Чак Паланик. Колыбельная Перевод Т. Покидаевой Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют

-- В Элен? -- Мона щелкает пальцами у меня перед носом и говорит: -- Ты

не влюблен. -- Она вздыхает и говорит: -- Ты, вообще, когда-нибудь слышал

про любовные привороты?

Совершенно без всякой связи мне представляется Нэш, как он впендюривает

мертвым женщинам.

-- Элен нашла заклинание, чтобы тебя приворожить, -- говорит Мона. --

Она тебя подчинила. На самом деле ты ее не любишь.

Правда?

-- Когда ты в последний раз думал о том, чтобы сжечь гримуар? -- Она

показывает на землю и говорит: -- И это ты называешь любовью? Просто она

нашла способ, чтобы тобой управлять.

Подъезжает машина. За рулем -- Устрица. Он убирает волосы с глаз и

просто сидит в машине, наблюдая за нами. Его светлые волосы растрепаны и

всклокочены. На обеих щеках -- по два длинных горизонтальных разреза. Алые

шрамы. Боевая раскраска.

У него звонит мобильный, и он берет трубку:

-- "Дональд, Домбра и Дурында", юридические услуги.

Большая борьба за власть.

Но я люблю Элен.

-- Нет, -- говорит Мона. Она смотрит на Устрицу. -- Теперь просто

кажется, что ты ее любишь. Она тебя обманула.

Но это любовь.

-- Я знаю Элен дольше тебя, -- говорит Мона. Она смотрит на часы. --

Это не любовь. Это красивые сладкие чары, но она тебя порабощает.

Глава тридцать девятая

В Древней Греции люди считали, что мысли -- это приказы свыше. Если в

голову древнего грека приходила какая-то мысль, он был уверен, что ее

ниспослали боги. Аполлон говорил человеку, что нужно быть храбрым.

Афина -- что нужно влюбиться.

Теперь люди слышат рекламу картофельных чипсов со сметаной и бросаются

их покупать.

Зажатый между радио, телевизором и колдовскими чарами Элен Гувер Бойль,

я уже не понимаю, чего хочу по-настоящему. Я даже не знаю, доверяю ли я

самому себе.

В ту ночь Элен отвозит меня на склад антиквариата -- тот самый, где она

искалечила столько мебели. Там темно, дверь заперта, но Элен кладет руку

поверх замка, произносит что-то короткое и рифмованное, и дверь открывается.

Сигнализация не включается. Ничего. Тишина. Мы углубляемся в лабиринт

древней мебели. С потолка свисают темные неподключенные люстры. Лунный свет

проникает внутрь сквозь стеклянную крышу.

-- Видишь, как просто, -- говорит Элен. -- Мы можем все. Для нас теперь

нет ничего невозможного.

Нет, уточняю я, это она может все. Для нее теперь нет ничего

невозможного.

Элен говорит:

-- Ты меня все еще любишь?

Если ей этого хочется. Я не знаю. Если она говорит. Элен смотрит на

темные люстры под потолком, подвесные клетки из позолоты и хрусталя и

говорит:

И я говорю: кажется, у меня нет выбора.

Я уже не понимаю разницы между тем, чего я хочу, и тем, чего меня

выдрессировали хотеть.

Я не знаю, чего я хочу по-настоящему и чего меня заставляют хотеть.

Заставляют обманом.

Я говорю о свободе воли. Есть у нас эта свобода или Бог нам диктует по

заданному сценарию все, что мы делаем, говорим и хотим? Мы свободны в своих

решениях или средства массовой информации и устоявшаяся культура

контролируют наши желания и действия -- начиная буквально с рождения? Я

свободен в своих устремлениях или я нахожусь под властью колдовских чар

Элен?

дверцами, Элен проводит рукой по резному орнаменту и говорит:

-- Давай будем бессмертными, ты и я.

Как эта мебель. В долгом странствии от жизни к жизни. А все, кто тебя

любит, умирают у тебя на глазах. Вся эта мебель. Мы с Элен. Тараканы нашей

культуры.

На стеклянной дверце -- старая царапина от ее бриллиантового кольца. Из

тех времен, когда она ненавидела этот бессмертный мусор.

Представьте бессмертие, когда даже брак длиной в полвека покажется

приключением на одну ночь. Представьте, как моды сменяют друг друга,

стремительно -- не уследишь. Представьте, что с каждым веком в мире

становится все больше и больше людей и в людях все больше и больше отчаяния.

Представьте, как вы меняете религии и работы, места жительства и диеты, пока

они окончательно не утратят ценность. Представьте, как вы путешествуете по

миру из года в год, пока не изучите его весь, каждый квадратный дюйм, и сам

станет скучно. Представьте, как все ваши чувства -- любви и ненависти,

соперничества и победы -- повторяются снова и снова и в конце концов жизнь

превращается в бесконечную мыльную оперу. Все повторяется снова и снова,

пока рождения и смерти людей перестанут тревожить вас и волновать, как

никого не волнуют увядшие цветы, которые выбрасывают на помойку.

Я говорю Элен, что, по-моему, мы уже бессмертны.

Она говорит:

-- У меня есть сила. -- Она открывает сумочку, достает сложенный листок

бумаги, встряхивает его, чтобы развернуть, и говорит: -- Знаешь, как гадают

с помощью зеркала?

Я не знаю, что я знаю, а чего не знаю. Я не знаю, что правда, а что

неправда. Наверное, я не знаю вообще ничего. Я говорю ей: расскажи.

Элен снимает с шеи шелковый шарф и протирает пыльную поверхность

зеркала. Ореховый шкаф эпохи Регентства с резными украшениями из оливкового

дерева и позолоченной фурнитурой времен Второй империи, согласно надписи на

картонной карточке. Элен говорит:

-- Ведьмы льют масло на зеркало и говорят заклинание, и в зеркале видно

будущее.

Будущее, говорю я. Замечательно. Костер кровельный. Пуэрария. Речной

окунь.

Сейчас я не уверен, что смогу разобрать настоящее.

она читала заклинание, чтобы летать. Всего несколько строк. Она опускает

листок и говорит:

-- Зеркало, зеркало, покажи нам, что с нами будет, если мы будем любить

друг друга и воспользуемся нашей новой силой.

Ее новой силой.

-- Со слов "зеркало, зеркало" я сама придумала, -- говорит Элен. Она

берет меня за руку и сжимает, но я не отвечаю на ее пожатие. Она говорит: --

Я попробовала еще в офисе, с зеркальцем в пудренице, но это все равно что

смотреть телевизор через микроскоп.

Наши отражения в зеркале тускнеют и расплываются, сливаются в одно. В

зеркале расплывается ровная серая дымка.

-- Покажи нам, -- говорит Элен, -- покажи наше будущее вместе.

В сером мареве проступают фигуры. Свет и тени сплетаются вместе.

-- Видишь, -- говорит она. -- Вот мы с тобой. Мы снова молоды. Я могу

вернуть нам молодость. Ты такой же, как на фотографии в газете. На свадебной

фотографии.

Все такое смутное, расплывчатое. Я не знаю, что я там вижу.

-- Смотри, -- говорит Элен. Она указывает подбородком на зеркало. -- Мы

правим миром. Мы основываем династию.

Нам все равно всего мало, мне вспоминаются слова Устрицы.

Власть, деньги, любовь, вдоволь еды и секса. Бывает так, чтобы

когда-нибудь остановиться, или нам всегда этого мало? И чем больше мы

получаем, тем больше хочется?

В зыбком тумане будущего я не различаю вообще ничего. Не вижу вообще

ничего, кроме продолжения прошлого. Еще больше проблем, еще больше людей.

Меньше биозахвата. Но больше страдания.

-- Я вижу нас вместе, -- говорит Элен. -- Навсегда.

Я говорю: если тебе этого хочется.

И она говорит:

-- Что это значит?

И я говорю: все, что тебе самой хочется, то и значит. Это ты у нас

водишь марионетки за ниточки. Ты сажаешь семена будущих всходов. Ты меня

колонизируешь. Оккупируешь. СМИ, наша культура -- все откладывает яйца у

меня под кожей. Большой Брат наполняет меня желанием удовлетворять

потребности.

Нужен ли мне большой дом, быстрый автомобиль, тысяча безотказных

красоток для секса? Мне действительно все это нужно? Или меня так натаскали?

Все это действительно лучше того, что у меня уже есть? Или меня просто

так выдрессировали, чтобы мне было мало того, что у меня уже есть, чтобы это

меня не устраивало? Может, я просто под властью чар, которые заставляют меня

поверить, что человеку всегда всего мало?

Серое марево в зеркале зыбится и клубится. Это может быть что угодно.

Не важно, что ждет меня в будущем -- все равно оно меня разочарует.

Элен берет меня за другую руку. Она держит меня за руки и разворачивает

лицом к себе. Она говорит:

-- Посмотри на меня. -- Она говорит: -- Тебе Мона что-нибудь говорила?

Я говорю: ты любишь только себя. А я не хочу, чтобы меня использовали.

Мной и так уже пользовались достаточно.

Люстры под потолком тускло поблескивают серебром в лунном свете.

-- Что она тебе наговорила? -- спрашивает Элен.

Я считаю -- раз, я считаю -- два, я считаю -- три...

-- Не делай этого, -- говорит Элен. -- Я люблю тебя. -- Она сжимает мне

руки и говорит: -- Не отгораживайся от меня.

Я считаю -- четыре, считаю -- пять, считаю -- шесть...

-- Ты в точности как мой муж, -- говорит она. -- Я просто хочу, чтобы

ты был счастлив.

Это легко, говорю я ей. Просто заколдуй меня "на счастье".

Элен говорит:

-- Нет такого заклинания, на счастье. -- Она говорит: -- Для этого есть

наркотики.

Я не хочу, чтобы мир стал хуже. Я не хочу его портить. Я просто хочу

разобрать тот бардак, который мы уже сотворили. Перенаселенность.

Загрязнение окружающей среды. Баюльные чары. Та же магия, которая сломала

мне жизнь, теперь должна ее исправить. По идее.

-- И мы это можем, -- говорит Элен. -- У нас есть нужные заклинания.

Заклинания, чтобы исправить вред от заклинаний, исправляющих вред от

других заклинаний, а жизнь становится все хуже и хуже. Мы даже представить

себе не можем, насколько хуже. Вот оно -- будущее, которое я вижу в зеркале.

Мистер Юджин Скиффелин со своими скворцами, Спенсер Бэйрд со своими

карпами, история знает немало примеров, когда хорошие люди пытались

исправить несовершенный мир, но делали только хуже.

Я хочу сжечь гримуар.

Я пересказываю Элен, что мне сказала Мона. Что она наложила на меня

заклятие, чтобы сделать меня своим бессмертным рабом-любовником на целую

вечность.

-- Мона тебе солгала, -- говорит Элен.

Но откуда мне знать? Кому верить?

Серое марево в зеркале, будущее -- может, оно для меня не ясно, потому

что сейчас для меня вообще ничего не ясно.

Элен отпускает мои руки. Она разводит руками, как бы обнимая шкафы

эпохи Регентства, столы времен Гражданской войны и вешалки в стиле

итальянского ренессанса, и говорит:

-- Но если реальность -- это всего лишь чары, наваждение, если на самом

деле ты вовсе не хочешь того, что, как тебе кажется, тебе хочется... -- Она

подходит ко мне вплотную и говорит: -- Если у тебя нет свободы воли. Если ты

даже не знаешь, что ты знаешь, а чего не знаешь. Если на самом деле ты не

любишь того, кого, тебе только кажется, что любишь. Тогда что остается, ради

чего стоит жить?

Ничего.

Думай о безграничном открытом космосе, о пронзительном холоде и тишине,

где тебя ждут жена и ребенок.

И я говорю: пожалуйста. Я прошу у нее телефон.

В зеркале по-прежнему переливается серое марево. Элен открывает

сумочку, достает свой мобильный и протягивает его мне.

Я открываю крышечку и набираю 9-1-1.

Женский голос на том конце линии:

-- Полиция, пожарная охрана или "Скорая помощь"?

Я говорю: "Скорая помощь".

-- Где вы находитесь? -- говорит голос в трубке.

Я называю ей адрес бара, где мы встречались с Нэшем; бара рядом с

больницей.

-- Причина вызова?

Сорок танцорок из группы поддержки спортивной команды получили тепловой

удар. Женской волейбольной команде срочно требуется искусственное дыхание по

методу "рот в рот". Группе манекенщиц необходимо пройти обследование груди.

Я говорю, что если они найдут полицейского врача по имени Джон Нэш, то пусть

он немедленно выезжает. Если они не найдут Нэша, тогда не стоит

беспокоиться.

Элен забирает у меня телефон. Она смотрит на меня, моргает -- раз,

второй, третий -- и говорит:

-- Что ты задумал?

Все, мне остается, может быть, единственный способ обрести свободу --

сделать то, чего мне не хочется сделать. Остановить Нэша. Пойти в полицию и

сознаться. Принять наказание.

Взбунтоваться против себя. Вот что мне нужно.

Противоположность погоне за счастьем. Мне нужно сделать что-то такое,

чего я больше всего боюсь.

Глава сороковая

Нэш ест чили. Он сидит за самым дальним столиком в баре на Третьей

авеню. Бармен лежит вниз лицом на стойке, его руки еще покачиваются над

высокими табуретами. Двое мужчин и две женщины лежат вниз лицом на столе в

кабинке. Их сигареты еще дымятся в пепельницах, они сгорели только

наполовину. Еще один мужчина лежит в дверях туалета. Еще один мертвый

мужчина растянулся на бильярдном столе, кий так и остался у него в руках. За

баром кухня, там включено радио, но в динамике -- одни помехи. Кто-то в

грязном, заляпанном жиром переднике лежит лицом вниз на гриле среди

гамбургеров, гриль потрескивает и дымится. Жирный сладковатый дым

поднимается к потолку от лица мертвого повара.

Свеча на столе у Нэша -- единственный свет в помещении.

Нэш поднимает глаза. Его губы испачканы красным чили. Он говорит:

-- Я подумал, что тебе захочется поговорить спокойно. Чтобы нам никто

не мешал.

Он в своей белой форме. Мертвый мужчина рядом -- в точно такой же

форме.

хвостик, который торчит на макушке, как чахлая пальмочка, слегка

подрагивает. Вся грудь его белой рубашки заляпана красным чили. Нэш говорит:

-- Давно уже собирался его убаюкать.

У меня за спиной открывается дверь, и в бар входит мужчина. Он

останавливается на пороге и обводит глазами зал. Машет рукой, разгоняя дым,

и говорит:

-- Какого хрена?

Дверь захлопывается за ним.

Нэш наклоняет голову и лезет пальцами в нагрудный карман. Достает белую

картонную карточку в желтых и красных пятнах от соусов и читает баюльную

песню вслух, ровно и монотонно, словно считает -- словно это не слова, а

цифры. Точно так же, как Элен.

Человек в дверях замирает и закатывает глаза, так что видны только

белки. Его ноги подкашиваются, и он падает набок.

Я просто стою и смотрю.

Нэш убирает карточку обратно в карман и говорит:

-- Ну вот.

И я говорю: где ты нашел стихотворение?

И Нэш говорит:

-- Догадайся. -- Он говорит: -- В единственном месте, где ты не сможешь

ее уничтожить.

Он берет со стола бутылку пива и тычет горлышком в мою сторону.

Он говорит:

-- Подумай. -- Он говорит: -- Подумай как следует.

Книга "Стихи и потешки со всего света" всегда будет там. Доступна всем,

для всеобщего пользования. Лежит буквально на глазах. Только в одном месте,

говорит он. И оттуда ее не забрать.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается костер кровельный. И

речные мидии. И Устрица.

Нэш отпивает пива, ставит бутылку на стол и говорит:

-- Подумай как следует.

Я говорю: манекенщицы, все эти убийства... Я говорю: то, что он делает,

это неправильно.

И Нэш говорит:

-- Ты сдаешься?

Он должен понять, что секс с мертвыми женщинами -- это неправильно.

Нэш берет ложку и говорит:

-- В старой доброй библиотеке Конгресса. Которая -- на деньги

налогоплательщиков.

Черт.

Он окунает ложку в миску с чили. Подносит ложку ко рту и говорит:

плохо. -- Он говорит: -- А то получится из серии "чья бы корова мычала". --

Нэш говорит с полным ртом чили: -- Я знаю, кто ты.

Он глотает и говорит:

-- Тебя все еще разыскивают для дознания.

Он облизывает губы, испачканные в красном чили, и говорит:

-- Я видел свидетельство о смерти твоей жены. -- Он улыбается и

говорит: -- Признаки сексуального контакта, произведенного после смерти?

Нэш указывает на пустой стул, и я сажусь. Он подается вперед, ложась

грудью на стол, и говорит:

-- И это был лучший секс в твоей жизни. И не говори мне, что нет.

И я говорю: заткнись.

-- Ты не сможешь меня убить, -- говорит Нэш. Он крошит сухарики в миску

с чили и говорит: -- Мы с тобой очень похожи.

Я говорю: в моем случае это -- другое. Она была мне женой.

-- Жена или нет, -- говорит Нэш, -- но мертвая есть мертвая. Как ни

крути, это некрофилия.

Нэш зачерпывает ложкой сухарики в чили и говорит:

-- Убить меня -- для тебя это равносильно самоубийству.

Я говорю: заткнись.

-- Расслабься, -- говорит он. -- Я никому ничего не рассказывал. -- Он

хрустит сухариками в чили. -- Это было бы глупо. -- Он говорит: -- Сам

подумай. -- Он отправляет в рот очередную ложку чили. -- Мне невыгодно,

чтобы кто-то еще узнал. Мне не нужна конкуренция.

Несовершенный, безнравственный -- вот мир, в котором я живу. Так далеко

от Бога -- вот люди, с которыми я остался. Все хотят власти. Мона и Элен,

Нэш и Устрица. Те немногие, кто меня знает, -- все меня ненавидят. Мы все

ненавидим друг друга. Мы все друг друга боимся. Весь мир -- мне враг.

-- Мы с тобой, -- говорит Нэш, -- нам нельзя доверять никому.

Добро пожаловать в ад.

Если Мона права, если прав Карл Маркс, которого она цитировала, то

убить Нэша означает его спасти. Вернуть его к Богу. Вернуть его к

человечеству, искупив его грехи.

Наши взгляды встречаются, и губы Нэша вылепливают слова. Его дыхание

пахнет чили.

Он читает баюльную песню. Каждое слово -- с нажимом, словно надрывный

собачий лай. Каждое слово -- с нажимом, так что чили пузырится у него на

губах. Летят капельки красной слюны. Он умолкает и лезет в нагрудный карман.

Чтобы достать карточку. Он вынимает ее двумя пальцами и читает уже по

карточке. Карточка вся заляпана соусом, так что он вытирает ее о скатерть и

читает по новой.

Слова звучат мощно и сильно. Это звук смертного приговора.

Мой взор мутнеет, мир расплывается серыми пятнами. Все мышцы вдруг

обмякают. Глаза закатываются, колени подгибаются сами собой.

Значит, вот как это -- умирать. Чтобы спастись.

Но убийство -- это уже рефлекс. Это -- мои способ решать все проблемы.

Колени подгибаются, и я падаю на пол. Ударяюсь сначала задницей, потом

-- спиной, а потом -- головой.

Все происходит само собой. Непроизвольно, как отрыжка, как чих, как

зевок. Баюльная песня звучит у меня в голове. Пороховая бочка с дерьмом,

которое я до сих пор не разгреб, -- она всегда при мне.

Расплывчатый серый мир вновь обретает четкость. Я лежу на спине на полу

и смотрю на жирный серый дым, клубящийся под потолком. Слышно, как трещит

кожа мертвого повара, поджариваясь на гриле.

Нэш роняет карточку на стол. У него закатываются глаза. Плечи вдруг

опускаются, и он падает вниз лицом -- прямо в миску с чили. Красный соус

выплескивается на скатерть. Его тело медленно валится набок, и он падает на

пол рядом со мной. Его глаза широко открыты -- смотрят мне прямо в глаза.

Его лицо все измазано в чили. Его хвостик, который торчал на макушке, как

чахлая пальмочка, растрепался, и волосы упали ему на лицо.

Он спасен, но я -- нет.

Серый дым обволакивает меня, гриль шипит и шкварчит. Я поднимаю с пола

карточку Нэша и подношу ее к пламени свечи на столе. Дым -- к дыму. Я просто

смотрю, как она горит.

Включается сирена, пожарная сигнализация. Сирена такая громкая, что я

не слышу собственных мыслей. Как будто они вообще есть -- мысли. Как будто я

могу думать. Вой сирены распирает меня изнутри. Большой Брат. Он занимает

мой разум, как армия -- павший город. Пока я сижу -- жду полицию, которая

меня спасет. Вернет меня к Богу и воссоединит с человечеством. Вой сирены

заглушает все. И я этому рад.

Глава сорок первая

Уже после того как полицейские зачитали мне мои права. После того как

на меня надели наручники и привезли в участок. После того как в бар вошел

первый патрульный, увидел тела и сказал: "Господи Иисусе". После того как

полицейские врачи сняли мертвого повара с гриля, увидели его сожженное лицо

и проблевались прямо себе в ладони. После того как мне разрешили сделать

один звонок, и я позвонил Элен и сказал, что мне очень жаль, но вот оно и

случилось. Я арестован. И Элен сказала:

-- Не волнуйся. Я тебя вытащу.

После того как у меня взяли отпечатки пальцев и сфотографировали меня

анфас и в профиль. После того как у меня отобрали бумажник, ключи и часы.

Мою одежду, мою спортивную куртку и синий галстук сложили в пластиковый

пакет, надписанный не именем, а моим новым криминальным номером. После того

как меня -- голого -- провели по холодному коридору из шлакобетонных блоков

в холодную бетонную комнату. После того как меня оставили наедине с

деловитым пожилым офицером -- дородным и крепким, с руками размером с

бейсбольные рукавицы. В комнате, где только стол, мешок с моей одеждой и

большая банка с вазелином.

После того как меня оставили наедине с этим седым старым буйволом, он

надевает хирургическую перчатку и говорит:

-- Пожалуйста, повернитесь лицом к стене, наклонитесь вперед и

раздвиньте руками ягодицы.

Я говорю: что?!

И этот хмурый гигант опускает два пальца в перчатке в банку с вазелином

и говорит:

-- Обыск на теле. -- Он говорит: -- Пожалуйста, повернитесь.

И я считаю -- раз, я считаю -- два, я считаю -- три...

И поворачиваюсь к стене. И наклоняюсь вперед. Хватаюсь руками за

ягодицы и раздвигаю их.

И считаю -- четыре, считаю -- пять, считаю -- шесть...

Я со своей неудачной убогой этикой. Как и Вальтруда Вагнер, как Джеффри

Дамер и Тед Банди, я -- серийный убийца, и так начинается мое наказание.

Доказательство свободы воли. Моя дорога к спасению.

Голос у копа прокуренный, хриплый. Он говорит:

-- Стандартная процедура для всех задержанных, считающихся опасными.

Я считаю -- семь, я считаю -- восемь, считаю -- девять...

И коп говорит:

-- Будет не больно, но неприятно. Так что расслабьтесь.

Я считаю -- десять, считаю -- одиннадцать, считаю... И черт.

Черт!

Черт. Черт. Черт. Черт. Черт. Черт!

Больно. Больнее, чем когда Мона ковырялась у меня в ноге раскаленным

пинцетом. Больнее, чем медицинский спирт, смывающий с ноги кровь. Я впиваюсь

ногтями себе в ягодицы и сжимаю зубы, по ногам течет пот.

Пот стекает со лба и капает на пол с кончика носа. У меня перехватывает

дыхание. Капли пота падают на пол у меня между ног. Ноги расставлены широко.

Что-то твердое и огромное вонзается еще глубже в меня, и коп говорит

своим жутким голосом: