Габриэль Гарсия Маркес. Сто лет одиночества

x x x

Сына Пилар Тернеры принесли в дом ее деда и бабки спустя

две недели после того, как он появился на свет. Урсула скрепя

сердце приняла младенца, еще раз побежденная упорством своего

мужа, который не мог допустить и мысли, что отпрыск рода

Буэндиа окажется брошенным на произвол судьбы. Однако она

поставила условие, чтобы ребенок никогда не узнал правду о

своем происхождении. Мальчика нарекли Хосе Аркадио, но во

избежание путаницы все постепенно стали звать его просто

Аркадио. В то время в Макондо кипела очень деятельная жизнь, и

в доме Буэндиа царила такая суета, что было не до детей. Их

поручили заботам Виситасьон, индианки из племени гуахиро,

которая попала в Макондо вместе со своим братом, спасаясь от

губительной и заразной болезни -- бессонницы, уже несколько лет

свирепствовавшей на их родине. Брат и сестра были людьми

услужливыми и работящими, поэтому Урсула наняла их себе в

помощь по дому. Вот так и вышло, что Аркадио и Амаранта стали

говорить на языке гуахиро раньше, чем по-испански, и научились

есть суп из ящериц и паучьи яйца, но Урсула этого даже не

заметила, потому что была всецело поглощена сулившим немалые

прибыли производством зверушек и птиц из леденца. Макондо

совсем преобразилось. Люди, которых привела Урсула, так

расхвалили повсюду выгоды его расположения и плодородие

окрестных земель, что очень скоро скромное селение превратилось

в оживленный городок с лавками, мастерскими ремесленников и

бойким торговым путем, по которому пришли сюда первые арабы в

туфлях без задников и с кольцами в мочках ушей и начали менять

ожерелья из стеклянных бус на попугаев. У Хосе Аркадио Буэндиа

не было ни минутки отдыха. Зачарованный окружающей реальной

жизнью, казавшейся ему тогда фантастичнее обширного мира его

воображения, он потерял всякий интерес к алхимической

лаборатории, предоставил отдых веществу, истощенному долгими

месяцами различных превращений, и опять сделался тем

рассудительным, энергичным человеком, который некогда решал,

где прокладывать улицы и как ставить новые дома, не создавая

никому никаких преимуществ по сравнению с остальными. Новые

поселенцы питали к нему огромное уважение и без его совета не

закладывали ни одного фундамента, не ставили ни одного забора,

даже доверили ему размежевание земли. Когда вернулись

цыгане-фокусники со своей передвижной ярмаркой, превратившейся

теперь в огромное заведение для азартных игр, их встретили

шумным ликованием, так как надеялись, что с ними появится и

Хосе Аркадио. Но Хосе Аркадио не вернулся, не было с

комедиантами и человека-змеи, единственного, по мнению Урсулы,

живого существа, знавшего, где искать ее сына, поэтому цыганам

не разрешили остановиться в Макондо и даже предупредили, чтобы

и впредь ноги их тут не было: теперь цыган почитали за

носителей алчности и порока. Однако Хосе Аркадио высказался в

том смысле, что древнее племя Мелькиадеса, которое своей

тысячелетней мудростью и чудесными изобретениями столь много

способствовало возвышению Макондо, всегда будет принято здесь с

распростертыми объятиями. Но, судя по словам разных странников

и бродяг, заглядывавших в Макондо, племя Мелькиадеса было

стерто с лица земли за то, что посмело преступить границы

дозволенного человеку знания.

Освободившись, во всяком случае на время, из мучительного

плена своего воображения, Хосе Аркадио Буэндиа в короткий срок

наладил во всем городе размеренную трудовую жизнь; ровное ее

течение было нарушено лишь однажды самим Хосе Аркадио Буэндиа,

когда он выпустил на волю птиц, которые с начала основания

Макондо отмечали время своим звонкоголосым пением, и вместо них

установил в каждом доме часы с музыкой. Это были красивые часы

из резного дерева, выменянные у арабов на попугаев, и Хосе

Аркадио Буэндиа наладил их ход с такой точностью, что через

каждые полчаса они радовали город несколькими тактами из одного

и того же вальса -- всякий раз все новыми, а ровно в полдень

дружно и без единой фальшивой ноты исполняли весь вальс

целиком. Хосе Аркадио Буэндиа принадлежала также идея высадить

на улицах миндальные деревья вместо акаций, и он же изобрел

способ, тайну которого унес с собой в могилу, как сделать эти

деревья вечными. Много лет спустя, когда Макондо застроился

деревянными домами с крышами из цинка, на самых старых его

улицах все еще продолжали расти миндальные деревья --

трухлявые, с обломанными ветками, но никто уже не помнил, чья

рука их посадила.

Пока отец приводил в порядок город, а мать укрепляла

благосостояние семьи, занимаясь производством восхитительных

леденцовых петушков и рыбок, которых насаживали на бальзовые

палочки и дважды в день выносили из дому для продажи, Аурелиано

проводил бесконечные часы в заброшенной лаборатории, из чистой

любознательности осваивая ювелирное дело. Он так вытянулся, что

скоро одежда, унаследованная от брата, стала ему мала и он

начал пользоваться отцовскими вещами, правда, Виситасьон

приходилось ушивать рубахи и сужать брюки, потому что Аурелиано

был пока худее отца и брата.

Со вступлением в отроческий возраст у него огрубел голос,

Аурелиано сделался молчаливым и окончательно замкнулся в своем

одиночестве, а взгляд его снова приобрел то напряженное

выражение, которое поразило Урсулу в день появления сына на

свет. Аурелиано был так сосредоточен на своих занятиях

ювелирным делом, что почти не выходил из лаборатории, разве

только поесть. Обеспокоенный его нелюдимостью, Хосе Аркадио

Буэндиа дал ему ключи от входной двери и немного денег,

рассудив, что сыну, быть может, нужна женщина. Аурелиано

потратил деньги на соляную кислоту, приготовил царскую водку и

позолотил ключи. Но чудачества Аурелиано бледнели перед

странностями Аркадио и Амаранты -- у тех уже молочные зубы

начали выпадать, а они все еще целые дни ходили по пятам за

индейцами, уцепившись за полы их одежды, и упорствовали в своем

решении говорить на гуахиро, а не по-испански. "Тебе некого

винить, -- сказала Урсула мужу. -- Дети наследуют безумие

родителей". И, убежденная, что нелепые привычки ее потомков

ничуть не лучше свиного хвоста, она стала было жаловаться на

свою несчастную судьбу, но тут Аурелиано вдруг устремил на нее

взгляд, который поверг ее в смятение.

-- К нам кто-то придет, -- сказал он.

Урсула попыталась обескуражить сына своей доморощенной

логикой, как это случалось всегда, когда он что-нибудь

предсказывал. Ничего особенного, если кто и придет. Через

Макондо каждый Божий день проходят десятки чужеземцев, и никого

это не беспокоит, и никто не считает нужным предсказывать их

появление. Однако Аурелиано, вопреки всякой логике, настаивал

на своем.

-- Не знаю, кто придет, -- твердил он, -- но этот человек

уже в пути.

И действительно, в воскресенье появилась Ребека. Ей было

не больше одиннадцати лет. Она проделала тяжелый путь от

Манауре с торговцами кожей, которым поручили доставить девочку

вместе с письмом в дом Хосе Аркадио Буэндиа, хотя они так и не

могли объяснить толком, что за человек попросил их об этом

одолжении. Весь багаж вновь прибывшей состоял из сундучка с

платьем, маленького деревянного кресла-качалки, разрисованного

яркими цветами, и парусинового мешка; из него все время

слышалось "клок, клок, клок" -- там лежали кости ее родителей.

Письмо, адресованное Хосе Аркадио Буэндиа, было составлено в

чрезвычайно любезных выражениях кем-то, кто, несмотря на время

и расстояние, продолжал его горячо любить и чувствовал себя

обязанным во имя простой человечности совершить сей акт

милосердия -- отправить к нему бедную, беззащитную сиротку,

кузину Урсулы и, следовательно, также родственницу Хосе Аркадио

Буэндиа, хотя и более отдаленную, потому что она являлась

родной дочерью его незабвенного друга Никанора Ульоа и Ребеки

Монтиэль, достойной супруги последнего, коих Господь Бог взял в

свое небесное царствие и чьи кости прилагаются к письму, дабы

их могли предать земле по христианскому обряду. Оба имени и

подпись в конце письма были написаны вполне разборчиво, тем не

менее ни Хосе Аркадио Буэндиа, ни Урсула не могли припомнить

таких родственников, а равно и знакомого, который носил бы

фамилию отправителя и проживал в далеком селении Манауре.

Получить какие-либо дополнительные сведения от девочки

оказалось совершенно невозможным. Войдя в дом, она тут же

уселась в свою качалку и стала сосать палец, глядя на всех

большими испуганными глазами и не подавая никаких признаков

понимания того, о чем ее спрашивали. На ней было выкрашенное в

черный цвет старенькое платьице из диагонали и потрескавшиеся

лаковые башмачки. Волосы, собранные за ушами в два пучка, были

завязаны черными бантиками. На шее висела ладанка с

расплывшимся от пота изображением, а на правом запястье -- клык

какого-то хищного зверя на медной цепочке: амулет против

дурного глаза. Ее зеленоватая кожа и вздувшийся, твердый, как

барабан, живот свидетельствовали о плохом здоровье и постоянном

недоедании, и тем не менее, когда принесли еду, она продолжала

сидеть неподвижно и даже не прикоснулась к поставленной ей на

колени тарелке. Все уже пришли к мысли, что она глухонемая, но

тут индейцы спросили ее на своем языке, не хочет ли она пить, и

девочка повела глазами, словно признала их, и утвердительно

кивнула головой.

Ее оставили в доме, ведь другого выхода не было. Окрестить

ее решили Ребекой -- так же, как звали, если верить письму, ее

мать, потому что, хотя Аурелиано не поленился прочитать перед

ней все святцы, она не откликнулась ни на одно из имен.

Поскольку в те времена кладбища в Макондо не было, ведь никто

еще не успел умереть, мешок с костями спрятали до тех пор, пока

не появится достойное место для захоронения, и еще долго он

попадался под руку в самых разных местах, там, где его меньше

всего предполагали обнаружить, и всегда со своим "клок, клок,

клок", похожим на кудахтанье сидящей на яйцах курицы. Утекло

немало времени, прежде чем Ребека вошла в жизнь семьи. Сначала

она имела обыкновение пристраиваться на своей качалке в самом

укромном уголке дома и сосать палец. Ничто не привлекало ее

внимания, и только когда через каждые тридцать минут начинали

играть часы, она всякий раз испуганно озиралась вокруг, словно

надеялась обнаружить звуки где-то в воздухе. Долго ее не могли

заставить есть. Никто не понимал, почему она не умирает с

голоду, пока индейцы, знавшие все, потому что они без конца

ходили своими неслышными шагами взад и вперед по дому, не

открыли, что Ребеке по вкусу только влажная земля да куски

известки, которые она отдирает ногтями от стен. Очевидно,

родители или те, кто ее растил, наказывали девочку за эту

дурную привычку: землю и известку она ела тайком, с сознанием

вины, и старалась делать запасы, чтобы полакомиться на свободе,

когда никого не будет рядом. За Ребекой установили неусыпный

надзор. Землю во дворе поливали коровьей желчью, а стены дома

натирали жгучим индийским перцем, рассчитывая этим путем

излечить девочку от порочной наклонности, но она проявляла

столько хитрости и изобретательности, добывая себе пищу, что

Урсула была вынуждена прибегнуть к самым сильнодействующим

средствам. Она выставила на всю ночь под холодную росу кастрюлю

с апельсиновым соком и ревенем, а поутру, до завтрака, дала

Ребеке это снадобье. Хотя никто никогда не рекомендовал Урсуле

такую смесь как лекарство против нездорового пристрастия к

земле, она рассудила, что любая горькая жидкость, попав в

пустой желудок, вызовет колики в печени. Несмотря на свой хилый

вид, Ребека оказалась весьма воинственной и сильной: чтобы

заставить ее проглотить лекарство, пришлось к ней подступаться,

как к бодливой телке, -- она билась в судорогах, царапалась,

кусалась, плевалась и выкрикивала разные непонятные слова,

которые, по уверению возмущенных индейцев, были ругательствами,

самыми грубыми ругательствами, какие только возможны в языке

гуахиро. Узнав об этом, Урсула тут же дополнила лечение ударами

ремня. Так никогда и не было установлено, что же в конце концов

определило успех -- ревень, ремень или то и другое вместе,

известно лишь одно: через несколько недель у Ребеки появились

первые признаки выздоровления. Теперь она играла вместе с

Аркадио и Амарантой, относившимися к ней как к старшей сестре,

и с аппетитом ела, умело пользуясь вилкой и ножом. Позже

обнаружилось, что она говорит по-испански так же бегло, как на

языке индейцев, что у нее незаурядные способности к рукоделию и

что она поет вальс часов на очень милые слова собственного

сочинения. Вскоре Ребека стала как бы новым членом семьи. С

Урсулой она была ласковее, чем родные дети. Амаранту звала

сестричкой, Аркадио братиком, Аурелиано дядей, а Хосе Аркадио

Буэндиа дедулей. Таким образом, Ребека не меньше, чем все

остальные, заслужила право называться именем Буэндиа --

единственным, которое у нее было и которое она с достоинством

носила до самой смерти.

Однажды ночью, уже после того, как Ребека излечилась от

порочного пристрастия к земле и ее переселили в комнату

Амаранты и Аркадио, индианка, спавшая вместе с детьми, случайно

проснулась и услышала странный, прерывистый звук, исходивший из

угла. Встревоженная, она вскочила с постели, опасаясь, не

забралось ли в комнату какое-нибудь животное, и увидела, что

Ребека сидит в качалке и держит палец во рту, а глаза у нее

светятся в темноте, как у кошки. Оцепенев от ужаса, Виситасьон

прочла в этих глазах признаки той самой болезни, угроза которой

заставила ее и брата навеки покинуть древнее королевство, где

они были наследниками престола. В доме появилась бессонница.

Индеец Катауре ушел из Макондо, не дожидаясь рассвета.

Сестра его осталась, сердце фаталистки подсказывало ей, что

смертельный недуг все равно будет преследовать ее, в какой бы

далекий уголок земли она ни скрылась. Никто не понял тревоги

Виситасьон. "Не будем спать? Ну что ж, тем лучше, -- с

удовлетворением заявил Хосе Аркадио Буэндиа. -- Так мы успеем

больше взять от жизни". Но индианка объяснила: самое страшное в

болезни не то, что пропадает сон -- от этого тело совсем не

устает, -- хуже всего, что потом неминуемо наступает

забывчивость. Говоря так, она имела в виду, что, когда больной

свыкается с потерей сна, в его памяти начинают стираться

сначала воспоминания детства, потом названия и назначения

предметов, затем он перестает узнавать людей и даже

утрачивается сознание своей собственной личности и, лишенный

всякой связи с прошлым, погружается в некое подобие идиотизма.

Хосе Аркадио Буэндиа чуть не умер со смеху и пришел к

заключению, что речь идет об одной из бесчисленных напастей,

выдуманных суеверными индейцами. Но осторожная Урсула на всякий

случай отделила Ребеку от остальных детей.

Через некоторое время, когда испуг Виситасьон, казалось,

уже миновал, Хосе Аркадио Буэндиа внезапно обнаружил среди

ночи, что вертится в постели с боку на бок и не может сомкнуть

глаз. Урсуле тоже не спалось, она спросила, что с ним, и он

ответил: "Я снова думал о Пруденсио Агиляре". Они не вздремнули

ни минутки, но утром встали совсем бодрыми и сразу позабыли о

дурной ночи. За завтраком Аурелиано высказал удивление, что

чувствует себя превосходно, хотя всю ночь просидел в

лаборатории, где покрывал золотом брошку в подарок Урсуле ко

дню рождения. Но никто не придавал значения этим странностям,

пока через два дня, в тот час, когда Буэндиа обычно

укладывались в постели, все не заметили, что сна у них ни в

одном глазу, и, поразмыслив, не сообразили, что не спят уже

больше пятидесяти часов.

-- Дети тоже не спят. Раз эта чума вошла в дом, никто от

нее не спасется, -- заметила индианка с присущим ей фатализмом.

И в самом деле -- семья заболела бессонницей. Урсула,

научившаяся от матери разбираться в лечебных свойствах трав,

приготовила питье из аконита и напоила домочадцев, но и после

этого заснуть никому не удалось, зато целый день все грезили

наяву. Находясь в странном состоянии полусна-полубодрствования,

они видели не только образы собственных грез, но и те образы,

что грезились другим. Казалось, весь дом наполнился гостями.

Сидевшей в своей качалке в углу кухни Ребеке виделось, что

человек, очень похожий на нее, в белом полотняном костюме и с

золотой запонкой на воротнике рубашки, преподносит ей букет

роз. Рядом с ним стоит женщина с нежными руками, она берет одну

розу и прикрепляет ее к волосам Ребеки. Урсула поняла, что

мужчина и женщина были родителями девочки, но, как ни

старалась, так и не узнала их, а лишь окончательно убедилась,

что никогда прежде их не видела. Тем временем по недосмотру,

которого Хосе Аркадио Буэндиа не мог себе простить,

изготовлявшиеся в доме леденцовые фигурки по-прежнему выносили

в город на продажу. Дети и взрослые с наслаждением сосали

вкусных зеленых петушков бессонницы, превосходных розовых рыбок

бессонницы, сладчайших желтых лошадок бессонницы, и когда в

понедельник встала заря, не спал уже весь город. Сначала никто

не беспокоился. Многие даже радовались -- ведь в Макондо дел

тогда было невпроворот и времени не хватало. Люди так прилежно

взялись за работу, что в короткий срок все переделали и теперь

в три часа утра сидели сложа руки и подсчитывали, сколько нот в

вальсе часов. Те, кто хотел заснуть -- не от усталости, а

соскучившись по снам, -- прибегали к самым разнообразным

способам, чтобы довести себя до изнурения. Они собирались

вместе и болтали без умолку, повторяли целыми часами одни и те

же анекдоты, рассказывали сказку про белого каплуна, все

усложняя ее до тех пор, пока не приходили в отчаяние. Это была

игра -- из тех, что никогда не кончаются: ведущий спрашивал

остальных, хотят ли они послушать сказку про белого каплуна, и

если ему отвечали "да", он говорил, что не просил говорить

"да", а просил ответить, рассказать ли им сказку про белого

каплуна, если ему отвечали "нет", он говорил, что не просил

говорить "нет", а просил ответить, рассказать ли им сказку про

белого каплуна, если все молчали, ведущий говорил, что не

просил молчать, а просил ответить, рассказать ли им сказку про

белого каплуна; и никто не мог уйти, потому что ведущий

говорил, что не просил уходить, а просил ответить, рассказать

ли им сказку про белого каплуна. И так без конца, по замкнутому

кругу, целые ночи напролет.

Когда Хосе Аркадио Буэндиа понял, что зараза охватила весь

город, он собрал глав семейств, чтобы поделиться с ними своими

знаниями об этой болезни и придумать, как помешать

распространению эпидемии на соседние города и деревни. Вот

тогда-то и сняли с козлов колокольчики, что получены были от

арабов в обмен на попугаев, и повесили их у входа в Макондо для

тех, кто, пренебрегая советами и мольбами караульных, настаивал

на желании войти в город. Все пришлые, появлявшиеся в те дни на

улицах Макондо, были обязаны звонить в колокольчик,

предупреждая больных, что идет здоровый. Пока они находились в

городе, им не разрешалось ни есть, ни пить, ибо не было

никакого сомнения в том, что болезнь передается только через

рот, а вся пища и все питье в Макондо заражены бессонницей. С

помощью этих мер эпидемия была ограничена пределами города.

Карантин соблюдался очень строго, и со временем все свыклись с

чрезвычайным положением: жизнь снова наладилась, работа пошла,

как прежде, и никто больше не огорчался из-за того, что утратил

бесполезную привычку спать.

Средство, которое в течение нескольких месяцев помогало

всем бороться с провалами в памяти, изобрел Аурелиано. Открыл

он его случайно. Больной с огромным опытом -- ведь он был одной

из первых жертв бессонницы, -- Аурелиано в совершенстве освоил

ювелирное ремесло. Однажды ему понадобилась маленькая

наковальня, на которой они обычно расплющивали металлы, и он не

мог вспомнить, как она называется. Отец подсказал:

"Наковальня". Аурелиано записал слово на бумажке и приклеил ее

к основанию инструмента. Теперь он был уверен, что больше этого

слова не забудет. Ему и в голову не пришло, что случившееся

было лишь первым проявлением забывчивости. Уже через несколько

дней он заметил, что с трудом припоминает названия почти всех

вещей в лаборатории. Тогда он приклеил к ним соответствующие

ярлыки, и теперь достаточно было прочесть надпись, чтобы

определить, с чем имеешь дело. Когда встревоженный отец

пожаловался, что забывает даже самые волнующие впечатления

детства, Аурелиано объяснил ему свой способ, и Хосе Аркадио

Буэндиа ввел его в употребление сначала у себя в семье, а потом

и в городе. Обмакнув в чернила кисточку, он надписал каждый

предмет в доме: "стол", "стул", "часы", "дверь", "стена",

"кровать", "кастрюля". Потом отправился в загон для скота и в

поле и пометил там животных, птиц и растения: "корова",

"козел", "свинья", "курица", "маниока", "банан". Мало-помалу,

изучая бесконечное многообразие забывчивости, люди поняли, что

может наступить такой день, когда они, восстановив в памяти

название предмета по надписи, будут не в силах вспомнить его

назначение. После этого надписи усложнили. Наглядное

представление о том, как жители Макондо пытались бороться с

забывчивостью, дает табличка, повешенная ими на шею корове:

"Это корова, ее нужно доить каждое утро, чтобы получить молоко,

а молоко надо кипятить, чтобы смешать с кофе и получить кофе с

молоком". Вот так они и жили в постоянно ускользающей от них

действительности, с помощью слова им удавалось задержать ее на

короткое мгновение, но она должна была неизбежно и окончательно

исчезнуть, как только забудется значение букв.

У входа в город повесили плакат: "Макондо", другой,

побольше, установили на центральной улице, он гласил: "Бог

есть". На всех домах были начертаны разные условные знаки,

которым надлежало воскрешать в памяти предметы и чувства.

Однако подобная система требовала неослабного внимания и

огромной моральной силы, почему многие и поддались чарам

воображаемой действительности, придуманной ими же самими, --

это было не так практично, но зато успокаивало. Распространению

упомянутого самообмана больше всех способствовала Пилар

Тернера, наловчившаяся читать по картам прошлое, как прежде

читала будущее. Благодаря ее хитроумной выдумке бессонные

жители Макондо очутились в мире, созданном из неопределенных и

противоречивых предположений карт, в этом мире с трудом

вспоминали вашего отца как темноволосого мужчину, прибывшего в

начале апреля, а мать -- как смуглую женщину с золотым кольцом

на левой руке, дата же вашего рождения представала перед вами

как последний вторник, в который на лавре пел жаворонок.

Разбитый наголову этим обрядом утешения, Хосе Аркадио Буэндиа

решил построить в противовес ему машину памяти, которую он в

свое время мечтал создать, чтобы запомнить все чудесные

изобретения цыган. Действие ее должно было основываться на

принципе ежедневного повторения всей суммы полученных в жизни

знаний. Хосе Аркадио Буэндиа представлял себе этот механизм в

виде вращающегося словаря, которым человек, находящийся на оси

вращения, управляет с помощью рукоятки, -- таким образом перед

его глазами могут за короткое время пройти все сведения,

необходимые для жизни. Изобретателю удалось уже заполнить около

четырнадцати тысяч карточек, когда на дороге из долины,

позвякивая печальным колокольчиком тех, кто не утратил сна,

показался необычного вида старик, с пузатым, перевязанным

веревками чемоданом и тележкой, покрытой черными тряпками. Он

направился прямо к дому Хосе Аркадио Буэндиа.

Виситасьон, открывшая старику дверь, не узнала его и

приняла за торговца, который еще не слышал, что в городе,

безнадежно погрузившемся в пучину забывчивости, невозможно

ничего продать. Пришелец был совсем дряхлым. Хотя его голос

дрожал от неуверенности, а руки, казалось, сомневались в

существовании вещей, было совершенно очевидно, что он явился из

того мира, где люди умеют спать и помнят. Когда Хосе Аркадио

Буэндиа вышел к старику, тот сидел в гостиной, обмахиваясь

потрепанной черной шляпой, и внимательно, с сочувственным видом

читал надписи, приклеенные к стенам. Хосе Аркадио Буэндиа

приветствовал его с глубочайшим почтением, опасаясь, что, быть

может, знал этого человека раньше, а теперь запамятовал. Однако

гость разгадал хитрость. Он почувствовал, что его забыли -- но

не преходящим забвением сердца, а другим, более жестоким и

окончательным, которое ему было хорошо известно, потому что это

было забвение смерти. Тогда он все понял. Открыл чемодан,

набитый не поддающимися определению предметами, и извлек из их

груды маленький чемоданчик с многочисленными пузырьками. Потом

протянул хозяину дома флакон с жидкостью приятного цвета, тот

выпил, и свет озарил его память. Глаза Хосе Аркадио Буэндиа

наполнились слезами печали еще прежде, чем он увидел себя в

нелепой комнате, где все вещи были надписаны, еще прежде, чем

он со стыдом прочел высокопарные глупости на стенах, и даже

прежде, чем, почти ослепленный яркой вспышкой радости, он узнал

гостя. Это был Мелькиадес.

В то время как Макондо праздновал возвращение памяти, Хосе

Аркадио Буэндиа и Мелькиадес отерли пыль со своей старой

дружбы. Цыган намеревался остаться в городе. Он действительно

побывал на том свете, но не мог вынести одиночества и

возвратился назад. Отвергнутый своим племенем, лишенный в

наказание за излишнюю привязанность к жизни своей колдовской

силы, он решил обрести тихое пристанище в этом, еще не открытом

смертью уголке земли и посвятить себя дагерротипии. Хосе

Аркадио Буэндиа ничего не слышал о таком изобретении. Но когда

он увидел себя и всех своих домочадцев запечатленными на вечные

времена на отливающей разными цветами металлической пластинке,

он онемел от изумления; к этому времени относится тот

заржавленный дагерротип, на котором изображен Хосе Аркадио

Буэндиа -- у него взъерошенные волосы пепельного оттенка,

рубашка с крахмальным воротничком, застегнутым медной запонкой,

и торжественное и удивленное выражение лица. Урсула, помирая со

смеху, утверждала, что он похож на "перепуганного генерала". По

правде говоря, в то прозрачное декабрьское утро, когда

Мелькиадес сделал дагерротип, Хосе Аркадио Буэндиа

действительно был напуган: он боялся, что, по мере того как

изображение человека переходит на металлические пластинки,

человек постепенно расходуется. Как ни забавно, но на сей раз

за науку вступилась Урсула и выбила вздорную идею из головы

мужа. Она же, забыв все старые счеты, решила, что Мелькиадес

останется жить у них в доме. Однако сама Урсула так никогда и

не позволила сделать с нее дагерротип, потому что (по ее

собственному буквальному выражению) не хотела оставаться на

посмешище внукам. В утро, о котором идет речь, она одела детей

в лучшее платье, напудрила им лица и заставила каждого выпить

по ложке бульона из мозговых костей, дабы они сумели простоять

совершенно неподвижно в течение почти двух минут перед чудесной

камерой Мелькиадеса. На этом семейном снимке -- единственном,

который когда-либо существовал, -- Аурелиано, в черном

бархатном костюме, стоит между Амарантой и Ребекой. У него тот

же утомленный вид и ясновидящий взгляд, с каким много лет

спустя он будет стоять у стены в ожидании расстрела. Но юноша

на снимке еще не услышал зова своей судьбы. Он был всего лишь

умелым ювелиром, которого в городах и селах долины уважали за

искусную и добросовестную работу. В мастерской, служившей

одновременно и лабораторией для Мелькиадеса, Аурелиано почти не

было слышно. Казалось, он витает где-то совсем в ином мире,

пока его отец и цыган громко спорят, истолковывая предсказания

Нострадамуса под звяканье пузырьков и стук кюветок, среди

потока бедствий: пролитых кислот или загубленного в этой толчее

бромистого серебра. Аурелиано самозабвенно трудился и умел

соблюсти свою выгоду, поэтому вскоре он стал зарабатывать

больше, чем выручала Урсула от продажи своей леденцовой фауны.

Всех удивляло одно -- почему он, уже вполне созревший мужчина,

до сих пор не познал женщин. И действительно, женщины у него

еще не было.

Через несколько месяцев в Макондо снова появился Франсиско

Человек, старый бродяга, которому было уже около двухсот лет.

Он часто навещал город, принося с собой песни собственного

сочинения. В них с мельчайшими подробностями излагались

события, совершившиеся в селениях и городах, лежавших на пути

певца, от Манауре до другого края долины, и тот, кто хотел

передать весточку знакомым или сообщить миру о каком-нибудь

семейном происшествии, платил два сентаво, чтобы Франсиско

Человек включил это в свой репертуар. Как-то вечером Урсула,

слушая певца в надежде проведать что-либо о сыне, совершенно

неожиданно узнала о смерти своей матери. Франсиско Человек,

прозванный так за то, что он победил дьявола в состязании по

складыванию песен, и чье настоящее имя никому не было известно,

исчез из Макондо во время эпидемии бессонницы и вот теперь

нежданно-негаданно вновь объявился в заведении Катарино. Все

отправились послушать его и узнать, что нового случилось на

свете. Вместе с Франсиско Человеком в Макондо пожаловала

женщина -- такая толстая, что ее несли в качалке четыре

индейца, -- и молоденькая мулатка беззащитного вида, она

держала над женщиной зонтик, закрывая ее от солнца. В этот раз

Аурелиано тоже отправился к Катарино. Посреди круга любопытных

восседал Франсиско Человек, похожий на огромного хамелеона. Он

пел дребезжащим стариковским голосом, аккомпанируя себе все на

том же древнем аккордеоне, который подарил ему в Гуайяне еще

сэр Уолтер Рэли (*6), и отбивая такт большими ступнями

завзятого пешехода, потрескавшимися от морской соли. В глубине

виднелась дверь в другую комнату, куда то и дело по очереди

скрывались мужчины, у двери сидела толстая матрона, та, которую

принесли в качалке, и молча обмахивалась веером. Катарино с

искусственной розой за ухом торговала тростниковым вином и

пользовалась любым предлогом, чтобы подойти к мужчинам поближе

и положить руку куда не следует. К полуночи жара стала

невыносимой. Аурелиано прослушал все новости до конца, но не

обнаружил ничего интересного для своей семьи. Он собирался уже

уходить, когда матрона поманила его рукой.

-- Войди и ты, -- сказала она. -- Это стоит всего

двадцать сентаво.

Аурелиано бросил монету в кружку, стоявшую на коленях

толстухи, и открыл дверь, сам не зная, что его ждет. В постели

лежала молоденькая мулатка, она была совсем голая, и груди ее

напоминали собачьи сосцы. До Аурелиано здесь побывало

шестьдесят три мужчины. Воздух, пропущенный через столько пар

легких и насыщенный запахом пота и вздохами, стал густым, как

грязь. Девушка сняла намокшую простыню и попросила Аурелиано

взяться за ее конец. Простыня была тяжелой, словно мокрая

парусина. Они выжимали ее, крутя за концы, пока она не обрела

свой нормальный вес. Потом они встряхнули циновку, и из нее

тоже закапал пот. Аурелиано страстно желал, чтобы все это

продолжалось бесконечно. Теоретическая механика любви была ему

известна, но колени у него дрожали, и он едва держался на

ногах. Когда девушка кончила убирать постель и приказала ему

раздеваться, Аурелиано пустился в сбивчивые объяснения: "Меня

заставили войти. Велели бросить двадцать сентаво в кружку,

просили не задерживаться". Девушка поняла его состояние: "Если

ты бросишь еще двадцать, когда будешь уходить, можешь

задержаться чуть подольше", -- тихо сказала она. Аурелиано,

мучимый стыдливостью, скинул с себя одежду, ему не давала покоя

мысль, что нагота его не выдерживает сравнения с наготой брата.

Несмотря на все старания девушки, он с каждой минутой

чувствовал себя все более безразличным и одиноким. "Я брошу еще

двадцать сентаво", -- пробормотал он в полном отчаянии. Девушка

молча выразила ему свою признательность. Кожа у нее плотно

обтягивала ребра. Спина была стерта до крови. Дыхание --

тяжелое и прерывистое из-за глубокого изнеможения. Два года

тому назад очень далеко от Макондо она заснула, не погасив

свечу, а когда проснулась, вокруг полыхало пламя. Дом, в

котором она жила вместе с воспитавшей ее бабкой, сгорел дотла.

С тех пор бабка водила ее по городам и селениям и за двадцать

сентаво укладывала в постель с мужчинами, чтобы возместить

стоимость дома. По подсчетам девушки ей предстояло жить так еще

около десяти лет, принимая по семьдесят мужчин за ночь, ведь,

кроме выплаты долга, надо было еще оплачивать дорожные

издержки, питание, а также индейцев-носильщиков. Когда матрона

постучала в дверь во второй раз, Аурелиано вышел из комнаты,

так ничего не свершив, с трудом сдерживая слезы. Эту ночь он не

мог заснуть и все думал о девушке, испытывая одновременно и

жалость и желание. Ему страстно хотелось любить и защищать ее.

Наутро, измученный бессонницей и лихорадкой, он принял твердое

решение жениться на этой девушке, чтобы освободить ее от

самовластия бабки и самому получать каждую ночь все те

наслаждения, которые она доставляла семидесяти мужчинам. Но

когда в десять часов утра он пришел в заведение Катарино,

девушки уже не было в Макондо.

Время несколько остудило пылкие и легкомысленные замыслы

юноши, но зато усилило в нем чувство горечи от несбывшихся

надежд. Он искал спасения в работе. И смирился с судьбой

остаться на всю жизнь мужчиной без женщины, чтобы скрыть позор

своей непригодности. Между тем Мелькиадес запечатлел на своих

пластинках все достойное запечатления, что только было в

Макондо, и предоставил свою лабораторию дагерротипии для

бредовых опытов Хосе Аркадио Буэндиа: последний решил добыть с

помощью дагерротипии научное доказательство существования Бога.

Он был уверен, что посредством многоступенчатого процесса

наслоения снимков, сделанных в нескольких местах дома, он рано

или поздно обязательно получит дагерротипное изображение

Господа Бога, если тот существует, либо положит раз навсегда

конец всем домыслам о его существовании. Что касается

Мелькиадеса, то он углубился в изучение Нострадамуса. Сидел

допоздна, задыхаясь в своем выцветшем бархатном жилете, и своей

сухонькой, птичьей лапкой, кольца на которой уже утратили былой

блеск, царапал на бумаге какие-то закорючки. Однажды вечером

ему показалось, что он наткнулся на пророчество, касающееся

будущности Макондо. Макондо превратится в великолепный город с

большими домами из прозрачного стекла, и в этом городе не

останется даже следов рода Буэндиа. "Что за чушь, -- возмутился

Хосе Аркадио Буэндиа. -- Не из стекла, а изо льда, как я во сне

видел, и всегда тут будет кто-нибудь из Буэндиа, до скончания

века". Урсула отчаянно старалась внести хоть немного здравого

смысла в это обиталище чудаков. Она завела большую печь и в

дополнение к производству фигурок из леденца начала выпекать

целые корзины хлеба и горы разнообразных пудингов, меренг и

бисквитов -- все это за несколько часов исчезало на дорогах,

ведущих в долину. Хотя Урсула уже вступила в тот возраст, когда

человек имеет право отдохнуть, она с каждым годом становилась

все более деятельной и была так поглощена своим процветающим

предприятием, что однажды вечером, рассеянно глянув в окно,

пока индианка засыпала сахар в котел, удивилась, увидев во

дворе двух незнакомых девушек, молодых и прекрасных, вышивающих

на пяльцах в мягком свете сумерек. Это были Ребека и Амаранта.

Они только что сняли траур, который носили по бабушке в течение

трех лет, и цветные платья совсем преобразили их. Ребека,

вопреки всем ожиданиям, превзошла Амаранту красотой. У нее были

огромные спокойные глаза, прозрачная кожа и волшебные руки:

казалось, она вышивает по канве на пяльцах невидимыми нитями.

Амаранте, младшей, недоставало изящества, но она унасведовала

от покойной бабушки врожденное благородство и чувство

собственного достоинства. Рядом с ними Аркадио, несмотря на то,

что в нем уже угадывалась физическая мощь отца, выглядел

ребенком. Он занимался ювелирным делом под руководством

Аурелиано, который, кроме того, научил его читать и писать.

Урсула поняла, что дом ее наполнился взрослыми людьми, что дети

ее скоро поженятся, заведут своих детей и семье придется

разделиться, ибо под этой крышей места для всех не хватит.

Тогда она достала деньги, скопленные за долгие годы тяжелого

труда, договорилась с мастерами и занялась расширением дома.

Распорядилась пристроить большую парадную залу -- для приема

гостей -- и еще одну, более удобную и прохладную, -- для семьи,

столовую со столом на двенадцать человек, девять спален окнами

во двор, длинную галерею, хорошо защищенную от яркого

полуденного солнца большим розарием и с широкими перилами для

вазонов с папоротниками и бегониями. Решила также расширить

кухню, чтобы поставить в ней две печи, сломать кладовую, в

которой Пилар Тернера предсказала Хосе Аркадио его будущее, и

построить другую, в два раза больше, чтобы в доме всегда был

достаточный запас продуктов. Во дворе, в тени огромного

каштана, Урсула приказала соорудить две купальни: одну для

женщин, другую для мужчин, а за домом -- просторную конюшню,

курятник, обнесенный проволочной сеткой, хлев для дойки скота и

клетку, открытую на все четыре стороны, чтобы залетные птицы

могли устраиваться там в свое удовольствие. Сопровождаемая

несколькими десятками каменщиков и плотников, охваченная таким

волнением, будто она заразилась от своего мужа лихорадкой

воображения, Урсула решала, как должен падать свет и откуда

должно идти тепло, и распределяла пространство, совершенно не

считаясь с его пределами. Скромное жилище, сооруженное при

основании Макондо, наполнилось инструментами, строительными

материалами и рабочими, которые, обливаясь потом, то и дело

просили не путаться у них под ногами, хотя это они сами у всех

под ногами путались; им повсюду попадался мешок с костями и

своим глухим пощелкиванием доводил их до бешенства. Никто не

мог взять в толк, каким образом среди подобного столпотворения,

паров негашеной извести и кипящего вара из недр земли возник

дом, не только самый большой из всех, какие когда-либо

строились в Макондо, но и самый гостеприимный и прохладный в

округе. Меньше, чем кто-либо другой, способен был понять это

Хосе Аркадио Буэндиа, даже в разгар катаклизма не оставлявший

своих попыток захватить врасплох Божественное Провидение. Новый

дом был почти готов, когда Урсула извлекла мужа из царства

химер и довела до его сведения, что получен приказ красить

фасад в голубой цвет, а не в белый, как они задумали. Она

показала официальное, написанное на бумаге распоряжение. Хосе

Аркадио Буэндиа, не уразумев сразу, о чем толкует его супруга,

прежде всего изучил подпись.

-- Кто этот тип? -- спросил он.

-- Коррехидор, -- ответила убитая горем Урсула. --

Говорят, что это начальник и его прислало правительство.

Дон Аполинар Москоте, коррехидор, прибыл в Макондо без

всякого шума. Остановился он в гостинице "Отель Хакоба",

основанной одним из первых арабов, которые приезжали обменивать

безделушки на попугаев, и на следующий же день снял комнатку с

дверью прямо на улицу, в двух кварталах от дома Буэндиа. Он

поставил в ней стол и стул, купленные у Хакоба, прибил к стене

привезенный с собой герб республики и вывел на дверях надпись:

"Коррехидор". Первым его распоряжением был приказ покрасить все

дома в голубой цвет в честь годовщины национальной

независимости.

Хосе Аркадио Буэндиа, явившись с копией приказа в руке к

коррехидору, застал его за послеобеденным сном в гамаке,

подвешенном тут же в скромной конторе. "Вы писали эту бумагу?"

-- спросил Хосе Аркадио Буэндиа. Дон Аполинар Москоте, человек

уже в летах, сангвинической комплекции, с виду довольно робкий,

ответил утвердительно. "По какому праву?" -- снова задал вопрос

Хосе Аркадио Буэндиа.

Дон Аполинар Москоте разыскал в ящике стола бумажку и

протянул ему: "Посылается в упомянутый город для исправления

обязанностей коррехидора". Хосе Аркадио Буэндиа едва взглянул

на документ.

-- В этом городе распоряжаются не бумаги, -- возразил он

спокойно. -- И запомните раз навсегда: нам никто не нужен для

исправления, у нас здесь нечего исправлять.

По-прежнему не возвышая голоса, он подробно рассказал

сохранявшему невозмутимый вид дону Аполинару Москоте, как они

основали деревню, как размежевали землю, проложили дороги,

сделали все, что надо было, и не беспокоили при этом никакое

правительство, их тоже никто не беспокоил. "Мы мирный народ, у

нас и своей-то смертью никто не умирал, -- сказал Хосе Аркадио

Буэндиа. -- Вы же видите: в Макондо до сих пор нет кладбища".

Он не жалуется на правительство, напротив, он рад, что им не

мешали спокойно расти, и надееется, что так оно будет и впредь:

не для того они основали Макондо, чтобы теперь первый встречный

приказывал, как им поступать. Дон Аполинар Москоте надел куртку

из грубой хлопчатобумажной ткани, такую же белую, как его

брюки, ни на мгновение не забывая о хороших манерах.

-- Так что, если вы хотите остаться здесь как

обыкновенный, простой житель города, добро пожаловать, --

заключил Хосе Аркадио Буэндиа. -- Но если вы явились насаждать

беспорядок, заставляя людей красить дома в голубой цвет, то

собирайте-ка свое барахло и отправляйтесь туда, откуда пришли.

А мой дом будет белым, как голубка.

Дон Аполинар Москоте побледнел. Подался назад, стиснул

челюсти и сказал с некоторым волнением:

-- Должен предупредить вас, что я вооружен.

Хосе Аркадио Буэндиа даже не заметил, в какое мгновение

руки его снова налились той молодой силой, благодаря которой он

прежде валил на землю коня. Он схватил дона Аполинара Москоте

за лацканы и поднял его к своему лицу.

-- Я делаю это, -- сказал он, -- потому что считаю за

лучшее протащить несколько минут живого, чем весь остаток жизни

таскать за собой мертвеца.

И он пронес висящего на лацканах Аполинара Москоте по

улице -- по самой середине -- и поставил его обеими ногами на

дорогу, ведущую из Макондо в долину. Через неделю тот вернулся

в сопровождении шести босых, оборванных солдат, вооруженных

винтовками, и с повозкой, запряженной волами, в которой сидели

его жена и семь дочерей. Позже прибыли еще две повозки с

мебелью, сундуками и домашней утварью. Коррехидор временно

поселил семью в "Отеле Хакоба", до тех пор, пока не найдет себе

дом, и снова открыл свою контору, поставив у дверей двоих

часовых. Старожилы Макондо твердо решили изгнать непрошенных

гостей и отправились вместе со своими старшими сыновьями к Хосе

Аркадио Буэндиа, рассчитывая, что он примет на себя

командование. Но Хосе Аркадио Буэндиа воспротивился их

намерению, потому что, как он объяснил, дон Аполинар Москоте

вернулся вместе с женой и дочерьми и не пристало мужчинам

позорить человека перед его собственной семьей. Надо уладить

дело миром.

Аурелиано вызвался сопровождать отца. К этому времени он

уже начал носить черные усы с намазанными клеем и закрученными

кончиками и приобрел тот внушительный голос, который будет

отличать его на войне. Безоружные, не обращая внимания на

часовых, они вошли в контору коррехидора. Дон Аполинар Москоте

не проявил ни малейшего замешательства. Он представил их двум

своим дочерям, случайно оказавшимся в конторе:

шестнадцатилетней Ампаро, темноволосой, как ее мать, и

Ремедиос, которой едва исполнилось девять лет, прелестной

девочке с лилейной кожей и зелеными глазами. Обе были изящны и

хорошо воспитаны. Как только Буэндиа вошли, дочери сразу же,

прежде чем отец успел назвать им вновь прибывших, пододвинули

им стулья. Мужчины, однако, не пожелали сесть.

-- Ладно, приятель, -- сказал Хосе Аркадио Буэндиа. -- Мы

разрешаем вам остаться здесь, но не потому, что у дверей торчат

эти разбойники с мушкетами, а из уважения к вашей супруге и к

вашим дочерям.

Дон Аполинар Москоте замялся, но Хосе Аркадио Буэндиа не

дал ему возразить.

-- Однако мы ставим два условия, -- прибавил он. --

Первое: каждый красит свой дом в тот цвет, в который ему

вздумается. Второе: солдаты сейчас же уходят из Макондо. За

порядок в городе мы отвечаем.

Коррехидор клятвенно поднял руку:

-- Слово чести?

-- Слово врага, -- сказал Хосе Аркадио Буэндиа. И добавил

с горечью: -- Потому что я хочу сказать вам одну вещь: вы и я

-- мы остаемся врагами.
В тот же вечер солдаты покинули город. Через несколько

дней Хосе Аркадио Буэндиа нашел для семьи коррехидора дом. И

все успокоились, кроме Аурелиано. Образ Ремедиос, младшей

дочери коррехидора, которой Аурелиано по возрасту годился в

отцы, остался где-то в его сердце, причиняя постоянную боль.

Это было физическое ощущение, почти мешавшее ему ходить, словно

камешек, попавший в ботинок.