Феномен переходности в малой прозе амброза бирса

74 
with hanging shreds of flesh and splinters of bone»
157
[Ребенок видел, как дома, 
на плантации, негры ползали на четвереньках, чтобы позабавить его, и не раз 
ездил на них верхом, играя в лошадки. И теперь мальчик подкрался сзади к 
одному из ползущих людей и мигом вскочил ему на спину. Человек припал 
грудью к земле, а затем, собравшись с силами, приподнялся и, точно 
необъезженный жеребенок, яростно сбросил мальчика на землю. Он обратил 
к ребенку лицо, на котором недоставало нижней челюсти, — от верхних 
зубов до горла зияла огромная красная рана, окаймленная по краям клочьями 
мяса и раздробленными костями
158
]. Показательным в этом эпизоде является 
момент взгляда, столкновения лицом к лицу с истиной смерти и ее узнавание, 
после которого ребенку уже не кажется происходящее таким смешным – так 
бесформенное существо в его сознании принимает очертания человека, при 
этом искаженного и обезображенного болью и страданием.
А. Бирс усиливает разрыв между религиозной патетикой библейской 
символики и реальной физиологической жизнью умирающего человека, 
оставленного наедине с ужасающим миром вне Бога, прибегая к 
своеобразной травестии (пародирование известного «высокого» образца и 
помещение его в несоответствующий контекст) легенды об исходе евреев из 
Египта. Кроме прямого цитирования («шум битвы, громкие голоса вождей и 
крик»), на которое указывает сам автор, фигура пророка Моисея, 
выступающего в изначальном сюжете в качестве предводителя и проводника, 
замещается фигурой заблуждающегося ребенка-инвалида. 
Тот фронтисмен, наследником которого А. Бирс открыто называет 
своего маленького героя в тексте, действующий якобы по воле Божьей, 
оказывается на деле абсолютно поглощен своей иллюзией миссионерства, не 
имеющую ничего общего с реальной окружающей его действительностью. 
Его представления о мире сталкиваются в финале текста с истиной о мире: 
ребенок обнаруживает собственный дом разрушенным после взрыва боевого 
157
Bierce A. Tales of soldiers and civilians. San Francisco, 1891. P. 47. 
158
Бирс А. Заколоченное окно. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1989. C. 35. 

75 
снаряда и оказывается совершенно беспомощен перед этой истиной о мире – 
ни о спасении людей, ни о спасении своих близких, ни о спасении самого 
себя здесь принципиально невозможно говорить. Более того, в финале текста 
главный герой уподобляется встреченным им обезображенным солдатам, 
лишенным человеческих черт: «The child moved his little hands, making wild, 
uncertain gestures. He uttered a series of inarticulate and indescribable cries—
something between the chattering of an ape and the gobbling of a turkey—a 
startling, soulless, unholy sound, the language of a devil»
159
[Ребенок задвигал 
руками, делая отчаянные, беспомощные жесты. Из горла его один за другим 
вырвались бессвязные, непередаваемые звуки, нечто среднее между 
лопотаньем обезьяны и кулдыканьем индюка, — жуткие, нечеловеческие, 
дикие звуки, язык самого дьявола
160
]. Присутствие Бога в такой реальности 
принципиально невозможно. 
Подчеркивает эту богооставленность человека и его принципиальная 
обезличенность: в условиях войны не существует имен, близких связей, 
личных целей и задач. Большинство персонажей не имеют никаких 
индивидуальных черт, они существуют и действуют внутри ужасающей 
военной рутины по инерции. Некоторые из них при этом могут обладать 
некоей яркой запоминающейся чертой характера, выделяющей героя среди 
других действующих персонажей, может даваться при этом краткая 
информация о происхождении и семье, но при этом каждый из таких героев 
оказывается принципиально обезличен и даже не называется по имени, 
которое читатель так и не узнает.
Герои А. Бирса перманентно находятся в состоянии тревоги, готовые 
среагировать на минимальную угрозу неизвестности насилием – в борьбе, но 
зачастую с противником без внешнего воплощения. Чувство опасности, 
угрозы, висящей над миром, становится определяющим для художественного 
мира А. Бирса – война, которую ведут его персонажи, не заканчивается 
159
Bierce A. Tales of soldiers and civilians. San Francisco, 1891. P. 53. 
160
Бирс А. Заколоченное окно. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1989. C. 38. 

76 
конкретным историческим событием, а продолжается экзистенциальной 
войной с мирозданием, становится непреходящим состоянием. Незримо 
присутствующий в текстах А. Бирса неумолимый рок жизни настигает 
каждого героя по-своему, но абсолютно неизбежно каждого, и не оставляет 
ни малейшей надежды: ни у одного героя А. Бирса нет семьи или потомства, 
что символически показывает пессимистическую позицию автора по 
отношению к будущему как этой страны, так и человечества в целом. Герои 
Бирса оказываются не миссионерами фронтира, за спиной которых высится 
та самая божественная вертикаль и благословение на распространение «веры 
цивилизации» среди дикого и необузданного хаоса мира, но наоборот – 
богооставленными людьми, оторванными от какого-либо возможного Бога, 
света и смысла, вне каких-либо нравственных ориентиров.
Но более любопытную трансформацию претерпевают патриархальные 
паттерны фронтира вне ситуации войны, особенно – в текстах мало 
изученного сборника «Наслаждение изверга», опубликованного А. Бирсом в 
период жизни в Англии в 1872 году. 
На раннем этапе творческого становления и в рамках своего первого 
сборника А. Бирса интересовали злободневные этические вопросы общества, 
летописцем которого он сам себя обозначил уже в предисловии к книге: 
«ужасы, составляющие эту «холодную подборку» дьявольщины, взяты в 
основном из различных калифорнийских журналов»
161
, обозначив тем самым 
свою принципиальную позицию непричастности к процессу создания 
текстов. Скрывшись за псевдонимом Дод Грайл, который А. Бирс использует 
в том числе при издании публицистических текстов в журнале Fun, он 
увеличивает тем самым дистанцию между фигурой автора и самим 
повествованием, выступая лишь в качестве своеобразного собирателя 
историй: подтверждают это и подзаголовки частей сборника, «some fiction», 
«talk, talk», которые можно перевести как россказни, истории, услышанные 
161
Grile D. The fiend’s delight. NY, A.L. Luyster, 1873. P.7.

77 
между делом, болтовня. В данном сборнике мы не встретим ни одного 
мистического текста: все сюжеты, описываемые в «Наслаждении изверга», 
представляют из себя сугубо бытовые зарисовки о ежедневной рутине 
типичного представителя американского среднего класса, наполненной 
странными стечениями обстоятельств: здесь жена может узнать, что ее 
супруг делает предложение другой женщине («A Kansas Incident»), учителя, 
пожаловавшегося на издевательства со стороны учеников, руководство 
школы отправляет на расстрел («The Root of Education»), а сын крадет 
имущество собственного отца («The Scolliver Pig»). 
В жестких условиях освоения фронтира естественный образом 
центральной фигурой становился мужчина, отец-основатель, который 
целиком сосредоточивается на хозяйственных и социальных функциях, 
получающих теперь принципиальное значение для выживания. В центре 
идеологической картины мира фронтисмена тем самым оказываются 
присваивание себе, богоизбранному пионеру, пространства и формирование 
на нем нового, идеального общества и, что закономерно, нового, идеального 
человека. Фигура первопоселенца и впоследствии фронтисмена тем самым 
очевидным образом героизируется – подавление коренных жителей Америки 
и освоение чужого, враждебного природного пространства, синтетически 
связанного в сознании первых поселенцев с приручением самой стихии, 
стали основой фундамента будущей концепции self-made man, 
несокрушимым усилием воли берущего верх над обстоятельствами. Эта 
патриархальная по своей природе ориентация на героическую личность 
становится 
закономерным 
следствием 
потребности 
сформировать 
национальную мифологию, попросту отсутствующую в виде некоего единого 
корпуса уникальных символических ориентиров и паттернов, поскольку на 
фронтире оказывались люди с совершенно разным культурным багажом, 
вынужденные сосуществовать при этом в одном социокультурном поле. 
Принципиально важно, что именно в этот момент начинает формироваться 

78 
национальное самосознание будущих Соединенных Штатов, не имеющих 
единой ментальной картины мира: вплоть до современности одной из 
опорных траекторий развития культуры Америки является принцип 
плавильного котла (англ. «melting pot»), где в синергии сталкиваются 
разнородные элементы различных культурных традиций, позволяющий 
обеспечить общность социального этоса и сформулировать всеобщее, 
национальное кредо. «Здесь (прим. – в Новой Англии) представители всех 
национальностей смешиваются в новую расу людей, чьи потомки однажды 
изменят мир»
162
.
Мифологизация жителей со всей присущей им спецификой создает не 
только некий объединяющий архетип для новой зарождающейся нации, но 
использует при этом базовые мифологические структуры. Например, 
А.Ф. Лосев пишет о развитии античной мифологии как о движении от 
матриархата, где природа и стихия воспринимается как хаотичное, 
таинственное и непонятное, к патриархату, когда хаос оказывается 
упорядочен и вписан в некую космическую структуру порядка. Именно 
патриархальный этап классической мифологии знаменует и появление героя, 
«который теперь расправляется со всеми теми чудищами и страшилищами, 
которые прежде рисовались воображению первобытного человека, 
задавленного 
непонятной 
ему 
и 
всемогущей 
природой»
163
. 
Он 
принципиально 
деиндивидуализирован, 
поскольку 
репрезентирует 
человечество в целом – человечество, одерживающее победу над темной 
загадкой этого враждебного мира, который с каждым новым деянием героя 
становится все более известен, понятен, очерчен в своих пределах. Таким 
образом, изначально ориентированное на подчеркнуто маскулинный образ 
фронтисмена коллективное сознание США типизирует его, вписывая в один 
ряд с архаическими мифологическими героями, за счет чего он проникает 
162
Crevecoeur J. Letters from an American Farmer. New York: Fox,Duffield, 1904. 
163
Лосев А.Ф. Мифология греков и римлян. M., Мысль. 1996. 978 с.

79 
еще глубже в национальную картину мира и становится ее определяющим 
семантическим центром. 
Персонажи так же доподлинно не конкретизированы и по ходу 
событий почти не разговаривают между собой, но истории, которые с ними 
происходят и которые фиксируются рассказчиком, а также поступки, 
которые они по ходу изложения совершают, красноречиво характеризуют их 
моральные качества, открывая на обозрение читателя принципиальный 
надлом: оказывается, что в реальности нет никакого социального равенства и 
свободы, царит беззаконие, запущенное безразличным к происходящему 
государственным аппаратом, способствующее падению нравов. При этом 
имитируя плотное полотно повествовательной ткани, где перечисляемые 
действия персонажей нанизаны одно на другое, А. Бирс по факту не 
изображает здесь никакого события, они служат застывшим вневременным 
описанием быта и нравов типичного представителя Америки. Пространство 
дома его героев, наполненное раньше буквально одушевленными деталями, 
завершавшими своеобразную космогонизацию этого микромира частной 
жизни семьи, теперь изображается в серой полутьме, нищете и беспорядке, – 
теперь стены дома не защищают его жителей от опасностей внешнего мира, а 
охраняют неприглядную правду происходящего внутри его стен от 
посторонних ушей.
Центром мифологизированного пространства домашнего очага, где 
разворачивается незамысловатый сюжет рассказов Бирса, становится 
мужской персонаж, маркируемый повествователем часто по его прямой 
функции – отца или мужа. В патриархально ориентированном западном мире 
с усилением маскулинной героики мифологического фронтира за каждым из 
таких персонажей подразумевается вполне определенный ряд характеристик, 
таких как сила, воля к действию и высокие моральные принципы, однако 
буквально каждую из них Бирс в своих героях последовательно разрушает. 
Особенно абсурдным в данном ключе видится текст «The head of the family» 

80 
(Глава семейства), обыгрывающий эту двойственность в названии – глава 
семейства и голова человека. Именно отрубленную голову отца приносит 
собственной матери главный герой повествования, на что она реагирует 
странным образом: ссылаясь на запрет отца брать что бы то ни было без 
разрешения, она просит ребенка вернуть голову на место. Таким образом, 
внешний авторитет властной фигуры отца, конечно, формально остается не 
тронут и все «заветы» патриархальной фигуры выполнены, но для читателя 
становится очевидным их абсолютное непонимание и неприятие героями, 
которые даже после его смерти, своеобразного свержения, продолжают по 
инерции с ним взаимодействовать в прошлой парадигме. 
Женщины в художественном мире А. Бирса находятся в 
принципиальном разрыве с пониманием реальной действительности: с одной 
стороны, они совершенно не способны на самостоятельное существование, 
поскольку по природе своей персонифицируют иррациональное начало, не 
позволяющее им обрести свое место в материальном рационалистическом 
социуме. С другой стороны, они оказываются не способны служить своей 
природе в качестве матери и жены, поскольку институт священного брака в 
настоящем оказывается лишь формой физического сосуществования людей 
противоположного пола, принципиально не слышащих друг друга и в виду 
этого не способных друг друга понять. Уже в предисловии главной героиней 
авторского посвящения становится «неизменная и непогрешимая богиня 
Хорошего вкуса», маркируемая автором как принципиально феминная 
фигура, «она/her». Следующий за предисловием открывающий текст 
сборника, «One More Unfortunate» (Еще один несчастный), строится вокруг 
загадочного сюжета о преследовании женщины офицером полиции и 
метафорически 
развивает 
заданную 
предисловием 
траекторию 
противопоставления этих двух начал: Out along the deserted wharf to its farther 
end fled the mysterious fugitive, the guardian of the night vainly endeavouring to 

81 
overtake, and calling to her to stay
164
[Вдоль пустынной пристани в ее дальний 
конец бежала таинственная фигура, которую страж ночи тщетно пытался 
догнать и призывал остановиться (прим. – перевод наш. В.Д.)]. Два 
контрастных образа, мужского и женского начал, оказываются неспособны к 
истинной 
коммуникации, 
поскольку 
олицетворяют 
собой 
два 
разнонаправленных импульса: эмоционально резонирующий женский и 
приземленно материалистический мужской, которые обречены не вступать в 
открытую коммуникацию друг с другом, но строить некие ожидания от 
потенциальной коммуникации, иллюзии, и неизбежно разочаровываться в 
ней. Незнакомка, драматично намеревавшаяся покончить с собой, 
бросившись с пирса, быстро перестает быть объектом внимания и 
сопереживания офицера полиции – в погоне, поскользнувшись, он падает и 
больно ушибается: «…he felt angry and misanthropic. Instead of rising to his 
feet, he sat doggedly up and began chafing his abraded shin. The desperate woman 
raised her white arms heavenward for the final plunge, and the voice of the gale 
seemed like the dread roaring of the waters in her ears, as down, down, she went—
in imagination—to a black death among the spectral piles. She backed a few paces 
to secure an impetus, cast a last look upon the stony officer, with a wild shriek 
sprang to the awful verge and came near losing her balance. Recovering herself 
with an effort, she turned her face again to the officer, who was clawing about for 
his missing club. Having secured it, he started to leave»
165
[…чувствует злобу и 
ненависть. Вместо того, чтобы подняться на ноги, он по-собачьи упрямо сел 
и начал растирать исцарапанную голень… Отчаявшаяся женщина подняла 
свои белые руки к небу, готовясь к последнему нырку/прыжку, и звуки бури 
слышались ей ужасающим рычанием водной стихии, пока она падала вниз, 
вниз – в своём воображении – к чёрной смерти посреди призрачных 
груд/массивов. Она сделала несколько шагов назад, чтобы обеспечить 
достаточный импульс, задержала взгляд на неподвижном офицере, с диким 
164
Grile D. The fiend’s delight. NY, A.L. Luyster, 1873. P.9. 
165
Grile D. The fiend’s delight. NY, A.L. Luyster, 1873. P.10. 

82 
воплем рванулась к самой границе пристани и чуть было не потеряла 
равновесие. С трудом восстановив его, она обернулась к офицеру, который 
ползал в поисках пропавшей дубинки. Найдя её, он двинулся к выходу (прим. 
– перевод наш. – В.Д.)]. Ситуация заканчивается неоднозначно: дается 
ремарка о настоящей судьбе загадочной незнакомки, которая каждый раз, 
встречая теперь офицера полиции, демонстрирует молчаливую гримасу 
отвращения. Таким образом, конфликт неоправданных ожиданий двух героев 
друг от друга не получает разрешения, оставляя перед читателем открытый 
вопрос: способны ли мужчина и женщина в принципе по-настоящему понять 
друг друга или это только иллюзия понимания, заблуждение, в котором 
оказались оба? Апофеозом этой искаженной коммуникации становится текст 
«A Bit of Chivalry» (Немного рыцарства), где рассказчик становится 
невольным очевидцем диалога между мужчиной и женской статуей, от 
которой он пытается добиться ответа в своих настойчивых ухаживаниях, 
обреченных остаться неуслышанными.
Любопытно, что статуя из данного рассказа носит имя Пандоры, 
ставшей в древнегреческой мифологии причиной существования смерти и 
болезней в человеческом мире. На иррациональную, хтоническую природу 
женской натуры рассказчик сборника обращает внимание особенно часто на 
контрасте с мужской прямолинейной логикой: например, безымянная 
женщина из текста «A Tale of the Great Quake» (История Великого 
Землетрясения) во время жуткого катаклизма отказывается от спасения из 
разрушающегося дома, а героиня «The Heels of Her» (Следы ее), застряв 
каблуками в решетке водостока, предпочитает отодрать от туфель подошву, 
чем согласиться на помощь мужчины. Независимость, проявляемая 
героинями А. Бирса, кажется немотивированным и даже театрализованным 
жестом, изображаемым рассказчиком в ироническом ключе: «Heaven only 
knows why that entrapped female had declined the proffered assistance of her 
species—why she had elected to ruin her boots in preference to having them 

83 
removed from her feet. Upon that day when the grave shall give up its dead, and 
the secrets of all hearts shall be revealed, I shall know all about it; but I want to 
know now»
166
[Одному Богу известно, почему эта пойманная самка 
отказалась от помощи, предложенной ее же расой, — почему она предпочла 
испортить свои ботинки, вместо того чтобы снять их с ног. В день, когда 
восстанут мертвецы из могил своих и откроются тайны всех сердец, я узнаю 
об этом все; но как я хотел бы узнать это сейчас» (прим. – перевод наш. 
В.Д.)]. К подобным снижениям женских образов через аналогии с животными 
повествователь Дод Грайл обращается достаточно часто, особенно, когда 
говорит о женском поведении в социуме: он называет женщин змеями, 
стремящимися поглотить зазевавшегося мужчину («The Strong Young Man of 
Colusa» (Силач из Колузы)), муравьями, способными напасть на 
представительниц своего же вида из-за понравившегося наряда («Insects» 
(Насекомые)), а суфражисток и вовсе сравнивает с пьяным носорогом среди 
грядок тюльпанов («Le Diable est aux Vaches» (Дьявол у коров)). Одинокая 
женщина будто бы утрачивает собственное человеческое лицо, в чем 
слышатся, безусловно, консервативные ноты позиции повествователя, 
показывающего в подобных комических ситуациях ее несостоятельность и 
глупость.
Однако вторая линия женских персонажей в сборнике полностью 
уничтожает эту ироническую дистанцию: большинство женщин в браке, 
которые должны были бы стать в контексте изображаемой социальной 
несамостоятельности представительницами счастливой тихой участи под 
покровительством патриархального супруга, оказываются фигурами глубоко 
трагичными. Одной из наиболее шокирующих сторон семейной жизни, 
которую демонстрирует А. Бирс в сборнике, становятся ужасающие сцены 
домашнего насилия, например, в текстах «A Comforter» (Утешитель), «A tale 
of two feet» (История двух стоп) или «A retribution» (Воздаяние), где 
166
Grile D. The fiend’s delight. NY, A.L. Luyster, 1873. P. 24. 

84 
женщина оказывается заложницей своего брака и подавляется агрессивным 
мужским началом. В центре мифологизированного пространства дома, где 
оказываются замужние героини А. Бирса, находится патриархальный 
мужской персонаж, отец или муж, превращающийся в тирана, который 
пользуется своим физическим превосходством над женой и своим 
положением в семье. Несмотря на аморальность его поведения, с социальной 
точки зрения он остается доминирующей фигурой, а само утопическое 
пространство дома трансформируется в ширму, за которой скрывается 
неприглядная, ужасная истина. Предпочитают придерживаться этого 
заблуждения и партнеры внутри пары, и общество, консервативно 
поддерживая это представление о «хорошей жизни» и благостном «семейном 
очаге», где покладистая жена ждет в окружении детей своего супруга-
защитника. Именно о таком трагическом заблуждении А. Бирс пишет в 
тексте «Margaret the Childless» (Маргарет Бездетная), где рассказывается 
история бесплодной женщины, муж которой подбирает на улице бездомных 
детей и приводит домой, бросая на воспитание несчастной супруги. Имя 
супруга остается неназванным и заменяется на лаконичное her lord and master 
[ее господин и повелитель], чем А. Бирс демонстрирует одновременно 
безоговорочный статус супруга в семье, правила игры в которую принимает 
женщина как заложница своего статуса. Неслучайно в этом чувствуются и 
нотки религиозной символики: в безразличии героя к чувствам собственной 
супруги намекается и на безразличие Бога к происходящему в этом обществе, 
допускающему катастрофическое искажение главных человеческих 
ценностей. 
Мир обыденной реальности вне военных действий, прорисованный в 
текстах А. Бирса, оказывается не менее ужасен в своем бесконечном и 
безразличном насилии, которое сопутствует человеку еще с первобытных 
времен до настоящего момента – и на фронте, и в ежедневной рутине. С 
одной стороны, автор, принципиально устранившийся от оценки, не 

85 
артикулирует тем самым никакого однозначного вердикта Америке его дней. 
Но символически показательным становится эта циклическая повторяемость 
ситуаций в каждом очередном доме этого пространства вечного фронтира 
Соединенных штатов, в которой могут чуть меняться конкретные герои и 
обстоятельства, но сущность остается неизменной с момента основания на 
этой земле государственности – всеуничтожающая ненависть, взрощенная 
годами практики насилия к Другому, к человеку как таковому, и, как 
следствие, к миру. 

жүктеу/скачать 1.87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: