаете, что с их стороны вам нечего ожидать, кроме пустых слов. Если вы твердо решитесь победить или умереть, я возьму ваше дело в эти молодые, но сильные руки, — и клянусь вам бороться за вас до смерти».

Само собою понятно, что графиня с радостью приняла неожидан­ную помощь, и тогда Лассаль начал свой знаменитый процесс против ее мужа.

Процесс этот тянулся целых девять лет; он послужил первым испытанием громадной энергии Лассаля. Ему пришлось совершенно оста­вить свои научные занятия, кроме, впрочем, юриспруденции, изучения которой требовали интересы самого процесса. «Я не изучал до того времени права, — говорит он, — но зато теперь стал изучать его с бе­шенством. Продолжая вести процессы, я превращался в юриста; в не­сколько месяцев я сравнялся с адвокатами, а в два года, могу сказать, я превзошел их всех.

«В то же время я обратился к демократической прессе. Вся она отозвалась на мой голос. Я уничтожил графа в общественном мнении. Это была ежедневная борьба, и борьба на смерть».

Но граф также не бездействовал. Его богатство и связи делали его страшным противником, а необдуманное поведение друзей Лассаля скоро привело этого последнего на скамью подсудимых.

Дело было так. Лассалю необходимо было «разыскать и подгото­вить юридические доказательства расточительной и развратной жизни графа, чтобы возбудить против него процесс о наложении запреще­ния за его расточительность и процесс о разводе». Между тем именно в то время граф Гацфельд сошелся с баронессой Мейендорф и, как оказалось по наведенным справкам, решил сделать ей дар, который лишил бы всяких средств младшего сына его, Поля, состояние которого не было упрочено правами семейного майората. Лучшего доказатель­ства расточительности нельзя было и придумать. Но как воспользо-

36

ваться им, не имея в руках относящихся сюда юридических документов? Другу Лассаля, Оппенгейму, пришла мысль похитить этот документ у баронессы. Он приводит в исполнение эту «дикую мысль», но попа­дается в руки полиции; против него поднимают обвинение в краже, а Лассаля стараются выставить главным зачинщиком всего этого пред­приятия. 11 августа 1848 года он является на скамье подсудимых перед кельнскими присяжными. «Я встретил более четырнадцати лжесвидете­лей, купленных графом против меня, — говорит он в той же «исповеди». — ...В семидневных дебатах я изобличил постыдных лжесвидетелей, я сму­тил и уничтожил окончательно клевету неопровержимыми доказатель­ствами, я раскрыл историю этого супружества в последний день, в шестичасовой речи. Отбросив в сторону обвинение, направленное про­тив меня, я заговорил о вражде между графом и графиней, отожествляя: себя с их делом, и разбил окончательно графа и его сообщников».

Присяжные вынесли оправдательный приговор. Их решение вы­звало целый поток радостных приветствий со стороны публики. Лассаля на руках вынесли из залы суда. Когда он приехал затем в Дюссельдорф, его, «оглушили», как он выражается, сочувственные крики населения. Эта была первая овация, которую народ сделал своему будущему три­буну.

*) Verteidigungsrede wider die Anklage der Verleitung zum Casseten Diebstahl, Breslau 1878, S. 29.

37

Оправданному Лассалю недолго, однако, пришлось оставаться на свободе.

Предварительное заключение тянулось целых пять месяцев, так что только 3-го мая 1849 года Лассаль предстал перед дюссельдорф­скими присяжными. В свою защиту он произнес речь, которая на­всегда останется одним из самых замечательных памятников политиче­ского красноречия XIX века. Это бесспорно лучшая из его речей. Чи­тая ее, трудно представить себе, что она произнесена 23-летним юно­шей. Как в речах Демосфена, неотразимая логическая убедительность соединяется в ней с самым увлекательным красноречием. Но это красно­речие не имеет ничего общего с риторикой. Слова не служат искусствен­ным и преувеличенным выражением чувств оратора. Напротив, у чита­теля (а тем более это можно было сказать о слушателях) остается та­кое впечатление, будто оратор, несмотря на свое удивительное искус­ство, все-таки не мог выразить всей глубины своей ненависти к реакции и любви к свободе. В умении произвести такое впечатление заключает­ся, быть может, вся тайна неподдельного красноречия. В этом случае слушатель дополняет недосказанное собственным душевным движением, а это значит, что оратор действует не только на его слух, но и на чувство.

Изложивши непродолжительную историю прусского Националь­ного Собрания до Ноябрьского Coup d'étât включительно, обнаруживши все контрреволюционные козни правительства, заклеймивши все ли­цемерие реакционной политики, Лассаль как будто сам не может ото­рвать глаз от нарисованной им, ненавистной картины. Дальше! Даль­ше! — восклицает он. — Вложим глубже наши персты в раны еще теплого трупа родины! Пусть вид их зажжет святую патриотическую ненависть

38

в наших сердцах. Не позабудем ничего, никогда, ни на минуту! Может ли сын забыть того, кто опозорил его мать? Эти ужасные воспомина­ния представляют собою все, что осталось нам от былой свободы, наши единственные кровавые реликвии. Сохраним же бережно эти воспоми­нания, как прах замученных родителей, от которых единственным на­следством остается нам клятва мести, произнесенная над их смертными останками!» Затем, рассмотревши поведение демократии и показавши всю законность его с точки зрения созданных революцией правовых отношений, он утверждает, что демократия обязана была поступать так, как она поступила. «Вооруженная защита закона, которому угро­жает правительство, есть священнейшая обязанность, самое серьезное испытание гражданина». Он требует оправдания, но требует его в ин­тересах политического достоинства самих присяжных, голос которых служит выражением общественной совести. Он знает, что ему ни в ка­ком случае не уйти из рук мстительной реакции. «Как панцирь воина усеян неприятельскими стрелами, так и я осажден уголовными пресле­дованиями», — говорит молодой боец с гордым сознанием своей силы и своего значения. Действительно, в то самое время, когда дело его раз­биралось перед присяжными, прокуратура ухитрилась, по тому же по­воду, возбудить против него новое обвинение, на этот раз перед испра­вительной полицией (Correctionstribunal). Правительство понимало, что присяжные были на стороне защитников конституции. Двойная атака давала ему вдвое более шансов успеха.

Но и на этот раз исправительная полиция сделала то, чего не за­хотели сделать присяжные. Лассаль был приговорен к шестимесячному тюремному заключению. Он отсидел этот срок зимою 1850 г.

Между тем, дело против графа Гацфельда шло своим чередом. Лассаль вел его даже в то время, когда сидел в тюрьме. Наконец, «после долгих лет, после несказанных страданий», в августе 1854 года оно окончилось мирным соглашением сторон.

«Наконец я сломил этого знатного вельможу, — говорит неутоми­мый защитник графини. — Наконец я держал его под ногами! Я продик-

39

товал ему мир на условиях, не только вполне унизительных для него, но и вполне его бесчестящих. Наконец я освободил эту женщину от его власти и принудил его передать ей очень большую часть своего со­стояния».

Оно сразу доставило автору славу в ученом мире и до сих пор считается важнейшим пособием при изучении «темного» эфесского мыслителя. За «Гераклитом» последовал «Франц фон Зикинген», за мо­нографией по греческой философии — историческая драма из времен ре­формации. Лассаль давно уже и с особенным удовольствием посвящал часть своего времени изучению истории этой эпохи. «Казалось бы, проще и уместнее было изложить в ученом труде те выводы, к которым я пришел, — говорит он в предисловии к своей драме. — Для меня это на­верное было бы легче. Но я хотел написать не такое сочинение, которое проникло бы лишь в книжные шкафы ученых. Я был слишком вооду­шевлен своим материалом. Моим намерением было сделать внутренним достоянием народа этот, им почти совершенно забытый, известный лишь ученым, великий культурно-исторический процесс, результатами кото­рого живет вся наша современная действительность. Я хотел, чтобы этот культурно-исторический процесс, по возможности, ожил в созна­нии народа и заставил сильнее биться его сердце. Такая цель может быть достигнута только поэзией, и потому я решился написать драму».

Иначе сказать, мирная, спокойная жизнь, которую пришлось вести Лассалю по окончании дела Гацфельд, становилась для него невыноси­мой. Рожденный агитатором, он не мог надолго запереться в своем уче­ном кабинете, и, не имея возможности действовать на народ с полити­ческой трибуны, он решился обратиться к нему со сцены. В письме к Фрейлиграту он наивно говорит, что его драма, «в гораздо большей сте­пени, представляет собою продукт революционного стремления к дей­ствию, чем поэтического дарования». Так как одно не может заменить другого, то неудивительно, что его произведение страдало отсутствием художественных достоинств. Несмотря на это, драма читается с вели-

40

чайшим интересом, потому что в ней мы часто встречаемся с самим автором. При всем желании предоставить слово самим действующим ли­цам, он нередко забирается в суфлерскую будку и подсказывает им от­туда свои собственные мысли и стремления; нередко также он совсем теряет самообладание, выскакивает на сцену, разражается красноречи­выми тирадами и высказывает взгляды, которые мы находим потом в его агитационных или полемических сочинениях. Брандес совершенно справедливо замечает, что «Франц фон Зикинген» представляет собою «богатейший рудник» для изучения психологии Лассаля.

«Напрасно вы так плохо думаете о мече, — восклицает он, — меч, обнаженный в защиту свободы, есть именно то воплощенное слово, тот сошедший на землю бог, о котором вы говорите в своих проповедях. Мечом распространялось христианство, мечом крестил Германию Карл, поныне называемый нами Великим. Мечом низвергнуто язычество, ме­чом освобожден гроб Спасителя! Мечом изгнан из Рима Тарквиний, ме­чом удален из Эллады Ксеркс, спасены наука и искусство. Мечом сра­жались Давид, Самсон и Гедеон. Мечом было совершено все великое в истории, и, в конце концов, ему же будет она обязана всеми великими событиями, которые когда-либо в ней совершатся!» (III Akt, 3 Auftritt).

Лассаль подсказывает своим героям очень широкие освободитель­ные планы. И нельзя сказать, чтобы, по крайней мере по отношению к Гуттену, он отступил от исторической истины. Но средством испол­нения этих планов в драме, как и в истории, служит заранее осужден­ное на неудачу движение мелкого немецкого дворянства против круп­ных феодалов. Несоответствие между средством и целью скоро дает себя чувствовать. Франц фон Зикинген вынужден перейти от наступления к обороне. Осажденный в одном из своих замков, он сознает, наконец, свою ошибку и решается обратиться «ко всей нации». С своей сторо­ны, Гуттен входит в сношения с крестьянскими заговорщиками и спе­шит к Зикингену с известием о том, что сто тысяч крестьян готовы восстать по первому его слову. Но уже поздно. Смертельно раненый в напрасной попытке пробиться сквозь неприятельские ряды, Франц уми-

41

рает, а его друг отправляется в изгнание, завещая свою месть «буду­щим столетиям».

Но не будем забегать вперед, а чтобы покончить с «Зикингеном», приведем из его предисловия еще несколько строк, в которых автор высказывает очень интересный взгляд на драму.

«Прогресс драматической поэзии со времени Шекспира состоит в том, что немцы, именно Гете и в особенности Шиллер, создали соб­ственно историческую драму. Отсюда уже вытекает все остальное, в особенности большая глубина мысли шиллеровской драмы. Но даже у Шиллера великие исторические столкновения являются лишь общей почвой, на которой совершается трагическое действие. Таково столкно­вение протестантизма с католицизмом в Валленштейне, Марии Стюарт, Дон Карлосе. Душою драматического действия, разыгрывающегося на этой исторической почве, являются, как это уже и было замечено дру­гими, индивидуальные интересы, личное честолюбие, фамильные и дина­стические цели. Даже в лучшем произведении Шиллера, Телле, которое более всего соответствует понятию исторической драмы, заметен тот же недостаток. Освободивший страну поступок вызван не стремлением грютлианских заговорщиков к национальному освобождению, а закон­ной самообороной героя, священнейшие семейные чувства которого подверглись поруганию. Я же с давних пор считаю высочайшей задачей исторической, а вместе с нею и всякой другой трагедии изображение великих культурно-исторических процессов различных времен и наро­дов, в особенности же своего времени и своего народа. Она должна сделать своим содержанием, своей душою великие культурные мысли и борьбу подобных поворотных эпох. В такой драме речь шла бы уже не об отдельных личностях, являющихся лишь носителями и воплощением этих глубочайших, враждебных между собою противоположностей общественного духа, но именно о важнейших судьбах нации, — судьбах, сделавшихся вопросом жизни для действующих лиц драмы, которые бо­рются за них со всею разрушительною страстью, порождаемой вели­кими историческими целями».

Лассаль сознает, что при известных обстоятельствах подобной драме грозит опасность выродиться в абстрактную, ученую поэзию. «Но я убежден, — замечает он, — что этой опасности можно избегнуть и что, с другой стороны, перед величием подобных всемирно-исторических це-

42

лей и порождаемых ими страстей — бледнеет всякое возможное содер­жание трагедии индивидуальной судьбы».

Спустя не более года после выхода в свет «Франца фон Зикин­гена» политические события снова показали, какую важную роль играет «меч» в истории развития народов. Началась итальянская война. Так как Наполеон III выступил на защиту Пиемонта против Австрии, то часть прусской демократической прессы, из ненависти к герою 2 де­кабря и во имя немецкого национального чувства, высказалась за войну Пруссии против Франции. Лассаль написал брошюру «Der italienische Krieg und die Aufgabe Preussens», в которой высказал иной взгляд на этот вопрос. По его мнению, помогать Австрии значило бы поддержи­вать реакцию. При том же помогать ей нельзя было бы иначе, как пу­тем угнетения Италии, путем борьбы против ее стремлений к единству и независимости. Демократия не может сочувствовать такой борьбе. «Демократический принцип основан на принципе свободных националь­ностей. Без него он лишается всякой опоры. Национальный же прин­цип вытекает из права народного духа на свое собственное историче­ское развитие и самоосуществление» *). Поэтому немецкая демократия должна думать не о подавлении итальянской национальности, а об един­стве немецкого народа. Но в этом случае ее стремления совпадают с