Бог как иллюзия

Глава десятая

Что может потрясти сильнее, чем увиденная

Майкл Шермер

Заполняет ли религия "очень нужный пробел"? Часто гово­рят об имеющейся в сознании нише "под бога": якобы у людей существует психологическая потребность в боге — воображае­мом товарище, отце, старшем брате, исповеднике, задушевном друге, которую необходимо удовлетворить вне зависимости от того, существует ли бог на самом деле. Но что, если бог попро­сту занимает место, которое лучше было бы заполнить чем-то другим? Наукой, например? Искусством? Человеческой друж­бой? Гуманизмом? Любовью к этой жизни в реальном мире, а не ожиданием другой, за могильной чертой? Любовью к природе — тем, что великий энтомолог Е. О. Уилсон назвал биофилией?

Были времена, когда религию считали способной выпол­нять в жизни человека четыре главные функции: объяснение, назидание, утешение и вдохновение. В течение всей истории религия пыталась объяснить наше существование и природу
Вселенной, в которой мы обитаем. В данной роли в наши дни ее далеко превзошла наука, о чем мы уже говорили в главе 4-Под назиданием я имею в виду нравственные правила поведе­ния, и об этом шла речь в главах 6 и у. Об утешении и вдох­новении до сих пор было сказано немного; давайте поговорим о них в этой последней главе. Разговор об утешении хочется начать с рассмотрения известного феномена детского созна­ния — "воображаемого друга", который, по моему мнению, сродни религиозным верованиям.
Чудик

Думаю, что Кристофер Робин не верил,

что Пятачок и Винни-Пух по-всамделишному разговаривали с ним. А Чудик?

У меня есть тайный спутник, Чудиком зовут его. Потому я не скучаю, если рядом никого. Когда я играю в детской и на лестнице сижу — Он всегда со мною рядом, я всегда за ним слежу.

Мой папа самый лучший, он лучший у меня, И мама тоже рядом, и вместе мы семья, А няня — это няня, ее зову я Ня. Но Чудика не видит никто и никогда.

Чудик рта не закрывает — я учу его словам. Но порой он подражает скрипу, стукам и шагам. А порою хочет крикнуть, но не может: в горле ком¹. Тогда я спешу на помощь, и мы с ним кричим вдвоем.

Мой папа самый лучший, он лучший у меня, И мама тоже рядом, и вся моя родня, А няня — это няня, ее зову я Ня. Но Чудика не знает никто и никогда.

Мы с Чудиком, как львята, по скверику бежим, Мы ночью, словно тигры, тихонечко лежим.
Он словно слон спокоен — заплакал бы хоть раз! (Конечно, если мыло не попадает в глаз.)

Мой папа — это папа, он папа для меня. И мама — это мама, и вся моя родня. А няня — это няня, ее зову я Ня Но Чудик не сравнится ни с кем и никогда.

Мне дарят шоколадку — я вынужден сказать: "А можете для друга еще одну мне дать?" Вот только (из-за зуба!) мой друг с трудом жуёт, И я его конфеты в свой отправляю рот.

Я папу вижу редко, все время он спешит, Порой уходит мама, чтобы "отдать визит". На няню я бываю обижен иногда... Но Чудик — это Чудик, и он со мной всегда .

(А.А.Милн. "Теперь нам уже шесть")

Отличается ли воображаемый друг принципиально от других детских фантазий, является ли он более важной иллюзией? Соб­ственный опыт мне тут вряд ли поможет. Подобно многим дру­гим родителям, мама записывала мою детскую болтовню в кни­жечку. Похоже, что кроме простых "притворств" (я — человечек с луны... акселератор... древний вавилонянин) мне очень нра­вились "притворства второго порядка" (я — сова, притворяю­щаяся водяным колесом), иногда — возвратные (я — мальчик, притворяющийся Ричардом). Но я никогда на самом деле не верил, что я — это не я, и это, как мне кажется, справедливо для большинства игр-"притворялок". Но у меня не было Чудика. Если рассказы взрослых о своем детстве правдивы, то по край­ней мере некоторые — нормальные дети, имеющие воображае-

* Перевод Михаила Визеля.

Другой ребенок, девочка, рассказывала о "лиловом чело­вечке", которого она видела своими глазами и который, свер­кая, с легким звоном появлялся из воздуха. Он частенько наве­щал ее, особенно когда ей было одиноко, но с возрастом это случалось все реже. Однажды, как раз перед тем, как она начала ходить в детский сад, он появился, как всегда, в сопровожде­нии звонкого звука трубы и сообщил, что больше не при­дет. Девочка опечалилась, но человечек сказал: она уже почти совсем взрослая и может теперь обойтись без него, а ему нужно помогать другим детям. Он обещал, что появится опять, если понадобится ей очень-очень сильно. Он действительно вер­нулся к ней много лет спустя, во сне, когда на перепутье жизни ей нужно было принять важное решение. Дверь спальни при­открылась, и в комнату, толкая перед собой тележку с книгами, вошел... "лиловый человечек". Девушка истолковала это как совет поступить в университет; так она и сделала и впослед­ствии никогда о сделанном не жалела. Эта история трогает меня почти до слез; на ее примере мне удается ближе всего подойти к понимаю той утешающей и поддерживающей роли, которую играют вымышленные боги в жизни людей. Пусть это существо — лишь плод воображения, но для ребенка оно совершенно реально, и оно по-настоящему утешает и дает добрые советы. Более того: воображаемые друзья и воображае­мые боги посвящают страждущему все свое время и внимание без остатка. И обходятся они гораздо дешевле, чем психиатры и профессиональные консультанты.

Полагаю, что для полноты картины нужно рассмотреть и обратную возможность. Может быть, не боги произошли от древних чудиков, а чудики являются потомками древних богов? Мне это кажется менее вероятным. Я стал думать об этом во время чтения книги американского психолога Джу­лиана Джейнса "Происхождение сознания при разрушении двухкамерного рассудка" — произведения, содержание кото­рого по своей странности не уступает названию. Подобные книги, как правило, или полностью бредовы, или абсолютно гениальны, среднего не дано. Возможно — первое, но пока не могу сказать наверняка.

Мыслительный процесс многих людей имеет форму диа­лога между "собой и другим, находящимся в голове собесед­ником", пишет Джейнс. Сейчас мы понимаем, что оба "голоса" принадлежат нам самим, а тех, кто с этим не согласен, считают сумасшедшими. В какой-то момент такое случилось с Ивли­ном Во. Он всегда отличался прямолинейностью и при встрече с одним из друзей заметил: "Давненько тебя не видел; правда, я мало с кем встречался в последнее время, потому что, пони-
маешь ли, сошел с ума". Оправившись, он сел за роман "Испы­тание Гилберта Пинфолда", в котором описал свои галлюци­нации и разговаривавшие с ним голоса.

Джейнс полагает, что приблизительно до юоо года до нашей эры большинство людей вообще не догадывались, что второй голос — "голос Гилберта Пинфолда" — принадлежит им самим. Они считали его голосом бога: скажем, Аполлона, или Астарты, или Яхве, или, чаще, какого-нибудь домашнего божества, дающего им советы или приказания. Джейнс даже установил положение "божественных голосов" в полушарии мозга, противоположном управляющему обычной речью. Согласно Джейнсу, "разрушение двухкамерного рассудка" было важнейшим историческим событием. Именно тогда людей осенило, что голоса, казавшиеся им внешними, на самом деле являются внутренними. Джейнс, кроме того, утверждает, что это событие стало отправной точкой в становлении чело­веческого сознания.

Существует древнеегипетская надпись о боге-творце Птахе, в которой другие боги названы вариациями "голоса" или "языка" Птаха. Современные переводчики отвергают буквальное значение "голос" и интерпретируют других богов как "объективизированные концепции сознания [Птаха]". Не соглашаясь с такими усложненными толкованиями, Джейнс предлагает отнестись к буквальному переводу серьезно — боги были "чужими голосами" в головах людей. Далее Джейнс высказывает предположение о возможном развитии образов этих богов на основе памяти об умерших вождях, продолжаю­щих, образно говоря, управлять своими подданными посред­ством звучащих у тех в головах воображаемых голосов. Вне зависимости от того, согласны вы с доводами Джейнса или нет, его работа весьма любопытна и заслуживает упоминания в книге о религии.

Вернемся теперь к возможности использования заимство­ванных у Джейнса соображений для развития идеи об эволю-

Возможно, лучше не считать богов предками чудиков или наоборот, а рассматривать тех и других в качестве побочного результата одной и той же психологической предрасположен­ности. Богов и чудиков роднит способность утешать и помо­гать оценивать идеи в некоем подобии диалога. Таким образом, мы недалеко ушли от изложенной в главе 5 теории эволюции религии как побочного психологического продукта.

Первое, что следует сказать, или вовсе не стоит говорить, в ответ на такое утверждение, — это то, что способность рели­гии утешать не делает ее более правдивой. Даже если быть к ней очень снисходительными; даже если доказать, что вера в бога абсолютно необходима для психологического и эмоциональ­ного благополучия людей; даже если все атеисты вдруг окажутся безнадежными неврастениками с постоянной невыносимой тре­вогой за судьбу мироздания и склонностью к самоубийству — ничто из этого ни на йоту не прибавит веса доказательствам существования бога. Все вышеназванное может говорить лишь о пользе самоубеждения в его существовании, пусть на самом деле его и нет. Как я уже упоминал, Дэн Деннет в книге "Раз­бивая заклятье" проводит различие между верой в бога и верой в веру, то есть убежденностью в том, что верить полезно, даже

С тех пор как я прочел у Деннета об этом различии, я нередко имел случай его применить. Не будет преувеличе­нием сказать, что большинство знакомых мне атеистов скры­вают свои взгляды за фасадом благочестия. Сами они ни во что сверхъестественное не верят, но продолжают испытывать смутную симпатию к иррациональным взглядам. Они верят в веру. Поразительно, как часто люди не видят различия между утверждениями "X — истинно" и "хотелось бы, чтобы все верили, что X — истинно". А может, на самом деле они и не совершают этой логической ошибки, а просто считают, что по сравнению с человеческими чувствами правда не так уж важна. Я не хочу умалять роль человеческих эмоций и чувств. Но давайте в каждой дискуссии с самого начала уточнять, о чем пойдет речь: о чувствах или об истине. И то и другое важно, но это разные вещи.

В любом случае мое гипотетическое "признание" о свой­ствах атеистов, сделанное в начале раздела, не соответствует действительности. Мне не известны факты, которые говорили бы об общей предрасположенности атеистов к печальному, тревожному унынию. Бывают счастливые атеисты и бывают несчастные. Точно так же, как бывают счастливые и несчастные христиане, иудеи, мусульмане, индусы и буддисты. Возможно, имеется статистическая зависимость между счастьем и верой (или неверием), но, каким бы ни был ее характер, сомневаюсь, что она очень сильна. По-моему, гораздо интереснее задаться вопросом, есть ли у неверующих веские причины для уныния.
Завершая книгу, я хочу показать, что, напротив, у отказавшихся от веры в сверхъестественное людей имеется больше шансов вести счастливую полноценную жизнь. Но сначала необходимо рассмотреть претензии религии на роль утешителя верующих.

Согласно "Краткому оксфордскому словарю", "утешение — это избавление от печали или беспокойства". Разделим утеше­ние на два типа:

1. 
   Непосредственное, физическое утешение. Застигнутый
   ночью в горах путник почувствует себя лучше в компании
   большого, теплого сенбернара, и даже еще лучше, если к его
   ошейнику будет привязана фляжка с коньяком. Плачущего
   малыша утешат крепкое объятье и нашептанные на ушко
   утешительные слова.
   
2. 
   Утешение, вызванное открытием нового факта или новым
   взглядом на знакомые факты. Вдову погибшего на войне
   солдата может утешить неожиданное открытие, что она
   беременна его ребенком или что, умирая, он совершил
   геройский поступок. Нас может утешить новый взгляд на
   знакомую ситуацию. Философы говорят, что в смерти ста­
   рого человека нет ничего особенного. Ребенок, которым он
   был когда-то, "умер" давным-давно — не в одно мгновенье,
   а день за днем, вырастая во взрослого человека. "Смерть"
   каждого из отпущенных людям шекспировских семи веков
   происходит путем медленного перехода в следующий.
   С этой точки зрения момент испускания стариком послед­
   него вздоха не отличается от происходившего в течение
   всей жизни поэтапного "умирания"¹'⁴. Человеку, с содрога­
   нием относящемуся к мысли о собственной смерти, подоб­
   ная точка зрения может показаться в чем-то утешительной.
   Может, конечно, и не показаться, но это — просто пример
   утешения при помощи размышлений. Марк Твен нашел
   другой способ справиться со страхом смерти: "Я не боюсь
   

исчезнуть. Прежде, чем я родился, меня не было миллиарды и миллиарды лет, и я нисколько от этого не страдал". Это глубокомысленное утверждение не отменяет неизбежного факта нашей смерти. Однако мы можем взглянуть на неиз­бежность с новой точки зрения и, возможно, найти в этом утешение. Томас Джефферсон тоже не боялся смерти, хотя, по-видимому, не верил в загробную жизнь. По словам Кри­стофера Хитченса, "на закате жизни Джефферсон неодно­кратно писал друзьям, что ожидает конца без надежды и без страха. Это утверждение практически равносильно призна­нию, что он не был христианином".

Стойкие умы вполне могут вынести нелицеприятное заяачение, сделанное Бертраном Расселом в эссе 1925 года "Во что я верю":

Думаю, что, когда я умру, я сгнию, и ничего от моего "я" не оста­нется. Я уже не молод и люблю жизнь. Но я бы счел ниже своего достоинства трепетать от страха при мысли о смерти. Сча­стье не перестает быть счастьем оттого, что оно преходяще, а мысли и любовь не лишаются ценности из-за своей быстротеч­ности. Многие люди держались с достоинством на эшафоте; такая гордость должна научить нас видеть истинное место человека в мире. Даже если ветер, ворвавшийся в распахнутые нау­кой окна, заставляет нас, привыкших к уютному теплу тради­ционных "облагораживающих" мифов, поначалу дрожать, в конце концов свежий воздух приносит бодрость и силу, а открывающие­ся перед нами огромные пространства обладают собственным неповторимым великолепием.

Когда я впервые в шестнадцатилетнем возрасте прочитал в школьной библиотеке эссе Рассела, оно произвело на меня огромное впечатление, но затем, с годами, забылось. Возможно, я бессознательно опирался на него, когда написал в 2003 году в "Служителе дьявола":

Каким же образом религия может дать утешение обоих типов по сравнению, например, с наукой? Обратимся к первому типу: вполне возможно, что крепкие, пусть даже иллюзор­ные, объятия бога способны утешить не хуже, чем реальная рука друга или сенбернар с фляжкой коньяка на ошейнике. Но и созданные наукой медикаменты, конечно, помогают не хуже, а обычно даже лучше, чем коньяк.

Что касается утешения второго типа, то легко поверить: в данном случае религия бывает чрезвычайно эффективной. Люди, пережившие землетрясение или другое страшное сти­хийное бедствие, часто рассказывают, как находили утешение в мысли о том, что случившееся — часть неисповедимого плана господня, плана, который в конце концов обязательно приве­дет к торжеству добра. Для тех, кто боится смерти, искренняя вера в бессмертие души очень утешительна, если, конечно, человек уверен, что не попадет в чистилище или в ад. Ложная вера может утешать не хуже истинной — вплоть до момента разоблачения. Это справедиво и для нерелигиозных убежде­ний. Уверив неизлечимого больного в непременном выздо­ровлении, доктор утешит его не меньше, чем действительно идущего на поправку пациента. Искреннюю, безоговорочную веру в загробную жизнь преодолеть еще труднее, чем доверие к обманщику доктору. Ложь доктора откроется с появлением безошибочных симптомов ухудшения, а верующего в жизнь после смерти, возможно, никогда не удастся разубедить до конца.

Согласно опросам, примерно 95 процентов населения США верят в загробную жизнь. Интересно, сколько из них

Почему верующие не говорят ничего подобного в присут­ствии умирающего? Уж не потому ли, что в глубине души не верят в то, что утверждают? Но, может, они верят, но боятся самого умирания} Неудивительно, учитывая, что Homo sapiens — это единственный вид, которому не разрешается в случае неизлечимого, мучительного недуга обращаться для безболезненного усыпления к ветеринару. Но почему тогда самые громкие возражения против эвтаназии поступают со стороны религии? Разве с точки зрения амплфортского аббата или "сейшельского отпуска" не логично ожидать менее глубо­кой привязанности верующих к земной жизни? Тем не менее, как ни странно, встретив яростного противника прекращения жизни из гуманных соображений или яростного противника самоубийства с врачебной помощью, можно биться об заклад,

Мое отношение к самоубийству с врачебной помощью, напротив, основано скорее на процитированном выше заме­чании Марка Твена. "Быть мертвым" ничем не отличается от "быть нерожденным" — "я" окажется в том же состоянии, в каком оно находилось во времена Вильгельма Завоевателя, или динозавров, или трилобитов. Страшного в этом ничего нет. Но процесс умирания, если не повезет, вполне может оказаться болезненным и неприятным, вроде удаления аппен­дикса; нынче мы привыкли, что от подобных испытаний нас, как правило, защищает общий наркоз. Если ваш домашний питомец умирает в мучениях, а вы не вызываете ветеринара, который даст ему достаточную дозу наркоза, чтобы животное не проснулось, вас обвинят в жестокости. Но если мучаетесь вы сами и врач окажет аналогичную милосердную услугу вам, то его вполне могут обвинить в убийстве. Лично я хотел бы умереть под общим наркозом, какой дают в случае удаления аппендикса. Но, боюсь, мне это не удастся, ибо я имел несча­стье родиться представителем вида Homo sapiens, а не, ска­жем, Сanis familiar is или Felis catus, если, конечно, я не перееду в более передовую страну вроде Швейцарии, Нидерландов или в штат Орегон. Почему таких передовых стран немного? В основном из-за религии.

Мне могут возразить, что существует большая разница между расставанием с аппендиксом и расставанием с жизнью. Не думаю: по крайней мере если смерть неизбежна. Разницы также быть не должно, если вы искренне верите в загробную жизнь. Ведь в таком случае смерть для вас — лишь переход от одной жизни к другой. И если этот переход — болезнен­ный, то проходить его без общего наркоза не более разумно, чем удалять без наркоза аппендикс. На первый взгляд кажется, что возражать против эвтаназии и самоубийства с врачебной
помощью скорее следовало бы нам — тем, кто считает смерть окончательной, а не переходом к следующей жизни. И тем не менее мы их поддерживаем".

Кроме того, как расценить сообщение одной моей знако­мой, всю жизнь заведовавшей домом для престарелых, где смерть — постоянная гостья? Согласно ее многолетним наблю­дениям, больше всего боятся уходить из жизни верующие. Безусловно, такой вывод требует статистической проверки, но если она не ошиблась, то в чем тут дело? Как ни поверни, не похоже, что религии удается блестяще справиться с задачей утешения умирающих*. Католики, возможно, боятся чисти­лища. Благочестивый кардинал Хьюм попрощался с другом следующим образом: "Что ж, прощай. Полагаю, встретимся в чистилище". Я же полагаю, что сказано это было стариком не без отблеска иронии в умных, добрых глазах.

Доктрина чистилища позволяет бросить взгляд на абсурд­ный механизм работы религиозного ума. Чистилище — это что-то вроде небесного острова Эллис"'", приемная Аида, где собираются души умерших, недостаточно грешные для ада, но тем не менее нуждающиеся в проверке и очистке перед тем, как быть допущенными в "безгрешную" райскую зону. В Средние века церковь за деньги продавала индульгенции. За определен­ную сумму можно было сократить срок пребывания в чисти­лище на некоторое число дней; церковь с поразительной самоуверенностью выдавала самые настоящие, снабженные

* В результате одного исследования отношения к смерти американских атеистов выяснилось следующее: 5°% желали проведения поминок по ним; 99% высказа­лись в защиту самоубийства с врачебной помощью для желающих, а 75% допускали, что и сами воспользовались бы этой услугой; юо% не хотели иметь никаких кон­тактов с пропагандирующими религию больничными работниками. См. http:// nursestoner.com/myresearch.html.

*^::' Мой австралийский приятель остроумно пошутил по поводу возрастания религи­озности с возрастом. Произносится с австралийским акцентом и вопросительным повышением голоса в конце: "Что, уже зубришь к выпускному?"

*** Остров Эллис у входа в Нью-Йоркскую гавань долгое время служил главным контрольно-пропускным пунктом для иммигрантов, прибывающих на жительство в США. (Прим. ред.)

Еще в 1903 ^Г°ДУ папа Пий X выпустил таблицу с указанием количества дней, на которое сокращается срок пребывания в чистилище для разных рангов церковной иерархии: карди­налы получали фору в двести дней, архиепископы — в сто, епископы — только пятьдесят. Но индульгенции к этому вре­мени уже перестали продавать.

Еще в Средние века избавление от чистилища можно было приобрести не только за монеты. Принимались также молитвы: либо собственные, до смерти; либо, после смерти, — других людей, молящихся за усопшего. Молитвы тоже про­давались за деньги. Богач мог навечно обеспечить благопо­лучие своей душе. Оксфордский колледж, в котором я учился, Новый колледж, был основан в 1379 ^Г°ДУ (^и был тогда новым). Основал его один из крупнейших филантропов того вре­мени — Уильям Уикем, епископ Уинчестерский. Средневеко­вый епископ мог стать Биллом Гейтсом своего времени, имея в руках аналог информационной супермагистрали для пря­мой связи с богом, и накопить несметные богатства. Епархия Уикема была весьма обширна, и он использовал свои средства и связи, чтобы основать два замечательных учебных заведения: одно в Уинчестере, другое в Оксфорде. Уикем высоко ценил образование, но, если процитировать официальную историю Нового колледжа, опубликованную ко дню шестисотлетия его основания в 1979 ^Г°ДУ> главной задачей епископа было "внести вклад, который обеспечил бы вознесение молитв об упокоении его души. Он оставил средства на содержание часовни с деся­тью капелланами, тремя служками и шестнадцатью хористами
и распорядился, что в случае уменьшения доходов колледжа эти заведения должны быть закрыты последними". Управле­ние Новым колледжем Уикем поручил совету — выборному органу, непрерывно существующему вот уже боо лет. Видимо, он рассчитывал, что мы будем молиться за него все эти века.

В наши дни количество капелланов в колледже сократилось до одного", служек нет вовсе, а непрерывно поступающий, век за веком, поток молитв за Уикема, томящегося в чисти­лище, уменьшился до двух в год. Лишь хористы не подвели, и их пение иначе как волшебным не назовешь. Даже мне как члену совета порой неловко, что не все выполнено, как желал усопший. Согласно идеям своего времени, Уикем сделал то же, что делают нынешние богачи, выплачивая огромные сред­ства компаниям, обещающим заморозить тело и оберегать его от землетрясений, гражданских беспорядков, ядерных войн и других неприятностей до тех пор, пока в будущем медицина не научится размораживать людей и вылечивать болезнь, от которой этот человек умирал. Может быть, мы — современ­ные члены совета — нарушаем договор с нашим основателем? Даже если и так, мы далеко не одиноки. Умирая, сотни средне­вековых завещателей надеялись, что, получив щедрую мзду, их наследники будут молиться за попавшую в чистилище душу. Интересно было бы узнать, какое количество европейских средневековых произведений архитектуры и искусства было создано лишь с целью оплаты заупокойных молитв и вечного блаженства?

Но что меня больше всего поражает в идее чистилища — это представляемые теологами в ее подтверждение доказа­тельства, настолько очевидно неубедительные, что безза­ботная уверенность, с которой они преподносятся, кажется от этого еще более комичной. В разделе "Чистилище" Католи­ческой энциклопедии есть часть, озаглавленная "Доказатель-

* И она женщина — интересно, что сказал бы на это епископ Уильям?

Мы же молимся за усопших, верно? Следовательно, чисти­лище существует, иначе наши молитвы не имели бы смысла. Что и требовалось доказать! Перед нами поистине яркий при­мер бессмыслицы, которую религиозный рассудок восприни­мает как "логическое умозаключение".

Если бог, уходя, оставит за собой зияющее пустое место, разные люди заполнят его по-разному. Мой личный способ — наука; искренние, упорные попытки узнать правду об окружающем мире. Старания людей понять Вселенную я рассматриваю как задачу по моделированию. Каждый из нас создает в голове модель окружающего мира. Наши далекие предки создали минимальную, простейшую модель мира, достаточную, чтобы выжить в нем. Программное обеспечение для такого имитаци­онного моделирования создавалось и отлаживалось естествен­ным отбором, и лучше всего оно работает в условиях, сходных с условиями жизни наших предков в африканских саваннах, то есть в трехмерном мире, наполненном объектами среднего размера, движущимися друг относительно друга с умерен­ными скоростями. Проявившуюся способность нашего мозга работать с моделями гораздо более сложными, чем необходи­мая предкам для выживания примитивно-утилитарная модель, можно рассматривать как неожиданный и приятный сюрприз. Яркие проявления этой способности — наука и искусство. Позвольте напоследок привести еще один пример того, как наука способна высвобождать и укреплять духовные и физи­ческие возможности.

Наши глаза воспринимают мир в узком диапазоне электро­магнитного спектра. Видимый свет — это яркий проблеск в огромном темном спектре электромагнитных волн различ­ной длины: от длинных радиоволн до коротких волн гамма-излучения. Многие даже не догадываются, насколько мал этот проблеск; попробую показать это на примере. Представьте себе огромную черную паранджу с обычной узкой прорезью шири­ной, допустим, дюйм (2,54 ^см)- Если черная ткань над проре­зью — это короткие волны невидимого спектра, а ткань под ней — его длинноволновая часть, то какой длины должна быть вся паранджа, чтобы участок видимых волн в том же масштабе оказался шириной в дюйм? Трудно дать вразумительный ответ, не обращаясь к логарифмической шкале — настолько гигант­ской оказывается длина. Последнюю главу книги не стоит, пожалуй, забивать логарифмами, но поверьте на слово, это была бы всем паранджам паранджа. Светлое окошечко разме-

При помощи встроенных в оптические телескопы стеклян­ных линз и зеркал мы наблюдаем за небесами и обнаруживаем звезды, излучающие в узкой полосе волн, воспринимаемых нами как видимый свет. Но другие телескопы "видят" рентгеновские или радиоволны и позволяют получить бесчисленное множе­ство иных карт иного звездного неба. Если говорить о менее грандиозных задачах — фотоаппараты со специальными филь­трами могут "видеть" ультрафиолетовые волны; на сфотогра­фированных таким образом цветах можно различить странные полосы и пятна, "предназначенные" только для глаз насекомых и недоступные невооруженному человеческому взгляду. Доступ­ное глазам насекомых спектральное окно по ширине близко к нашему, но оно слегка сдвинуто к верху паранджи: насекомые не видят красного цвета, но дальше, чем мы, продвигаются во владениях синего — в "ультрафиолетовый сад"*.

Метафора распахивающегося узкого окошка справедлива и для других областей науки. Мы обитаем где-то рядом с цент­ром ветвящейся во всех направлениях пещеры Аладдина, наблюдая работу мироздания посредством органов чувств и нервной системы, предназначенных для восприятия и осо­знания лишь малого количества объектов средней величины, движущихся на средних скоростях. Нам легко оперировать объектами размером от нескольких километров (вид с вер­шины горы) до примерно десятой доли миллиметра (острие

* "Ультрафиолетовый сад" — так называлась одна из моих пяти рождественских лек­ций, прочитанных в Королевском обществе и показанных каналом Би-би-си под общим названием "Вырастая во Вселенной". Всю серию можно увидеть на веб­сайте Фонда Ричарда Докинза: wwTV.richarddawkins.net.

Как жаль, что наше воображение так плохо приспособ­лено к восприятию размерностей за пределами узкого ранга повседневных потребностей наших предков. Мы тщимся представить электрон как крошечный шарик, вращающийся по орбите вокруг более крупной группы других шариков — протонов и нейтронов. Но на самом деле они совсем не такие. Электроны не похожи на маленькие шарики. Они вообще не похожи ни на что знакомое нам. Нельзя даже быть уверенным, что понятие "похожести" по-прежнему имеет смысл, когда мы приближаемся к горизонтам известной реальности. Наше воображение еще недостаточно вооружено для проникнове­ния в квантовый мир. В масштабе этого мира все ведет себя не так, как должна вести себя материя по понятиям привычного нам мира, в котором происходила наша эволюция. Точно так же нам непонятно поведение объектов, движущихся на скоро­стях, приближающихся к скорости света. Здравый смысл отка­зывается здесь работать, потому что здравый смысл зародился и развился в окружении, где ничто не движется так быстро и не имеет таких малых или таких больших размеров.

Великий биолог Б. С. Холдейн в конце своего знаменитого исследования о "возможных мирах" написал: "Подозреваю, что Вселенная не только необычнее, чем мы предполагаем, но и необычнее, чем мы в состоянии предположить... По-моему, есть многое на свете, что и не снилось и не могло сниться каким бы то ни было мудрецам". Мне, кстати, показалось любопытным предположение о том, что цитируемый Холдей-
ном знаменитый гамлетовский монолог обычно декламируют неправильно. Ударение делают на слове "нашим":

Есть многое на свете, друг Горацио, Что и не снилось нашим мудрецам.

Этой цитатой часто пользуются, имея в виду, что Горацио олицетворяет универсальный образ скептиков и рационали­стов. Но некоторые специалисты делают ударение на "мудре­цах", почти игнорируя "наших". В данном обсуждении это, в общем-то, не так уж и важно, просто вторая трактовка более сходна с "какими бы то ни было мудрецами" Холдейна.

Человек, которому посвящена эта книга, зарабатывал на хлеб, доводя странность науки до комичного. Ниже привожу еще одну цитату из его уже упоминавшегося импровизирован­ного выступления в 1998 году в Кембридже: "То, что мы живем на дне глубокой гравитационной ямы, на поверхности окутан­ной газовой оболочкой планеты, вращающейся на расстоянии в девяносто миллионов миль вокруг огненного ядерного шара, и считаем, что это нормально, вне всяких сомнений — свиде­тельство колоссального вывиха нашего восприятия реальности". Другие писатели-фантасты, живописуя чудеса науки, вызывали у читателей преклонение перед таинственным; Дуглас Адаме пробуждал в нас смех (те, кто читал "Автостопом по галактике", вспомнит, например, "двигатель на невероятностной тяге"). Возможно, смех является наилучшей реакцией на некоторые особо замысловатые парадоксы современной физики. Альтер­нативой, как мне иногда кажется, являются рыдания.

Квантовая механика, эта труднодоступная вершина науч­ного прогресса XX века, позволяет делать поразительно успеш­ные предсказания о реальном мире. Ричард Фейнман срав­нил их точность с предсказанием расстояния, аналогичного ширине Северной Америки, с точностью до толщины челове­ческого волоса. То, что на основе квантовой теории делаются

Квантовая теория настолько странна, что физикам прихо­дится прибегать то к одной, то к другой из ее взаимоисклю­чающих "интерпретаций". "Приходится прибегать" в данном случае — верное выражение. В книге "Фабрика реальности" Дэвид Дейч описывает вариант интерпретации квантовой тео­рии, предполагающий существование множества вселенных, возможно, потому, что самым отталкивающим качеством этого варианта является всего лишь его исключительная расточитель­ность. В нем предполагается существование колоссального, стремительно увеличивающегося количества параллельных, незаметных друг для друга вселенных, обнаружить которые удается лишь в отдельных квантово-механических эксперимен­тах. В некоторых из этих вселенных я уже умер. В нескольких из них у вас есть роскошные зеленые усы. И так далее.

Альтернативная "копенгагенская интерпретация" не менее нелепа. Она не так расточительна, но до отчаяния пара­доксальна. Эрвин Шрёдингер придумал о ней знаменитую шутку-головоломку про кота. Кот Шрёдингера закрыт в ящике вместе с механизмом, который убьет его в случае выполнения квантово-механического события. Не открыв крышки, мы не знаем, жив кот или мертв. Здравый смысл подсказывает, что он тем не менее должен быть либо жив, либо мертв. "Копенгаген-

Аналогичное замечание сделал Нильс Бор: "Если квантовая теория вас не возму­тила, вы ее не поняли".

Теория множественных вселенных объясняет происходя­щее в вышеописанном эксперименте тем, что в некоторых из вселенных кот — мертв, а в некоторых — жив. Оба эти объ­яснения не имеют смысла с точки зрения человеческой инту­иции или здравого смысла. Но самых "крутых" физиков это мало смущает. Главное для них — чтобы работала математика и экспериментально подтверждались предсказания теории. У большинства из нас следовать за ними не хватает храбрости. Чтобы понять, что же происходит "на самом деле", нам никак не обойтись без каких-нибудь визуальных примеров. Кстати, насколько мне известно, Шрёдингер придумал мысленный эксперимент с котом именно с целью наглядно продемонстри­ровать то, что он воспринимал как абсурдность "копенгаген­ской интерпретации".

Биолог Льюис Волперт считает, что заковыристость совре­менной физики — это еще цветочки. В отличие от технологии, наука, как правило, не церемонится со здравым смыслом¹'⁶. Вот вам один из любимых примеров: каждый раз, когда вы выпивае­те стакан воды, существует весьма высокая вероятность того, что по крайней мере одна из проглоченных вами молекул про­шла в свое время через мочевой пузырь Оливера Кромвеля. Это лишь простая теория вероятности. Количество молекул в стакане воды неизмеримо больше, чем количество стаканов с водой, которые можно было бы получить, разлив в них всю имеющуюся в мире пресную воду. То есть каждый раз, наполняя стакан, мы имеем в нем довольно представительную выборку существующих в мире молекул воды. Дело тут, конечно, не
в Кромвеле и не в мочевых пузырях. Вот сейчас вы и не заме­тили, что вдохнули тот же атом азота, что когда-то выдохнул третий игуанодон слева от высокого саговника? Разве не пре­красно жить в мире, где такие вещи не только возможны, но вам еще выпала счастливая возможность понять, почему это так? И затем вы можете объяснить это кому-нибудь другому, и с вами согласятся не потому, что это ваше личное мнение или верование, а потому, что, поняв ваши аргументы, их невоз­можно не принять. Вероятно, объясняя причину, побудившую его написать книгу "Наполненный демонами мир: наука как светоч во тьме", Карл Саган имел в виду именно это: "Не объ­яснять достижения науки кажется мне противоестественным. Влюбившись, человек хочет прокричать об этом на весь свет. Эта книга — мое личное признание в вечной, страстной любви к науке".

Эволюция сложной жизни, даже само ее возникновение в подчиняющейся законам физики Вселенной, — замечатель­ные и удивительные факты или были бы таковыми, если не учитывать, что способностью удивляться может обладать лишь мозг, который сам появился в результате этого удивительного процесса. То есть с точки зрения антропного принципа, наше существование не должно вызывать удивления. И тем не менее думаю, что выражу мнение всех собратьев по планете, наста­ивая на том, что факт нашего существования ошеломляюще удивителен.

Только подумайте: на одной, возможно, единственной во Вселенной, планете молекулы, соединяющиеся обычно в объ­екты, не превышающие по сложности обломок камня, обра­зовали объекты, по размеру сходные с обломками камней, но настолько сложные, что они оказались способны бегать, пры­гать, плавать, летать, видеть, слышать, ловить и поедать дру­гие похожие сложные объекты; а некоторые из них научились даже думать, чувствовать и влюбляться друг в друга. Сегодня мы понимаем, как это произошло, но не понимали до 1859 года.
До 1859 года все это казалось очень и очень и очень странным. Теперь, благодаря Дарвину, это просто очень странно. Ухва­тившись за края узкой прорези паранджи, Дарвин разорвал ее, и внутрь хлынул такой поток ошеломляюще новых, возвы­шающих человеческий дух знаний, какого до него человече­ство, возможно, не знало — сравню с ним разве что сделанное Коперником открытие, что Земля — это не центр мироздания.

Великий философ хх века Людвиг Витгенштейн как-то спросил своего друга: "Почему люди всегда говорят, что было естественно предположить вращение Солнца вокруг Земли, а не Земли вокруг Солнца?" Друг ответил: "Понятно почему — зрительно кажется, что Солнце вращается вокруг Земли". На что Витгенштейн ответил: "Интересно, как бы зрительно выглядело, будто вращается Земля?" Иногда я цитирую это замечание Витгенштейна во время лекций, ожидая услышать смех аудитории. Вместо этого каждый раз — ошеломленная тишина.

В рамках того ограниченного мира, в котором возник и сформировался наш мозг, движение небольших объектов более вероятно, чем движение крупных, которые часто явля­ются фоном для движущихся небольших. При вращении Земли объекты, кажущиеся нам в силу их приближенности более крупными, — горы, деревья, здания, сама земля — дви­жутся, синхронно друг с другом и с наблюдателем, относи­тельно небесных тел, таких как Солнце и звезды. Поэтому наш сформировавшийся в процессе эволюции мозг приписы­вает движение именно звездам и Солнцу, а не громоздящимся поблизости горам и деревьям.

Хочу теперь немного развить упомянутую выше мысль: причина того, что мы видим мир так, а не иначе, а также того, что одни вещи нам понять гораздо труднее, чем другие, заклю­чается в том, что наш мозг сам является продуктом эволюции — бортовым компьютером, возникшим и развившимся, чтобы помочь нам выжить в окружающем мире, — назову его Сред-

Наука, вопреки всякой интуиции, учит нас, что твердые и массивные предметы, такие как кристаллы и камни, на самом деле почти целиком состоят из пустоты. Если представить себе ядро атома как муху, сидящую в центре стадиона, то другое ближайшее ядро окажется за пределами стадиона. Получается, что даже самые плотные горные породы "на самом деле" почти целиком — пустота, содержащая лишь крошечные частицы, расположенные друг от друга на таких расстояниях, что по сравнению с ними размеры самих частиц кажутся пренебре­жимо малыми. Но почему же тогда камни выглядят и воспри­нимаются как твердые, сплошные и непроницаемые?

Не буду пытаться угадать, как ответил бы на это Витген­штейн. Я, как эволюционный биолог, сказал бы следующее. Эволюция нашего мозга происходила таким образом, чтобы помочь телу оптимально ориентироваться в мире в том мас­штабе, в каком наши тела обычно функционируют. Возмож­ность нашего путешествия в мир атомов эволюцией не преду­сматривалась. Если бы это было не так, то, возможно, наш мозг был бы в состоянии воспринимать пустоты в горных породах. Мы воспринимаем камни на ощупь твердыми и непроницае­мыми, потому что наши руки не в состоянии сквозь них про­никнуть. Проникнуть сквозь них они не могут не из-за разме­ров зазоров между составляющими материю частицами, а по причине существования между этими разбросанными в "твер­дой" материи частицами силовых полей. Для нашего мозга оказалось полезным создать представление о "твердости" и "непроницаемости", потому что, используя эти представления,
телу легче двигаться в мире, в котором так называемые твер­дые" объекты не могут одновременно занимать одно и то же пространство.

Хочу привести по этому поводу небольшое юмористиче­ское отступление из книги Джона Ронсона "Человек, который смотрел на коз":

Поскольку наша эволюция протекала в Среднем мире, нам не составляет труда понять идею такого типа: "Если генерал-майор движется со скоростью, характерной для движения боль­шинства генерал-майоров и других объектов Среднего мира, то при ударе его о другой объект Среднего мира вроде стены его движение будет немедленно остановлено довольно болез­ненным образом". Наш мозг не в состоянии представить, что бы мы чувствовали при переходе, на манер нейтрино, сквозь стену через те пустоты, из которых "на самом деле" состоит стена. Точно так же наше сознание не в состоянии справиться с явлениями, происходящими при движении со скоростями, близкими к скорости света.

Появившейся и взращенной в Среднем мире интуиции нелегко без специальной тренировки поверить даже заявле­нию Галилея о том, что, если исключить сопротивление воз­духа, брошенные с башни пушечное ядро и перышко упадут на

* www.healthfreedomusa.org/aboutus/president.shtml. Очень красочный, с моей точки зрения, портрет генерала Стабблбайна см. на сайте www.mindcontrol forums.com/ images/Mind94-jpg-

В определенном смысле нам, животным, приходится выжи­вать не только в Среднем мире, но и в микроскопическом мире атомов и электронов. Сама природа нервных импульсов, посредством которых на физическом уровне осуществляется мышление и воображение, неразрывно связана с микромиром. Но понимание законов микромира не помогло бы нашим диким предкам ни в одном из их занятий, ни в одном из при­нимаемых ими решений. Будь мы бактериями, постоянно сра­жающимися с тепловым движением молекул, все обстояло бы по-другому. Но мы, жители Среднего мира, слишком непо­воротливы и массивны, чтобы реагировать на броуновское движение. Вот еще пример: на наше существование сильно влияет сила тяжести, а о поверхностном натяжении мы почти не задумываемся. Но для крошечного насекомого приоритеты меняются местами: поверхностное натяжение для него вовсе не является слабенькой и второстепенной силой.

В книге "Творение, или Жизнь и как ее сделать" Стив Гранд довольно едко описывает нашу одержимость материей как таковой. Мы склонны полагать, что только твердые, "мате­риальные" предметы существуют по-настоящему. Электро­магнитные волны в вакууме кажутся нам какими-то "нере­альными". В Викторианскую эпоху считали, что волны могут существовать только в материальной среде. А поскольку такой среды не знали, то ее изобрели и назвали эфиром. Но "всам­делишную" материю нам понимать проще только потому, что
для наших предков, эволюционировавших в Среднем мире, представление о плотной материи было полезной для выжи­вания моделью.

С другой стороны, даже для жителей Среднего мира оче­видно, что водоворот или смерч — вещь не менее реальная, чем кусок камня, хотя материя, из которой состоит водово­рот, постоянно меняется. Среди пустынных равнин Танзании, в тени Ол Доньо Ленгай — священного вулкана масаев, есть большая дюна из выпавшего во время извержения 1969 года пепла. Ее форма определяется ветром, и, что замечательно, она движется. Такие дюны называют барханами. Вся дюна цели­ком ползет по пустыне в западном направлении со скоро­стью около 17 метров в год. Сохраняя форму полумесяца, она скользит туда, куда нацелены ее рога. Ветер задувает песчинки вверх по пологому склону, а затем они сваливаются с гребня внутрь полумесяца.

Но даже бархан больше похож на "вещь", чем волна. Нам только кажется, что волна движется по морю горизонтально; на самом же деле молекулы воды перемещаются в вертикаль­ном направлении. Аналогично этому, несмотря на то, что зву­ковые волны движутся от одного собеседника к другому, моле­кулы воздуха этого не делают — иначе это был бы уже не звук, а ветер. Стив Гранд обращает внимание на то, что мы с вами на самом деле больше похожи на волны, чем на "вещи". Он при­глашает читателя вспомнить

...что-нибудь из детства. Какое-нибудь яркое воспоминание, что-нибудь, что вы можете увидеть, почувствовать, может быть, даже различить запах, будто вы все еще находитесь там. Ведь вы были там, верно? Иначе откуда бы вы все это по­мнили? Но знаете, в чем парадокс? Вас там не было. Ни одного из составляющих сейчас ваше тело атомов не было там в тот момент... Материя перетекает с места наместо и на мгновение собирается вместе, чтобы стать вами. Следовательно, вы — это
не то, из чего вы сделаны. И если у вас от этого не пробежал по спине озноб, перечитайте еще раз, потому что это очень важно.

Словами "на самом деле" не следует швыряться направо и налево. Если бы нейтрино имело мозг, возникший и развив­шийся у его микроскопических предков, оно с уверенностью утверждало бы, что камни "на самом деле" в основном состоят из пустоты. Наш мозг —- продукт эволюции предков среднего размера, которые не могли проходить сквозь камни; поэтому для нас "на самом деле" реальна та реальность, в которой камни — твердые объекты. Для любого животного "на самом деле" существует лишь то, что требуется мозгу для помощи своему телу в выживании. А поскольку различные виды живут в разных условиях обитания — в разных мирах, — количество существующих "реальностей" пугающе велико.

То, что мы воспринимаем как реальный мир — это не под­линный реальный мир без прикрас; это модель реального мира, настроенная и отрегулированная при помощи данных, полу­чаемых органами чувств; это модель, организованная таким образом, чтобы с ее помощью можно было успешно взаимодей­ствовать с реальным миром. Особенности модели зависят от того, о каком животном идет речь. Летающему животному тре­буется модель, значительно отличающаяся от модели бегающего, карабкающегося или плавающего животного. Модель хищника отличается от модели травоядного, хотя их миры неизбежно перекрываются. Мозгу обезьяны необходимо программное обе­спечение, способное моделировать трехмерное переплетение стволов и ветвей. А водомерке" зО-программа не нужна, потому что она обитает на поверхности пруда в "Плоском мире" Эдвина Аббота. Моделирующая программа крота приспособлена для жизни под землей. Голый землекоп, скорее всего, пользуется

^;:" В оригинале упомянут другой водяной клоп — гладыш (water boatman), но гла­дыши не бегают по поверхности, а плавают в толще воды, поэтому их мир трех­мерен. (Прим. ред.)
примерно таким же программным обеспечением для моделиро­вания окружающего мира, что и крот. А вот белка, хотя и отно­сится вместе с голым землекопом к отряду грызунов, пользуется моделирующей программой, похожей на обезьянью.

В книге "Слепой часовщик" и других работах я высказывал предположение о том, что летучие мыши, возможно, обладают "цветным" слухом. Для того чтобы передвигаться в трехмерном пространстве и ловить насекомых, летучей мыши, безусловно, необходима модель, аналогичная модели ласточки, которая выполняет очень похожие действия. Тот факт, что для обнов­ления переменных модели летучая мышь использует эхолока­цию, а ласточка — отраженный свет, является второстепенным. Я предположил, что летучие мыши используют такие катего­рии, как "красный" или "синий", в качестве внутренних обо­значений полезных для них различий в эхосигналах, подобно тому как ласточки используют аналогичные категории для обо­значения различий в длинах световых волн. Хочу подчеркнуть, что структура модели определяется тем, как она будет исполь­зоваться, а не тем, какие органы чувств задействованы в ее работе. Из примера с летучими мышами можно сделать сле­дующий вывод: общая структура "моделирующей программы" мозга — в отличие от значений ее частных переменных, кото­рые постоянно обновляются на основе данных, поставляемых органами чувств, — это такое же приспособление животного к своему образу жизни, как крылья, лапы или хвост.

В процитированной выше статье о "возможных мирах" Б. С. Холдейн высказал аналогичную мысль о животных, чей мир строится в первую очередь из запахов. Он заметил, что собаки могут различать запах двух очень похожих летучих жирных кислот — каприловой и капроновой, разбавленных к тому же в миллион раз. Единственная разница между ними заключается в том, что главная молекулярная цепь каприло­вой кислоты имеет на два атома углерода больше, чем цепь капроновой кислоты. Холдейн полагает, что собака, видимо,
в состоянии расположить кислоты ' в порядке молекулярного веса, подобно тому как человек по звучанию нот может рас­положить струны пианино в порядке возрастания их длины".

Есть еще одна жирная кислота — каприновая, аналогичная двум вышеупомянутым, за исключением наличия в ее главной цепочке еще двух атомов углерода. Собака, никогда в жизни не встречавшая каприновой кислоты, скорее всего, сумела бы вообразить ее запах, подобно тому как мы, услышав звук трубы, легко можем представить себе тот же самый звук нотой выше. Мне кажется весьма правдоподобным, что собака или носорог способны воспринимать букеты запахов как гармо­нические сочетания. Возможно, существуют диссонансные аккорды. Но вряд ли мелодии, потому что, в отличие от запа­хов, мелодии строятся из звуков, начинающихся и заканчива­ющихся в строго определенное время. Но есть вероятность, что собаки и носороги имеют "цветное" обоняние, подобно тому как у летучих мышей, по моему предположению, может быть "цветной" слух.

Еще раз хочу повторить: ощущения, которые мы называем цветами, — это всего лишь инструменты, используемые нашим мозгом для обозначения важных для нас различий в окружаю­щем мире. Ощущаемые нами оттенки — то, что философы называют "первичными ощущениями", — сами по себе не имеют органической связи со световыми волнами определен­ной длины. Они — всего лишь внутренние условные обо­значения, ярлыки, которыми мозг пользуется при построе­нии модели окружающей реальности; ярлыки, служащие для установления различий, важных для данного вида животных. Для нас или, скажем, для птиц — это световые волны различ­ной длины. В случае летучих мышей, как я предполагаю, это могут быть различия в звукоотражающих свойствах поверхно­стей, что-нибудь вроде: "красный" — блестящая поверхность, "синий" — бархатная, "зеленый" — шершавая. А для собак и носорогов аналогичную роль вполне могут играть запахи.
Возможность понять необычайный мир летучей мыши или носорога, клопа-водомерки или крота, бактерии или жука-короеда — это один из тех даров, которыми наука награждает нас, разрывая паранджу и открывая нашему взору невиданные доселе горизонты.

Метафору Среднего мира — маленького промежуточного диапазона явлений, доступных для обозрения сквозь узкую прорезь паранджи, — можно применить и для других масшта­бов, других "спектров". Можно, например, представить себе шкалу вероятностей, и снова мы увидим, что нашей интуиции и воображению доступно только узкое ее окошко. На одном конце спектра вероятностей будут находиться события, кото­рые мы считаем невозможными. Чудеса — это исключительно маловероятные события. Статуя мадонны могла бы помахать нам рукой. Атомы, составляющие кристаллическую решетку материала, из которого сделана статуя, вибрируют в различ­ных направлениях. Поскольку их число невообразимо велико и поскольку в их движении нет строго заданного направления, наблюдаемая нами в Среднем мире рука остается неподвижной. Но копошащиеся в руке атомы могли бы, по воле случая, вдруг все двинуться одновременно в одном направлении. И еще раз... и еще... И тогда рука шевельнулась бы и мы бы увидели, как она нам машет. Это могло бы случиться, но вероятность такого события настолько мала, что если бы вы начали писать число в момент возникновения Вселенной, то и по сей день не вывели бы достаточно нулей. Способность подсчитать такую вероятность — количественно выразить почти невозможное событие, вместо того чтобы воздеть в отчаянии руки, — это еще один пример раскрепощения наукой человеческого духа.

Эволюция в Среднем мире слабо подготовила нас к оценке крайне маловероятных событий. Но события, кажущиеся невероятными в Среднем мире, оказываются неизбежными в грандиозных просторах космоса или геологического вре­мени. Наука настежь распахивает окно, через которое мы при-
выкли воспринимать спектр возможностей. Усиленный зна­нием и расчетом разум теперь способен заглянуть в те уголки вероятности, которые когда-то казались недоступными или населенными драконами. В главе 4 мы уже воспользовались этой возможностью, рассматривая вероятность зарождения жизни и то, как подобное крайне маловероятное событие тем не менее неизбежно произойдет при наличии достаточного числа планет; мы рассмотрели также возможность существо­вания множества различных вселенных, каждой со своим соб­ственным набором законов и констант, и антропную необхо­димость нашего нахождения в одном из тех немногих миров, где возможна жизнь.

Как мы должны понимать фразу Холдейна о том, что мир устроен необычнее, чем мы в состоянии предположить? Не­обычнее, чем возможно предположить в принципе} Или всего лишь необычнее, чем мы способны предположить, учитывая ограниченность нашего мозга, взращенного и обученного Средним миром? Сумеем ли мы, терпеливо трудясь, освобо­диться от ограниченности Среднего мира, сорвать черную паранджу и достичь интуитивного, а не только математиче­ского понимания микро- и макромиров и огромных скоро­стей? Честное слово, не знаю, но я очень счастлив жить в такое время, когда человечество изо всех сил стремится достичь гра­ниц познаваемого. И что еще лучше — мы можем в конце кон­цов обнаружить, что этих границ не существует вовсе.