Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

КТО ТАКИЕ «ЧАГИ»?
«Великий княже Всеволоде!.. Лже бы ты был, то была бы чага по ногате, а кощеи порезане. Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы».

Утверждают, что вынесенное в заглавие слово, так же как и «кощей», явля­ется еще одним тюркизмом в древнерусском произведении. Ну не молодцы ли они — наши культуртрегеры, древние тюрки! Предполагаемый смысл этого от­рывка, переданный множеством переводов, можно проиллюстрировать на при­мере двух нижеследующих:

Слова «кощей» и «шереширы» рассматриваются в других главах. А первое, что, как мне кажется, следует проделать, — это покончить с неясностью по пер­вому из двух глаголов быти: где бы князь был? там? здесь? а где это «здесь»? Вопросы снимаются, если переводить не «если бы ты был», а «если бы ты при­шел» — пришел не куда-то, а просто «пришел» (т.е. «присоединился бы к нам»). Ведь именно со значением «прибыть, прийти, появиться» быти употреблялось в Средневековье — для придания речи большей торжественности: «И рече царь Мамай: «Имам убо на Русь быти»; «Царь... осени ждет, хощет быти на русския хлебы».

В Евангелии от Иоанна (6:25) читаем: «И обретше его (Христа) об он пол моря, реша ему: «Равви, когда зде бысть?» Выделенная фраза в церковно-славянских изданиях сопровождается пояснением: «Ког­да семо пришел еси?» Ср. со следующими примерами, в первом из ко­торых тоже не указывается, где, или правильнее, куда следовало «быти»:

1079 г.: «И възратися Роман въспять. И бывшу ему («и когда он при­шел») убиша и («его») половци месяца августа в второй день»; 1185 г.: «И яко быша к реке, ко Сюурлию (полки Игоря), и выехаша ис поло­вецких полков стрелци», там же: «ныне же половцы победили Игоря со братиею и будут на их городы... А Кзя молвяше: «...и полон нам готов и городы поймем без опаса»; XV в.: «чтобы тые поганые татарове и потом к нам не бывали (в другом списке: «к нам не ездили»)»; «Не дай Бог нам быватько Киеву, не дай Богнам видать русскихлюдей!» (Кирша Данилов); 1511г.: «Василей Ивановичь всеа Руссии (прибыв в Переяславль)... велел за собою быти великой княгине»; 1580: «Если ж его не выдаете, не бывайте у нашу землю ни купити, ни продавати»; 1588 г.: «И жили на пристани в Лянгуре три недели до царева бытия».

Теперь попробуем ответить на вопрос, вынесенный в заглавие. С этой це­лью для начала разберемся:
Почему «рабыня» ценилась дороже «раба»?
Всеволода, судя по толкованию, прельщают тем, что при помощи его могу­чего войска совокупная добыча оказалась бы столь велика, что рабыня на тор­гах стоила бы всего двадцатую часть гривны, а раб и того дешевле. Завлекают Всеволода, властелина того самого Владимиро-Суздальского княжества, вои­ны которого за шестнадцать лет до этого проиграли битву новгородцам и тоже были пущены с молотка: «и продаваху суждальця по две ногате». Выходит, что на рынках Руси один русский невольник приравнивался к пяти половцам или к двум половчанкам, хотя пропорции, напрямую зависевшие от количества плен­ных конечно же менялись. Что ж, картина как будто реалистичная, но в «Слове» получается, что на торгу пленников продавали скопом и различали только по признаку пола: в женском одеянии — ногата, в мужских штанах — резана. Очень странно... Смущает кое-что в общепринятом толковании отрывка. Была ли всякая из захваченных женщин на торгу «чагой» и был ли «кощеем» всякий пленник-мужчина? Отчего это двадцатку рабынь уравняли по стоимости с це­лой полусотней более сильных рабов? Но ведь, если верить былинным песням, на русских невольничьих рынках отмечалась дешевизна в продаже именно жен­щин. В одной из песен удачный поход против «турок» завершается торгом-де­лежкой захваченного:

Дружина моя добрая, хоробрая!

Станем-те теперь полону поделять!

Что было нау делу дорого...

А что было нау делу дешево — женский пол:

Старушечки были по полушечки,

А молодушечки по две полушечки,

А красные девушки по денежке.

(Дорого на том торгу продавалось оружие и кони.) Усомнившись в соотно­шении цен, в середине XIX века предпочел переставить их местами Н. Гербель, спустя еще четверть века — А. Скульский, в середине XX века — Н. Забила и в конце его Г. Медведев:

«Когда б ты был здесь — по ногате,

Скупать бы мы пленных могли,

Платили б по мелкой резане

За дев половецкой земли».

«Ведь у нас тогда бы

Все дешевле стало:

Раба — по полушке,

Невольник — по деньге».

«И були б невiльники дешевi,

Полонянки зовciм без цiни...»

«И была б рабыня по ногате,

Пленник — подороже бы пошел».

Здравый смысл оказался не чужд этим переводчикам. Ведь совсем другие и, соответственно, иначе оцениваемые, категории пленников обусловлены, например, в договоре 945 года между русскими и греками (речь об их упоря­доченном выкупе):

«И елико христиан от власти вашея пленена приведут Русь, ту:

аще будет юноша или девица добра, да даст золотник 10 и поймут и;

аще ли есть средович (т.е. среднего возраста), да даст золотник 8 и поймет и;

аще ли будет стар или детич, да вдасть золотник 5».

Да и почему же, на каком, собственно, основании чага есть именно «раба», «де­вушка», «пленница»? Убедительные этимологии отсутствуют, а выдаваемые за них гадания не ушли дальше якобы арабских: чага «купленная» и dsaha «искоренил», «полонил», «покорил невольницу», а также других, хотя и преобладающих, но столь же невразумительных «ориентализмов», которые будут детально рассмотрены ниже.

При всей сравнительной дешевизне «красные девушки» и «молодушечки» были бы, конечно, подороже, чем «старушечки». Но «Слово о полку» не знает даже такой примитивной разницы, оно всех женщин чохом загоняет под тер­мин «чага». Не странно ли? Хитроумные истолкователи пытаются обойти эту странность и объясняют все тем, что рабыня была, дескать, юной красавицей, ссылаясь в доказательство на тюркские языки: по-туркменски чага «ребенок, дитя» и «детеныш», чагаламак «рождать», чагалы«с ребенком», по-узбекски чакалак «грудной ребенок», по-чагатайски (др.- тюрк.) чауа «дитя, ребенок, цып­ленок». Пожалуй, негусто — для утверждения о «девушке». Но если даже уси­лим аргументацию не тюркским, а древнеиндийским чауу «детеныш, звере­ныш», то все равно не получается, поскольку речь в этом ряду идет не о девушке и не о детях вообще, а, в лучшем случае, о крохотных детенышах. Не их ли про­давали? Неужели все еще непонятно, что перед нами не научный поиск, а са­мое откровенное и примитивное угадывание — «осенизмы», основанные на любых созвучиях в угоду заранее заданной тюркологической схеме?

Будь здесь действительно «тюркизм», то почему бы не обратиться к балкар­скому языку, который, по свидетельству тюркологов, наиболее близок к исчез­нувшему половецкому? Вам требуется «рабыня»? — Пожалуйста! Чагар в бал­карском является старинным словом со значением «крепостной крестьянин» (от чага — «мотыга, тяпка»). Чем не этимология? С таким же успехом можно идти и от других ориентализмов — от иранских. Ведь если кощий воспринима­ется по-русски как «тощий, костлявый», то чаг — уже «полный, толстый» (по- персидски и по-гилянски). Почему бы не оценивать обе категории пленников по их живому весу? Кстати, и туркменскому чагалы «с ребенком» вполне мож­но противопоставить персидское чагалу «пухленький, толстенький» (о ребенке или девушке). Почему бы не попробовать? Или, если кощей, как полагают, оз­начал «раба», то не идеально ли сюда подходит гилянский же чакар «слуга», или же чакари «услужение» (в языке дари)? Вышколенный слуга тоже мог стоить в два с половиной раза дороже простого раба. Накидать целую кучу подобных «этимологий» ничего не стоит. Но в русском произведении их главным недо­статком есть и останется их неславянскость.

Ведь есть же что-то порочное и неуважительное к народу русскому в том, что в каждом непонятном слове спешат увидеть «заимствование». Так и нашим ком­ментаторам, просто беда, хочется именно «тюркизмов». Чага — женского рода, рассуждают они и, начиная с И.Н. Березина, отметившего в 1854 году, что «чага по-тюркски значит дикое дитя», выстраивают цепочку: «детеныш > дитя >ребе­нок женского пола >девушка». Через два года после статьи И.Н. Березина появился перевод С.П. Кораблева: «Если бы ты был, то была бы дикая девочка(?!) по ногате, а пленник по резане». Однако такая этимология очень уязвима — даже если мы сбросим со счетов «старушек» и «молодушек», то вряд ли любая (пусть даже очень юная и красивая) девушка стоила дороже любого раба. Кто и почему подразделял на торгу всех пленников всего лишь на эти две категории? Но давай­те на миг поверим, что речь в отрывке действительно идет о девушке-подростке, продаваемой именно так, — ибо она предназначена для похотливого растлителя (ср. у Н.М. Гутгарца: «и одной лишь ногатой звонкою оценяли б рабыню юную»). Насколько это увязывается с другими чагами, которые, к нашему счастью, были все же упомянуты влетописи —лет за пятнадцать до Игорева похода? «И толико взяша полона множьство, якоже всем руским воем наполнитися до изобилья — и колодникы, и чагами, и детми их, и челядью, и скотом и конми».

Из этой цитаты не следует ли, что у наших «подростков-девушек» имелись ужей собственные детишки? И, в связи с этим, что сами они не столь уж юны — скорее заплывшие с годами матроны, чем стройные, расцветающие красави­цы. Очень похоже на вышеприведенное туркменское чагалы — «с ребенком». Но только могли ли таковые продаваться дороже рабов? Очень сомнительно. Однако у исследователей такого сомнения, похоже, не возникает. Во всяком случае, именно на вышецитированный эпизод ссылался в 1892 г. А.В. Лонгинов, поясняя в своем исследовании чагу. «Так половецкие пленные женщины называются и влетописи. Позднее пленница называлась ясыръю». Наш совре­менник Б.А. Рыбаков тоже не сомневается, кто такие чаги. Общепринятое тол­кование позволяет ему утверждать, что Всеволода в «Слове» приглашают именно на Дон, то есть в степь: «Пленники могли быть получены в любом походе, но чаги-пленницы только при условии победы в степи, при захвате кибиток с ча­гами». В общем, сомнений относительно того, что «чаги» суть именно рабыни-пленницы, у комментаторов нет.

Что ж, запомним хотя бы это примечательное летописное сочетание — «чаги и дети их» (оно нам пригодится в дальнейшем), отметив для себя и упомянутых рядом с ними других пленников. Это — колодники, непрофессиональные вои­ны из ополчения (таковых гнали в плен, замкнув шеи и запястья в вырезах разъемной колоды), а также челядь — личные слуги знатных воинов. Но только где ж они сами — эти знатные профессиональные воины, почему же они никак не упомянуты среди пленников? Или таковых в плену не бывало?

О славянских витязях-воеводах

Неудивительно, что исследователи не поняли слова чага и в поисках его эти­мологии дружно потянулись к Востоку. Ведь это слово не сегодня, а уже тогда, в XII веке, встречалось крайне редко — являясь архаизмом с более чем полуторатысячелетней историей; оно было взято Автором из лексикона заявленных им «старых словес».

Нелогичность соотношения цен заставляет предположить, что слово чага не относится к женщине. В самом деле, что нас заставляет считать «чагу» жен­щиной? Внешнее оформление этого слова? Но как тогда расценивать слова слуга и скряга, песнотворца, думца, уноша и т.д.? Или же окончание «а» у глагола («былА бы»), следующего за этим словом? Но вот ведь в тексте: «минулА лета Ярославля»? Не следует ли из этого, что «была бы» относится не только к «чага», но и к «кощеи», причем оба существительные употреблены во множественном числе? Ведь окончание «-а (-я)» для существительных во мн. идв. числе вполне допустимо: «В то же лето быста Кикерон и Салустий, премудрая Румскаа хитреця»; «То да свирца поемъ (т.е. прихватив музыкантов), в дом ведеть по ве­черь, да свиряють у него чрес всю нощь»; «и гады и зверя земныя»; «и виде от него своя воя тьмою прикрыты». О мн. числе говорит, кажется, и предлог «по» («чаги» скопом были бы «по ногате», а каждый индивид шел бы «за ногату») — сравним: «старушечки (но не «старушечка») были по полушечке, а красные де­вушки (но не «девушка») по денежке». То же и об уже упомянутой продаже плен­ных суздальцев — «и продаваху суждальця (т.е. суздальцев!) по две ногате». Срав­ним с последней нашу фразу: «была бы чага по ногате».

Похоже, мы имем дело с термином чагъ, параллельно коему употреблялось и чага — оба мужского рода (подобно упомянутым в «Слове» могутъ и могута, быльи быля, обозначавшим сановника). При этом в «Слове» употреблен чагъ, а в летописи чага (в противном случае в летописи читалось бы: «и чагы, и детми их» вместо текстуального: «и чагами, и детми их»).

В «Слове» Автор постоянно обращается к «братии». Такая формула при­менительно к ближайшему кругу общения была обычной в устах князей, стар­ших бояр и князей церкви. И если в походе князь взывал уже к «братии и дру­жине», то в более узком кругу — только к «братии», боярам-рыцарям, тем са­мым как бы уравнивая их с собой. Походный довесок «и дружина» подразумевал уже не столько их, сколько «и других близких», т.е. «соратников» (ср. лтш. draugs «друг», гот. ga-drauhts«солдат», др.-исл. draugr«муж, воин», укр. дружина «жена», хорв. druzina «семья»), «Соратниками» {«ратными»), количественно преобладав­шими в больших походах, являлись ополченские ста («сотни») во главе с теми же профессионалами из братии — тогдашними офицерами, «искавшими себе чести, а князю славы». Для этих ополчений они являлись воеводами (ср. «Игорь к Дону вой ведет»).

Кстати, связь понятий «честь» и «офицер» в наиболее законченной форме сохранилась у венгров, когда-то перенявших славянское слово: тисте у них оз­начает не только «честь», но и «чистый», а тистезе — «офицер». Тоже встречаем и у словенцев: част — «честь», а частник — «офицер» (т.е. «человек чести»).

«Водить (войско) на (врага)» в мировой военной терминологии имело и бо­лее архаичные аналоги: общеслав. «тягать (с войском) на (врага)», нем. «Ziehen (mit dem Heer) nach (dem Feind)», лат. «ducere ad (hostem)».

Иллюстрациями могут служить: нем. «Der Konig zog mit seinem Heer nach Italien» («Король двинулся со своим войском на Италию» — букв.: «потянул с войском»)» ст.-болг. и др.-рус. «(Гектор) з своим людом вы­тягал частократ з места на греки»; «Кде будет обида Новугороду, тобе потянуты за Новгород с братом своим» (1301). Эти смысловые клише, совпадающие дословно, примечательны и тем, что тягать, Ziehen, ducere («тянуть») имеют единое происхождение от древнейшего корня teg (< *teng). Неудивительно, что у них развились и сходные военные зна­чения — ср. лат. ducere «предводительствовать; вести за собой» и болг. цягнуць «заставлять идти за собой». Общее представление о «поле», как о «ратном поле», «поле брани», отразилось в «Задонщине» соответству­ющим термином («ведомы полеводцы, под трубами, под шеломы злаче­ными Литовской земли») и породило единые славяно-германские фор­мулы: «отправляться в поход» (чеш. tahnouti do pole, словац. tiahnut' do pol'a, нем. ins Feld ziehen) и «поход, военная кампания» (словац. pol'ne t'aienie, нем. Feldzug). Со временем, однако, форма упростилась и «по­ход» стал называться: нем. Zug, голл. tocht, норв. tog, швед, tag, чеш. tazeni, словац. tazenie, ст.-болг. тягненье. Причудливым отголоском былого во­енного значения звучит сегодняшнее угрожающее: «Ты на кого это тя­нешь!» От тягать войско (Heer Ziehen, ducere) в разных языках возникло и «войскотяг» или просто «тяг»: нем. Herzog«полководец; герцог», др,- сакс. folktogo «властитель», исл. tyggi «князь», лат. due, ducis (dux) «пол­ководец; государь», франц. due «герцог», итал. duce «вождь, полково­дец», duca «герцог», рум. duce «полководец; герцог». Но только ли в Ев­ропе? А откуда возникло популярное на Востоке имя Тенгиз, Чингис? Не от того ли самого teg < teng? Полагаю, что и «Чингис-хан» следует рассматривать скорей как титул «хан-полководец», т.к. настоящее имя великого завоевателя было Темучин.

Но если целый «интернационал» представителей знати имеет общую родос­ловную с нашим скромным «тяготи», то из этого с неизбежностью вытекает, что и по-славянски воевода-бояринъ должен был называться тягом! «Помпии же по- веле... грамоту послати к всем дукам своим, да отступять от власти»; «Созва Володимер бояры своя и старцы градския» (987) — ср. с лат. «duces et consulares». А как звучит в славянских языках русское слово «тяг»? Чешек, таг (tah), словац. тяг (tah), болг. цяг, в.-луж. чаг (сah). Вот он искомый чагъ — перед нами!

Произношение мягкого «ть» как «ч», наблюдаемое в ряде языков (напр. в шведском), известно и в славянских — мы говорим: «я хотел и хочу», «светит свеча»; но «Тихо, тётя!» поляк на своем языке произно­сит: «Чихо, чёчя!» Такое произношение особенно характерно именно для корня *teg: рус. тяжелый имеет дубль чижолый (простореч.), а тяжи («чулки из ткани и меха») — чажи; польск. ciagadlo — «дышло» и ciqzki — «тяжелый, тяжкий» в русском произношении — чагадло и чежки; рус. тяга, словац. туга и чеш. тугна («влечение») соответствуют с.-хорватское тежня и словен. чежня, а др.-чеш. тага и др.-рус. тяжа («вызов в суд») — польское чажа.

Автор «Слова» вложил его в текст из подборки заявленных «старых сло­вес» — потому и не находим мы термин в других произведениях. Но он все- таки существовал когда-то, старинный славянский тягъ герцогского происхож­дения! Следы его хранит древнегреческий язык: иноземных военных предво­дителей (в частности, из союзнической Фессалии) — вождей, царей и полководцев — эллины называли тагос (tagos). Освобожденный от обязательно­го греческого окончания, термин до микронной точности соответствует звуча­нию современного чешского слова.

Считается, что вместе с tageja — «предводительство» и tageyo — «руковожу» он восходит к tasso (тастасо) — «ставлю, строю (в порядок)», но, представляется, они гораздо ближе к tasis (хасид) — «натягивание, напряжение» (от того же teino «тяну»). Нельзя исключить и прямого заимствования — разве не такого проис­хождения новогреч. tagari — «заплечный мешок, котомка»? Ведь это же чистый «тягарь» — наш ответный подарок за греческую котомку (лат.-греч. catomum «по­ложение через плечо»)! Ведь попали же в среднегреческий слова voevodos («воево­да») и zakanon («закон»), которые использовал в X веке Константин Багрянород­ный, причем применительно не к славянам, а к другим народам! И если не вы­зывает сомнений, что древнейшая, «тягавшая» войско братия представляла собой именно военное профессиональное сословие, то уже совсем не удивит, что в ру­мынском словаре, этом изумительном хранилище древнейших славянизмов, мы найдем и современное слово тагма именно как «сословие, класс, корпорация», а в греческом не удивит и другая, еще античная, тагма — в значении «отряд войс­ка, полк». Понятно далее, почемутаже тагмаъ новогреческом означает уже «ба­тальон», а тагматархес — «командир батальона», и почему в немецком цуг (Zug) есть «взвод», а цугфюрер — «командир взвода» (эти же слова означают еще «по­езд» и «машинист»). Полную аналогию находим и в албанских словах тог — «груп­па (людей)» и тогё — «взвод», от которых происходит и вполне предсказуемое (исходя из вышеизложенного) тогер — «лейтенант» (т.е. обыкновенный «Ванька-взводный» — вполне сравнимый по «табели о рангах»).

Куда же пропали древние чаги?
Да никуда они не пропадали! Чаги (во мн.ч.) как сословие превратились в собирательное чадь (в южнославянских языках чедь) — «дружина» — подобно тому, как венгерская фамилия Nagy читается «Надь». Фонетически такой про­цесс подтверждается переходом мягких г' и к' в дь и ть, что и сегодня еще ха­рактерно для таких, например, языков, как латышский, венгерский и албанс­кий. Такие же вариации отмечены и у нас: «Русьска земля», но «князи pycmuu»; Георгий и Евдокия, но Дюрди и Авдотья.
Сравним: лтш. kugis «корабль» и pukes «цветы» читаются кудис, путес; венг. magyar «венгр» читается мадьяр, Георгий (Gyorgy) — Дьёрдь, албан. togje «группами» (мн.ч. от тог!) — тодe. На слух грань между дву­мя звуками была настолько малоощутима, что «дь» часто воспринима­ли вместо «гь», и наоборот: тур. гяур («неверный») чехи восприняли как дяур, а на Псковщине и сегодня говорят почКи вместо почТи и «Кисовая кровать» вместо Тисовая; в других говорах нередки слова вроде Кесто, Кестъ, Кесъма, Кетива, Кетрадь, Кибитейка, Киатер; в древнерусском встречаем: «ДожГь дожГить на праведныя и неправедным», а «Гля» вме­сто «Для» до сих пор бытует на Русском Севере, откуда славянское каДь было заимствовано в сканд. языки в форме каГе (kagge «бочонок»).

Превращение существительного во мн. числе в собирательное ед. числа можно проследить на примере слова господа: «А холоп или роба почнеть вади- ти на господу» (1270). Итак, чадь в собирательном смысле означает понятие «дру­жина» или даже более широко — «войско»: «И послаша болгари весть ко царю, яко идуть Русь на Царьград с чадию в лодиах 10 000» (941).

Чадь у князя состояла из старших бояр, а у них в свою очередь из простых бояр, а у тех — из служилых людей. «Тягловое» происхождение термина обус­ловило и то, что под категорию чадь подпали и находившиеся на чьей-то служ­бе простолюдины (т.е. те, что «притянуты, собраны вокруг главы» — ср. домо­чадцы) — вплоть до челяди, — и даже самые бедные люди («Сему бесу в память . простая чадь сходятся в навечерие Рождества Христова»; «Да зьряште младеньця хотяштя умьрети, имение раздають убозей чади»; «Всем бо требующим и да- яху, паче же убожайших чаде»).

Но чадь другая, интересующая нас «дружина», состояла из чаг, то есть из высшего слоя служилых мужей, входивших в думу при князе или боярине: «(Вла­димир) нача поимати у нарочитое чади дети и даяти нача на ученье книжное» (988); «Придоша новгородьцы лепшии мужи, Мирошьчина чадь, к великому князю Всеволоду с поклоном (1200)»; «Итларь бысть в граде с лучшею дружи­ною... И начашадумати дружина, Ратиборова чадь, с княземь Володимером о погублении Итлареви чади (1095)»; «Бежащу же ему, и постигошаего Бастиева чядь и стреляша его, а дружину поимаша многу около его» (1170). Бояре-дру­жинники вольны были предлагать военные услуги князьям и при желании ме­нять хозяев, заключая с нимиурокъ («контракт», букв, «уговор»), В связи с этим весьма красноречивым представляется следующее назидание для князей из Изборника Святослава 1076 года: «Никого же не съблазняйте, чюжей чади не приближайтеся и довъльни будете урокы вашими».

Как это ни странно покажется, но антично-средневековое словеч­ко тагма-чадъ все еще не прекратило существования в своем исход­ном значении. Несколько трансформировавшись, оно благополучно дожило на Балканах до XX столетия и начало новый, в чем-то повто­ряющийся смысловой виток. При этом, как совокупность, она — юж­нославянская чедь (теперь уже чета) — еще раз превратилась не толь­ко в «вооруженный отряд» и «дружину», но в «роту» и «шайку», а уча­стники этих коллективов — четаш и четник — стали «дружинником», «членом военной организации», «партизаном» и даже «бандитом».

«Нарочитая чадь» суть именитые бояре и воеводы, т.е. наиболее знатные люди. Неслучайно Б.Д. Греков в своем труде «Киевская Русь» разъяснял этот термин как обозначение старейших дружинников. Один из главных героев Мамаева побоища, Дмитрий Вол ынец, тоже характеризуется летописыо как «нарочитый воевода и полководец велми». Завершив перечень павших в Куликовской бит­ве, летописец оговаривается: «Зде же не всех избитых писана имена, но токмо князей, бояр нарочитых и воевод, а прочих бояр и слуг оставих имена, множь- ства их ради». Когда древляне, убив за жадность Игоря Старого, пришли сва­тать его вдову Ольгу, то она потребовала: «Пришлите мужи нарочиты, да в ве­ликой чести пойду за вашего князя»... Се слышавше деревляне, и избраша лучшие мужи, иже держаху Деревлянскую землю».

«Отцы и дети» и «простые»
Бояр нарочитых и прочих бояр в походах сопровождали не только слуги, но и собственные сыновья. Частьтаковыхдрогнула вместе с ковуями в злосчастном Иго- ревом походе: «Не бяхуть бо добри смялися с ковуи, но мало от простых, или кто от отрок боярских», т.е. «знатные-то не поддались панике, как ковуи, нолишь немно­гие из незнатных и кое-кто из сынов боярских». В татищевском тексте слегка ина­че: «не бяху бо добрии и смелии во коуеви, но мало от простых и отрок боярских», т.е. «ибо не было знатных и смелых людей среди ковуев, но только несколько про­стых (воинов) и боярских сыновей». Можно предполагать, что «простые» находи­лись на положении ординарцев-телохранителей при «отроках боярских», вкрапленных в массу «инородцев-ковуев». А вот еще примечательные выдержки — из «Задонщины»: «И рече князь великий Дмитрей Ивановичь своим бояром и воево­дам, и детем боярьскым...»: «Рече князь великый своим бояром: «Братия бояре и воеводы, дети боярские!» Это ли не о летописных (1170) тагах и детях их»?

В отличие от мифических «рабынь с детьми» наши «отцы и дети» вполне доказательны, ибо в тех же летописях часто встречаются и другие факты плене­ния половецких «чаге детьми». В походе Святослава Киевского, эпически изоб­раженном в «Слове», русские войска взяли в плен поименно перечисленных «князей половецких»: «Ту яша Кобяка Каллиевича со двема сынома, Билюковича и зятя его Тавлия со сыном... Ту убиша... Атурия со сыном, Тетия со сыном...» В другом варианте: «...а Кобяка рукама яша и... Давидовичя тестя с сыном, и Кобякова тестя с сыном, Тетя с сыном». Тогда же, согласно летописи, было зах­вачено (вдругом варианте: убито) сразу 417 «князей половецких», что чересчур много даже на фоне 7 тысяч всех заявленных пленников. Другое дело, если речь идет о чагах, «о прочих боярах», т.е. о всевозможных начальниках — от самых низших до относительно высоких рангов.

Владимир Мономах тоже хвалился захваченными «князьями»: «А самы князи Бог живы в руце дава: Коксус с сыном, Аклан Бурчевичь, Таревский князь Азгулуй, и инех кметий молодых 15...» Получа­ется, что князи приблизительно соответствуют кметям. Почему? По­тому что князи, кмети и чаги объединяются единой функцией — (вое) начальников. Категория «чаги-чадь», таким образом, не одинока в ши­роком разбросе своих значений. Ее можно сопоставить в этом с кате­горией «кмети». В Новгородской лет. под 1187 г.: «избьена быша Печерьскеи и Югърскии данници (т.е. сборщики дани) в Печере, а другии за Волоком, и паде голов о сге кметей (в др. сл.: «сто доброименитых»)». Кмети — дружинная знать (у буего тура Всеволода; в «Задонщине» в соотв. фразе — полководцы); лат. komitis— в род. п. «спутник, член свиты», франц. comte «граф»; др.-серб, кмет «дворя­нин-вассал»; др.-чеш. kmet «государь; глава челяди»); в.-луж. kmjec — «вождь, именитый крестьянин»; кмети — сельская знать (старосты, зажиточные крестьяне — на Балканах); kmeti — «крестьяне» (в Слове­нии); кумети — батраки (в Литве). Для сравнения: чаги — «князи (дру­жинная знать)»; чаги, чадь— дружинная знать (рыцари, всадники); чадь — холопы, челядь. Нечто сходное с этим находим и в герм, язы­ках: англ. kingw нем. konig «король» (родств. нашему князь: нем. konig- in — «королева» и др.-рус. къняг-ини — «княгиня»); англ. knight «рыцарь»; нем. knecht «холоп, батрак» (но lands-knecht — «ры- царь-наемник»!). Слову ЧАДЬ неслучайно требовалось пояснение или определение: «чадь... лепшии мужи», «нарочитая чадь», «убогая чадь». Из этого видно, что термин приобрел универсальный характер и что правильный его перевод зависит от контекста.

Убедившись, что «князьями» называли и просто «лучших мужей» разного уровня, сравним два летописных эпизода. В первом (1193 г. — цит. по В.Н. Та­тищеву) Ростислав Рюрикович с черными клобуками выступил на половцев; во втором (1170) — нам уже известном — речь идет о пленении тех самых «чаг с детьми»: