Дьюма-Ки (Duma Key)

Глава 18     НОВИН

i

— Кипариса и красного дерева в этом доме хватило бы, чтобы заработать приличные деньги, если бы кто-нибудь сподобился прийти сюда до того, как дом развалился. — Джек наклонился, схватил торчащую доску за край, потянул вверх. Доска подалась, согнулась, словно ириска, потом сломалась, не с резким треском, а с вялым хрустом. Из образовавшейся прямоугольной дыры выползли несколько мокриц, пахнуло затхлостью.

— Ни грабителей, ни вандалов, ни любителей повеселиться, — заметил Уайрман. — Никаких тебе использованных презервативов или кучек говна, ни одной надписи «ДЖО ЛЮБИТ ДЕББИ» краской из баллончика на стене. Не думаю, чтобы кто-нибудь побывал здесь с того самого дня, когда Джон повесил на парадную дверь цепь и окончательно уехал отсюда. Я знаю, в это трудно поверить…

— Нет, не трудно, — возразил я. — «Гнездо цапли» на этой оконечности Дьюмы с тысяча девятьсот двадцать седьмого года принадлежало Персе. Джон это знал и составил завещания так, чтобы ничего не менялось. Элизабет поступила так же. Но это не храм. — Я заглянул в комнату, которая находилась напротив гостиной. Возможно, кабинет. В луже вонючей воды стоял письменный стол с выдвижной крышкой. Книжные полки у стен пустовали. — Это могила.

— Так где нам искать эти рисунки? — спросил Джек.

— Понятия не имею, — ответил я. — Я даже не уверен… — Кусок штукатурки лежал в дверном проёме, и я пнул его. Хотел, чтобы он отлетел, но штукатурка была слишком старой и влажной. Кусок просто развалился. — Не думаю, чтобы тут были рисунки. Теперь не думаю, когда увидел это место.

Я огляделся, вдыхая влажную затхлость.

— Возможно, ты и прав, но на слово я тебе не поверю, — покачал головой Уайрман. — Потому что, мучачо, ты скорбишь. А скорбь человека выматывает. Ты слушаешь голос опыта.

Джек вошёл в кабинет, осторожно ступая по влажным доскам, добрался до письменного стола. Капля воды упала на козырёк его бейсболки, и он поднял голову.

— Потолок дырявый, — поделился он своими наблюдениями. — Наверху одна ванная комната, может — две, и, наверное, цистерна, в которую с крыши собиралась дождевая вода. Я вижу трубу. Со временем всё это провалится вниз, и от стола ничего не останется.

— Смотри, чтоб этого не произошло сейчас, — сказал Уайрман, — а то ничего не останется от тебя.

— Меня больше волнует пол. Проседает под ногами, как мох на болоте.

— Тогда возвращайся, — предложил я.

— Одну минуту. Сначала проверю стол.

И Джек начал выдвигать ящики, один за другим.

— Ничего, — докладывал он. — Ничего… опять ничего… ничего… — Пауза. — Кое-что есть. Записка. Написана от руки.

— Давай поглядим, — откликнулся Уайрман.

Джек принёс записку ему, ступая очень осторожно, пока не миновал залитый водой участок пола. Я читал поверх плеча Уайрмана. Простая белая бумага. Крупный мужской почерк.

    19 августа 1926.
    Джонни! Ты хотел — ты получил. Это последняя партия хорошего товара, и только для тебя, мой друг. «Шампунь» у меня бывал и получше, но ни чего не поделаешь. Односолодовый — нормальный. СС — для «простого народа» (хе-хе) 5 Кен в кеге[184] - [видимо бочонок на 5 галлонов — 19 литров]. И, как ты просил, Стол Х 2, в cera. Себя не хвалю, просто повезло, но это действительно последняя партия. Спасибо за всё. Увидимся, когда вернусь с той стороны лужи.
    ДД
   

Уайрман прикоснулся к «Стол X 2».

— Стол течёт. Остальное что-нибудь тебе говорит, Эдгар? Что-то говорило, но на какое-то мгновение моя чёртова больная память не желала выдавать, что именно. «Я могу это сделать», — подумал я, а потом, как обычно, двинулся окольным путём. Сначала к фразе Илзе: «Позволите воспользоваться вашим бассейном, мистер?» Сердце защемило, но деваться было некуда. За фразой последовало воспоминание о другой девушке, собравшейся поплавать в другом бассейне. Девушке с впечатляющей грудью и длинными ногами, в чёрном закрытом купальнике. Мэри Айр, запечатлённой для истории Хокни («Смазливая девчушка из Тампы» — так она назвала себя). А уж потом я добрался до нужного. Я шумно выдохнул, не подозревая, что какое-то время не дышал.

— Две буквы «Д» — это Дейв Дэвис. В Ревущие двадцатые он был магнатом Солнечного берега.

— Откуда ты знаешь?

От Мэри Айр, — ответил я, и хладнокровная моя часть, которой, вероятно, уже никогда не согреться, смогла оценить иронию; жизнь — колесо, и если ждёшь достаточно долго, она обязательно возвращается в ту точку, откуда тронулась с места. — Дэвис дружил с Джоном Истлейком и, вероятно, снабжал Истлейка качественной выпивкой.

— «Шампунь», — воскликнул Джек. — Должно быть, шампанское.

— Молодец, Джек, — похвалил его Уайрман, — но я хочу знать, что такое «Стол»? И «cera».

— Это испанское слово, — указал Джек. — Вы должны его знать.

Уайрман изогнул бровь.

— Ты думаешь, это sera? Которое начинается с «s». Как в «Que sera, sera»?[185]

— Дорис Дэй, тысяча девятьсот пятьдесят шестой, — сказал я. — «И в будущее нам не заглянуть» («И это тоже хорошо», — подумал я). — В одном я уверен наверняка. Дэвис не ошибся, говоря, что это последняя партия. — Я постучал по дате: 19 августа. — Этот парень отплыл в Европу в октябре тысяча девятьсот двадцать шестого и не вернулся. Исчез в океане. Так, во всяком случае, сказала мне Мэри Айр.

— А «сеrа»? — спросил Уайрман.

— Давай пока это оставим. Но странно, что мы вообще наткнулись на этот листок.

— Немного странно, но не так, чтобы совсем, — не согласился со мной Уайрман. — Если ты вдовец и у тебя юные дочери, захотел бы ты брать в новую жизнь последнюю расписку своего бутлегера?

Я подумал и решил, что какая-то логика в его словах есть.

— Нет… но я, скорее, уничтожил бы её, вместе с порнографическими открытками.

Уайрман пожал плечами.

— Мы никогда не узнаем, сколь много инкриминирующих его бумаг он уничтожил… или сколь мало. Если не считать редких выпивок с друзьями, законов он, возможно, не нарушал. Но, мучачо… — Он положил руку мне на плечо. — Эта бумага настоящая. Мы её нашли. И если что-то там пытается нас уничтожить, может, что-то другое помогает нам… немного. Или такое невозможно?

— Мечтать не вредно. Давай посмотрим, вдруг тут есть что-то ещё.

ii

Возможности обследовать верхние этажи не было. Сохранился один лестничный пролёт, а за площадкой и небольшим участком перил синело небо и раскачивалась крона высокой капустной пальмы. От второго этажа ещё что-то оставалось, третьего — как не бывало.

Мы тронулись в обратный путь к кухне и импровизированной ступеньке, с которой поднялись в дом. И отчитаться о проделанной работе мы могли лишь одним листком, в котором сообщалось о доставленной партии спиртного. Я предполагал, что могло означать слово «сега», но пользы от этой догадки не было никакой, потому что мы не знали, где находится Персе.

А она была здесь.

И близко.

Иначе почему ещё дорога сюда далась нам с таким трудом?

Уайрман — он шёл первым — так резко остановился, что я влетел в него. А Джек — в меня, стукнув по заду корзинкой для пикника.

— Нам нужно проверить ступени, — заявил Уайрман тоном человека, который просто не верит, что показал себя таким тупицей.

— О чём ты? — спросил я.

— Мы должны проверить, нет ли в ступенях «ха-ха». Мне следовало сразу об этом подумать. Должно быть, с головой у меня совсем плохо.

— А что такое «ха-ха»? Уайрман уже двинулся к лестнице.

— Тайник. В «Эль Паласио» он находится на главной лестнице, под четвёртой ступенькой снизу. Мисс Истлейк говорила, что идея принадлежала её отцу — он разместил тайник как можно ближе к входной двери, на случай пожара. В тайнике стоит денежный ящик, а в нём лежат несколько старых вещей и фотографий, но раньше она держала там завещание и лучшие драгоценности. Правда, мисс Истлейк сделала большую ошибку — рассказала об этом своему адвокату, а тот настоял, чтобы она отправила всё в банковскую ячейку в Сарасоте.

Мы уже стояли у подножия лестницы, рядом с холмом дохлых ос. Вонь дома накатывала густыми волнами со всех сторон. Уайрман повернулся ко мне, его глаза блестели.

— Мучачо, она держала в том ящике несколько наиболее ценных фарфоровых статуэток. — Он оглядел лестничный пролёт, ведущий в синее небо. — Как ты считаешь… если Персе — нечто вроде фарфоровой статуэтки, которую Джон выловил со дна Залива… может ли она быть спрятана именно здесь, под одной из ступенек?

— Я думаю, всё возможно. Будь осторожен. Очень.

— Готов спорить на что угодно, тайник тут есть, — уверенно заявил Уайрман. — Мы всегда копируем выученное в детстве.

Он откинул ботинком валявшихся на полу перед лестницей дохлых ос (они зашуршали, как бумага), опустился на колени. Присмотрелся к первой ступеньке, второй, третьей. Когда добрался до четвёртой, попросил:

— Джек, дай мне фонарь.

iii

Когда Уайрман направил луч на лестницу, я заметил, что блеснуло золото: маленькие петли в глубине под ступенькой.

— Уайрман, один момент, — вырвалось у меня. Он повернулся ко мне.

— Сначала понюхай.

— Что сделать?

— Понюхай. Скажи мне, нет ли запаха влаги.

Он понюхал ступеньку, которая поднималась на петлях, опять повернулся ко мне.

— Немного влажная, но, возможно, весь дом так пахнет. Может, уточнишь?

— Поднимай её медленно, хорошо? Джек, свети внутрь. Ищите влагу, вы оба.

— Почему, Эдгар? — спросил Джек.

— Потому что «Стол течёт», как сказала Элизабет. Если увидите керамический контейнер — бутылку, кувшин, кег — это она. И почти наверняка посудина будет с трещиной, а может, и разбита.

Уайрман глубоко вздохнул.

— Как говорил математик, когда делил на ноль: «А вот и ничто».

Он попытался поднять ступеньку, но не вышло.

— Она на замке. Я вижу крошечную скважину… и вставлялся туда чертовски маленький ключ…

— У меня есть швейцарский армейский нож, — предложил Джек.

— Минутку… — Уайрман кончиками пальцев ухватил край ступеньки снизу. Я увидел, как сжались его губы, а на виске выступила вена.

— Уайрман, — начал я, — осторож…

Прежде чем я закончил, замок (старый, маленький и, несомненно, проржавевший) сломался. Ступенька взлетела вверх и сорвалась с петель. Уайрмана качнуло назад. Джек его поймал, а потом я неуклюже, одной рукой, поймал Джека. Большой фонарь упал на пол, но не разбился. Яркий луч покатился, освещая холм из дохлых ос.

— Срань господня! — Уайрман поднялся. — Ларри, Курли и Мо.[186]

Джек поднял фонарь, направил в тайник под ступенькой.

— Что? — спросил я. — Есть что-нибудь? Ничего? Говори!

— Что-то есть, но не керамическая бутыль, — ответил он. — Металлическая коробка. Похожа на жестянку из-под сладостей, только больше. — Он наклонился.

— Может, лучше не трогать, — подал голос Уайрман. Но опоздал. Рука Джека по локоть ушла в тайник, и в первое мгновение я не сомневался, что сейчас его лицо вытянется в крике, когда что-то ухватится за руку и потащит вниз. А потом он выпрямился, держа в руке жестяную коробку в форме сердца. Протянул её нам. На крышке сквозь ржавчину едва проглядывал розовощёкий ангел. Под ним тянулись две строчки, написанные старомодным шрифтом:

iv

— Эдгар? — резко спросил Уайрман. — Что с тобой?

Я приложил все силы для того, чтобы взять себя в руки. Более всего на меня подействовала беззубая улыбка. Как и кепка жокея, она была красной. И, как в случае с кепкой, я чувствовал, что рехнусь, если буду слишком долго на неё смотреть. Улыбка, казалось, утверждала, что происходящее со мной в новой жизни — всего лишь сон, который я вижу, лёжа на койке в отделении реанимации, тогда как машины поддерживают жизнь в моём изувеченном теле… и, может, меня это устраивало, лучше просто быть не могло, потому что случившееся во сне не могло причинить Илзе вреда.

— Эдгар? — Джек шагнул ко мне, и кукла в его руке наклонилась вперёд, выражая насмешливое сочувствие. — Вы же не грохнитесь в обморок?

— Нет, — ответил я. — Дай на неё взглянуть. — А когда он попытался передать куклу мне, покачал головой: — Я не хочу её брать. Просто подними.

Он выполнил мою просьбу, и я понял, откуда взялось ощущение мгновенного узнавания, чувство возвращения домой. Не из-за Ребы или её недавней близняшки, хотя все три куклы были тряпичными, то есть похожими. Нет, причина заключалась в том, что я уже видел её на нескольких рисунках Элизабет. Только я решил, что на них изображена няня Мельда. В этом ошибся, но…

— Куклу подарила ей няня Мельда, — сказал я.

— Точно, — согласился Уайрман. — И она стала её любимой, потому что Либбит рисовала только эту куклу. Вопрос в том, почему она оставила её здесь, когда семья уезжала из «Гнезда цапли». Почему заперла в тайнике?

— Иногда куклы впадают в немилость. — Я смотрел на этот красный, улыбающийся рот. По-прежнему красный, пусть и прошло столько лет. Красный, как то место, куда уходят прятаться воспоминания, когда они ранены, и человек не может нормально соображать. — Иногда куклы начинают пугать.

— Её рисунки говорили с тобой, Эдгар. — Уайрман покрутил куклу в руке, вернул Джеку. — Как насчёт куклы? Она скажет тебе, что мы хотим знать?

— Новин, — сказал я. — Её зовут Новин. И мне бы хотелось сказать — «да», но со мной говорят только карандаши и рисунки Элизабет.

— Откуда ты знаешь?

Хороший вопрос. Откуда я это знал?

— Просто знаю. Готов спорить, она могла бы поговорить с тобой, Уайрман. До того, как я выправил тебе мозги. Когда у тебя ещё было шестое чувство.

— Этот поезд уже ушёл. — Уайрман порылся в пакете с продуктами, нашёл упаковку с ломтиками огурца, съел пару. — И что нам делать? Возвращаться? Потому что я чувствую, если мы отправимся в обратный путь, мучачо, то уже больше никогда не соберёмся с духом, чтобы прийти сюда ещё раз.

Я придерживался того же мнения. А вторая половина дня катилась к вечеру.

Джек присел на лестницу, устроился на две или три ступени выше тайника. Куклу держал на колене. Солнечный свет, цепляясь за остатки верхних этажей, окутывал их жёлтой дымкой. Вид этот будоражил чувства, так и просился на холст. Могла получиться потрясающая картина: «Молодой человек и кукла». И его манера вот так держать Новин что-то мне напоминала, но я никак не мог понять, что именно. Чёрные глаза-пуговицы куклы, казалось, смотрели на меня, смотрели самодовольно. «Я многое видела, паршивый парниша. А здесь я видела всё. Я знаю всё. И очень плохо, что я — не рисунок, которого ты можешь коснуться своей призрачной рукой, не так ли?»

Да. Именно так.

— В своё время я мог бы заставить её говорить, — нарушил долгую паузу Джек.

На лице Уайрмана отразилось удивление, но в голове у меня раздался лёгкий щелчок, как происходит, когда тебе наконец-то удаётся поймать ранее ускользавшую от тебя мысль. Теперь я знал, почему мне показалась столь знакомой его манера держать куклу.

— Увлекался чревовещанием, не так ли? — Я надеялся, что в голосе не слышится надрыва, но сердце замолотило по рёбрам. Я подозревал, что на южной оконечности Дьюма-Ки возможно многое. Даже ясным днём.

— Да. — В улыбке Джека смешивались смущение и приятные воспоминания. — В восемь лет я купил книжку о чревовещании и увлёкся им, главным образом потому, что отец покупку не одобрил. Сказал, что я попросту выбросил деньги на ветер и скоро оставлю это занятие. — Он пожал плечами, и Новин качнулась на его ноге, будто тоже хотела пожать плечами. — Больших успехов я не достиг, но в шестом классе выиграл конкурс талантов. Отец повесил медаль в своём кабинете. Для меня это многое значило.

— Да, — кивнул Уайрман. — Для мальчика это большое дело — похвала сомневающегося отца.

Джек вновь улыбнулся, уже широко, и улыбка эта, как всегда, осветила его лицо. Чуть сдвинулся, и Новин сдвинулась вместе с ним.

— Лучше не бывает. Я был застенчивым мальчиком, и чревовещание немного облегчило для меня общение с людьми. Мне стало проще говорить с ними. Я всегда мог прикинуться, что я — Мортон. Мой двойник, знаете ли. Мортон-остряк, который способен сказать что угодно кому угодно.

— Они все остряки, — кивнул я. — Думаю, так принято.

— Потом я перешёл в среднюю школу, а там чревовещание не котировалось, в сравнении, скажем, с умением кататься на скейтборде, вот я его и забросил. Даже не знаю, что случилось с книгой. Называлась она «Отдай свой голос».

Мы молчали. Дом дышал сыростью. Совсем недавно Уайрман убил атаковавшего нас аллигатора. Теперь я едва мог в это поверить, хотя в ушах ещё отдавался грохот выстрелов.

Первым нарушил тишину Уайрман:

— Я хочу услышать, как ты это делаешь. Заставь её сказать: «Buenos dias, amigos, mi nombre es Noveen,[187] и la mesa[188] течёт».

Джек рассмеялся.

— Да ладно вам.

— Нет… я серьёзно.

— Я не могу. Если какое-то время этим не заниматься, забываешь, как это делается.

По собственному опыту я знал, что он, возможно, прав. Когда речь идёт о приобретённых навыках, память похожа на дорожную развилку. По одному ответвлению — навыки, которые сродни езде на велосипеде; если ты им обучился, они остаются с тобой навсегда. Но творческие, пребывающие в постоянном изменении навыки, за которые ответственны лобные доли, нужно практиковать регулярно, чуть ли не ежедневно, и они легко забываются, а то и теряются полностью. Джек говорил, что чревовещание — один из таких навыков. И хотя у меня не было причин сомневаться в его выводе (чревовещание подразумевало создание новой личности, не говоря уже об отказе от собственного голоса), я сказал:

— Попробуй.

— Что? — Джек посмотрел на меня. Улыбающийся. В недоумении.

— Не тяни, попробуй.

— Я же сказал вам, я не могу…

— И всё равно попробуй.

— Эдгар, я понятия не имею, как будет звучать её голос, даже если мне удастся отдать ей свой.

— Да, но ты уже посадил её на колено, и кроме нас двоих тут никого нет, так что — давай.

— Ну… чёрт. — Он смахнул волосы со лба. — И что вы хотите от неё услышать?

Уайрман тихо, но не допускающим возражений тоном произнёс:

— Почему бы просто не посмотреть, что из этого выйдет?

v

— Привет, малыши, — поздоровался Джек, только он старался не шевелить чуть приоткрытыми губами, так что получилось: «ривет, ыши».

Он покачал головой, заметались потревоженные пылинки.

— Подождите минутку. Это ужасно.

— Времени у тебя сколько хочешь, — заверил его я. Думаю, я произнёс эти слова ровным голосом, хотя сердце забухало сильнее. Отчасти потому, что я боялся за Джека. Если бы идея сработала, он мог оказаться в опасности.

Джек вытянул шею, помассировал адамово яблоко. Выглядел, как тенор, готовящийся к исполнению арии. «Или птичка», — подумал я. Может, один из «Колибри». Потом он сказал: «Привет, малыши». Получилось лучше, но…

— Нет. Дерьмо на палочке. Звучит, как та блондинка из старых фильмов, Мей Уэст. Подождите.

Он опять помассировал горло. При этом смотрел в яркую синеву над головой, и одновременно (у меня нет уверенности, что Джек это знал) двигалась и вторая его рука, та, что держала куклу. Новин посмотрела сначала на меня, потом на Уайрмана, снова на меня. Чёрные глаза-пуговицы. Чёрные волосы, обрамляющие лицо цвета шоколадного печенья. Красное «О» рта. Произносящего: «О-о-о-ох, какой противный парниша».

Мою руку сжала рука Уайрмана. Холодная.

— Привет, малыши, — поздоровалась Новин, и, хотя кадык Джека ходил вверх-вниз, губы на «м» едва шевельнулись. — Эй, как вам?

— Хорошо, — ответил Уайрман со спокойствием, которого я не чувствовал. — Пусть она скажет что-нибудь ещё.

— Мне заплатят за это премию, не так ли, босс?

— Конечно, — ответил я. — Время и уси…

— Разве ты ничего не соираешься рисовать? — спросила Новин, глядя на меня круглыми, чёрными глазами. И я уже практически не сомневался, что это пуговицы.

— Мне нечего рисовать, — ответил я. И добавил: — Новин.

— Я скажу тебе, что ты можешь нарисовать. Где твой аль-ом? — Джек смотрел куда-то в сторону, на тени, ведущие в разрушенную гостиную, с написанным на лице удивлением, с пустыми глазами. Он утратил контроль над собой и не впал в транс — пребывал где-то посередине.

Уайрман отпустил мою руку, потянулся к пакету с едой, в который я ранее сунул оба «мастерских» альбома. Протянул один мне. Рука Джека чуть согнулась, и Новин вроде бы наклонила голову, чтобы понаблюдать, как я открываю альбом, расстёгиваю молнию поясной сумки, в которой лежали карандаши, достаю один.

— Нет, нет. Возьми её.

Я вновь порылся в сумке, достал светло-зелёный карандаш Либбит. Единственный достаточно длинный, чтобы как следует ухватиться за него. Должно быть, этот цвет не относился к её любимым. А может, на Дьюме зелёные оттенки были более насыщенными.

— Хорошо, что теперь?

— Нарисуй меня на кухне. Прислони меня к хлевнице, так сойдёт.

— На столике, верно?

— Думаешь, я говорю про пол?

— Боже, — вырвалось у Уайрмана. Голос от фразы к фразе менялся; теперь в нём ничего не осталось от голоса Джека. И чьим он стал, учитывая тот факт, что в лучшие годы кукла произносила только слова, которые рождались в воображении маленькой девочки? Я подумал, что тогда это был голос няни Мельды, то есть теперь мы его же и слышали, пусть и с какими-то вариациями.

Как только я начал рисовать, зуд спустился вниз по моей ампутированной руке, очертил её, превратил в реально существующую. Я нарисовал куклу сидящей у старинной хлебницы, с ногами, свешивающимися через край столика. Без паузы или колебания (что-то глубоко внутри, там, где рождались образы, говорило: колебаться — верный способ разрушить заклинание, когда оно только формируется, когда оно всё ещё хрупкое) продолжил и нарисовал у столика маленькую девочку. Она стояла, подняв голову. Маленькая четырёхлетняя девочка в детском переднике. Я не мог бы сказать вам, что такое детский передник, пока не нарисовал его поверх платья маленькой Либбит, когда она стояла на кухне рядом со своей куклой, стояла…

Тс-с-с-с…

…приложив палец к губам.

После этого, прибавив скорости — карандаш просто летал, — я нарисовал няню Мельду, первый раз увидев её вне фотографии, на которой она держала в руках красную корзинку для пикника. Няня Мельда наклонялась над девочкой, с лицом строгим и злым.

Нет, не злым…

vi

Вот какой выглядит няня Мельда, испуганной чуть ли не до смерти. Она знает, что-то происходит, Либбит знает, что-то происходит, и близняшки тоже знают: Тесси и Ло-Ло испуганы, как и она. Даже этот дурак Шэннингтон знает, что-то происходит. Вот почему он старается бывать здесь как можно реже, предпочитая работу на материковой ферме приездам на Дьюму.

А Хозяин? Когда Хозяин здесь, он слишком зол из-за Ади, которая сбежала в Атланту, чтобы видеть происходящее у него перед глазами.

Поначалу няня Мельда думала, что происходящее у неё перед глазами — плод её воображения, разыгравшегося от детских игр; конечно же, не могла она видеть цапель или пеликанов, летящих лапками вверх; или улыбающихся лошадей, когда Шэннингтон приехал на двуконной пролётке из Нокомиса, чтобы покатать девочек. И она предполагала, что знает, почему маленькие боялись Чарли. На Дьюме теперь появились какие-то загадки, но вот это к ним не относилось. Тут вина лежала на ней. Хотя она хотела, как лучше…

vii

Я достал из пакета с едой второй альбом (просто рванул на себя) и так резко отбросил обложку, что оторвал половину. Порылся в поясной сумке, нашёл огрызок чёрного карандаша Либбит. Для этого рисунка мне требовался чёрный цвет, и длины огрызка хватило, чтобы я смог зажать его большим и указательным пальцами.

— Эдгар, — позвал Уайрман. — На мгновение мне показалось, что я увидел… создалось ощущение, что…

— Заткнись! — крикнула Новин. — Не оращай внимания на магическую руку! Ты хочешь увидеть совсем другое, готова спорить!

Я рисовал быстро, и жокей появлялся из белого, как фигура — из густого тумана. Линии ложились небрежные, торопливые, но главное я передал: проницательные глаза, широкие губы, растянутые в улыбке, которая могла быть и весёлой, и злорадной. Я не успевал закрасить рубашку и бриджи, но достал красный карандаш (уже мой), провёл полоску-пояс по животу, добавил эту ужасную кепку, затушевал её. И как только появилась кепка, я сразу понял, что в действительности означала улыбка жокея: ночной кошмар.

— Покажи мне! — потребовала Новин. — Я хочу знать, ра-вильно ли ты всё ухатил!

Я показал рисунок кукле, которая теперь, выпрямившись, сидела на колене Джека, тогда как сам Джек, привалившись к стене у лестницы, смотрел в гостиную.

— Да. Тот самый пидор, что пугал девочек Мельды. Точно он.

— Что?.. — начал Уайрман, покачал головой. — Я в ауте.

— Мельда видела и лягушку, — продолжала Новин. — Которую дети называли большим мальчиком. Ту — с жубами. Именно тогда Мельда наконец-то припёрла Либбит к стене. Потребовала объяснений.

— Сначала Мельда думала, что этими историями о Чарли дети просто пугают друг друга, верно?

Вновь раздался каркающий смех Новин, но вот в её глазах-пуговицах, похоже, застыл ужас. Конечно, в таких глазах можно увидеть всё что угодно, не так ли?

— Совершенно верно, милок. Но когда она увидела Большого мальчика, который в конце лужайки пересёк подъездную дорожку и скрылся за деревьями…

Рука Джека шевельнулась. Голова Новин медленно закачалась из стороны в сторону, показывая, что няня Мельда сильно испугалась.

Я подсунул альбом с Чарли-жокеем под первый альбом и вернулся к нарисованной кухне: няня Мельда смотрела сверху вниз на Либбит, маленькая девочка прижимала палец к губам («Тс-с-с-с!»), а кукла молчаливо взирала на происходящее, сидя на столике у хлебницы.

— Ты это видишь? — спросил я Уайрмана. — Понимаешь?

— В каком-то смысле…

— Веселье закончилось, как только её достали из воды, — пояснила Новин. — И вот к чему это привело.

— Может, сначала Мельда думала, что это Шэннингтон шутки ради переставлял паркового жокея… он знал, что три маленькие девочки жокея боятся.

— А почему, скажи на милость, они боялись? — спросил Уайрман.

Новин не ответила, но я провёл магической рукой над нарисованной Новин (Новин, прислонённой к хлебнице), и тут заговорила та, что сидела на колене Джека. И я уже знал, что она скажет:

— Няня не хотела ничего плохого. Она знала, что они боятся Чарли — боялись ещё до того, как началось плохое, — вот она и рассказала им сказку на ночь, пытаясь всё как-то исправить. Но только сильнее напугала, как иной раз случается с маленькими детьми. Потом пришла плохая женщина — плохая белая женщина из моря — и эта сука сделала всё ещё хуже. Она заставила Либбит нарисовать Чарли живым, в шутку. У неё были и другие шутки.

Я перевернул страницу, на которой Либбит говорила: «Тс-с-с-с!» — достал из поясной сумки тёмно-коричневый карандаш (теперь уже не имело значения, чьим карандашом я пользовался) и вновь нарисовал кухню.

Новин, лежащая на столе, на боку, с рукой, поднятой к голове, будто в мольбе. Либбит, теперь в сарафане, с выражением ужаса на лице, которое я «схватил» полудюжиной быстрых штрихов. И няня Мельда, пятящаяся от открытой хлебницы и кричащая, потому что внутри…

— Это крыса? — спросил Уайрман.

— Большой старый слепой суслик, — ответила Новин. — В действительности то же самое, что и Чарли. Она заставила нарисовать его в хлевнице, и он оказался в хлевнице. Шутка. Либ-би огорчилась, а эта плохая вода-женщина? Ничуть. Она никогда не огорчалась.

— И Элизабет… Либбит… не могла не рисовать, — сказал я. — Так?

— Ты же это знаешь, — ответила Новин. — Не правда ли? Я знал. Потому что дар ненасытен.

viii

Я открыл страницу и посмотрел на маленькую девочку, прижимающую палец к губам.

Она слушает, поэтому — тс-с-с-с. Если ты говоришь, она слышит, поэтому — тс-с-с-с. Плохое может случиться, и ещё худшее ждёт впереди. Ужасные страшилища в Заливе, которые ждут, чтобы утопить тебя и отвезти на корабль, где ты будешь жить, только это не жизнь. А если я попытаюсь сказать? Тогда плохое может случиться со всеми нами, со всеми нами сразу.

Уайрман застыл рядом со мной. Двигались только его глаза. Иногда он смотрел на Новин, иногда на бледную руку, которая то появлялась, то исчезала из виду с правой стороны моего тела.

— Но было безопасное место, не так ли? — спросил я. — Место, где она могла говорить. Где?

— Ты знаешь, — ответила Новин.

— Нет, я…

— Да, да, ты знаешь. Ты только на какое-то время забыл. Нарисуй его, и ты увидишь.

Она всё говорила правильно. Рисованием я воссоздал себя. В этом смысле Либбит (где наша сестра) была моей кровной родственницей. Через рисование мы оба вспомнили, как не забывать.

Я открыл чистую страницу.

— Мне взять один из её карандашей? — спросил я.

— Нет, не обязательно. Сойдёт любой.

Я порылся в поясной сумке, нашёл синий, принялся за работу. Без малейшего колебания нарисовал бассейн Истлейка: точно так же, как отключал мысли и позволял мышечной памяти набирать телефонный номер. Нарисовал таким, каким он был раньше — сверкающим, новым, наполненным чистой водой. Бассейн, где по какой-то причине хватка Персе слабела и слух ухудшался.

Я нарисовал няню Мельду, стоящую по голени в воде, и Либбит, в воде по пояс, с фартучком, плавающим на поверхности. А потом из-под моего карандаша начали появляться слова.

«Где теперь твоя новая кукла? Фарфоровая кукла?»

«В моей главной сокровищнице. В моей коробке-сердце».

Значит, она там лежала какое-то время.

«И как её зовут?»

«Её имя — Персе».

«Перси — мальчишеское имя».

И Либбит, твёрдо и уверенно: «Ничего тут не поделаешь. Её имя — Персе».

«Понятно. И ты говоришь, здесь она нас не услышит?» «Думаю, нет…»

«Это хорошо. Ты говоришь, что нарисованное тобой случается. Но послушай меня, дитя…»

ix

Я оторвал взгляд от рисунка няни Мельды и Элизабет, стоящих в бассейне. И тут до меня дошло, что ужасно хочется есть.

— О чём ты говоришь, Эдгар? — спросил Уайрман.

— Идея избавиться от Персе принадлежала Мельде. — Я повернулся к Новин, по-прежнему сидевшей на колене Джека: — Я прав, не так ли?

Новин не ответила, и я провёл правой рукой над фигурками на рисунке с бассейном. На мгновение увидел эту руку, длинные ногти и всё такое.

— Няня не могла придумать ничего лучшего, — мгновением позже ответила Новин с колена Джека. — И Либбит доверяла няне.

— Естественно, доверяла, — кивнул Уайрман. — Мельда заменила девочке мать.

Я думал, что Элизабет рисовала и стирала в своей комнате, но теперь понимал, что ошибался. Всё это происходило у бассейна. А может, и в самом бассейне. Потому что бассейн по какой-то причине был безопасным местом. Во всяком случае, так считала маленькая Либбит.

— Этим избавиться от Персе не удалось, но попытка Либбит не осталась незамеченной. Я думаю, она отрясла эту суку. — Голос звучал устало, хрипло, адамово яблоко Джека ходило вверх-вниз. — Я надеюсь, что отрясла.

— Да, — согласился я. — Вероятно, потрясла. И… что произошло потом?

Но я знал. Не в деталях, конечно, но знал. Логика неумолима и бесспорна.

— Персе выместила злобу на близняшках. И Элизабет, и няня Мельда знали. Они знали, что сделали. Няня Мельда знала, что она сделала.

— Она знала, — согласилась Новин. Голос оставался женским, но неотвратимо приближался к голосу Джека. Каким бы ни было заклинание, оно медленно, но верно сходило на нет. — Она держала всё в себе, пока Хозяин не нашёл их следы на Тенистом берегу… следы, уходящие в воду… но после этого молчать уже не могла. Она чувствовала, что своими руками убила малышек.

— Она видела корабль? — спросил я.

— Видела в ту ночь. Нельзя увидеть этот корабль ночью и не поверить.

Я подумал о моих картинах «Девочка и корабль». Новин говорила правду.

— Но ещё до того как Хозяин позвонил шерифу и сказал, что близняшки исчезли и, возможно, утонули, Персе поговорила с Либбит. Объяснила ей что к чему. И Либбит поговорила с няней.

Кукла наклонилась. Глаза на круглом, как печенье лице, принялись изучать коробку-сердце, из которой её извлекли.

— Что она ей объяснила, Новин? — спросил Уайрман. — Я не понимаю.

Новин молчала. Джек, как мне показалось, выглядел вымотанным донельзя, хотя и не сходил с места. Я ответил за Новин:

— Персе сказала: «Попытайся ещё раз избавиться от меня, и близняшки станут только началом. Попытайся ещё раз, и я заберу всю твою семью, одного за другим, а тебя оставлю напоследок». Так?

Пальцы Джека шевельнулись. Тряпичная голова Новин кивнула, поднявшись и наклонившись. Уайрман облизал губы.

— Эта кукла. Чей в ней призрак?

— Здесь нет призраков, Уайрман, — ответил я. Джек застонал.

— Я не знаю, что он делал и как, амиго, но он спёкся, — заметил Уайрман.

— Он — да, но мы — нет.

И я потянулся к кукле, той самой, с которой не расставалась маленькая художница. И когда я это сделал, Новин заговорила со мной в последний раз, её голос перемешивался с голосом Джека, словно оба пытались сказать одно и то же одновременно.

— Не-е-ет, не этой рукой… эта рука нужна для рисования.

Я потянулся другой рукой, которой шестью месяцами раньше задушил на улице собачку Моники Голдстайн, в другой жизни и в другой вселенной. Я использовал эту руку, чтобы схватить куклу Элизабет Истлейк и снять её с колена Джека.

— Эдгар? — Джек выпрямился. — Эдгар, каким чёртом вы вернули…

«…вторую руку?» — полагаю, закончил он фразу так, но полной уверенности у меня нет, последних слов я не слышал. Что я видел, так это чёрные глаза и чёрную дыру рта, обрамлённую красным. Новин. Все эти годы она пролежала в двойной темноте (под ступенькой и в жестянке), ожидая возможности выболтать свои секреты, и помада осталась свежей и яркой, будто она только что накрасила губы.

«Ты сосредоточился? — прошептала она в моей голове, и голос этот принадлежал не Новин, не няне Мельде (я в этом не сомневался), даже не Элизабет; говорила со мной Реба. — Ты сосредоточился и готов рисовать, противный парниша? Ты готов увидеть остальное? Ты готов увидеть всё?»

Я не был готов… но мне не оставалось ничего другого.

Ради Илзе.

— Покажи мне свои картины, — прошептал я, и красный рот заглотил меня целиком.

<без заголовка>

Вы можете нарисовать двух девочек (близняшек), но такое под силу кому угодно. Не останавливайтесь на этом только потому, что остальное — кошмар. Обязательно учтите и ещё один момент: девочки стоят по бёдра в воде там, где она должна накрывать их с головой. Свидетель (к примеру, Эмери Полсон) мог бы это заметить, если бы смотрел, но столько людей не готовы увидеть то, что находится у них перед глазами.

А потом, разумеется, уже поздно.

Он пришёл на берег выкурить сигару. Мог бы сделать это на веранде или на заднем крыльце, но внезапно у него возникло сильное желание пройти по изрытой колеями дороге, которую Ади называет Бульвар пьяницы, и по крутой песчаной тропе спуститься на пляж. Какой-то голос шепнул, что там сигара доставит ему гораздо больше удовольствия. Он сможет посидеть на бревне, которое волны выбросили на берег, и полюбоваться последними всполохами заката, когда оранжевое исчезает и появляются звёзды. «В таком свете Залив выглядит изумительно, — вещал голос, — даже если Залив поступил нехорошо, отметив начало твоей семейной жизни тем, что проглотил маленьких сестричек новобрачной».

Но, как выясняется, там есть на что посмотреть и помимо заката. Потому что неподалёку от берега стоит корабль. Старинный корабль, красивый, с плавными обводами корпуса, тремя мачтами и свёрнутыми парусами. Вместо того чтобы сесть на бревно, Эмери подходит к тому месту, где сухой песок становится влажным, твёрдым, укатанным… Эмери восхищается летящим силуэтом на фоне догорающего заката. Благодаря какому-то атмосферному феномену возникает ощущение, что завершающая краснота дня просвечивает сквозь корпус.

Он как раз думает об этом, когда до него доносится первый крик, звенит в голове, словно серебряный колокольчик: «Эмери!»

И тут же раздаётся другой: «Эмери, помоги! Подводное течение! Сильное течение!»

В этот самый момент он видит девочек, и его сердце срывается с места. Подпрыгивает до самого горла, прежде чем вернуться, куда положено, а уж там начинает стучать с удвоенной частотой и силой. Нераскуренная сигара выпадает из его пальцев.

Две маленькие девочки, и такие похожие. Они вроде бы в одинаковых джемперах, и хотя при таком умирающем свете Эмери не может различать цвета, он различает: один — красный, с буквой «Л» на груди, а второй — синий, с «Т».

«Сильное течение!» — кричит девочка с «Т» на груди и в доказательство своих слов поднимает ручонки.

«Подводное!» — кричит девочка с «Л».

Ни одной девочке опасность утонуть вроде бы и не грозит, но Эмери не колеблется. Радость не позволяет ему колебаться, а ещё — нарастающая уверенность в том, что ему представился уникальный шанс: когда он вернётся с близняшками, его ранее столь суровый тесть в мгновение ока изменит отношение к нему. И серебряные колокольчики детских голосов звенят в его голове, зовут к себе. Он бросается спасать сестёр Ади, с тем, чтобы вынести их на берег, чтобы не дать течению утащить их.

«Эмери!» — это Тесси, её глаза темнеют на фарфорово-белом лице… но губы у неё красные.

«Эмери, поторопись!» — это Лаура, её белокожие ручонки, с которых капает вода, тянутся к нему, мокрые кудряшки прилипли к белым щекам.

Он кричит: «Я иду, девочки! Держитесь!»

В фонтанах брызг он спешит к ним, заходит в воду по голень, по колено.

Он кричит: «Боритесь с течением!» — как будто они что-то делают, кроме как стоят по бёдра в воде, хотя вода уже дошла и до его бёдер, а роста в нём шесть футов и два дюйма [188 см].

Вода Залива (в середине апреля ещё холодная) ему уже по грудь, когда он наконец-то добирается до них и когда они хватают его руками, которые гораздо сильнее рук любой маленькой девочки. Расстояние между ними уже так мало, что он может разглядеть серебристый блеск их остекленевших глаз, вдохнуть солоноватый запах дохлой рыбы, идущий от их гниющих волос, но уже слишком поздно. Он сопротивляется, его радостные крики и призывы бороться с течением сменяются сначала криками протеста, а потом ужаса, но к тому времени уже слишком, слишком поздно. Да и в любом случае крики длятся недолго. Маленькие девичьи ручонки становятся холодными когтями, которые всё глубже впиваются в его плоть. Его утаскивают на глубину, вода заполняет рот, топит крики. Он видит корабль на фоне последних отсветов заката и (как же он не заметил этого раньше?… как мог не понять?) понимает, что это остов корабля, зачумлённый корабль, корабль мёртвых. И что-то ждёт его на корабле, что-то в саване, и он бы закричал, если бы мог, но теперь вода заливает ему глаза, а другие руки — уже без плоти, только кости — хватают его за щиколотки. Коготь сдирает с него туфлю, потом его дёргают за палец… словно с ним собираются поиграть в «Этот поросёночек на ярмарку пошёл», пока он тонет.

Пока Эмери Полсон тонет.