Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова г. В. Плеханов

Защищаясь перед судом, возражая своим противникам, отвечая на приглашение Лейпцигского «Центрального Комитета» подробнее раз­вить высказанные им взгляды, Лассаль окончательно и бесповоротно выходил на путь той агитации, тревоги которой составляют почти все содержание 2-х последних лет его жизни.

«Гладиатор» нашел, наконец, подходящую для него арену.

Конец первой части *).

*) От редакции. Второй части не вышло.

— Вам может быть странно видеть на этом рабочем конгрессе представителей России, — России, где рабочее движение до сих пор, к сожалению, слишком слабо. Но мы думаем, что революционная Россия во всяком случае не только не должна держаться в стороне от новейшего социалистического движения Европы, но что, наоборот, те­перешнее сближение ее с ним принесет большую пользу делу всемирного пролетариата. Вам всем знакома роль русского абсолютизма в истории Западной Европы. Русские цари были коронованными жандармами, счи­тавшими своей священной обязанностью защищать и поддерживать европейскую реакцию от Пруссии до Италии и Испании. Было бы на­прасной тратой слов говорить здесь о той роли, которую, например. Николай играл в 1848 и 1849 гг.; ясно как день, что падение русского абсолютизма равносильно торжеству международного революционного движения во всей Европе. Спрашивается только, при каких условиях революционное движение в России может одержать победу над русским абсолютизмом?

Некоторые писатели, фантазия которых значительно превышает их социально-экономические сведения, рисуют Россию страной вроде Ки­тая, которая по своей экономической структуре ничего не имеет об­щего с Западом. Это совершенно ложно. Старые хозяйственные основы России находятся в процессе полного разложения. Наша сельская община, столь любезная некогда даже некоторым социалистам, а на деле соста­влявшая главную опору нашего абсолютизма, все более и более делается в руках сельской буржуазии орудием для эксплуатации большинства земледельческого населения. Беднейшая часть крестьянства вынуждена переселяться в города и промышленные центры; а одновременно с этим крупная фабричная промышленность растет, поглощая процветавшую

54

некогда кустарную промышленность в деревнях. Побуждаемое нуждой в деньгах, наше самодержавное правительство всеми силами содей­ствует этому процессу развития капитализма в России. Нам, социали­стам, эта сторона его деятельности может доставить только удоволь­ствие, потому что этим путем оно само копает себе яму. Пролетариат, образующийся вследствие разложения сельской общины, нанесет смер­тельный удар самодержавию. Если оно, несмотря на героические усилия русских революционеров, до сих пор не побеждено в России, то это объясняется изолированностью революционеров от народной массы. Силы и самоотвержение наших революционных идеологов могут быть доста­точны для борьбы против царей, как личностей, но их слишком мало для победы над царизмом, как политической системой. Задача нашей революционной интеллигенции сводится, поэтому, по мнению русских социал-демократов, к следующему: она должна усвоить взгляды совре­менного научного социализма, распространить их в рабочей среде и с помощью рабочих приступом взять твердыню самодержавия. Револю­ционное движение в России может восторжествовать только как рево­люционное движение рабочих. Другого выхода у нас нет и быть не может!

(«Centenaire de 1789. Histoire de la Révolution Française par Paul Janet. Paris»).

В 1889 г. Францией, а с нею и всем цивилизованным миром празд­новалось столетие той революции, которую по справедливости назы­вают великой, так как с нее начинается новая эпоха в истории. Много благодеяний принесло с собой это событие для всего цивилизованною человечества вообще, но еще более для буржуазии в частности и глав­ным образом для французской буржуазии. Оно положило конец гос­подству аристократии и обеспечило за буржуазией первое место ре­шительно во всех отраслях общественной жизни. Все попытки реставра­ции изменить созданный революцией порядок дел оказались безуспеш­ными, да реставрация и не пыталась, впрочем, устранить главнейшие, т. е. социальные, следствия Великой революции. Все понимали тогда, что в этом отношении дело решено бесповоротно, и как ни вознаграждай старого дворянства, — но его руководящая роль в социальной жизни окончена навсегда. С Великой революциией начинается решительное господство буржуазии.

Как же не вспоминать буржуазии об этом важном событии? Как не праздновать ей его столетия? Еще за несколько лет до столетней годовщины революции буржуазная печать на все голоса кричала о приближающемся великом торжестве. Но с какой собственно стороны вспоминала буржуазия о буржуазной революции? Как рисовалось в ее воображении это важное событие?

Перед нами книга патентованного ученого французской бур­жуазии, Поля Жане, которого некоторые и, — как кажется сам он в том числе, — считают философом. Это обстоятельство, т. е., что Поль Жане имеет какое-то, впрочем, совершенно непонятное для нас отно­шение к философии, — очень удобно для нас в настоящем случае. У

56

кого же, как не у буржуазного философа, искать буржуазной философии Великой революции? Итак, поищем ее в книге, заглавие которой мы выписали в начале нашей статьи.

Французская история особенно богата «великими бунтами» и «славными революциями». Но во Франции дело происходило обыкно­венно обратно тому, как это было в Англии XVII-ro века. В Англии «великий бунт» предшествовал «славной революции». Во Франции дело начиналось обыкновенно со «славных революций», и только уже после них имели место «великие бунты». Так было в течение всего XIX столе­тия. В 1830 г. совершилась в Париже «славная революция», а в 1831 г. в Лионе происходит довольно-таки «великий бунт» ткачей, напу­гавший всю буржуазию. В феврале 1848 года совершилась до такой степени «славная революция», что ее превозносил сам Ламартин почти столь же усердно, как превозносили самого себя.

Все шло не то чтобы совсем уж хорошо, но хоть сносно до тех пор, пока в июне не начался новый «великий бунт», заставивший бур­жуазию кинуться в объятия военной диктатуры. Четвертого сентября

57

1870 года произошла самая «славная» из всех французских революций, а 18-го марта следующего года начался самый великий из всех фран­цузских бунтов.

В конце прошлого века во Франции также произошли — один «ве­ликий бунт» и одна «славная революция». «Славная революция» нача­лась в 1789 г., «великим бунтом» ознаменовался в особенности 1793 г. Зная, как относится буржуазия к «великим бунтам» и «славным рево­люциям», читатель наперед уже может предсказать отношение фило­софа буржуазии, Поля Жане, к революционным движениям конца XVIII века во Франции.

Чтобы беспристрастно судить о французской революции, — рас­суждает он в заключительной главе своей книги, — «надо различать в ней три стороны: цель, средства и достигнутые результаты. Цель револю­ции... приобретение гражданского равенства и политической свободы... была самой великой, самой законной, к какой когда-либо стремился народ». Но средства были плохи: «слишком часто они были насиль­ственны и ужасны».

Что касается до результатов, то гражданское равенство вполне достигнуто, по мнению Жане, и не оставляет желать ничего большего. Но «политическая свобода господствовала во Франции со времени ре­волюции лишь перемежающимся образом и до сих пор находится в опасности».

Она утвердится лишь тогда, когда французы отвыкнут от всяких насильственных, незаконных средств; будут смотреть на свою револю­цию, как на законченную раз навсегда; когда сама революция перейдет в область истории так же бесповоротно, как перешли в эту область революции Англии и Соединенных Штатов. Следует твердо держаться за достигнутые революцией результаты, но отказаться от революцион­ного духа, от незаконных, насильственных средств.

Прекрасно. Но прибегать к революционным средствам стали с са­мого 1789 г., т. е. не только со времени «великого бунта», но еще и в эпоху «славной революции». Неужели даже и «славная революция» осу­ждается Полем Жане за насильственные средства? Не совсем так, луч­ше сказать, совсем не так. В его изложении насильственные средства вре-

58

мен «славной революции» оказываются вполне уместными, очень полез­ными и совершенно целесообразными. Он относится с большим одобре­нием ко всем народным восстаниям, направлявшимся против королев­ской власти. Он доказывает, что без этих восстаний правительство на первых же порах положило бы предел всем реформам Национального Со­брания и великие цели революции не были бы достигнуты. Взятие Ба­стилии он приветствует, как «первое победоносное появление париж­ского народа на сцене революции».

Только взяв Тюельри, только совершив это последнее из необхо­димых, по мнению Жане, восстаний, парижский народ превращается постепенно, под пером нашего историка, в чернь, руководимую низкими страстями. Теперь дело разъясняется: Почему не восставать? Восставать можно, только не нужно при этом руководствоваться низкими стра­стями. Так, что ли, нужно понимать буржуазного историка? Нет, не так. Оказывается, что в настоящее время восставать вовсе нет ни смысла, ни основания. Восставать можно было только во время «слав­ной революции». Теперь понимаем. Свергли короля, прикончили аристо­кратию, дали господство буржуазии — и сидите смирно, совершив в пре­делах земных все земное. Кто же, кроме жалкой черни, мог и может восставать после этого!

Очень хорошо. Что же дальше? А дальше, разумеется, вот что. Поль Жане сочувственно относится ко всем партиям, стоявшим пооче­редно во главе движения, кроме монтаньяров. На них сосредоточивает он все свое негодование, для них приберегает он все крепкие слова и бранные эпитеты.

Между этими злодеями и «мужественной, великодушной Жирон­дой» Жане проводит следующую интересную параллель. «Как одни, так и другие хотели республики»... Но жирондисты хотели республики сво­бодной, законной, милостивой. Монтаньяры желали республики деспо­тической и ужасной. Не заботясь о свободе, монтаньяры дорожили только равенством. И те, и другие стояли за верховную власть народа; но

59

жирондисты справедливо понимали под народом всех; для монтаньяров же, по злоупотреблению, которое продолжается и до сих пор, народом был лишь трудящийся класс, люди, живущие работой своих рук; по­этому одним этим людям и должно было, по мне-нию монтаньяров, при­надлежать господство.

Спор возможен был только относительно того, какие именно классы следует причислить к привилегированным. Монтаньяры считали за народ только трудящийся класс, людей, живущих работой рук своих. Так не относили ли они к «привилегированным» таких людей и такие сословия, которые хотя и живут тоже «работой рук», но рук чужих, а не своих собственных. Не так ли было дело? Поль Жане заставляет ду­мать, что так.

60

Теперь для нас кое-что уже выяснено, неясно только одно: по­чему люди, отстаивавшие дело трудящегося класса, склонялись к рес­публике «деспотической и ужасной»? Почему не явились они, напротив, сторонниками «республики законной, свободной и милостивой?» На это могли быть двоякого рода причины: во-первых, внешние, во-вто-рых, внутренние. Начнем с внешних причин, т. е. с тогдашних отношений революционной Франции к другим государствам.

У правительства, взявшего на себя борьбу с бесчисленными внеш­ними и внутренними Брагами, не было ни денег, ни достаточного войска — ничего, кроме безграничной энергии, горячей поддержки со сто­роны революционных элементов страны и громадной смелости прини­мать все меры для спасения родины, как бы произвольны, беззаконны и суровы они ни были. Призвавши к оружию всю молодежь Франции и не имея ни малейшей возможности вооружить и содержать свои армии на ничтожные средства, которые давали налоги, монтаньяры прибегли к реквизициям, конфискациям, насильственным займам, принудительному курсу ассигнаций, словом, заставили запуганные ими имущие классы со­действовать спасению страны денежными пожертвованиями рядом с наро­дом, отдававшим для этого спасения свою кровь. Эти насильственные меры были безусловно необходимы, если только было необходимо спа­сение Франции. Значительных материальных пожертвований нельзя было ждать от доброй воли частных лиц: это признает сам Жане. Не­обходима была железная энергия правительства, доводившая до величай­шего напряжения все живые силы Франции. Жане признает и это. Он желал бы только, чтобы диктатура досталась не отвратительным яко­бинцам, а благородной умеренной Жиронде. Если бы в своей борьбе с Горой жирондисты остались победителями, говорит наш автор, они очу­тились бы точь-в-точь в том же положении, как и сами монтаньяры: им тогда пришлось бы бороться с роялистскими восстаниями, подавлять партию монтаньяров, отражать внешнее нашествие и сомнительно,

61

чтобы они могли справиться со всеми этими бедствиями без диктатуры. Но эта диктату-ра была бы менее кровавой и более уважала бы право и свободу» (стр. 144).

Итак, по внешним причинам необходима была диктатура, и имен­но диктатура монтаньяров. Но ведь, когда речь заходит о диктатуре, то смешно и говорить о республике «свободной, законной и милости­вой». Революционная диктатура поневоле была так же строга и немило­стива, как строги и немилостивы были вызвавшие ее к жизни внешние враги республики. Вспомните манифест герцога Брауншвейгского. По­думайте, чем грозила реакционная Европа революционной Франции.

Перейдем к внутренним причинам, помешавшим монтаньярам склониться к республике «свободной, законной и милостивой». Здесь прежде всего мы попросим читателя обратить внимание на знаменитые права человека и гражданина. В числе этих прав много было таких, которые совершенно совпадали с интересами низшего класса населения. Но было между ними одно, к которому он с самого начала должен был стать в странное, полное противоречий отношение. Мы говорим о про­возглашенном тогда праве человека на собственность. Как должен был понимать это право, например, парижский санкюлот? Самое название его показывает, что собственности у него ровно никакой не было, а между тем он имел на нее право. Как же мог он воспользоваться этим превосходным правом? За примером было ходить недалеко. Буржуазия, порядочно-таки пощипала иму-щества дворянства и духовенства. Не по-

62

щипать ли ему имущества буржуазии? Почему бы нет? Санкюлоту жи­лось тогда из рук вон плохо, хотя и очень весело. Он часто голодал в буквальном смысле этого слова, а голод, как известно, очень вкрадчивый советник. И вот наш бедняк начинает обнаруживать большую бесцере­монность по отношению к буржуазным имуществам. Буржуазия защи­щается, как может. Понятно, каким образом эта социальная борьба должна была отражаться на политической жизни. «Чернь» сплачивается в особую партию и выносит на своих плечах монтаньяров. В то время «чернь» умела постоять за себя и скоро достигла господства. Тогда ей оставалось, по-видимому, только воспользоваться своей политической властью и завести такие социальные учреждения, благодаря которым право человека на собственность не было бы уже по отношению к ней горькой насмешкой. Для тогдашнего, как и для современного, пролета­риата это возможно было только при одном условии: при полном уни­чтожении частной собственности на средства производства и при органи­зации производства на общественных началах. Но это совершенно было немыслимо тогда по двум причинам, которые стояли, впрочем, в тесной связи одна с другой: ни сам пролетариат не был достаточно развит для этого, ни тогдашние средства производства не удовлетворяли элементар­нейшим требованиям общественной его организации. Поэтому и мысль о нем не приходила в голову ни тогдашней черни, ни ее образованные представителями. Правда, еще до революции во французской литературе существовало две-три коммунистических утопий, но они, по указанным причинам, и сами не отличались состоятельностью и никого не могли увлечь за собою. Что же оставалось делать при таких условиях вос­торжествовавшей на время «черни»? Если нельзя было завести обще­ственного производства, то частная собственность по необходимости должна была существовать, и для голодающего народа возможны были только случайные, насильственные вторжения в ее область. Он и делал такие вторжения, за что его до сих пор продолжают поносить все бур­жуазные историки. Но при насильственных вторжениях в область част­ной собственности республика не могла быть «законной», потому что закон обещал охранять частную собственность. Не могла быть она и «милостивой», потому что ведь имущие слои общества не сидели сложа руки при таком обращении с их имуществом: они усердно искали удоб­ного случая положить предел господству бесцеремонной «черни». Борьба между тогдашним пролетариатом и имущим классом по роковой, неотвратимой необходимости должна была принять террористический характер. Только террором и мог отстаивать пролетариат свое господ-

ство в своем тогдашнем положении, полном самых неразрешимых эко­номических противоречий. Если бы пролетариат обладал тогда большею развитостью, если бы в тогдашней экономической жизни существовали условия, необходимые для обеспечения его благосостояния, то ему не было бы никакой надобности прибегать к террористическим мерам. Посмотрите на буржуазию, которую все историки хвалят за ее тогдашнее стремление к «законности». Положим, и она не давала спуску своим врагам и не отступала в решительные минуты перед решительными мерами. Но ее дело стояло тогда так прочно, что ему не могли в сущности повредить никакие противники. Добившись господства в эпоху своей «славной революции» 1789 года, буржуазия без больших усилий учре­дила нужный ей общественный порядок и придала ему такую прочность, что самые заклятые реакционеры едва ли могли серьезно задумываться об его уничтожении, а если бы и попытались уничтожить его, то увидели бы, что это невозможно. При таких условиях хорошо было бы буржуа­зии говорить о «законности». Когда ваше дело выиграно, а дело ваших врагов проиграно навсегда, когда «законным» порядком стал выгодный для вас порядок, тогда с какой стати станете вы прибегать к беззакон­ному способу действий? Вы имеете все основания думать, что закон вполне оградит все ваши преимущества. Буржуазия стремилась к закон­ности в политике, потому что историческое развитие совершенно обеспе­чило ее торжество в экономии. На ее месте и пролетариат не стал бы по­ступать иначе. Что представители «черни», монтаньяры, в принципе не менее жирондистов стояли за свободу и законность, — доказывает выра­ботанная ими конституция, самая свободная из всех, когда-либо написан­ных во Франции. Этой конституцией вводилось прямое народное законо­дательство и права исполнительной власти были сведены до минимума. Но по указанным внешним и внутренним причинам монтаньяры не имели возможности привести ее в действие.