Некоторые из необходимых сведений о соколиной охоте

Потравит он, вспомнив завязку смут,

Лебедок сокольим десятком —

И птице, которую первой сгребут,

Петь гимн усобищным схваткам.
В этой поэтической интерпретации, своим рубленым ритмом напоминаю­щей классово выверенные куплеты эскадронной самодеятельности, Марк Тарловский попытался в 1938 году совершить невозможное — примирить скорб­ное и грозное понятие «усобица» с образом сказочного лебедя-трубадура. Дру­гие поступали мудрее: в лучших поэтических переводах это очевидное противоречие загнано вглубь, а сами «усобицы» замаскированы или просто подменены бравурными «битвами былых времен», «бранями стародавними», «громом дедовских побед» и т.п. Однако можно ли всерьез допустить, чтобы Автор, весь пафос произведения своего направивший против княжеских «усо­биц», попытался вдруг их героизировать, да еще столь странным способом — через последнюю, прощальную «лебединую песню»?
Вопреки распространенному мнению, ни в одном месте «усобица» не может быть переведена как «походы», «война» или «битва». А. К. Югов переводил «Праотцев древние войны», ссылаясь на летописную запись 1229 года: «Сотвориши же межи собою клятву Русь и Ляхове: аще по сем будет межи ими усобица...» Здесь, однако, также подразумевались «раздор», «разлад», «распря», но никак не война, ведь любой подобный договор действует только до начала войны и направлен как раз на ее предотвращение. Упомянутая в летописи «усобная рать» подтверждает, что война — лишь одно из выражений «усобицы», коих бывало множе­ство: незаконное овладение чужой отчиной, вероломство, подкуп, убий­ство, клевета, оковы, заточение в темницу и т.п.
В 1877 году Всеволод Миллер поражался подобным толкованиям: «... лебедь поет предсмертную песнь, и песнь эта прославляет князей. Едва ли такие черты лебеди можно найти в нашей народной поэзии». В народной поэзии, ес­тественно, нет, а в переводах — сколько угодно:
Да и пустит десять соколов на стадо лебедушек;

Которую сокол первую потрогивал,

Та и пела песню первая.

(Н.Алябьев. 1873)

(Н. Заболоцкий. Черновой набросок)

(А.В. Скульский. 1876)

С. Т. Аксаков: «Тут дело идет не о добыче, не о числе затравленных гусей и уток — тут охотники наслаждаются резвостью и красотой соколиного полета, лучше сказать, неимоверной быстротой его падения из-под облаков, силою его удара».

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: «Свою добычу сокол бьет приемными когтями задних пальцев, причем удар бывает настолько силен, что, попав, например, по утиной шее, он перерывает ее пополам».

Н.В. Шарлемань: «Он с такой стремительностью нападает на преследуемую им птицу, что ударом вытянутых вперед лап, вооруженных длинными когтями, наносит смертельные раны, часто убивает ее с одного удара».

«Певец «Слова» — поэт, а не сказочник», — заметил как-то В.И. Стеллецкий. И поскольку поэтикой охоты «Слово» буквально пронизано, мы должны наконец распрощаться со сказкой о белой лебедке, поющей, надо полагать, очень долгую песнь невесть откуда здесь взявшимся Ярославу, Мстиславу и Роману Святославичу. Осторожные первоиздатели вообще обошли молчанием вопрос о том, кто же, собственно, пел: «чей сокол долетал, тому прежде и песнь начиналася...» И оставленная ими неопределенность имеет очень веские ос­нования.
Что такое «усобицы первых времен»?
Боян, как мы выяснили, всякий раз вспоминал усобицы в припевке, начи­ная саму песнь о ком-то из князей. О каких же усобицах шла речь? Обычно в них усматривают события, связанные с «крамолами Олега Гориславича». Это выглядит странно, ибо Олег выступил против узурпации своих наследных прав родственниками Всеволода Ярославича и его сына Владимира Мономаха.

Для того чтобы уточнить хронологию, попытаемся проверить грамматичес­кую достоверность существующего перевода: «первых времен усобиц». Ведь имей мы в поле зрения только «помняшетъ... первых временъ» без идущего следом сло­ва, то легко бы поняли и перевели, что Боян «вспоминал... первые времена».

Целиком предложение переводится: «Вспоминая он, говорит, первые време­на усобицы». Автор, следовательно, ведет речь не об отдельных усобицах, а об усобице как явлении — беде и трагедии, полный масштаб которой выявился менее чем полстолетие спустя. Начало эпохе усобиц было положено задолго до «полков Ольговых» (конец XI в.) и даже не бешеной резней первой четверти того же столетия, когда из двенадцати сыновей Владимира в живых осталось только четверо, включая «старого Ярослава» и «храброго Мстислава».

«Первые времена усобицы» — последняя четверть X века, борьба между тре­мя сыновьями Святослава Игоревича, убитого печенегами на днепровских по­рогах. Поскольку исторические факты, описанные в «Слове», как правило, находят подтверждение в летописях, сверимся с ними и на сей раз. Глубже 975 года каких-либо сведений о княжеских русских усобицах мы действительно не найдем.

Обратим теперь внимание на краткое бо, которое переводится как ибо, ведь. В нашей фразе оно играет очень важную роль, подсказывая, что Боян «расте­кался мыслию по древу» именно «потому что вспоминал первые времена усоби­цы». Иными словами, «мысль» растекалась не где-нибудь, а как раз в его воспо­минаниях, где он зачем-то напускал десять соколов на стадо лебедей. Но при чем тут соколиная охота, да и любая охота вообще?

Связь ее с усобицей обнаруживается немедленно и весьма интригующе: на­чало самой первой в истории Руси усобицы было положено в 975 году именно на охоте! Конечно же, слушатели Бояна и читатели «Слова» не воспринимали эту связь как случайность — им, по замечанию Б.А. Рыбакова, «понятно было все, ясны были все оттенки замысла, логическая связь не прорывалась нигде».

Вот как передает летопись этот начальный эпизод усобицы: «Лов деюще Лют, исшед бо ис Киева, гна по звери в лесе. И узре его Олег и рече: «Кто се есть?» И реша (т.е. сказали) ему: «Свенельдич». И заехав уби его — бе бо ловы дея Олег. И о том бысть межю ими ненависть — Ярополку на Ольга».

Убийство Олегом Древлянским вассала киевского князя, жестокое и бес­смысленное на первый взгляд, и последовавшие за ним события потрясли до­монгольскую Русь, оставили в сознании общества тяжкую травму, которая по своему моральному воздействию была превзойдена разве только усобным убий­ством Бориса и Глеба. Понятно, что память об этом начале была еще очень све­жа при Бояне и что от трагедии на охоте, как от памятной вехи, люди стали вести отсчет времени, отсчет усобиц — подобно тому, как в недавнем прошлом это было с институтом корсиканских вендетт и «права» кровной мести на Кав­казе.

Итак, было ли случайностью убийство Люта, сына Свенельда — шведского воеводы на русской службе, и можно ли рассматривать этот эпизод в качестве самого первого звена в цепи дальнейших событий, имевших собирательное на­звание «усобица»? Исследователи, обращаясь к эпизоду на охоте, не всегда про­слеживают такую связь, а польский историк XV века Ян Длугош, основательно проработавший современные ему русские летописи, почему-то вообще не упо­мянул о нем, зато утверждал, что распря между Святославичами произошла из- за стремления одних князей расширить свои владения за счет других.

Одна версия совершенно не противоречит другой. Убийство Люта действительно дало Ярополку Киевскому удобный предлог для нападения через два года на брата с целью захвата его земель. Олег Святославич в ходе этой войны погиб жалкой смертью: спасаясь от наступавшего Ярополка, он свалился с моста во время паники перед запертыми воротами города Вручий и был раздавлен во рву упавшими сверху людьми и лошадьми.

Многие летописи, основываясь на «Повести временных лет», передают, что Ярополк Святославич, рыдая над братом, вытащенным из-под горы трупов, упрекает Свенельда: «Ты сего хотел!» Свенельд, согласно летописи, мечтал ото­мстить за сына и постоянно внушал князю: «Пойди на брата своего. Приими волость его!» Можно ли не посочувствовать юноше в его горе, испытанном из- за коварного наущения Свенельда?

Однако Свод Летописца Переяславля Суздальского (закончен в начале XIII века) соответствующий эпизод излагает несколько иначе, — плачущий князь восклицает: «Ведь это же сам я сводил их о ловищах звериных и того хотел!» Это уже решительно меняет дело, поскольку позволяет предполагать, что в основе трагического столкновения Олега и Люта был их спор об охотничьих угодьях и что само оно произошло не без участия киевского князя.

О каких же охотничьих угодьях («ловищах звериных») идет речь? Событие это произошло в Древлянской земле, поэтому нетрудно понять, что подразуме­вались те самые места, где охотники добывали великое множество шкурок, шедших и на уплату дани. В свое время за внезапную жадность на «полюдье» древляне убили там Игоря Старого, приходившегося дедом Олегу и Ярополку. Примечательно, что именно податью с древлян Русь при Игоре Старом платила за службу наемной дружине упомянутого Свенельда. Тот и сам собирал там дань, владея, таким образом, какими-то правами на указанную местность.

Можно обоснованно предполагать, что он рассчитывал передать их по на­следству своему сыну. Однако история распорядилась по-другому: в княжение вдовы Игоря Ольги права эти, похоже, были отняты в пользу великокняжеской власти в тот самый период, когда, жестоко покарав и приведя к покорности убийц мужа, «иде (В) Ольга до Деревьстей земли с сыном своим и с дружиною, уставляюще уставы и уроки — суть становища ее и ловища».

Изъятие древлянской территории из-под власти Свенельда не умалило вли­яния скандинава на государственные дела, в которых он продолжал играть вид­ную роль и при сыне Игоря Святославе. Договор Руси с греческим императо­ром Цимисхием был, например, подписан одновременно от имени князя и во­еводы: «при Святославе и при Свенельде».

Незадолго до последнего своего похода Святослав рассадил сыновей по раз­ным княжениям: Ярополка — в Киеве, Олега — в Древлянской земле, а Влади­мира — в Новгороде. Святослав Игоревич погиб на порогах, а благополучно ускользнувший от печенегов Свенельд добрался до Киева и, несомненно, стал оказывать сильнейшее влияние на неоперившегося еще юношу-князя. Такова историческая подоплека события, происшедшего на древлянском ловище.

Интересен комментарий Николая Кутепова, крупнейшего знатока русской великокняжеской охоты: Лют, по его мнению, «нечаянно заехал в леса, при­надлежавшие к волости Олега, древлянского князя. Случайно в то же время охотился здесь и сам Олег... Олег нагнал Люта и убил его, вероятно, обижен­ный таким явным нарушением территориальных прав охоты». Акцент, постав­ленный на права охоты, очень важен. Однако, в свете вышеизложенного, едва ли можно согласиться с мнением о «нечаянности» появления Люта в чужих вла­дениях. Определенно прав здесь А.Г. Кузьмин, считающий, что «сын Свенель­да Лют заехал в древлянские охотничьи угодья, видимо, претендуя на эту зем­лю». Б.А. Рыбаков также отмечает, что поступок Олега «был первым открытым выступлением против самой знатной и сильной части киевских варягов».

Но вернемся к Ярополку. «Ты сего хотел!» — словами, брошенными Свенельду, он напоминает нам расплакавшегося отрока, но как раз эта, зафикси­рованная большинством летописей, фраза является главным свидетельством в его защиту. Если кто-то и был, по мнению осторожных и зависимых летопис­цев, виноват в разжигании костра будущего пожарища, то вовсе не Ярополку они предъявляли вину за «первые времена усобицы» — ведь сам он пал ее жер­твой, пускай и не безгрешной. Кому же тогда? Неужели только чужеземному подстрекателю Свенельду? Уж его-то, окончательно исчезнувшего со страниц русских летописей сразу после этого эпизода, они бы в своем праведном гневе не пощадили. Не ругают они, как мы видим, и несчастного Олега. Так кто же распалил огонь первой усобицы?
Нелестные мысли о «старом Владимире»
Смерть Олега была использована как предлог для войны: узнав о событиях, Владимир бежал из Новгорода «за море к варягам» и задался целью не просто расширить новгородские владения, но и захватить великокняжеский киевский трон. Сам он в то время был юношей, носившим обидную кличку «робичич» и страдавшим специфическим комплексом неполноценности, возникшим из-за отцовской к нему неприязни и из-за рождения от «робы» (т.е. рабыни) Малки, (а не законной жены Святослава, как Ярополк и Олег). На подступах к верши­нам славы он с лихвою компенсирует унижения тем, что почти уравняет себя с богами, присвоив титул «князь Солнце», отразившийся в былинах прозвищем «Красное Солнышко». Теперь же, по прошествии трех лет, «робичич» пришел «из-за моря с варягами» и вступил в войну с братом.

Заманив на переговоры и вероломно убив Ярополка, Владимир начал мстить прочим своим обидчикам, в том числе прежде отвергшей его Рогнеде (ее он из­насиловал на глазах у родителей, которых после этого убил). А под конец своей бурной жизни он подготовил, но так и не успел осуществить военный поход про­тив сидевшего в Новгороде строптивого, тогда еще не очень «мудрого» Ярослава, отказавшегося платить отцу грабительскую подать. («Но Бог не даст дьяволу ра­дости», — комментирует летописец несостоявшееся предприятие.)

Историки знают, что сведения, нежелательные для властителей, постоянно вымарывались из летописей, а при новых переписываниях исчезали совсем. Этого не скажешь об изображениях Владимира. Помимо перечисленных фак­тов летописи подробно излагают прелюбодейства и жестокости князя, которые проросли в его сыновьях кровавым урожаем 1015—1024 годов.

Разумеется, негативные сведения о Владимире сохраняли, чтобы подчерк­нуть его духовное перерождение после принятого крещения. Однако канони­зация князя состоялась только в XIII веке, после татаро-монгольского завоева­ния, когда потребность в национально-религиозной консолидация перед ли­цом погибели Земли Русской заставила оставить в стороне внутренние счеты. Похоже, что до этого времени оценка его была далеко не столь однозначно по­ложительной. Показательно событие, которое А.Г. Кузьмин охарактеризовал как «само по себе беспрецедентное»: через тридцать лет после смерти Владимира киевляне перенесли и захоронили в Десятинной церкви останки Яропол­ка и Олега, предварительно окрестив их. Ясно, что сам он таких почестей не допустил бы — по крайней мере, для Ярополка. (Невольно напрашивается ана­логия с событиями 80-х годов XX века — посмертной реабилитацией деятелей сталинских времен. Она также началась через тридцать с небольшим лет после смерти вождя.)

Как же относился к Владимиру Автор «Слова»? «О, стонати Рускои земли, вспоминая первую годину и первых князей! Того старого (Владимира Святосла­вича, а не Владимира Мономаха. — В. Т.) Владимира нельзе бе пригвоздити к го­рам Киевским: сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии Давыдови, но розинося им хоботы пашуть (полотнища развеваются)». Кажется, яснее не скажешь. Однако толкования придают этой фразе смысл прямо противоположный. «Здесь, несомненно, под «старым Владимиром» разумеется Владимир I Святославич с его многочисленными походами на внешних врагов Русской земли», — отмечал, например, Д.С. Лихачев (курсив мой. — В. Т.). «Автор всем этим хочет сказать, что Владимира нельзя было удержать в Киеве — так он стремился в бой против врагов, а между его потомками уже нет согласия, и потому они не могут действовать против общего врага», — развивает ту же мысль Л.А. Дмитриев. Другие и вовсе видят здесь горькое сожаление автора о том, что «Красное Солнышко» не остался восседать на киевском троне навеки.

Между тем «первая година» явно перекликается с «первыми временами усо­бицы» — и стилистически, и содержательно. По мнению Автора, именно на­следие Владимира проявляется в том, что «роз-ино-ся» (как в исходном тексте, а не «розно ся» — как во всех остальных изданиях) — уклоняясь от единства, расходясь, отчуждаясь, идя не «в путь един», а «иначе» — в иные, разные сторо­ны, вьются флаги двух его именитых потомков. Едва ли, вспоминая вместе с Бояном об усобице, Русская Земля стонала от ностальгии по «благословенной» эпохе «первой годины (усобицы) и первых князей (ее начавших)». Автор горес­тно осуждает бояр, которые позволили «старому Владимиру» закрепиться на Киевском престоле. «Того старого Владимира нельзя было допускать к горам Ки­евским!»

«Старый Владимир», таким образом, постоянно пристутствовал в любом из «замышлений» Бояна – в его непременной запевке-воспоминании о возникновении губительной усобицы. Это означает, что Автор честно выполнил свое обещание донести «повесть сию от старого Владимира до нынешнего Игоря», хотя и рассказывает только об Игоре, включая время от времени эпизоды об Олеге и Всеславе. По верному замечанию Г.Карпунина, «когда автор говорит: «Почнем же, братие, повесть сию от стараго Владимира до нынешнего Игоря», - то это означает не одинаковое внимание поэта и к эпохе Владимира и к эпохе Игоря, а перенос внимания с одного на другое – со «старого» на «нынешнее», с «Владимира» на «Игоря», с «замышлений» на «былины»».

Слово «почнем» действительно может переводиться не как «начнем», а именно «перенесем, передвинем». Словенский язык, весьма архаичный по своей лексике и меющий множество соответствий «Слову», сохранил в глаголе poceti значение «гнать, сдвигать, относить (например, ветром)».

Никаких «утерянных листов рукописи, следовательно, искать не стоит. Мы и так достаточно приблизились к пониманию авторского замысла – показать истоки усобицы. Остается лишь рассмотреть несколько строк, не теряя из виду общего смысла повествования.

Обратимся еще раз к истоку тех самых «первых времен усобицы». Можно ли рпедъявить доказательства того, что в своем упоминании о соколиной охоте и начале владимировых усобиц Боян имел в виду именно эпизод, связанный с Лютом? Думаю, что можно. Ведь по старинной традиции основы сплоченности и боевой выучки дружины закладывались еще в отроческом возрасте на совестной охоте ватаги сверстников. В старопольском языке dobra mysl соответствует русской былинной поляница удалая в значении «храбрая дружина». Причем это позволит одновременно раскрыть и загадочную «мысль», которой вещий старец не менее загадочно «растекался» по какому-то дереву.

Начнем с того, что «растекашется» происходит от глагола «течь», причем не в значении «разливаться», а в старом и современном диалектном значении «бежать», «сигать» или «быстро передвигаться». Вспомним соколов, которые куда-то «дотечаще», и волка, которым сам Игорь «дотече к лугу Донца».
Осталось это значение и в современных украинском («тикати»), польском («uciec»), словацком (utiect), литовском (tekoti) и латышском (tecet) языках. «Растекаться», как в словенском raztekati se, будет оз­начать «разбегаться в разные стороны или по какой-то территории (ср. украинские: «Ростеклися як pyдi мишi», «Ростеклося товариство, хто куди»).

Но что же могло «растечься» —- разбежаться во время описанной Автором охоты? Могла ли это сделать «белка»? Как именно — на несколько белочек? Конечно, если рассматривать ее в совокупности с волком и орлом, то все-таки могла, но в этом случае остаются возражения, приведенные в начале очерка. Тогда что же все-таки «растекалось» на охоте? Да сама охота и растекалась!

Та самая «охота», которую блестяще описал А.С. Пушкин в своем знамени­том отрывке об осени в деревне:
... сосед мой поспешает

В отъезжие поля с охотою своей,

И страждут озими от бешеной забавы,

И будит лай собак уснувшие дубравы.
Все та же «охота», которой еще Владимир Мономах похвалялся потомкам в своем назидании: «И в ловчих ловчий наряд сам есмь держал, и в кошосех, и о соколех, и о ястребех».

Та же «охота», о которой Владимир Даль внес в свой словарь следующие фразы: «Охоту держать — дом разорять»; «Мы охоту перевели, собак борзых и гончих».

Права феодалов-держателей такой охоты охраняли древнейшие законы Руси: «А оже украдуть чюжь пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду 3 гривны». Трех приведенных примеров достаточно, чтобы заметить условное разделение такой охоты на псовую и соколиную.

Не требуется сверхбогатого воображения, чтобы представить, как именно «растекалась» на местности такая охота: «растекались» псы, спущенные для гона зверей с поводков, участники охоты широким фронтом мчались вдогонку, рав­но как и те, кто скакал следом за соколами. Иными словами, живописуя на кня­жеском пиру этот древний эпизод, Боян в своем воспоминании — «замышлении», словно кудесник, растекался перед слушателями «охотой» или «ловчим нарядом» — той самой конкретной охотою, в которой соколы Олега были на­пущены на лебединую стаю, и той же, которой растекался Лют, когда «гна по звери в лесе» (из летописной фразы следует, что швед участвовал в «охоте го­ном»), В поэтическом изображении Бояна от этой «растекавшейся мысли» в ужасе бежало все живое: и волк уносил ноги подобру-поздорову, и потревожен­ный лаем орел взмывал с обглоданных костей и уносился под самые облака.

Ну а наши «промысел» и «промыслить» — они-то откуда взялись? Не странно ли, что до смысловой новации Карамзина русские «промышленники», если что-то и добывали, то отнюдь не заказы для заводов, а, как и полагалось истинным добытчикам, промышляли зверя? Древнейшая в истории эволюции человече­ства идея «добывания хлеба насущного» была прочно связана у наших предков с корнем «мысл-» — неслучайно мы легко, не задумываясь, воспринимаем со­общение о том, что «рыбаки вернулись с промысла». Глаголы «думательные», т.е. передающие умственно-мыслительную деятельность, возникли из глаго­лов «добывания», «сбора».

др.-инд. grahana понимание — grahana (ловля)

рус. понять — поняти (взять, схватить, поймать)

укр. пошмати — взять

чеш. pojimati понимать — pojimati (поймать, включить)

лат. comprehendere понимать — comprehendere (поймать)

фр. comprendere понимать — comprendere (поймать)

рум. prinde понимать — prinde (ловить)

нем. begreifen понимать —• begreifen (ловить, хватать)
Это полностью соответствует законам этимологии, согласно ко­торым семантика понятий развивается от конкретному к абстрактно­му, а не наоборот. Древний человек не мог увидеть, услышать, пощу­пать или как-нибудь иначе ощутить процесс мышления — осознав в этом потребность, он сам умозрительно вывел его понимание из дру­гих, хорошо ему известных процессов.