Чирков Юрий Георгиевич. Дарвин в мире машин. Изд. 2-е, испр и доп. М.: Ленанд, 2012. 288с
жүктеу/скачать 1.8 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Владимир Максимович Фриче
- Вонзится наш победный рейс
Фрэнсис БэконЛет десять назад на страницах журнала «Вестник Академии наук СССР» Геннадий Семенович Батыгин, доктор философских наук, тогда сотрудник Института социологии АН СССР, в статье «Место, которого нет (феномен утопии в социологической перспективе)» очень точно резюмировал тот итог долгой исторической полосы, который был подведен человечеством где-то в начале XX века. Батыгин тогда писал: «В истории можно увидеть, что, начиная с XVII века, когда появилась многообещающая формула „Scientia est potentia", определилась и новая оптика: восприятие бытия как объекта силового давления, ломки, перестройки, уничтожения. Пифагор мог лишь чутко прислушиваться к гармонии космоса, ему бы и в голову не пришло перенастраивать его, чтобы сыграть мобилизующий марш. Это стало возможным, когда человек, вооруженный „производительными силами", возомнил себя „царем вселенной"»... «Дорога, ведущая человека к могуществу, и дорога, ведущая его к знанию, идут весьма близко одна от другой и почти совпадают», — писал Бэкон. ещё великий англичанин любил повторять, что природа полнее раскрывает свои тайны, когда она подвергается насилию, подобно тому, как характер человека раскрывается полнее, когда он выведен из себя. Да, бэконовский императив «знание — сила» так и остался бы призывом зело мистическим и вельми туманным, если бы не появилась машина, \073\
с её завидной способностью крушить всё направо и налево, способностью не только возводить, строить, но и переиначивать, ломать. Вначале машинный КУЛАЧИЩЕ человечества наносил мягкие удары. Вспомним хотя бы тот эпизод из романа «Таинственный остров» Жюля Верна, когда его герои пытаются словно бы заглянуть в наш век. Ведь они не просто хотели приспособиться к природе (к природе острова Линкольна, во всяком случае), но и попробовали активно переделать ее. Помните? С помощью синтезированного ими нитроглицерина колонисты устраивают грандиозный взрыв. Он прорывает берег озера — образуется рукотворный водопад. И вот — уже заработало водяное колесо, зашевелился, пополз вверх лифт... Но всё это были лишь первые робкие «пробы пера», прикидка сил. Требовалась грандиозная задача, великая ЦЕЛЬ. И она возникла с приходом БОЛЬШОЙ машины, Теперь уже «царь природы» мог, словно господь-Бог, мять, лепить, преобразовывать взрастившую его природную среду по своему усмотрению и разумению. И, под аккомпанимент скрежещущих машинных звуков всех оттенков, под рычание и вой всевозможных механизмов, больших и малых, человек, без страха и сомнения, принялся за великую переделку. За создание вместо естественного окружения искусственного мира тех но конструкций, в котором человек оставлял для себя роль командира.
8 лице пролетариата в мир вступила новая раса, созданная железом, отлитая из стали. В ней «сила паров» и «мощь динамита». Она «породнилась с металлом», «душой с машинами слита». Железной поступью идет она в обетованную страну будущего. Что ей старый мир с его богами и идолами! Перед ней - страна ещё неведомых чудес. Вся во власти «мятежного страстного хмеля», она не остановится ни перед чем... Пусть старый мир бросает ей в лицо имя в вандал а», палача красоты и «хама»,-что ей жалкий лепет умирающего мира! Владимир Максимович ФричеО том, как, ведомый большевиками, вооруженный машинами, ПРОЛЕТАРИАТ — «железная раса» — в 20-х годах, об этом тогда громогласно трубили поэты-пролеткультовцы, железом и сталью замахнулся перекроить планету. Как этот «рабочий улар», став техническим ДЖИХАДОМ, священной войной с природой, пройда череду сталинских пятилеток, когда человек возомнил себя сокрушающим природу ВЕЛИКАНОМ, Чингисханом машинного войска, привел в итоге к похоронам Арала и другим общесоюзным бедам. Революционная Россия. 1918 год. Москва. Среди пестрой смеси издававшихся тогда московских газет — «Беднота», «Воля труда», «Голос Трудового Крестьянства», «Коммунар», «Красная Армия», «Правда», «Театральный Курьер»... — и журналов — «Горн», «Красная звезда», сатирический «Красный дьявол», «Пламя», «Пролетарская культура», «Творчество» и другие — выходит в свет и вторая книжка журнала «Вестник жизни». Обложку этого издававшегося Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом Советов Рабочих, Крестьянских, Казацких и Красноармейских депутатов органа украшала выполненная в красных, поверх черной географической сетки меридианов и параллелей, тонах — «Новая карта мира». В предваряющей материалы статье давались пространные комментарии. Перечислялись регионы планеты — в Европе, Азии, Африке (Америки не затрагивались), где революционное движение шло на явный, так считала редакция, подъем. И выражалось твердое убеждение, что вскоре: «новая КАРТА МИРА БУДЕТ ПОКРЫТА ОДНОЙ АЛОЙ КРАСКОЙ, ОДНИМ КРАСНЫМ ЦВЕТОМ ВСЕМИРНОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ИНТЕРНАЦИОНАЛА». \075\ Журнал откликался' не только на злобу политического момента — статьи «Тов. Ленин», «Октябрьская революция и её развитие», — но также уделял внимание и место нарождавшемуся новому революционному искусству. И «Литературный раздел» начинался программной статьей: «ПОЭЗИЯ ЖЕЛЕЗНОЙ РАСЫ». «Оглядываясь назад на пути, пройденные после октябрьской революции, — говорилось в статье, — мы, несмотря ни на что, можем со спокойной совестью сказать: основы новой жизни заложены». И далее важное, для литературы проблемное: «Но вместе с новой жизнью расцвела ли и новая поэзия? Творец революции, строитель советской республики, пролетариат, выявил ли он свой лик поэта? — вопрошал автор, четко очерчивая тему. — И куя новую жизнь, подарил ли он новые песни?»
Статью о пролетарской литературе написал известный тогда большевик-ученый, революционер-литератор Владимир Максимович Фриче (1870-1929). Ровесник Ленина, родившийся в немецкой семье, закончивший немецкую гимназию и Московский университет, где занимался сначала классической филологией, а затем — изучением западноевропейской литературы, Фриче очень рано связал свою судьбу с революционным движением в России. Страстный оратор, обладавший феноменальной памятью, он был мастером публичных выступлений. Удивительным образом его литературные лекции будили революционную активность аудитории. Политическая физиономия Владимира Максимовича была давно хорошо известна царской полиции. И та справедливо полагала что, если бы он даже читал по географии, то и тогда разрешения на выступление дать ему было бы нельзя. Часто воспламененные горячей речью слушатели, особенно учащаяся молодежь и рабочие, по окончании лекции выходили на улицу с пеньем «Марсельезы» и других революционных песен. Монархист, черносотенец, бессарабский помещик, основатель «Союза русского народа», 1905, и «Союза Михаила Архангела», 1908, Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920), будучи депутатом Государственной думы, не однажды, в своих погромно-хулиганских запросах об искоренении революционных настроений в университетах, называл имя Фриче как показательный образчик «крамольника». Фриче вступил в Коммунистическую партию в 1917 году. «Буквально на второй день после Октября, — вспоминал большевик-историк, академик, автор популярной „Русской истории в самом сжатом очерке" Михаил Николаевич Покровский (1868-1932), — он (Фриче. —Ю. Ч.) пришел в Московский совет, заседавший тогда под охраной сорока латышских стрелков, окруженный двенадцатью тысячами белых офицеров и юнкеров (как они \076\
нас тогда не взяли голыми руками — это для меня до сих пор непостижимо) — и предложил свои услуги власти, которой разумные люди сулили три недели существования». Фриче, прекрасно владевшему главными европейскими языками, пришлось тогда заняться архискучной, волокитной работой: принимать иностранных консулов, подписывать им охранные грамоты, выдавать паспорта, участвовать в бесчисленных заседаниях... Только после переезда правительства в Москву Фриче смог заняться любимым делом — наукой, позднее он руководил Институтом языка и литературы, литературными отделами Института красной профессуры и Коммунистической академии, редактировал журналы «Литература и марксизм», «Печать и революция», был главным редактором «Литературной энциклопедии». Как литературовед и искусствовед (незадолго до смерти его избирают академиком Академии Наук СССР) Фриче известен многими трудами: «Поэзия кошмаров и ужаса», 1912, «Очерки социальной истории искусства», 1923. «Фрейдизм и искусство», 1925, и т. д. Однако в энциклопедиях и справочниках он, прежде всего, числится как представитель вульгарного социологизма. Эта «карикатура на марксизм», выражение Владимира Ильича Ленина, пышно расцвела в литературоведении в первых десятилетиях нашего века. Она делала из Пушкина простого идеолога оскудевшего барства. Торопилась зачислить Гоголя в выразители настроений мелкопоместного дворянства. Приклеивала Льву Толстому ярлык представителя среднего дворянства, смыкающегося с высшей аристократией... В этом отношении Фриче был, несомненно, сыном своего времени. Сейчас трудно читать его работы. Они простодушны и смешны. Вот что, к примеру, пишет он о Мольере: «Так как Мольеру, придворному комику, приходилось вращаться в придворно-светском обществе (один из светских щеголей отбил у него жену), так как ему — буржуа — здесь было душно и тяжко, то в одной ш пьес он изобразил трагедию буржуазного интеллигента в льстивом, лживом, лицемерном салонном обществе (Мизантроп)». Еще курьезный отрывок — о немецком романисте: «Эта сумрачная фантазия (в духе романов „тайн и ужаса")... объясняется... тем, что Гофман злоупотреблял вином и писал часто свои произведения в ненормальном состоянии: когда перед смертью ввиду болезни ему было запрещено пить, он писал рассказы, в которых нет ничего страшного и кошмарного». Или, наконец, такой забавный пассаж: «Если обыватель и театр представляют себе мужчину как начало агрессивное в любви, а женщину как начало пассивное, то Шоу... рисует дело так, что мужчина только обороняется, а женщина, напротив, нападает, она — „вампир", .дьявол", змея, готовая задушить доверчивого мужчину в своих коварных объятиях...» \077\ Фриче, историк литературы, её эрудит, мог проявить наивность, толкуя с классовых, материалистических и иных марксистских позиций достижения литературы Запада, но он был предельно трезв, справедлив и доказателен, когда брался судить живших с ним рядом отечественных писателей. Те ещё слабые ростки, те «новые песни», которые уже позволительно было именовать пролетарской литературой. И поэтому он справедливо почитается ещё и как ТЕОРЕТИК ПРОЛЕТКУЛЬТА. 3.2. С космическим размахом Ленин при всей своей невероятной тактической гибкости был пламенным мечтателем. С религиозной истовостью он поверил в мессианскую роль рабочего класса на земле. Эта вера, целиком вычитанная из Маркса, никак не соответствовала действительности, по крайней мере, России двадцатого века. Если бы хоть в какой-то мере эта вера соответствовала действительности, рабочий класс России уже в середине двадцатых годов, когда среди вождей революции борьба за власть принята явный и безобразный характер, ударил бы кулаком по столу: власть моя! Он заставил бы вождей вы работать демократически и механизм выдвижения руководителей, хотя бы внутри партии. Но ничего такого не произошло. И не могло произойти. Среди партийцев вкус к власти уже превзошел жажду истины. В голове дымящегося стола, поглаживая усы, уже уселся грозный тамада... Фазиль Искандер «Человек идеологизированный» Пролеткульт (от слов «пролетарская культура»), литературно-художественная и культурно-просветительская организация, возник в России в сентябре 1917 года, ещё при буржуазном правительстве Керенского. Эта, стремившаяся сохранить и после Октября независимость от государственной власти, творческая группировка к 1920 году насчитывала в своих рядах до 400 тысяч членов (сотни провинциальных отделений). Тогда издавались около 20 пролеткультовских журналов: «Горн» в Москве, «Грядущее» в Петрограде, «Зарево заводов» в Сормово и так далее. (В 20-х годах подобные же организации возникли и в Великобритании, в Германии и других зарубежных странах, но отчего-то они оказались там совершенно нежизнеспособными.) Пролеткульт, словно зеркало эпохи, отражал в нашей стране массовые настроения тех революционных лет. Широко распространенное в тот период мнение об особой миссии пролетариата — разрушить старый мир до основания и на его обломках построить мир новый, создать «чистую» самобытную ПРОЛЕТАРСКУЮ КУЛЬТУРУ. Этот неудержимый порыв к разрушению, естественно, ярче всех выражали поэты-пролеткультовцы. Вот начало ставшего хрестоматийным стихотворения Владимира Кириллова (1890-1943) «Мы»:
\078\
Светом искусственных солнц мы зажгли города, Пожаром восстаний горят наши гордые души. Мы во власти мятежного, страстного хмеля; Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты». Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля, Разрушим музеи, растопчем искусства цветы... Претензии пролеткультовцев были неимоверны. В своих воззваниях они громогласно писали: «Великий момент, полный энтузиазма и творчества, переживаем мы. Старые идолы, тяготевшие над миром, рушатся и низвергаются в бездну. Старые истины, управлявшие умом и волей подъяремного человечества, теряют свой смысл и значение. Новая жизнь идёт... Светлая, радостная, яркая... Рабочий класс, борец за всемирное царство свободы, среди мира слез и крови, заливших землю, среди бессмысленных разрушений материальных завоеваний умирающей культуры, в терзаниях и восторгах борьбы воздвигает здание новой культуры, пролетарской, долженствующей стать общечеловеческой...» Только так — общечеловеческой! С размахом, с претензиями не только всепланетными, но и КОСМИЧЕСКИМИ!
В рабочих куртках, в синих костюмах, в нашем защитном индустриальном цвете. Мы смеемся, мы молодо хохочем. Покрыли землю тысячью прожекторов. Пусть знают во всей вселенной; на нашей планете едут по миру посланники чудес и катастроф. Алексей Гастев «Наш праздник»' Фриче, разбирая в статье «Поэзия железной расы» творчество поэтов-пролеткультовцев, особо выделял, и не без основания, Алексея Капито- \079\ новича Гастева. И петроградские пролеткулътовцы сочли необходимым в первую очередь издать (1918 год) поэтический сборник Гастева «Поэзия рабочего удара». Это действительно замечательная, глубоко оригинальная поэзия. Каждая строка своеобразной поэтической прозы Гастева могла бы органически вписаться в любой из манифестов пролеткультовцев. Вот отрывки, звучащие манифестно, программно, лозунгово: «Кончено! Довольно с нас песен благочестия. Смело поднимем свой занавес. И пусть играет наша музыка. Шеренги и толпы станков, подземные клокоты огненной печи, подъемы и спуски нагруженных кранов, дыханье прокованных крепких цилиндров, рокоты газовых взрывов и мощь молчаливого пресса, вот наши песни, религия, музыка... Нам когда-то дали вместо хлеба молот и заставили работать. Нас мучили... Но, сжимая молот, мы назвали его другом, каждый удар прибавлял нам в мускулы железо, энергия стали проникала в душу, и мы, когда-то рабы, теперь посягнули на мир.» Поэт, беря в союз машины и механизмы, всю технику, намечает для пролетариата этапы невиданных прежде работ: «Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо — создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей. Ринемся вниз! Вместе с огнем и металлом и газом и паром нароем шахт, пробурим величайшие в мире туннели, взрывами газа опустошим в недрах земли непробитые страшные толщи. О, мы уйдем, мы зароемся в глуби, прорежем их тысячью стальных линий, мы осветим и обнажим подземные пропасти каскадами света и наполним их ревом металла. На многие годы уйдем от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей: она в нас и мы в ней...» Гастев провидит появление нового хозяина планеты: «Землею рожденные, мы в нее возвратимся, как сказано древним, но земля преобразится: запертая со всех сторон — без входов и выходов! — она будет полна несмолкаемой бурей труда; кругом закованный сталью земной шар будет котлом вселенной, и когда, в исступлении трудового порыва, земля не выдержит и разорвет стальную броню, она родит новых существ, имя которым уже не будет человек.» Поэт прозревает и новые, уже космические, задачи, которые вооруженный машинами новый человек возьмется выполнить: «Новорожденные не заметят маленького низкого неба, потерявшегося во взрыве их рождения, и сразу двинут всю землю на новую орбиту, перемешают карту солнц и планет, создадут новые этажи над мирами. Сам мир будет новой машиной, где космос впервые найдет свое собственное сердце, свое биенье...» \080\ Великолепна, величественна, неординарна концовка этой прозопоэмы Гастева, названной «Мы посягнем». Вот она: «Будет время, — одним нажимом мы оборвём работу во всем мире, усмирим машины. Вселенная наполнится тогда радостным эхом труда, и неизвестно где рожденные аккорды зазвучат ещё о больших, незримо и немыслимо далеких горизонтах. И в эту минуту, когда, холодея, будут отдыхать от стального бега машины, мы всем мировым миллиардом ещё раз, не то божески, не то демонски, ещё сильнее, ещё безумнее посягнем!» 3.4. Три координаты судьбы Малознаемый ныне, за суматохой, маетой и суетой жизненной текучки, прочно забытый, поминаемый только редкими историками искусства или техники, Алексей Гастев — его жизнь, взгляды, мечты когда-то характеризовали, наполняли смыслом целую историческую эпоху. На этой колоритнейшей фигуре боготворящего железо и сталь человека, подвижника революции, поэта-пролеткультовца, талантливого инженера, стоит задержаться. Гастев (1882-1941) родился в городе Суздале, - его отец был учителем и умер, когда Алеше было всего 2 года, мать работала портнихой. По окончании городского училища, затем технических курсов Гастев поступил в Московский учительский институт, но вскоре был исключен за политическую деятельность (пытался организовать студенческую демонстрацию). С 1900 года, тогда он стал членом РСДРП, активно участвовал в революционном движении. Гастев был прирожденным агитатором. Участники революции пятого года вспоминали, как двадцати двух лети и и большевик Лаврентий-Гастев, выступая на большом митинге в Костроме после популярного эсеровского оратора Авксентьева, склонил буквально всю аудиторию на большевистские позиции. А через несколько недель, переодетый в военную форму, пробрался в казармы расквартированного в Ростове-Ярославе ком артиллерийского полка и добился того, что солдаты отказались выступать против рабочих... Работал слесарем на разных заводах и трамвайных парках в Петербурге, Харькове, Николаеве, несколько раз обвиненный в пропаганде среди рабочих подвергался арестам, был в ссылках в Вологодской и Архангельской губерниях, на диком Севере, в Нарыме. Совершал дерзкие побеги, несколько раз был в эмиграции в Париже, где работал на заводах и сотрудничал вместе с Анатолием Васильевичем Луначарским и другими революционерами в «Лиге пролетарской культуры». Революция приносит Гастеву славу поэта. Его книга «Поэзия рабочего удара» выдержала за короткий срок шесть изданий. Тогда же была переведена на немецкий, польский, латышский языки, публиковалась \081\
в международных эсперантистских журналах. Отрывки из нее перепечатываются и в многочисленных пролеткультовских изданиях, с успехом исполняются на рабочих и красноармейских вечерах, инсценируются в театрах. Вот заметка, «Красная газета», Петроград, 23 февраля 1918 года: «С 4 марта открываются художественные вечера в Малой студии искусств в Пролеткульте. Программа первого вечера: 1. Доклад о творчестве тов. Гастева, певца стали и машины. 2. Доклад о сборнике его произведений „Поэзия рабочего удара". 3. Иллюстрация произведений тов. Гастева артистическими силами Пролеткульта, при участии автора. 4. Инсценировка поэмы тов. Гастева „Башня". 5. Дискуссии. 6. Музыкально-вокальная часть». В 1919 году Гастев на Украине, организует «школу социально-инженерных наук» — зародыш будущего ЦИТа (Центрального Института Труда), который и был создан в 1920 году. Эту инициативу Гастева горячо поддержал Ленин. «Это было 3 июня 1921 года, — вспоминал позднее Гастев, — Я был вызван к часу дня. ещё проходя через приемную Совнаркома, я увидел, что на стене было вывешено „Как надо работать", цитовская памятка. В кабинете, ровно в час, Владимир Ильич уже ждал. В первый же момент он буквально облил своим радушием, реальную теплоту которого многие и не знают...» Одновременно с руководством ЦИТом (к пятилетию института Гастева награждают орденом Красного Знамени — «За исключительную энергию и преданность делу») он был также председателем Комитета по стандартизации при СТО (Совет Труда и Обороны), занимался вопросами авиационной промышленности. Гастев был стратегом, смотрел далеко, широко мыслил, он — слова эти словно бы были специально написаны для наших постперестроечных дней — писал: «Мы должны быть колонизаторами своей собственной страны. Мы — конечно, нас небольшая кучка в аграрном пустыре — авто колонизаторы. У нас превосходная свежесть идей, мы молоды; но у нас нет материального могущества Запада и Америки, закованных в блиндажи, рельсы и швеллера. Но жить нам надо. Нам надо воскреснуть, поднять к небывалой жизни огромный материальный пласт. И ещё больше. К нам неявно тяготеют азиатские народы. Они нас считают испытанными забияками в борьбе с империалистическими Плюшкиными. Мы — вожаки огромной миллиардной массы людей Европы и Азии. И в то же время мы находимся в неслыханной схватке С технически вооруженным культурным врагом -- Европой и Америкой...» В 1938 году деятельность Гастева, многогранная и целеустремленная, полная поэзии, энергии, исканий, выдумки, горения, энтузиазма, трагически, нелепо обрывается. Революция. Поэзия. Производство. Эти три главные дела, три координаты и определяли жизнь, творчество, деятельность Гастева. Эти три слагаемых, тесно связанные друг с другом, и стали одной человеческой судьбой. \082\
... В жилы льется новая, железная кровь. Я вырос ещё. У меня самого вырастают стальные плечи и безмерно сильные руки. Я слился с железом постройки. Поднялся. Выпираю плечами стропила, верхние балки, крышу. Ноги ещё на земле, но голова выше здания... Алексей Гастев «Мы растем из железа» Гастсва-рационалнзатора трудно понять, не вчитавшись ещё более внимательно в его поэзию. А она вся железная, стальная, индустриальная. Скитальческая дореволюционная жизнь, которая то бросала Гастсва в сибирскую тайгу, страну каких-нибудь не видавших никогда ни спичек, ни зажигалки тунгусов, а потом сразу в омут парижской жизни или петроградский шум, наложила свою печать на его поэтическое творчество. Так замысел поэмы «Башня» зародился в Париже, при виде Эйфелевой башни. Отделке поэтических вещей много способствовало пребывание в тюрьмах, где, как шутил Гастев, можно быть покойным, что «уже не арестуют», и где на чайных обертках, на бумажных обрывках можно было, не торопясь, вытачивать, шлифовать, ювелирить слова. Несколько пронзительных динамитных ноток отчетливо пробиваются сквозь сутолоку гастевских образов и метафор. Первая — не утоленная жажда железа, без которого, как тогда понимали, не будет ни хлеба, ни поэзии, ни социализма. Разрушенная бедная страна, ветхие деревянные домишки, непроходимая грязь на московских улицах, толкотня старьевшиков на Сухаревке, пустующие цехи заводов. И среди всего этого контрастом — несбыточная фантазия Татлинской башни, этого так и не родившегося гиганта из железа. Кирпич был редкостью, ломовики с трудом тащили по булыжной мостовой распиленные ржавыми пилами бревна. А где-то рядом клич, манящий, спасительный, обнадеживающий, клич Гастева: «Мы растем из железа!» (Заметим, кстати, что эта поэма была написана Гастевым в 1914 году, когда он работал на громадном заводе Сименс-Гальске в Петрограде.) Вторая поэтическая нотка — тоска, среди разрухи, развала, по настоящей мастерской, умельческой, первоклассной работе. Послушаем Гастева: «Котельщик из Дублина вышел на эстраду рабочего театра в Берлине. Рабочую залу спросил: — Хотите? Буду ударять молотком по наковальне. И, во-первых, буду ударять ровно 60 раз в минуту, не глядя на часы. \083\
Во-вторых, буду ударять так, что первую четверть минуты буду иметь темп на 120, вторую четверть — на 90, третью — 60... И начал.
На экране за спиной котельщика вся зала увидела рассчитанный темп по первой работе и по второй... …Котельщик из Дублина был признан чемпионом клепки. Это было? Это будет». Третья нота (со знаками диез? бемоль?) творчества Гастева, основная, возможно, хребтовая — мечта о правильной, рациональной организации всякого бытия, и, прежде всего, труда. Эта тема пронизывала всю духовную атмосферу того времени. Она являла себя и во «всеобщей организационной науке» идеолога Пролеткульта, организатора, 1918, «Пролетарского университета» Александра Александровича Богданова (1873-1928). И в призывах молодого Андрея Януарьевича Вышинского (1883—1954, в 30-х годах он, Генеральный прокурор СССР, превратился в главного обвинителя на сталинских показательных процессах) превратить коммунальные столовые в школу коммунизма, отучающую от индивидуальной психологии. Резко определяющей стала эта идея и во второй книжке Гастева, вышла в 1921 году, — «Пачке ордеров». Читая её, чувствуешь себя словно бы находящимся в зале управления каким-нибудь ускорительным комплексом, синхрофазотроном, что ли, или представляешь себя командиром, дающим указания, приказы, летящим где-то за тридевять тысяч земель космическим эскадрильям: Ордер 01
Сорок тысяч в шеренгу. Смирно: глаза на манометр — впаять. Чугуно-полоса-взгляды. Поверка линии — залп. Выстрел вдоль линии. Снарядополет — десять миллиметров от лбов ... Ордер 07
...Принять рапорт в три минуты от полмиллиарда спортсменов. Сделать сводку рапортов телемашинами в 10 минут. Выключить солнце на полчаса. Написать на ночном небе 20 километров слов. Разложить сознание на 30 параллелей. Заставить прочесть 20 километров в 5 минут. Включить солнце... «Пачка ордеров» стала последней поэтической работой Гастева, все силы теперь он целиком, без остатка, отдает ЦИТу. \084\
Поставим памятник амебе - давшей реакцию, собаке - величайшему другу, зовущему «упражнению, обезьяне - урагану живого движения, руке - чудесной интуиции воли и конструкции, дикарю - с его каменным ударом, инструменту - как знамени воли, машине — учителю точности и скорости, и всем смельчакам, зовущим к переделке человека,
Трудно сказать, разочаровался ли Гастев в поэзии, разуверился ли в ней, когда, в 1925 году, писал: «И вообще, может быть, в век, когда не только со словом, а даже с мыслью так удачно спорит радио, когда аэроплан, захватив 200 пудов багажа, может основать город в любом пункте Северного полюса, когда время переходит в пространство и пространство во время, когда каждый мальчишка на любой машине может наяву увидеть, что такое абсцисса и что такое ордината, и может интуитивно, после занятий над ремонтом радиоаппарата, понять, что значит теория Эйнштейна, в это время придавать значение такой оранжерейной проблемке, как пролетарская литература, — просто зряшное, провинциальное дело». Или же, напротив, Гастев приравнивал труд поэта и инженера: «Над вдохновением рано ставить крест. Оно есть у всех, начиная с метельщика и кончая поэтом», — утверждал он тогда. Хотел инженерным трудом ещё больше крепить поэтические усилия: «Я думаю, — писал он, — что, в конце концов, художественное построение слова будет новой своеобразной ареной, куда надо идти вооруженным не только складом различного рода поэтических метафор, но с резцом конструктора и с ключом монтера и хронометром». Так ли, эдак ли, а только бывший поэт, мастер волевого слова, становится у нас в стране лидером НОТ — научной организации труда. Нотные, если возможен такой оборот речи, идеи возникли у Гастева задолго до революции. ещё в 1908 году, когда он принимал участие в постройке мостов на Гагаринском буяне. Позже он Отшлифовывал свои замыслы, работая в Петрограде на Василеостровском трамвайном парке, на французских заводах, жадно читая книги в тюремных библиотеках... Вначале то были просто обрывки, наброски мыслей. Они были словно бы написаны в помощь романтикам-Робинзонам: «При усилии, — писал Гастев, — или, вернее, при суровом насилии над собой можно, очутившись в лесу только с огнем, ножом и с полпудом хлеба, развернуть через полгода настоящее хозяйство. Только надо вдуматься на другой же день, как крепче устроить упорные колья для костра. \085\
состряпать лопату, смастерить дом, набрать съедобных листьев, ягод и кореньев и даже устроить аптеку». Но затем, уже в послереволюционной, разрушенной, нищей стране в произведениях Гастева зазвучали иные мотивы. Прежде всего, он взывал к рабочей сноровке, изворотливости, уменью вести работу, обходясь минимумом средств: «Молоток, клещи, колесо, карандаш, спички, полено — всё это надо заставить изучать с точки зрения открытия в них сенсаций, о которых обыватель и не подозревает». Гастев хотел, чтобы рабочий человек ради общего дела (чтоб догнать Америки и перегнать их!) «выжал» бы из себя работу сколь елико возможно, по максимуму. Требовал, чтоб революционное государство уделяло этой проблеме максимум внимания и заботы. Он писал: «Дело идет о невиданном новом пласте культура. Дело в том, чтобы каждый гражданин — ребенок или даже гражданин-юноша — своевременно прошел... особый „призыв" к труду, аналогично воинской повинности». И дальше о том же: «И разве так нелепа в нашей революционной стране идея ТРУДОВОГО чемпионата, когда будет венчаться наградой тонко проведенная трудовая операция перед тысячью глаз профессионально искушенных рабочих? В этом чемпионате могут быть величайшие открытия физиологического, технического и организационного характера». Свою знаменитую работу «Восстание культуры», 1923 год, зовущую к утверждению в Стране Советов свободного, добровольного труда, Гастев заканчивал так: «Нам нужно жить. Нам нужно победить. Нам нужно превзойти все страны своей энергией. Мы должны устроить настоящее восстание культуры. На громадном материке мы воскресим и возвеличим гениальный образ Робинзона, сделаем его шефом нашего культурного движения. И мы верим, из руин и пепла вырвутся лестницы, по которым дорога—и удача». 3.7. Почему немец работает лучше русского? Видимо, человек и вещь, созданная его руками, находятся между собой в таинственных, глубоких, интимных отношениях. Вещь, сделанная мастером, обогащает его ровно настолько, насколько он вложил в нее душу. Хорошо сделав свое дело, человек доволен собой, весел, доброжелателен, смело смотрит в будущее. И. наоборот, человек, создающий уродливые вещи, дичает, озлобляется, ненавидит себя и окружающий мир. На нем грех и проклятие изуродованной вещи. жүктеу/скачать 1.8 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|