Каким «русским золотом» звенели половчанки

«По какой связи сия одержанная половцами победа могла доставить Готфским девам русское золото, сообразить невозможно», — написали первоиздатели и открыли тем самым еще одно ристалище.

О каком «русском золоте» идет речь? Не о том ли, что упомянуто в другом месте:

«Ту немци и венедици, ту греци и морава поют славу Ярославлю, кають князя Игоря, иже погрузи жир дне Каялы рекы половецкiя, рускаго злата насыпаша»?

Или еще в одном:

«Жены руския въсплакашась, аркучи: «Уже нам своих милых лад не мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра нимало того потрепати»?

Комментаторы в большинстве своем без особых колебаний решили, что «рус­ское золото» есть золото половецкое, отнятое у половецких пленниц в результа­те первой победы «в пяток». Неужто и жены русские плачут об утрате «того» — награбленного — золота? Но тогда почему его называют золотом русским?

Правильно посчитав, что речь идет о золоте, отнятом у русских после их разгрома и пленения, исследователи (даже не уточнявшие, чьё оно на самом деле) не сумели достоверно согласовать его с тем «жиром-золотом», которое Игорь «насыпал в дне Каялы», и с тем, которого русским женам «уже не потре­пать». Некоторые поняли буквально: что в пылу сражения действительно уто­нул Игорев обоз с награбленными ценностями. Б.А. Ларин, весьма уместно припомнив известную поговорку «Не до жиру — быть бы живу», писал: «Древ­ность этого речения заставляет искать исторически углубленного толкования исходного значения этого словосочетания, отправиться от др.-рус. значения слова «жир» — добыча, достаток, богатство».

Предельно отчетливо проявляется Авторское противопоставление:

«Готьския краеныя девы веспешя... звоня Рускым златом»

«жены Рускыя въсплакашась: уже нам... злата и сребра и им ало того потрепати»

Конечно же абсолютно прав Г.Ф. Карпунин, когда он, со ссылкой на Н.С. Демкову, констатирует: «Упоминание о поющих готских девах — это «симметричный зеркальный образ к образу плачущих русских жен», с упо­минанием в обоих «злата». Как выглядит то злато и сребро, о которых идет речь? Справимся у Снорре Стурлуссона, исландского классика того вре­мени: «Ожерелья и кольца сами по себе «.золото и серебро», если о них не сказано что-либо другое».

Что означает «погружение» жира-золота «в дне Каялы»? Да уж конечно не физическое утопление, а то же самое, что сегодня мы выражаем поговоркой «что с возу упало, то пропало»! В обоих случаях перед нами образно-символическое обозначение утраты. Как тогда, так и сейчас, в действительности ничто не пада­ет— ни в воду, ни с воза. Перед нами библейская символика, начало которой положило «погружение» в Красное море войска, гнавшегося за евреями:

«Вода покры колесницы и всадники и всю силу фараонову... и не оста от них ни един»; «силу его вверже в море... потопи в Чермнем мори, пучиною покры их, погрязоша во глубинеяко камень»; «покры я (их) море, погрязоша яко олово в воде зелней» (Исх.14:28; 15:4,5,10); «Во глубине постла иногда фараонитское всевоинство преоруженная сила...» (Канонник); «враги же их потопим из глубины бездны изрину их» (Прем. 10:19).

Образное выражение «погрузити злато в дне Каялы» выверено по столь же образному «погрязоша во глубине яко камень», «погрязоша яко олово в воде». В обоих случаях можно констатировать: «что в воду упало, то пропало». Неда­ром о ком-нибудь или чем-нибудь исчезнувшем у нас до сих пор говорят: «как в воду канул!», у словенцев v morje vreci (букв, «ввергнуть в море») означает «выб­росить», да и русские пословицы сохранили тот же смысл, напрямую связан­ный именно с рекой: «Будто Дунай побрал. Словно водой снесло». Но это, так сказать, лишь побочная ветвь использования библейского образца. Основной была военная.

Образ потопления, покрывания, погрязания и постлания для средневеково­го православного человека стал сигнальным знаком, говорящим о гибели как таковой. Сориентированные на него летописцы, рассказывая о битвах, ис­правно «топили» побеждаемых в символическом море, а также в конкретных или неназванных близлежащихрекох, независимо оттого, имело ли такое со­бытие место в реальности. Вот как сказано об итогах грандиозной междоу­собной битвы 1216 года: «Избиено же их бысть великое множество, а инии в рекахбежаще истопоша...» Из равнозначности библейских понятий моря и ада, как мест заточения грешников и нечистой силы, вытекает и равенство дна ада и дна моря (и конкретных близлежащих «снемов водных», т.е. водоемов) — из их глубин нет возврата никому и ничему.

Сравним отрывки из заговора от нечистой силы («усови») и из Апо­калипсиса: «На корабле едет святый Николае, отворяет морскую глу­бину, поднимает железные врата и залучает от раба Божия (имярек) усови аду в челюсти»; «отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них, и судим был каждый по делам своим». Смерть (Аваддон) и ад (Шеол) иногда персонифициру­ются как божества подземного мира (Иов. 26:5—-6; Апок. 9:11). Обыч­но же Аваддон — «царство смерти», таящееся в «водах бездны», а Шеол — «ад», находящийся под Аваддоном. Ср. также из «Слова о по­учении против язычников», из Иоанна Златоуста и «Притчей Соло­моновых: «бесы нас своими лестмы от Бога удаляют, а с собою в адово дно ведут»; «(плясание) отлучает человека от Бога и во дно адово ве­дет»; «пляшущая бо жена... сведена будет во дно адово»; «Он же не весть, яко земнороднии у нея погибают и во дне ада обретаются».

Примеров военного погубления, оторвавшегося от исходного «моря», но попрежнему выражаемого глаголами покрыти, погрузити и постлати, предос­таточно. В летописной «Повести о Мамаевом побоище» гибнет под татарс­кими саблями основной полк, а воины из засадного «плачущеся, видяше друзи свои побиваемы, непрестанно покрываються»; в былине о Соломоне: «А накрывала его силушка великая»; в «Слове о полку Игореве»: «Уже пусты­ни (т.е. половцы) силу прикрыла». При всем старании не разглядеть реальную воду в повести Флавия и в библейском плаче Иеремии (2:5): «и не стерпягь июдеи нашего пришествия, погрузять бо ся нашими стрелами»; «Бысть Гос­подь аки враг: погрузи Израиля, погрузи вся дома его». О таком же иносказа­нии («море») и замечательный эпизод в «Слове о полку»: «На реце Каяле тьма свет покрыла... и в море погрузи ста» (т.е. «сотни» Игорева ополчения); влето- писи тот же эпизод с точно таким же иносказанием изрядно заморочил голо­ву комментаторам: «мало избегоша, не бе бо возможно утещи, зане яко стена­ми огорожены быша половци отовсюду; токмо утекоша от руских 215 муж, а коуев менее, — мнози бо в мори истопоша» (т.е. многие — из тех, кто проры­вался сквозь «стены», — погибли).

Этот же образ, но оторванный от военных реалий, стал использоваться для передачи погубления вообще, как это видно в отрывках из Даниила Заточника, из молитвы, из «Изборника Святослава» 1073 года: «сироты и вдовици от вельние смущает мя и сластьми погружает. Дево непорочная... спаси мя»; «женою бо испрьва Адама в породе потопи, женою Иосифа затвори в тьмьници». На этой же почве возникло и сочетание «глаголы потопьныя» (губительные речи) в том же «Изборнике Святослава».

Нет никаких оснований полагать, что «половцы загнали множество русских в Азовское море, где они и утонули» (В.А. Келтуяла). Это сколько же сот кило­метров нужно было «гнать» без передыху до этого моря? И только ради того, чтобы утопить? Вот это размах! Вот это, я понимаю, «месть Шаруканя»!

Вернемся, однако, к русским женщинам, лишившихся своих лад и своего золота. Достаток семьи, как в значительной степени и сегодня, находил свое материальное воплощение в золотых украшениях. Аккумулируя в крохотном объеме огромную стоимость, драгоценности были особенно удобны именно в те жестокие времена. Не зря Автор отметил, что Игорь «утопил жир... русского золота насыпаша», — в руки половцев попали огромные ценности, заключен­ные в малом объеме.

Обычно, даже если воин погибал, жир все равно возвращался в семыо — о том должны были позаботиться его соратники. После этого похода вообще некому было вернуться и хоть что-то отдать вдовам и детям. Для вдовы было по­теряно всё! Сравним с тем, как этот же эпизод отражен в летописи: «то бо слышавше, возмятошася города посемьские и бысть скорбь и туга люта, яко же николи же бываша во всем Посемьи и в Новегороде и во всей волости Черниговьской: князи изимани и дружина изымана, избита. И мятахуться акы в мутви, города воставахуть и не мило бяшеть тогда комуждо свое ближнее, но мнози тогда отрекахуся душь своих, жалующе по князихсвоих». Конец отрывка подра­зумевает: «рыдая по мужьям своим», ибо слово «князи» в данном случае означа­ет уже не предводителей похода, а тех самых «лад», которых в свадебных- обря­дах и в погребальных женских плачах до сих пор величают «князьями».

Никаких украшений вдова уже не наденет — народ осудит. Нет дома мужа — нет и нарядов. Дошли и об этом до нас поговорки (В.И. Даль): «Она и без мужа в серьгах щеголяет (в отсутствие мужа добрые жены сымают с себя серьги, пер­стни и щегольскую одежду)»; «Муж в тюрьме, а жена в сурме (в северных губ. вдова никогда замуж не пойдет и навек от нарядов отказывается)».

Если сравнить этот эпизод «Слова» с подражательной «Задонщиной», где, лелея свершившуюся победу над татарами, «уже жены русские восплескаша татарским златом», становится совершенно ясной символика образа: женщи­ны, звенящие чьим-то золотом, празднуют победу над врагом. И, напротив, горестная тишина воцаряется в стане потерпевших поражение.

Язык — самое опасное, чем играют без пони­мания и дискредитируют памятник.

А. С. Орлов

Разглядывая каждую строку,

ученый тюрок вывел без сомнений

такую мысль, что «Слово о полку» пропел в пространство половецкий гений.

Под шум берез, под рокот ковыля

судьба племен так прихотливо вьется...

Но вспомнишь вдруг: «О Русская земля!

Ты за холмом...»

И сердце встрепенется.
Станислав Куняев
Русского национального фольклора не существует! Оказывается, чуть ли не все в нем, сказки и былины, их образы и сюжеты, мы не по праву, а по недора­зумению считаем славянскими. На самом деле все это богатство было заим­ствовано от подлинных сочинителей — наших древнетюркских соседей.

Может быть, читателю покажется, что я в чем-то сгустил краски? Ничуть — я опираюсь на «факты», установленные не где-нибудь, а в «Слове о полку Игореве» тюркологами — отечественными и зарубежными. Да и как можно иначе истолковать, например, высказывания В.А. Гордлевского, будто произведение «насыщено живыми элементами, словесными и поэтическими, заимствован­ными у соседей-половцев»; а «тотемистические воззрения тюркских племен... эпические сюжеты и мотивы, характерные для сказаний тюркоязычных наро­дов, отразившиеся в «Слове», также свидетельствуют, что его автор хорошо знал половецкий фольклор». Настолько хорошо, что другой востоковед, Н.А. Бас­каков, не исключает близких родственных связей Автора с половцами.

Все это могло бы служить своеобразным комплиментом творцу великого произведения, если бы не означало, что собственно славянская культура к «Сло­ву» отношения не имеет. «Одной из характерных параллелей, связывающих «Слово» с тюркскими эпическими образами, являются образы зверей и птиц», — констатирует Н.А. Баскаков, с легкостью относя к таковым сокола, волка и во­рона, которые являются «образами и сравнениями, характерными для полов­цев». Но, если так, то с какой это стати даже далекие исландцы насытили свои саги теми же «тюркскими эпическими образами» — неужто и там «оскандинавился» какой-то гениальный степняк?

Почему, далее, нужно по рекомендации В.А. Гордлевского, рассматривать именно с тюркских, а не с собственных славянских позиций фразу, в которой «Игорь князь поскочи горностаем... и скочи... босым волком... и полете соко­лом под мылами»? Разве здесь, как и во всех остальных случаях, недостаточно исключительно точных параллелей с русскими былинами? Разве не напраши­вается сравнение, например, с былиной о Вольге Буслаевиче, который «повер­нулся серым волком, и поскакал он на конюшен двор... а повернулся Вольга... малым горностаюшкой, поскакал в горницу во ружейную. Повернулся Вольга малой птицей-пташицей»? Вряд ли можно оспорить мнение А.К. Югова, что единство «приемов и лексики со «Словом» у былин никем не оспаривается». Стало быть, и сами эти былины следует признать заимствованием у тюрков?

Причудливыми грибами наросли десятки востоковедческих работ на вось­мисотлетнем древе «Слова о полку Игореве», но нельзя сказать, что они спо­собствуют большей его сохранности и здоровью. Поражает то умиление, с ко­торым иной раз преподносится штатная сверхплотность именно тюркологи­ческих научных кадров, занятых его изучением. Разве можно считать нормальным положение, когда, по замечанию А. Н. Кононова, лингвисты—ис­следователи «Слова» представлены «в подавляющем большинстве (!) востоко­ведами, а еще точнее тюркологами»? И нормально ли (сошлюсь опять же на А.П. Кононова), что все эти специалисты, работая над «Словом», воздержива­ются даже от самых простых, элементарно необходимых консультаций со сла­вистами из числа историков и литературоведов? Разве не понятно, что мы дав­но уже едим русский хлеб «Слова», выпеченный по чужим рецептам?

Поэт Олжас Сулейменов, основываясь на «тюркизмах» и якобы выявлен­ных им «невидимых тюркизмах» русского языка (к которым принадлежат даже воин, боярин, полк, труд, охота, облава), делает вывод, что и культуру свою сла­вяне заимствовали еще до Батыя от тюрков: «Какие новые явления могли при­нести кочевники Ига в культуру, предельно насыщенную ароматом степного этноса за века минувшие? Большую часть того, что можно было получить от тюрок, славяне заимствовали до XIIвека (выделено О. Сулейменовым) «Поэт выдвинул две смелые гипотезы, разделяемые многими маститыми тюркологами: первая — что кыпчакско-половецкий язык в XII веке играл среди русской знати такую же роль, какую французский играл в начале XIX; вторая — что «Сло­во» написал не кто иной, как обрусевший половец или по крайней мере какой-то близкий родственник степняков, который творил в среде, «насыщенной по­эзией тюркской речи». Иначе, считают исследователи, просто никак нельзя объяснить, почему при полном отсутствии тюркизмов в других современных «Слову» произведениях именно оно столь ими насыщено. Н.А. Баскаков, на­пример, насчитал таковых целых сорок три единицы и, отметив, что «список этот, возможно, еще не полон», накинул для убедительности еще двадцать три, выявленные Карлом Менгесом и Джоном Принсом.

Так уж сложилось, что в качестве парадного примера тюркской лексики в «Слове» используется перечень так называемых «тюркских отрядов в Черни­говском войске». Вот как звучит это место в «златом слове» князя Святослава:

«А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и многовоя брата моего Ярослава съ черниговьскими былями, съ могуты, и съ татраны, и съ шельбиры, и съ тончакы, и съ ревугы, и съ ольберы. Пи бо бес щитовь съ засапожникм кликомъ плъкы побеждають, звонячи въ прадедиюю славу».

В литературе о «Слове» нет более убедительных и более общепринятых сви­детельств о наличии тюркизмов. Однако прежде чем судить о качестве доказа­тельства, читателю желательно составить хотя бы некоторое представление о том, какова была
История вопроса о тюркских отрядах
Задолго до того как среди исследователей возобладало мнение обо всех не­понятных словах как о «тюркизмах», возникали разные суждения о характере приведенных названий. Они долгое время считались перечислением каких-то неведомых племен, осевших на Черниговщине. Даже в хрестоматийном пере­воде В.А. Жуковского 30-х годов XIX века говорится о «многовойности брага Ярослава с его Черниговскими племенами-поселенцами». Тогда же А. Вельт- ман утверждал: «Что сии племена финского и татарского происхождения, ка­жется, в этом нельзя сомневаться. Вероятно, тептяри, бобили, вотяки или уд- морты, мордва и т.д., близкие к ним по своему происхождению». В 1846 году ему возразил Н. Головин: «Так, вероятно, назывались Черниговские полки или дружины, но г. Вельтман говорит, что то были племена финского или татарс­кого происхождения. Отчего же не русского?»

В самом деле, отчего? Пытливая мысль находила все новые объяснения. Кажется, Дм. Дубенский был первым, кто высказал в 1844 году догадку: «Игорь попросил в поход ковуев: здесь, вероятно, исчислены их отряды, названные по именам вождей или начальствующих: могуты, татраны и проч., такторки и берендеи часто имели особенные названия по именам своих князьков». Действи­тельно, до татаро-монгольского нашествия в некоторых княжествах наряду с русской дружиной служили и отряды наемников: в Киеве — «Черные Клобу­ки», в Переяславле — «берендеи», в Чернигове — «ковуи». Считается, что все эти иноплеменные отряды состояли из тюркских воинов.

JI.A. Мей в 1850 году еще не был уверен, он еще только спрашивает: «Не подразделения ли этих ковуев составляли... могуты, татраны, шельбиры и проч.?» Потом уже только утверждали... В 1887 году Д. Бохан потешался над теми, кто пытался объяснить слова по-русски: «топчаки» — лихо топчут вра­гов, «ревугы» — ревом побеждают неприятеля; а для других имен подобрать подобных объяснений не могут и начинают пугаться в догадках». Без ссылки на Дм. Дубенского он предложил объяснение: «А проще всего объяснить на­звания племен или отрядов происходящим от имен военачальников, бывших в дружине князя».

Многие исследователи из числа профессиональных литераторов (например, в XIX в. А.Н. Майков, в XX в. — И.А. Новиков) все же имели смелость отстаи­вать мнение о «русскости» списка. Однако и они толковали его без особого ус­пеха. Неудачи русскоязычного объяснения, слишком очевидные даже для не­специалистов, дали польскому тюркологу А. Зайончковскому достаточный по­вод для иронии: «Не требуется доказывать наивность таких исконных этимологии (выделено мной. — В. Т.). Востоковеды издавна были сторонниками тюркского происхождения этих элементов». Однако не менее ли наивны на проверку и сами тюркские, предлагаемые взамен этимологии? К великому сожалению, аудитория, читающая только или главным образом на родном языке, чаще все­го оказывается не готовой разобраться и понять всю шаткость навязываемых ей объяснений иноязычных: естественно, что слабости и натяжки скорее уви­дишь в своем языке, чем в чужом.

Элементы перечня в большинстве изданий «Слова» даются без перевода, но то, что речь в нем идет именно о тюрках, сегодня почти никто уже не подвер­гает сомнению: «Названия «могуты, татраны, шельбиры, топчакы, ревугы, ольберы» прекрасно объясняются из тюркских языков» (А.В. Соловьев, 1948).

«Автор осведомлен о том, что в Черниговской земле осели тюркские племе­на, и правильно определяет их роды» (Д.С. Лихачев, 1964).

«...знатные роды ковуев, тюрков по происхождению, давно осевшие в Чер­ниговской земле и подчиненные черниговскому князю» (И.П. Еремин, 1977).

«Под этими наименованиями обозначено тюркское население Чернигов­ского княжества, вышедшее из степей под давлением половцев, которое и со­ставляло «многовойсковость» черниговских князей» (А.П. Комлев, К.К, Бело­куров, 1985).

«Ярослав Черниговский упомянут со своими вспомогательными войсками, которых летописец называет «ковуями», а Автор «Слова» называет их тюркс­кими титулами и племенными именами» (Б.А. Рыбаков, 1991).

Редкое, но весьма обнадеживающее исключение из этого поразительного единства все же существует: составитель «Словаря-справочника «Слова о пол­ку Игореве»» В.Л. Виноградова отразила свои сомнения при каждом из этих «тюркских» наименований одним и тем же словом со знаком вопроса — «этно­ним?».

Итак, по мнению исследователей, речь идет о самоназваниях мелких тюрк­ских народностей, живших на территории Черниговского княжества и являв­шихся союзниками Руси под общим названием «ковуи». Но как они попали на Черниговщину? На это есть разъяснение О. Сулейменова:

«Рода ковуев пришли в Русь необычным путем. По летописной легенде XI века Редедя (Ер-дада), правивший народом Косог, предло­жил Мстиславу Храброму вместо боя поединок на условиях: победил — все мое переходит к тебе. И войско, и весь народ становится рыцарс­кой добычей. Мстиславу бог помог, ион «зарезал» Редедю. И увел ко-согов в Чернигов. Потомки их служили верой и правдой Ярославу Черни­говскому (здесь и далее выделено мной. — В. Т.), который отпустил часть своей тюркской дружины с Игорем, и они полегли до единого на бере­гах Каялы. Половцы их в плен не брали. Потомкимстиславовых косогов в XII веке выступали уже под именем Кобуй... Переселившись в Чер­нигов, этот род стал называть себя кобуй («много домов») — ослаблен­ная калька «косога». В «Слове» перечислены «дома» (семьи), входившие в состав ковуев — могуты, татраны, шельбиры, ольберы, топчакы, ревугы».

В этом романтическом истолковании летописной легенды что ни пассаж, то историческое или филологическое откровение. Мстислав действительно сра­жался на указанных условиях с косожским князем Редедей (но не с ханом Ер- дадой), после чего увел полон в Тмуторокань (но не в Чернигов). Кстати, уго­вор двух князей не подразумевал, да и не мог подразумевать того, чтобы уво­дить народ: «Да аще одолееши ты, то возьмеши именье мое, и жену мою, и дети мое, и землю мою». Какой смысл переселять людей из присоединяемых мест Северного Кавказа, где они, располагая хозяйством, имели и весьма ценимое тогда качество — способность исправно выплачивать дань? Не было смысла забирать о собой и всю массу воинов, — чтобы обеспечить их покорность, дос­таточно было держать заложниками при дворе княгиню с детьми, что и отмече­но в уговоре.

В Чернигове Мстислав стал княжить только через два года. Следуя Сулейменову, пришлось бы допустить, что он прихватил туда и «народ Косог». Но тогда каким образом в 1066 году (т.е. спустя почти полвека) уже другие тмутороканские (но не черниговские) князья смогли собирать дань с того же самого народа: «Ростиславу сущу во Тмуторокане и емлюгцу дань у Касаг и у иных стран...»?

Так что ни с помощью «невидимых тюркизмов», ни даже «ослабленной каль­ки» невозможно превратить кавказских косогов в черниговских ковуев, тем более что у кавказских же осетин «касог» означает «черкес», а черкесы со своим адыгейским языком вряд ли мечтали о том, чтобы казахстанский поэт осчаст­ливил их тюркскими предками.
Если не «дома-семьи», то что же? Какой «власти» не видел Святослав?
Рассматривая в свое время перечень, Е.В. Барсов обнаружил, что существи­тельному «быля» в одном из древнейших переводов соответствовал греческий  — «боярин, вельможа». В связи с этим исследователь предположил, что «под черниговскими былями в «Слове» следует разуметь старейших боль­ших бояр и опытных воевод, которых не было в ополчении, или помочи, дан­ной черниговским Ярославом Игорю, состоящей из одних ковуев. Эти были, входившие в состав Ярославской Думы, как видно, составляли славу Черни­говского княжества».

С таким объяснением стоило бы во многом согласиться, тем более что и термин «могуты», судя по другим древнерусским произведениям, относился примерно к тому же социальному слою, что и «были». Исследователь, таким образом, полагал, что русские были, как члены черниговской княжеской думы, не могли одновременно являться еще и тюркскими предводителями ушедших с Игорем ковуев. Другое серьезное возражение высказал А.А. Новиков: «Счита­ется, что это различные роды или ветви ковуев, но как раз ковуи были в войске Игоря, они были посланы самим Ярославом и приняли на себя первый удар половцев, так что Святославу нечего было жалеть об их отсутствии».

Столь явное противоречие тюркологи и их единомышленники научились преодолевать достаточно рано. Задолго до О. Сулейменова АД. Потебня утвер­ждал, что с Игорем ушла лишь часть тюркской дружины (1878). Хороша, одна­ко, была эта «часть», которая составляла, похоже, чуть ли не половину всего коалиционного войска, собранного четырьмя русскими князьями! Вспомним: «Игорь полки поворочаеть» (т.е. бежавших с поля боя ковуев, но не полк, как у каждого отдельного князя). И возглавил тех ковуев почему-то сам Ольстин Олексич — наиболее заслуженный и единственный из известных нам по лето-

гтисям воевода Ярослава Черниговского. Какой же величины должна быть дру­гая, «оставшаяся в Чернигове часть»? Да и с какой целыо Святослав перечис­лил только тюрков, полностью игнорируя все остальное черниговское войско?

И еще одна неувязка. «Звонить в чью-то славу» предполагает и личное му­жество, личную славу звонивших. «И Автор, и Святослав знают, что бегство ковуев — причина пленения Игоря: на Каяле они первыми дрогнули. Зачем же Святослав прославляет их мужество?» — резонно спрашивает А. Чернов и сам отвечает: «В этих словах — горькая ирония. Цели ее все те же — устыдить Ярос­лава». Предположим, так. Однако за какие «особо выдающиеся заслуги» Автор столь щедро отдал тюркским воинам славу Святослава Ярославича — прадеда всех упоминаемых в «Слове» Ольговичей? Славу князя, одержавшего первую, самую необходимую для поднятия русского духа победу над половцами? Куда логичней было бы считать, что эта честь принадлежит самим черниговцам.

К тому, что здесь имелся в виду именно «прадед Святослав» — сын Ярос­лава Мудрого, родоначальник князей Черниговских, склонялись Я. Малашев (1871), А.В. Скульский (1876), Н.М. Павлов-Бицин (1902), в последнее время — А.А. Косоруков, А. П. Комлев, К.К. Белокуров и Б.А. Рыбаков.

О том, что ковуи здесь вовсе ни при чем, свидетельствует начало фразы: «Не вижу власти Ярослава с черниговскими былями...» Во всех изданиях и имеющихся толкованиях слово «власть» неоправданно да­ется без перевода, из чего вытекает буквальное понимание — «господ­ство, владычество» или же «право что-либо делать (т.е. проявление этой власти)»: «Улавливаю тонкую иронию автора в строчках о безвластии Ярослава с черниговскими былями...» (В.А. Чивилихин).

Однако фраза «не видеть господства или проявления власти с кем-то (со­стоящим из семи названий!)» бессмысленна. Осуществление черниговским князем этой «власти» совместно с боярами и с вельможами, конечно же, впол­не возможно, но могли он поделиться ею с предполагаемыми здесь иноверца­ми — ковуями?

Разгадка фразы в чем-то совершенно другом. В чем же? — В самом содер­жании употребленного здесь понятия «власть (волость)», которое можно вы­числить, основываясь на следующих летописных примерах:

1065 г. — В се же лето поча рать копити Всеслав.

1340 г. — Новгородци же почаша копити волость всю в Новгороде.

1231 г. — Ходи Ярослав ратаю на Черниговскую волость с новгородни и с всею властью своею на Михаила.

В последнем предложении даже незнакомый с древнерусским языком чи­татель увидит наступающую на Чернигов «власть Ярослава с новгородцами» — то есть войско (здесь конечно же речь идет о другом Ярославе — об отце Алек­сандра Невского).

И в нашем случае говорится именно о войске Ярослава, основных его силах, которые не участвовали в коалиционных походах на половцев. Если Ярослав, выделив Игорю в такой поход наемников, полагал, что оправдался перед киевским сюзереном, то последний явно не считал разгромленных ковуев достойными представителями черниговского войска — его он так и «не видит». А мощь его хорошо известна князю, ведь сам он всего пять лет назад занимал черниговский стол. Нет, не тюркские ковуи с экзотическими названиями столь тщательно перечислены князем — здесь речь идет обо всей «власти» Ярослава и, соответственно, о каких-то характеристиках всего вой­ска Чернигова.