Евгений Морозов Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети

Глава 7 Кьеркегор против диванных активистов

жүктеу/скачать 1.82 Mb.

бет	9/27
Дата	24.06.2016
өлшемі	1.82 Mb.
	#156196

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 27

Глава 7

Кьеркегор против диванных активистов

Если вы бывали в Копенгагене, то наверняка видели Фонтан аистов, одну из главных достопримечательностей города. Этот фонтан еще более прославился благодаря странному эксперименту с участием “Фейсбука”. Весной 2009 года датский психолог Андерс Колдинг-Йоргенсен, который изучает распространение идей в интернете, отвел этому фонтану центральное место в научном эксперименте. Колдинг-Йоргенсен организовал в “Фейсбуке” группу, которая намекнула – именно что намекнула! – будто городские власти якобы намерены уничтожить знаменитый фонтан (на самом деле об этом и речи не было). Колдинг-Йоргенсен презентовал новую группу из своих френдов в “Фейсбуке”, и они в течение нескольких часов присоединились к кампании. Очень скоро подтянулись их френды, и кампания против городского совета начала набирать обороты. На пике популярности группа ежеминутно приобретала в “Фейсбуке” двух сторонников. Когда количество участников достигло 27,5 тысячи, Колдинг-Йоргенсен решил прекратить эксперимент.

Циники могут сказать, что кампания удалась оттого, что Колдинг-Йоргенсен был похож на уважаемого ученого-активиста. Логично, что и его сетевые приятели разделяли озабоченность сохранностью культурного наследия Дании, а поскольку для присоединения к группе Колдинга-Йоргенсена не требовалось ничего, кроме пары “кликов”, они немедленно их сделали. Если бы призыв исходил от неизвестной организации или участие в кампании требовало больших усилий, ее шансы на успех были бы гораздо скромнее. Кампания, возможно, привлекла бы внимание потому, что была бы замечена и подхвачена неким заметным блогером или газетой. С этой точки зрения успех политических и общественных начинаний трудно предугадать, тем более обеспечить. Политики, тем не менее, не должны придавать большого значения массовой политической деятельности вроде фейсбучной. Хотя мобилизация на основе “Фейсбука” иногда действительно приводит к социальным и политическим изменениям, чаще всего это происходит случайно, это скорее статистическая значимость, нежели подлинное достижение. Из миллионов групп лишь одну или две ждет настоящий успех. Но поскольку предсказать это невозможно, западные политики и спонсоры, стремящиеся помочь или даже сделать своим приоритетом поддержку политической активности в “Фейсбуке”, сильно рискуют.

Еще один повод для оптимизма по поводу роста политической активности в социальных сетях связан с тем, что группы в “Фейсбуке” могут расти и становиться популярными с невероятной легкостью и быстротой. Эксперимент Колдинга-Йоргенсена выявил, что когда коммуникация обходится дешево, группы могут раскрутиться мгновенно – феномен, который интернет-гуру Клэй Шерки назвал “до смешного легким формированием групп”. (Шерки указывает, что некоторые “антигруппы” (bad groups ) – например ассоциации анорексичек, стремящихся произвести впечатление друг на друга, – могут быть организованы с той же удивительной легкостью.) Сторонники этого взгляда утверждают, что “Фейсбук” стимулирует создание групп так же, как “Ред булл” – производительность труда. Если сомнительная или просто липовая история может привлечь внимание 28 тысяч человек, то более серьезные и убедительно подтвержденные поводы (геноцид в Дарфуре, борьба за независимость Тибета, нарушения прав человека в Иране и так далее) способны собрать миллионы (так и происходит). Хотя универсального критерия эффективности таких групп до сих пор нет, уже то, что они существуют (и шлют своим членам новости, донимают их просьбами о пожертвованиях и убеждают подписать петицию-другую), свидетельствует о том, что, несмотря на отдельные досадные ошибки, “Фейсбук” может быть ценным подспорьем в политике.

Аборигены цифровых джунглей, соединяйтесь!

Многие активисты, кстати, уже в курсе. В 2008 году на улицы колумбийских городов вышел почти миллион человек, недовольных деятельностью партизан “Революционных вооруженных сил Колумбии” (FARC ), которые десятилетиями терроризировали страну. Своим успехом эта беспрецедентная кампания обязана группе в “Фейсбуке”, названной “Долой FARC ” (No Más FARC ). (В 2008 году боевики “Революционных вооруженных сил Колумбии” заставили говорить о себе рядом громких похищений.) Созданная безработным тридцатилетним компьютерщиком Оскаром Моралесом группа быстро набрала вес и стала центром распространения информации о манифестациях, попутно получив поддержку колумбийского правительства.

Американское правительство тоже не осталось в стороне. Моралес, который позднее стал сотрудником Института им. Джорджа У. Буша, получил записку от Джареда Коэна, чиновника Госдепа США, который год спустя отправил печально известное электронное письмо руководству “Твиттера”. Коэн намеревался приехать в Колумбию и изучить на месте опыт Моралеса. Тот не возражал. Результаты поездки Коэна в Колумбию настолько воодушевили Госдеп, что спустя всего несколько месяцев американское правительство способствовало созданию международной организации “Альянс молодежных движений”. Эта организация исходит из того, что случаи, подобные колумбийскому, будут учащаться и что американскому правительству следует как можно раньше заявить о себе в этой сфере и внести свой вклад в помощь “цифровым революционерам”. Состоялось несколько представительных саммитов молодежных движений (модератором на одном из них даже выступила Вупи Голдберг – убежденная поборница свободы интернета).

За свою непродолжительную историю АМД стала чем-то вроде современного “Конгресса за свободу культуры” – якобы независимого движения, которое было создано в начале холодной войны и спонсировалось ЦРУ, чтобы воспитывать интеллектуалов-антикоммунистов. (К сожалению, литературная продукция АМД не представляет из себя ничего особенного.) Теперь битва идей происходит в киберпространстве, и правительство США обхаживает блогеров, а не интеллектуалов.

Джеймс Глассман из Института им. Джорджа У. Буша (в то время – заместитель госсекретаря США по вопросам общественной дипломатии и общественным связям) на первом саммите АМД в Нью-Йорке объяснил, что цель этой встречи – “свести около двух дюжин групп с верхушкой технической элиты США и подготовить инструкции… [для] других организаций, которые нуждаются в информации и технических познаниях, чтобы создать собственные ненасильственные группы”.

В нью-йоркском саммите приняли участие такие компании как “Фейсбук”, “Гугл”, “Ю-Тьюб”, MTV и AT&T, а также Бирманская сеть глобального действия, Сеть по предотвращению геноцида, Коалиция по спасению Дарфура и т. п. (Представитель “Балатарин” – известного иранского общественно-политического сайта – посетил второй саммит АМД в Мексике.) Форум был призван послать еще один четкий сигнал: американские компании (возможно, подталкиваемые правительством) играли важную роль в процессе демократизации, а цифровые технологии (прежде всего социальные сети) – это орудие борьбы с угнетателями. “Любое сочетание этих [цифровых] инструментов увеличивает шансы на успех организаций гражданского общества вне зависимости от того, насколько недружелюбна к ним среда”, – объявил Джаред Коэн. (Это, пожалуй, одно из лучших современных определений и киберутопизма, и интернетоцентризма.)

Впечатленные успехом колумбийской группы, американские чиновники решили воспользоваться социальными сетями как стартовой площадкой для пестования инакомыслия и выразили готовность спонсировать, если потребуется, создание новых сайтов. Так, в 2009 году Госдеп США провел на Ближнем Востоке конкурс на право потратить 5 миллионов долларов на проекты, которые способствовали бы “развитию или оптимизации существующих платформ социальных сетей для внедрения идей гражданской активности, просвещения молодежи, политического участия, терпимости, предпринимательства, расширения прав и возможностей женщин и ненасильственного разрешения конфликтов”. (Воистину, нет проблемы, которую не могли бы решить социальные сети!) Скорее всего американские чиновники отмахнулись бы от эксперимента с Фонтаном аистов как от досадного препятствия, осложняющего ведение дел в новой цифровой среде, и не сочли бы его веской причиной для того, чтобы больше не пытаться извлечь пользу из колоссальной энергии социальных сетей. Но, быть может, преследуя краткосрочные, прикладные цели политической мобилизации, они не учли долгосрочное воздействие социальных сетей на политическую культуру закрытых обществ?

Прежде чем начать отвечать на этот вопрос, следует вернуться к истории с копенгагенским фонтаном. Обе интерпретации результатов этого эксперимента (первая – это нелепость, вторая – яркий пример мобилизационной способности интернета) страдают недостатками. Ни одна из них удовлетворительно не объясняет, что дает участникам кампании само участие в подобных сетевых начинаниях. Разумеется, большинство их – не безмозглые роботы, которые нажимают кнопки, указанные сетевыми вожаками, не задумываясь о том, что творят, и не пытаясь разобраться, как их участие в таких сообществах повлияет на их взгляды на демократию и важность инакомыслия. Ни одна из двух соперничающих интерпретаций не показывает, какого рода влияние сетевые кампании могут оказать на действенность и популярность остальной офлайновой и индивидуальной деятельности. Хотя заманчиво об этом забыть сейчас, в эпоху социальных сетей, борьба за демократию и права человека разворачивается и в офлайне, и в ней участвуют насчитывающие десятки лет существования НКО, а также отдельные храбрые одиночки, не связанные ни с какими организациями. Прежде чем принять “цифровую” политическую деятельность за действенный способ оказать давление на авторитарные правительства, политикам стоит всесторонне изучить ее влияние и на самих активистов, и на общий ход демократизации.

Возвращение Кьеркегора

Чтобы критически оценить значение эксперимента Колдинга-Йоргенсена, нам следует обратиться к другому датчанину – Серену Кьеркегору (1813–1855), который считается основателем философии экзистенциализма. Он жил в интересное время, не так уж не похожее на наше. В первой половине XIX века в полной мере проявились социально-политические последствия промышленной революции и эпохи Просвещения. Европейская “публичная сфера” расширилась до невероятного масштаба. Газеты, журналы и кофейни превратились во влиятельные культурные институты, и общественное мнение стало играть все большую роль.

Большинство философов и публицистов, живших в одно время с Кьеркегором, считало это великое уравнивание признаком демократизации. Сам он, однако, думал, что это ведет к утрате обществом сплоченности, к пиршеству равнодушных рассуждений, к триумфу бесконечного, но пустого интеллектуального любопытства, которое не позволяет глубоко вникнуть ни в одно дело. “Никто из публики по-настоящему не занят ничем”, – с горечью записал Кьеркегор в дневнике. Люди неожиданно заинтересовались всем – и ничем. Буквально все – и возвышенное, и нелепое – сравнялось настолько, что не осталось ничего такого, за что стоило бы умереть. Мир начал уплощаться, и Кьеркегору это крайне не нравилось. Его заботило то, что болтовня в кофейнях ведет лишь к “устранению… различия между молчанием и речью”. Молчание для Кьеркегора было очень важно. Он считал, что только тот, кто способен хранить молчание, умеет говорить по существу.

С точки зрения Кьеркегора, проблема болтовни (олицетворяемой “абсолютно деморализующим бытием ежедневной прессы”) состояла в том, что она лежала за рамками политических структур и мало влияла на них. Пресса принуждала людей буквально обо всем иметь собственное мнение, не поощряя их совершать соответствующие мнениям поступки. Часто люди оказывались настолько перегружены информацией, что откладывали сколько-нибудь важные решения. Отсутствие готовности себя чему-либо посвятить, вызванное многообразием возможностей и легкой доступностью средств для быстрого разрешения трудностей, было целью критики Кьеркегора.

Философ полагал, что люди обретут мудрость и наполнят жизнь смыслом, посвящая себя чему-либо рискованному, глубокому и подлинному (одно из его любимых слов), выбирая цели, принимая взлеты и падения, усваивая опыт. “Если вы способны быть человеком, опасность и суровое осуждение бытием вашего легкомыслия помогут стать им”, – вот как Кьеркегор сформулировал воззрение, теперь известное как экзистенциализм.

Нетрудно догадаться, как отнесся бы Кьеркегор к современной интернет-культуре, охваченной круглосуточными разглагольствованиями, кипящей от идей и связей. “Последствия безответственности прессы и нейтрального освещения событий, которые предвидел Кьеркегор, целиком воплотились во Всемирной паутине”, – пишет Хьюберт Дрейфус, философ из Калифорнийского университета в Беркли. Мир, в котором стремление к социальной справедливости не требует большего, чем показ “социально ответственного” статуса в “Фейсбуке”, сильно огорчил бы Кьеркегора. Мы вряд ли нашли бы его аккаунт в “Твиттере”. Можно с уверенностью сказать, что сайты вроде RentAFriend.com (где можно “арендовать” из ста тысяч зарегистрированных членов “друга, с которым можно пойти на мероприятие или вечеринку, который поделится с вами своими уменьями или хобби, поможет встретиться с новыми людьми, покажет вам город”) вряд ли пришлись бы Кьеркегору по вкусу. (Украинские предприниматели применили ту же модель к политике. Любое из многочисленных политических движений, устраивающих митинг, теперь может нанять зарегистрированных на специальном сайте пользователей. В основном это студенты, которые всего за четыре доллара в час готовы скандировать любые политические лозунги. Эти предприниматели точно не попали бы в число френдов Кьеркегора в “Фейсбуке”.)

И все же философия Кьеркегора полезна для осмысления этических и политических проблем, связанных с “цифровой” политической деятельностью, особенно в авторитарных государствах. Одно дело, когда идейные активисты, и прежде ежедневно рисковавшие жизнью из-за своего противостояния режиму, пользуются “Фейсбуком” и “Твиттером” для своих целей. Может, они и переоценивают действенность сетевых кампаний или недооценивают их риск, однако их намерения искренни. Совершенно иное, когда индивиды, чей интерес к некоей проблеме случаен (или они не имеют вообще никакого интереса и поддерживают то или иное начинание только под влиянием друзей) собираются и начинают кампанию по спасению мира.

Легкомысленность такого рода Кьеркегор считал разлагающей человеческую душу. Подобное морализаторство сейчас может показаться неуместным, но пока еще никто не сверг диктатора, надев клоунскую маску и отпуская шуточки о гильотине. Даже если контекст благоприятствует демократизации, оппозиционное движение, состоящее из мягких, бесхарактерных людей, вряд ли сумеет воспользоваться открывшимися возможностями.

Проблема массовой политической деятельности в социальных сетях состоит в том, люди занимаются ею скорее для того, чтобы впечатлить знакомых. В этом случае она не имеет ничего общего с увлеченностью определенными идеями и вообще политикой. В этом нет вины интернета. В колледже многие вступали в студенческие клубы главным образом потому, что стремились произвести впечатление на приятелей участием в чрезвычайно амбициозных начинаниях вроде спасения планеты или предотвращения очередного геноцида. Теперь можно выставить напоказ доказательство своего соучастия. Описывая на страницах “Вашингтон пост” эксперимент с фонтаном, Колдинг-Йоргенсен объяснял: “Точно так же, как нам нужны вещи, чтобы обставить дом и тем самым показать, кто мы, в ‘Фейсбуке’ нам нужны культурные ‘вещи’, которые представят нас публике такими, какими мы хотим выглядеть”.

Исследование, проведенное Шерри Грасмак, социологом из Университета Темпл, доказывает правоту Колдинг-Йоргенсена: пользователи “Фейсбука” формируют свой сетевой образ из расчета на привлечение внимания. Они считают, что инициативы и группы, которые они поддерживают в “Фейсбуке”, скажут о них больше, чем они могут написать на скучной странице “о себе”. Многие пользователи присоединяются к той или иной группе в “Фейсбуке” не только (и не столько) потому, что поддерживают то или иное начинание, а потому, что уверены: важно демонстрировать френдам свою озабоченность некоторыми вещами. В прошлом для того, чтобы убедить себя и, что важнее, других в том, что вы в достаточной степени социально сознательны, чтобы изменить мир, нужно было по меньшей мере встать с дивана. Современные честолюбивые цифровые революционеры могут не расставаться с диваном – во всяком случае, пока не сядет батарея в айпаде, – и тем не менее выглядеть героями. В современном мире не так уж важно, является ли дело, за которое они сражаются, фикцией: ведь его так просто найти, поддержать и объяснить. А если это еще и производит впечатление на френдов, то цены нет этому делу.

Неудивительно, что психологи установили корреляцию между нарциссизмом и социальными сетями. В 2009 году исследователи из Университета Сан-Диего опросили 1068 студентов по всей Америке. 57 % респондентов сочли, что их поколение пользуется социальными сетями для саморекламы и привлечения к себе внимания. Почти 40 % согласилось с утверждением, что “уметь заявить о себе, быть нарциссом, человеком самоуверенным и стремящимся привлечь к себе внимание может оказаться полезным для достижения успеха в конкурентном мире”. Руководитель исследования Джин Твендж – адъюнкт-профессор психологии Университета Сан-Диего и автор книги “Эпидемия нарциссизма” – полагает, что само по себе устройство социальных сетей “развивает такие навыки нарцисса, как самореклама, выбор фотографий, представляющих себя в лучшем свете, приобретение как можно большего числа френдов”. В саморекламе как таковой нет ничего дурного, однако непохоже, что у активистов-нарциссов могла развиться подлинная эмпатия или готовность к жертвам, которых требует политическая жизнь, особенно в авторитарных государствах.

Кандинский и Воннегут теперь друзья

Зная, как легко в Сети формируются группы, просто ошибиться, приняв количество за качество. “Фейсбук” уже способствует процессам, которые не требуют социальных скреп. Истина в том, что людям свойственно собираться в группы. Социальным психологам давно известно: нужно не так много, чтобы люди почувствовали себя группой. Гораздо труднее заставить их действовать в интересах сообщества или жертвовать личным во имя общего блага.

С начала 70-х годов социальные психологи уделяют много внимания так называемой минимальной групповой парадигме: условиям, способным породить у совершенно не знакомых друг с другом людей чувство групповой идентичности. Выяснилось, что само распределение по группам – совершенно случайное! – уже вызывает ощущение групповой идентичности, достаточное для дискриминации в отношении нечленов группы. Впервые это подтвердили английские исследователи, которые показывали группе школьников пары полотен художников-абстракционистов, Пауля Клее и Василия Кандинского, не называя имя автора каждой картины. Выяснив предпочтения мальчиков, исследователи объединили их в две группы – поклонников Клее и поклонников Кандинского (хотя некоторым детям сказали, что выбор был случайным). После этого каждому участнику эксперимента вручили определенную сумму денег и попросили распределить ее. Дети, к удивлению ученых, выделили больше денег членам собственной группы, хотя прежде их ничто не объединяло и в будущем никаких совместных действий не предвиделось. Крайне маловероятно и то, что кто-либо из детей был страстным поклонником Кандинского или Клее (иногда им показывали, не предупреждая, пару картин одного и того же художника).

На первый взгляд, это на руку сетевым энтузиастам, превозносящим легкость, с какой можно организовать группу в Сети. Но, как хорошо известно налоговым инспекторам, разделить в рамках научного эксперимента небольшую сумму чужих денег – это не то же самое, что самому раскошелиться на финансирование выставки Кандинского. Чем меньше общий знаменатель среди членов определенной группы, тем менее вероятно, что они станут действовать согласованно и жертвовать чем-либо во имя общего блага. Неудивительно, что участники большинства групп в “Фейсбуке” с гордостью демонстрируют членские карточки – но только до тех пор, пока у них не попросят приличные членские взносы. Поскольку присоединение к этим группам не требует жертв, они привлекают всевозможных авантюристов и “нарциссов”. Канадский писатель Том Сли заметил: “Конечно, проще присоединиться к группе в ‘Фейсбуке’, чем встретиться с кем-либо лично. Но если зарегистрироваться так легко, то едва ли это будет похоже на группу. Это как автоответчик, извиняющийся, что ‘все операторы сейчас заняты’, – стоит недорого, потому и извинением не считается”.

Очень распространенную тенденцию – ошибочно принимать бессмысленные ассоциации взаимопомощи (офлайновые или онлайновые – неважно) за нечто осмысленное и политически значимое – высмеивал Курт Воннегут в романе “Колыбель для кошки” (1963). Он писал о гранфаллоне – “кажущемся единстве какой-то группы людей, бессмысленном по самой сути”. Таковы, по Воннегуту, “Коммунистическая партия, ‘Дочери Американской революции’, компания ‘Дженерал электрик’, Международный орден холостяков – и любая нация в любое время в любом месте”. Гранфаллон представляет собой мало что кроме воздуха – или что там есть – “под оболочкой воздушного шарика”.

Интернет с его надеждами на легкое культивирование “виртуальных сообществ”, разрекламированный киберутопистами прежнего поколения почти как панацея от недугов современной демократии, практически до нуля снизил издержки присоединения к таким группам. Однако трудно себе представить, как интернет сам по себе может заставить кого-либо служить действительно серьезному делу. Это, по крайней мере в ближайшем будущем, должно стать задачей педагогов, интеллектуалов и, в исключительных случаях, прозорливых политиков.

Мало что изменилось с 1997 года, когда Алан Райан из Оксфордского университета написал: “Интернет хорошо подходит для убеждения людей в том, что они не одиноки, но он мало пригоден для создания политического сообщества из разобщенных людей, в которых мы превратились”.

Убей в себе “слактивиста”^¹⁶

Те, кого заворожили возможности “цифровой” политической деятельности, увы, редко могут отличить ее от “слактивизма”, или “диванного активизма”. Эта опасная разновидность слишком часто ведет к беспорядочным гражданским связям (обычно в результате оголтелого шопинга в “Фейсбуке”, этом супермаркете цифровых “лиц”) и помогает сетевым активистам чувствовать себя полезными и важными, несмотря на свое крайне незначительное политическое влияние.

Возьмем, например, популярную в “Фейсбуке” кампанию: “Спасение африканских детей” (Saving the Children of Africa ). Результат на первый взгляд впечатляет: инициативу одобрили 1,7 миллиона человек. Однако собрать они сумели всего около двенадцати тысяч долларов, то есть меньше чем сотую часть цента с человека. На первый взгляд, лучше пожертвовать сотую долю цента, чем вообще ничего. Но внимание небезгранично, и большинство людей находят всего несколько часов в месяц (это самая оптимистическая оценка) на то, чтобы сделать что-либо на благо общества. Цифровая политическая деятельность указывает для этого слишком много легких путей, и многие предпочитают малую жертву крупной: цент вместо доллара. Хотя общественные науки еще не вынесли вердикт о том, как сетевые кампании могут вытеснить традиционные, кажется закономерным, что они далеко не всегда приводят к положительному результату. Кроме того, если психологи правы и большинство поддерживает политические инициативы просто потому, что получает от этого удовольствие, тогда очень жаль, что участие в группе в “Фейсбуке” делает людей столь же счастливыми, как написание писем своим избранным депутатам или организация митингов, в то время как пользы от этих групп гораздо меньше.

Лучший способ отличить серьезную сетевую кампанию от диванной – выяснить ее цель. Кампании второго рода, кажется, построены на предположении, что определенным числом твитов можно решить мировые проблемы. Компьютерные гики выразились бы так: “Больше пипла – баги побоку” (given enough eyeballs, all bugs are shallow ). Именно это превращает столь многие кампании просто в сбор подписей и привлечение новых подписчиков в “Фейсбук”, в блоги и в “Твиттер”. Иногда это полезно, особенно если участники кампании живут недалеко друг от друга (например работают в местной кухне для бездомных, протестуют против решения городского совета, и так далее). Но когда речь идет о более широких, глобальных проблемах, будь то геноцид в Дарфуре или изменения климата, кампания выливается в озабоченность. В определенный момент озабоченность необходимо обратить в деятельность, но тогда инструменты наподобие “Твиттера” и “Фейсбука” оказываются гораздо менее действенными.

Неудивительно, что многие из этих групп в “Фейсбуке” оказываются в положении героев пьесы “В ожидании Годо”. Что происходит после того, как группа сформирована? Правильно. В большинстве случаев – рассылка спама. Большинство из таких кампаний (вспомним кампанию против FARC ) начинаются спонтанно и не имеют ясных целей, кроме того, чтобы поднять волну озабоченности. Таким образом, эти инициативы сводятся к сбору средств. Однако ясно, что не каждую проблему можно решить деньгами. Судя по плачевному состоянию стран, лежащих южнее Сахары, или Афганистана, денежные вливания лишь ухудшают ситуацию, если прежде не решены специфические местные социальные и политические проблемы.

То, что Сеть облегчает сбор средств, может привести к тому, что в центре внимания всякой кампании окажутся деньги, в то время как решение проблемы следует искать в другом месте. Выпрашивание (и получение) денег также может помешать привлечению членов групп к более осмысленной и имеющей отношение к реальной жизни деятельности. То обстоятельство, что они пожертвовали деньги, пусть и небольшие, заставляет их чувствовать, будто этого вполне достаточно. Инициаторы стихийных кампаний начинают это понимать. Например, на сайте Free Monem (“Свободу Монему”, панарабская кампания 2007 года за освобождение из тюрьмы египетского блогера) указано: “ПОЖЕРТВОВАНИЯ НЕ НУЖНЫ – нужны действия”, а на фоне нарисованы перечеркнутые логотипы Visa и MasterCard . По словам Сами бен Гарбии, тунисского сетевого активиста и одного из инициаторов кампании в поддержку Монема, таким образом они хотели сказать, что кампании нужно нечто большее, чем деньги, а также пристыдить местные и международные НКО, которые любят собирать средства и не оказывают при этом заметного влияния на ситуацию. Из-за того, что техника сбора средств в наши дни отработана до мелочей, некоторые движения могут увлечься этим, вместо того чтобы заниматься политикой и правозащитой (на что, конечно, деньги тоже нужны).

Почему некоторые толпы умны, но ленивы

Скромная сумма, собранная в рамках кампании “Спасение африканских детей” – если мы считаем, что целью кампании были именно деньги, как утверждается на ее странице (“Наша группа нуждается [sic] в финансовой поддержке, чтобы мы могли помочь обездоленным детям всех африканских стран”), – по-прежнему выглядит странно. Если оценивать эффективность работы этой группы, исходя из ее гигантского потенциала (1,7 миллиона пользователей указали, что поддерживают кампанию), результат плачевный: даже десять человек, действующих поодиночке, за несколько лет соберут более 12 тысяч долларов! Есть ли опасность того, что популярность “Фейсбука” подтолкнет активистов к своего рода групповому фетишизму, к тому, что они станут перекладывать на группу решение задач, с которыми можно быстрее и лучше справиться одиночкам? Сейчас, когда почти все задачи решаются скорее сообща, чем индивидуально, есть ли риск того, что коллективизм может и осложнить поиск решения?

Задолго до того, как тусовка из Кремниевой долины подняла на щит “умную толпу”, специалисты по социальной психологии и менеджменту изучали условия, при которых индивиды, работающие в группе, достигают меньшего, чем если бы они работали самостоятельно. Одним из первых, изучивших и описавших это противоречие, был Максимильен Рингельман, французский инженер-агроном.

В 1882 году Рингельман провел следующий эксперимент. Он просил четырех человек тянуть канат – сначала поодиночке, а затем сообща, и сравнивал результаты. Канат был соединен с динамометром, так что приложенную силу можно было оценить. К удивлению Рингельмана, суммарная сила, приложенная группой, оказалась существенно меньше индивидуальных показателей ее участников (даже когда экспериментатор увеличил группу). Этот эффект, противоположный синергизму, назвали эффектом Рингельмана.

В XX веке и другие экспериментаторы доказали, что мы обычно прилагаем к выполнению задачи меньше усилий, если вместе с нами ее решают другие люди. На самом деле, все наблюдали эффект Рингельмана, даже если никогда о нем не слышали. Никто не желает выглядеть глупцом, распевая во всю глотку “С днем рождения тебя”: остальные прекрасно справятся сами. Мы не всегда аплодируем так громко, как можем, – к вящему разочарованию исполнителей. Логика понятна: если члены группы выполняют одну и ту же рутинную задачу, оценить вклад каждого невозможно, и все начинают сачковать (этот феномен называют “социальной леностью”). Увеличение числа членов группы уменьшает относительное социальное давление на каждого и нередко негативно сказывается на результатах работы.

Можно провести параллель между экспериментом Рингельмана с тем, что мы видим в “Фейсбуке”. Многие из активистов, вооруженных “Фейсбуком” и “Твиттером”, могут избрать коллективный способ решения проблемы, хотя, возможно, стратегически вернее будет пытаться решить ее в одиночку. Как “безумства толпы” уступают место “мудрости толпы” только при определенных общественных условиях, так и “социальная леность” способна привести к синергизму тоже при совпадении определенных условий (когда можно оценить индивидуальный вклад и все знают об этом, или задания необычны и трудны, и так далее). Если эти условия отсутствуют, то предпочтение коллективной работы по достижению какой-либо политической цели ничуть не разумнее, чем выбор меню завтрака путем опроса соседей. Условия, конечно, могут быть выполнены, но это нередко требует много сил, присутствия лидера и находчивости.

Именно поэтому социальные движения, добивающиеся успеха, не возникают моментально. “Фейсбук” просто не дает требуемой гибкости. Вступив в группу в “Фейсбуке”, мы должны идти в ногу, а не забегать вперед, даже если нам вернее было бы действовать в одиночку. Наш вклад в достижение общей цели трудно оценить, поэтому мы можем, не опасаясь нареканий, делать столько, сколько захотим. В этом, разумеется, нет вины “Фейсбука”. Популярные социальные сети организуются не активистами и не для активистов. Сети строят для развлечений, и они привлекают активистов не потому, что предлагают уникальные услуги, а потому, что их трудно заблокировать.

Хотя фейсбучная политическая деятельность предлагает далеко не весь спектр возможностей в цифровой сфере, сетевой эффект (так много людей и организаций уже “поселилось” в “Фейсбуке”!) не дает расстаться со стереотипом. Активисты легко могут построить сайт с гораздо лучшей защитой личной информации, который предоставляет на сто тысяч миллиардов опций больше, но зачем создавать такой сайт, если у него не будет посетителей? У организаторов многих кампаний нет иного выбора, кроме как мириться с ограничениями “Фейсбука”. Выбирая между масштабом и функциональностью, они предпочитают масштаб. В отношении многих кампаний выгода цифровой политической деятельности оказывается иллюзорной. Сколько бы организаторы ни привлекли сторонников с помощью новых технологий, они с трудом добиваются того, чтобы эти люди действовали сообща, как группа, и не валяли при этом дурака. Найти волонтеров посредством “Фейсбука”, может, и быстрее, однако на то, чтобы заставить их хоть что-нибудь сделать, требуется больше времени.

Более того, социализация потребления информации в эпоху цифровых технологий в некоторых случаях (взаимодействие с ближайшим окружением, друзьями, университетом и так далее) может привести к перераспределению внимания. С точки зрения политической активности это зачастую полезно. Пока студенты тратят силы, спасая Дарфур в “Фейсбуке”, политика их собственных университетов остается без внимания (а она его, несомненно, заслуживает). Желателен некий баланс между глобальным и локальным, но поскольку социальные сети снабжают пользователей информацией и подсказками, исходя из их демографических данных, местонахождения и круга общения, глобальная политика может снова оказаться привилегией представителей высших классов, обладающих широкими взглядами и не менее широкими возможностями.

Че Геварой может быть не всякий

Децентрализация политики может быть восхитительна, если речь идет о накоплении знаний (вспомните “Википедию”), но сама по себе децентрализация не есть существенное условие успешной политической реформы. В большинстве случаев она даже не является желательной.

Когда любой из узлов Сети может отправить послание остальным, обычным равновесным состоянием системы становится неопределенность. Это очевидно для инициаторов политических кампаний: если позволить волонтерам заваливать спамом потенциальных сторонников, это может испортить все дело.

Один исследователь, наблюдавший за ходом праймериз в Айове в 2008 году, был поражен объемом ошибочных и чрезмерных коммуникаций, осуществлявшихся избирательными штабами. Наблюдатель счел, что они были по большей части неуместными и вредными: “группы активистов или штабы ставили перед собой очень странные задачи – например, за несколько дней сделать 45 телефонных звонков или отправить писем одному избирателю Голдуотера в 1964 году или Макговерна – в 1972 году”. Сегодня все иначе: одним нажатием клавиши можно отправить 450 или даже 4,5 тысячи электронных писем.

Легкость, с которой Сеть позволяет мобилизовать избирателей, может сковать воображение участников кампании и удержать их от политтехнологических экспериментов, которые обойдутся дороже, но зато, возможно, принесут больше пользы. Малькольм Гладуэлл из журнала “Нью-Йоркер”, выступая в 2010 году на конференции “Ф-5 Экспо” в Канаде, задал аудитории вопрос вполне в духе Кьеркегора: “Что случилось бы с Фиделем Кастро, если бы у него были аккаунты в ‘Твиттере’ и ‘Фейсбуке’? Стал бы он возиться с выстраиванием удивительной сети, которая позволила ему победить Батисту?” Гладуэлл, вероятно, хотел сказать, что, хотя “Фейсбук” и “Твиттер” способны в считаные минуты приводить в движение миллионы людей, не такая мобилизация становится предпосылкой революции – здесь нужна, скорее, способность аккумулировать ресурсы и разумно распоряжаться ими (и хорошо, если среди этих ресурсов есть сотня-другая бесстрашных бородачей, вооруженных до зубов). С “Твиттером” и “Фейсбуком” соблазнительно затеять революцию в виртуальном пространстве, а не в действительности. Это сработало бы, если политические кампании были бы похожи на “Википедию” и другие проекты “веб 2.0”: задачи здесь детализированы, они не связаны с риском, четко сформулированы, а результат не заставляет себя ждать. То есть можно присоединиться к революции, когда этого захочется, восстановить в декрете пропущенную запятую, отредактировать пособие по обращению с гильотиной, а потом сколько угодно сачковать. Настоящие же революции требуют централизации и нуждаются в лидерах-фанатиках, строгой дисциплине, абсолютной преданности идее и прочных связях, основанных на доверии.

Бездумное прославление цифровой политики запутало ее приверженцев: они стали путать приоритеты с возможностями. Вывести людей на улицу с помощью современных коммуникаций, может, и проще, но обычно это последняя стадия протестного движения и в демократическом, и в авторитарном государстве. Невозможно начинать с акций протеста, а после обдумывать политические требования. Здесь кроется серьезная опасность подмены стратегии, долгосрочной политической работы спонтанными уличными маршами. Анджела Дэвис, скандально известная гражданская активистка, кое-что знает об организации. Дэвис, в начале 70-х годов имевшая отношение к “Черным пантерам”, постепенно стала одним из лучших левых организаторов и сыграла важную роль в борьбе за гражданские права. Сейчас ее занимает тема отдаленных последствий облегчения задачи мобилизации для действенности общественных движений. “Мне кажется, что мобилизация заменила организацию, и в настоящий момент, когда мы думаем об организации движений, мы подразумеваем выход масс на улицы”, – рассуждала Дэвис в 2005 году в своей книге “Упразднение демократии: за пределами империи, тюрем и пыток”.

Опасность этого поворота очевидна. Новоприобретенная возможность мобилизации может отвлечь нас от поисков более эффективных способов организации. Дэвис отмечает, что “трудно вдохновить людей на мысли о длительной борьбе, о долгоиграющих движениях, требующих очень осторожных организационных изменений, которые не всегда зависят от нашего умения устраивать демонстрации”. Иными словами, не обязательно мобилизовать сто миллионов человек с помощью “Твиттера” только потому, что это возможно. Это может лишь затруднить достижение более важных целей в будущем. Дэвис пишет: “Интернет – это невероятный инструмент, но он может внушить нам, будто мы можем мгновенно создавать движения… по образцу доставки фаст-фуда”.

Возможно, иранское “Зеленое движение” в 2009 году достигло бы большего, если бы организаторы последовали совету Анжелы Дэвис. Хотя уникальная децентрализация сетевых коммуникаций позволяла иранским манифестантам успешно обходить цензуру и распространять информацию за пределами страны, она же не позволила членам движения действовать обдуманно или, по крайней мере, согласованно. Когда же дело дошло до совместных действий, тысячи групп в “Фейсбуке” не сумели сплотиться. Иранская твиттер-революция погребла себя под валом собственных твитов. Цифровая какофония оказалась слишком сильна для того, чтобы кто-либо предпринял решительные действия и повел за собой массы. Иранский обозреватель в блоге заметил с горечью: “Протестное движение, не имеющее правильных отношений с собственными лидерами – не движение. Это не более чем уличный бунт вслепую, который прекратится быстрее, чем вы можете себе представить”. Социальные медиа только добавили неразберихи: казалось, что информация поступает отовсюду, не до конца было понятно, контролирует ли кто-либо происходящее. “Камеры сотовых телефонов, ‘Фейсбук’, ‘Твиттер’… казалось… торопят события. И не было времени обсудить, что все это значит – чего хотят протестующие, готовы ли они умереть. Движение набирало скорость, и никто по-настоящему не знал, куда оно движется”, – вспоминал молодой иранец, который участвовал в манифестациях в 2009 году, был арестован, а после под псевдонимом Афсанех Мокадам опубликовал обо всем этом книгу.

То, что интернет дает всем возможность руководить, не означает, что никто не должен подчиняться. Нетрудно представить себе, как любое протестное движение может попросту распылиться благодаря легкости коммуникации. Когда любой человек в состоянии послать твит или оставить запись в “Фейсбуке”, он скорее всего так и поступит. Вал посланий только увеличит информационную перегрузку и может затормозить реакцию тех, кто их получает, но это соображение почему-то не всегда принимают в расчет.

Да, диссиденты. Нет, не инакомыслящие

Недостаток большинства господствующих интерпретаций цифровой политической деятельности заключается в том, что они чересчур утилитарны (рассматривают вопросы вроде: “Сколько еще кликов – или просмотров, или подписей – в “Фейсбуке” я получу, если потрачу больше денег, времени, помощников?”) и часто не придают значения культурной “подкладке” политики. То, что “Фейсбук” позволяет нам достичь цели X , не так впечатляет, если ее достижение с помощью “Фейсбука” подменяет деятельность Y , которая может оказаться важнее в долгосрочной перспективе. Например, даже при наличии микроволновой печи и замороженных полуфабрикатов, экономящих время, немногие из нас прибегают к этому решению, когда устраивают вечеринку, в частности потому, что в приготовлении пищи, ее поглощении и общении есть нечто, что важнее, нежели экономия времени или денег. Оценка качества жизни предполагает нечто большее, чем простое сложение эффективного и вычитание неэффективного: нужно еще и четкое понимание того, какие ценности важнее в определенном контексте отношений между людьми.

Если авторитарный режим может пасть под напором группы “Фейсбука” (где бы ее участники ни протестовали – в Сети или на улице), значит, это был не совсем авторитарный режим. Цифровая политическая деятельность чаще приносит плоды поздно, чем рано. В долгосрочном плане доступность таких мобилизационных возможностей начинает влиять на глубоко укорененные политические структуры и обычные политические процессы в обществе (авторитарном или нет – все равно). Задача, с которой сталкивается любой человек, пытающийся оценить возможное влияние интернета на совокупную эффективность массовой политической деятельности, во-первых, предусматривает выделение черт и деятельности, существенных для успеха борьбы за демократию в определенной стране или в определенной ситуации. Во-вторых, эта задача требует понимания того, как определенное средство агитации или поддержки коллективного действия влияет на указанную деятельность.

Так, можно смело предположить, что в большинстве государств с сильным авторитарным режимом понадобятся диссиденты – дальновидные, хорошо организованные, но прежде всего отважные и готовые умереть или отправиться за решетку. Ясно, что лишь малая небольшая доля населения любой страны способна пойти на такие жертвы; именно поэтому слово “диссидент” до сих пор имеет героический оттенок. Успехи диссидентов в деле подрыва режима могут быть скромными, однако они в состоянии (вспомните Ганди) подать важный нравственный пример и подтолкнуть к действию своих сограждан.

Заметный политический сдвиг требует принятия не только традиционной политики, но и ее самых жестких элементов: арестов, угроз, пыток, изгнания из университетов. Возможно, Солженицыну и Сахарову, будь у них доступ в интернет, было бы легче донести до других свои мысли и чувства. Однако не обязательно эти двое стали бы более успешными диссидентами. Россию из семидесятилетней политической комы вывело не то, что (или как) они произносили, а то, что они делали: бросили вызов властям, говорили то, что думали, отвечали за свои слова. Диссиденты были больше чем центры сбора и распространения информации, соответственно, диссидентское движение было чем-то большим, чем сеть из таких центров. В основе диссидентской культуры лежали рискованные поступки, которые подтачивали монолитную структуру авторитаризма. Но важнее всего было не то, что делали диссиденты, а то, чего их деятельность помогала им достигать в других сферах.

Распространение инакомыслия всегда зависело от умения диссидентов культивировать мифы о себе, хотя бы для того, чтобы побудить других последовать их примеру. В российском диссидентском сообществе до сих пор с нежностью вспоминают, как Андрей Сахаров и его жена Елена Боннэр тайно ходили в парк с радиоприемником, чтобы слушать и делать транскрипты иностранных передач. Или как чехословацкие и польские диссиденты тайно встречались в горах около польско-чехословацкой границы, садились рядом, будто бы отдыхая, а уходя, подхватывали чемоданчики друг друга (так они участвовали в международном обороте самиздата). Такие рассказы, вне зависимости от того, являются ли они правдивыми, помогали создать образ диссидента. Этот культурный феномен имел огромные политические последствия, пусть он всего лишь побуждал романтически настроенную молодежь присоединиться к движению.

Поскольку большинство успешных диссидентских групп в закрытых обществах (до изобретения интернета) не было предметом полевых исследований и антропологи не изучали, как они стали такими, какими стали, сейчас мы обладаем лишь поверхностным знанием о том, что привело этих людей к инакомыслию. Рассмотрим, например, вопрос о цензуре, которая, на первый взгляд, не связана с диссидентством. Станут ли люди диссидентами, если они регулярно сталкиваются с цензурой?

А если цензура будет очевидной и назойливой (например, сравните радиоподавление с его шумом и треском с почти бесшумной и незаметной газетной цензурой)? По меньшей мере один историк холодной войны утверждает, что подавление радиопередач неявно способствовало инакомыслию, так как “возбуждало у слушателей любопытство в отношении заглушаемых передач, усиливало подозрение касательно мотивов властей… и придавало убедительности тому, о чем рассказывало ‘Радио Свобода’”. Это не значит, что цензура – это хорошо. Это значит, что большинство тех, кто при коммунизме противостоял правительству, не в одночасье стали диссидентами. Они шли к этому долгим и трудным путем, который мы только начинаем понимать.

Оппозиционная политика, условия для которой подготовил интернет (та политика, приверженцы которой считают информационный обмен безопасным, даже когда это не так; политика, в рамках которой анонимность – правило, а не исключение; где есть “длинный хвост” политических дел, которыми активист может заняться, и где легко добиться ощутимой, но имеющей ограниченное значение победы над государством), едва ли породит нового Вацлава Гавела. Кому-то по-прежнему приходится отправляться за решетку. Многие блогеры так и делают, но они по преимуществу одиночки, нередко действующие так сознательно и не стремящиеся привлечь к своему делу других. Вместо того чтобы работать “в поле” над культивированием политических движений, они посещают западные конференции, получают награды и критикуют правительство в интервью западным СМИ. Йоани Мария Санчес Кордеро, видный кубинский блогер (журнал “Тайм” счел ее одной из наиболее влиятельных персон в мире), гораздо известнее за границей, чем дома. Конечно, это не от недостатка усердия. Учитывая жесткий контроль над кубинскими СМИ, блогинг сам по себе занятие героическое. И все же, если говорить о влиянии Санчес на моральный облик поколения, все ее посты, какими бы колкими и проницательными они ни были, едва ли стоят одной-единственной пьесы Вацлава Гавела. Может, сама Санчес и не стремится стать кубинским Гавелом, но так думает большинство ее поклонников на Западе, путающих блогинг с самиздатом.

Примечательно и то, что благодаря Сети гомосексуалисты в Нигерии получили возможность изучать Библию, поскольку, как сообщает журнал “Экономист”, их могут избить, если они явятся в церковь. Но – давайте начистоту: неизвестно, будут ли подобные виртуальные встречи в долгосрочной перспективе способствовать защите прав геев. Ведь перемены в общественных настроениях потребуют ряда болезненных политических, правовых, социальных реформ и уступок, которые интернет может и не приблизить. Иногда лучший способ способствовать созданию действенного общественного движения – загнать преследуемую группу в угол. Это не оставляет ей иного выбора, кроме инакомыслия и гражданского неповиновения. А ложный комфорт цифрового мира может привести к тому, что группа никогда не почувствует себя загнанной в угол.

Виртуальная политика? Забудьте об этом

Опасность диванного активизма в авторитарном государстве заключается в том, что у молодежи может сложиться неверное впечатление, будто это политика иного рода: цифровая, но при этом ведущая к реальным изменениям, всецело выражающаяся в сетевых кампаниях, открытых письмах, вольнодумных фотожабах и сердитых твитах. Может показаться, что она не только целесообразна, но и предпочтительнее неэффективной, утомительной, рискованной и по большей части устаревшей политики, которую вели оппозиционные движения прошлого. Но, кроме одного-двух исключений, едва ли можно говорить о чем-то новом. Скорее отсутствие развлечений, которое восполнил интернет – возможность сбежать из отвратительной и скучной авторитарной политической действительности, – уведет следующее поколение недовольных еще дальше от традиционной оппозиционной политики. Стремление отбросить старые методы особенно заметно в странах со слабыми, неэффективными, неорганизованными оппозиционными движениями. Часто бессилие таких движений в борьбе с правительством вызывает у молодежи больший гнев, чем действия самих правительств. Однако, нравится нам это или нет, подобные движения зачастую представляют единственную надежду авторитарных обществ. У молодежи нет иного выбора, кроме как присоединиться к этим движениям и попытаться изменить их изнутри. Обличение правительства и переезд на ПМЖ в Твиттерландию не помогут оживить угасающий политический процесс во многих из этих стран.

“Если оценивать влияние [новых медиа на арабский мир], то это скорее средство для снятия стресса, чем механизм политических перемен”, – пишет Рами Хури, колумнист ливанской газеты “Дейли стар”. Он опасается, что влияние подобных технологий на политический протест на Ближнем Востоке окажется в целом негативным: “Блогинга, чтения крамольных сайтов и обмена провокационными эс-эм-эс… с точки зрения многих молодых людей вполне достаточно. Такого рода занятия, однако, по сути превращают человека из участника событий в наблюдателя, а потенциальный акт массовой политической деятельности, мобилизации, демонстрации или голосования – в пассивное, безопасное частное развлечение”. Г-н Хури, возможно, преувеличивает (на счету ближневосточных цифровых активистов немало достижений, особенно в части документирования бесчинств полиции), но его озабоченность вопросами долгосрочного влияния сетевого политики на политику в целом оправданна.

Я вижу, как миры традиционной и сетевой политики сталкиваются у меня на родине, в Беларуси, и замечаю у молодежи излишне восторженное отношение к сетевой политике.

Многие молодые люди, разочарованные в оппозиции, неспособной бросить вызов авторитарному правителю страны, начинают недоумевать, зачем им все эти муниципальные собрания, в которых вечно пусто, а также нечестные выборы, непомерные штрафы и неминуемое попадание за решетку, если интернет позволяет заниматься политикой анонимно, на безопасном расстоянии и без особенных затрат. Но это не более чем утопия: ни сердитые твиты, ни эс-эм-эс, как бы они ни были красноречивы, пока не смогли возродить демократический дух в массах, которые в большинстве своем погрязли в болоте пропаганды и гедонизма, устроенном для них правительством, хорошо усвоившим урок Хаксли. В условиях, когда большинство белорусов посещают Сеть, чтобы наесться до отвала бесплатных развлечений в “Ю-Тьюбе” и ЖЖ, пытаясь укрыться от ужасной политической действительности, политическая деятельность требует чего-то большего, чем рассылка приглашений в антиправительственные группы в “Фейсбуке”, как бы убедительно они ни звучали.

Политикам не стоит игнорировать успехи активистов, которые во всем мире прибегают к помощи интернета и социальных медиа в своих целях, от кампании против пакистанского президента Первеза Мушаррафа до порицания компании “Шелл” за ее сомнительную деятельность в Нигерии и противодействия индийским фундаменталистам-женоненавистникам. Однако в то же время стоит помнить, что эти кампании, даже успешные, всегда сопряжены со скрытыми социальными, культурными и политическими издержками. Это касается в первую очередь кампаний, направленных против могущественных авторитарных государств. Одна из главных причин успеха манифестаций против FARC в Колумбии состоит в том, что протестующие выступали против группы, горячо нелюбимой правительством страны. Когда те же активисты применили в “Фейсбуке” свои ноу-хау для инициирования в сентябре 2009 года в Венесуэле античавистских протестов, они ожидали, что к кампании присоединятся до 60 миллионов человек по всему миру. Откликнулись всего несколько тысяч (к тому же Чавес инициировал собственную пропагандистскую кампанию и ответил “стихийными” народными протестами). Стоит критически отнестись к заявлениям Хиллари Клинтон, восхваляющей способность социальных сетей изменять мир, и ее британского коллеги Дэвида Милибэнда, который рассуждает о “всплеске гражданской активности” и о том, как новые медиа могут придать импульс поискам социальной справедливости. Хотя новые формы массовой политической деятельности и вправду появляются, они вполне могут обесценить, а не усилить более эффективные, проверенные временем методы.