Гачев Г. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос

головой и осенившись им, как знамением. Гроб - как

знамя, катафалк - как флаг. И то, что похороны -

торжество, обнаруживается в радостном легком ритме

шествий - быстрой походкой, почти танцуя, идут ще-

гольски одетые современные и молодые люди в черном

и белом. Совсем нетяжелая, ненатужная поступь тра-

урной процессии. И когда черное море вдруг сменяется

в кадре белым (прилив белых рубашек на ярком солн-

це - волной белой пены нахлынул на храм, откуда

задумчивый ангел с крылами, тоже изувеченный - с

приплюснутым носом), тогда опять ликующая патетика

похорон звенит. Затем волна свертывается сверху чер-

ной сетью наискось, как ковер-рулон скатывается, и

виден становится город.
В чем тут жизнь? С той же выси, что и ангел,

взирают люди: из кабин кранов - храмов новых ал-

тарей, с выси бетонных конструкций, искры-брызги

сварки посылая. Но и тут плоть людская - плоть зем-

ная - крупным планом: пот по небритой щеке в мор-

щинах растрескавшейся земли, губы, жующие виноград

на высоте над городом, и пучности выпуклых черных

глаз. Или берется земля снизу: и тут округлое, влаж-

ное, потное туловище во весь экран - не поймешь,

что сначала; потом прорисовывается бицепс и все тело,

пружинно согбясь, выколупливающее камень. Потом он

же ухает с выси в шурф вниз, и стая голубей взлетает

над городом - нет, то брызги искр литейных - опять

взлет магмы в небо. (Подобно и в фильме Параджанова

маешь, вот голуби, умиротворяющие символы Святого

Духа, принимать душу слетелись, - ан нет: оказыва-

ется, то белые петухи с красными гребешками хищно

набрасываются и расклевывают белые хлопья, мягко

падающие с неба, как снег, - и вот их нет, и опять

небо уничтожено, расклевано, распотрошено землей.)
Или что это за ноги волосатые, платья, сгибы, - об-

нимая и поддерживая друг друга, люди лезут вверх? На

некий холм на поклонение: открытие старинного памят-

ника (потом узнал). Но ведь и памятника не видно, да и

холм лишь раз показан на фоне неба, а долго музыка те-

лесных натуг, безобразные хороводы взбирающихся

тел - не красивых граций, а корявых, узловатых, стар-

ческих тел. Да то ведь опять восшествие земли на не-

бо - Вавилон! Столпотворение, где тела - кирпичи. Ду-

маешь, что здесь бы, в Армении, из пластических ис-

кусств скульптуре подобало развиваться.
И храм как показывается! В грузинском фильме ча-

совня Мцхета висит в небе, как птица над горами,

средь их крыл (ибо складки гор здесь воспринимаются

как сложенные крылья). А в фильме о Саят-Нове боль-

шинство кадров - в стенах монастыря, и ни разу (не

помню чтоб) не показан на фоне природы, где стоит.

Ну да: тут важно чрево вещи обнажить, что внутри, а

не со стороны извне посмотреть да посравнить (как

это для грузина интересно), И вот стены, крыши - но

без неба, а на крышах искры белые - но не птицы,

а книжные страницы ветром-солнцем листаются (аналог

брызгам литейных искр в <Мы>). И камни, стены, люди

пред могилами в стене, где они будут замуравлены,

возле своих плит. Человек - чтоб срастись с плитой,

окровянить и одухотворить камень - на то его при-

звание в жизни на земле.

под юбку им, в пузо заглядывают, где мышцы - со-

членения колес, передач, тормозов, валов карданных,

И они стоят - долго, а если движутся, то совсем не

скоростно, а словно пританцовывая, да и то гружены

живностью - баранами (низом) иль петухами (верхом).

Нет, не дает земля (== вертикаль глуби, шурф) оторвать-

ся от себя и устремиться вдаль, в путь-дорогу, но маг-

нитно тянет, парализует центробежные усилия враз-

брос, опять втягивает в себя - как вот репатриантов

со всех стран света, что есть узел и свод фильма: как
они длительно вгрызаются зубами, и губами, и шату-

нами и кривошипами рук в толщу своих тел в объятиях,

поцелуях. Это та же усильная и метафизическая свя-

щенная работа, что и бурение камня в земле; родст-

венные объятия - это труд.
Нет того, что обычно в русских картинах: даль, дви-

жение вдаль - <птица-тройка>... Нет, все статуарно, и

усилия уходят не вдаль-вширь, а вниз-вверх, на распо-

рах атлантовых небосвод держа. Народ - домкрат.

временно и навечно установилось в этом атлантовом

напряжении земли, вздыбившейся вверх. И когда яв-

ляются кадры исторической кинохроники - недаром

вдруг они врываются посередь хоральной замедленной

звучности ритмами опереточно прыгающими, дерганы-

ми, птичьи-поверхностными, пролетными мимо. (И рит-

мика старого кино совершенно музыкально использо-

вана режиссером и в идейно-духовном контрасте.)
Так называемые <приметы современности>; город,

асфальт, дома, одежда, машины - в фильме проходны.

Важно, что из-под них в их оболочке то же древнее

Сивиллино тело, как вон старуха, улыбающаяся в про-

летке, долго покачивается и улыбается весной, солнеч-

но и молодо озарена; она - как ракоходное обращение

темы образа девочки вначале, как ей контрапункт и

pendant. А из окон машин - головы петухов и баранов -

в день жертвоприношения: все равно оно блюдется, а

тащат ли их руками иль на колесах - это факульта-

тивно, исторический налет.
И в музыкальной коде фильма, в последних аккор-

дах - современный дом, но на нем, как на старинных

семейных фотографиях, недвижимо стоят на балконах

и смотрят вперед люди - <Мы>, и за нас - Арарат.

Богу-небу молится. Он весь белый, но ведь под пеле-

ной снега и он - черная грудь, вулкан (== нарыв, прыщ,

бородавка земли) - остывший.
Вообще, фильм есть киносимфония из кадров-моти-

вов и организован музыкально. Тут темы: главная и по-

бочная, разработка, лейтмотивы, контрапункт, превра-

щение тем друг в друга (как голуби - в искры-брызги,

т.е. небо - в камень), вплоть до зеркальной репризы: в

конце обратным порядком уплывают виды-горы, как они

наплывали вначале. И опять колышется голова девочки.
Ну, а как музыка в грузинских фильмах Иоселиани?

В фильме <Жил певчий дрозд> сразу меня удивил ха-

это же мотив арии альта из <Страстей по Матфею>

Иоганна Себастьяна Баха, выражающий отчаянье и рас-

каянье апостола Петра, когда он понял, что сбылось

предсказанное Учителем и он трижды предал его. Ка-

кой здесь взлет-надрыв человеческого страдания и в

то же время смягченность и кротость души, принима-

ющей предопределенность человека природой своей!

кроткое дуновенье ветерка, слегка меланхолическое,

но совсем без патетики и без страдания. Просто кра-

сивая музыка, радость души - и совсем не индивиду-

альной души образ.
И когда она в конце, по смерти героя, звучит, опять

же ее нельзя воспринять как образ именно его инди-

видуальной души, ее память, - но опять как нега и

дуновение ветерка, как и вначале, когда певчий дрозд

сидит в травке, ее напевая-навевая.
Нет, тут не хоралу быть, но хору, мужскому, где

слетаются души-орлы за пиршественный стол на высях -

и начинается клекот в горле и упоение - опьянение,

мистическая служба воз-духу и небу. Как разносятся

озорные всклики фальцетом, как тирольские перепады

над жесткой суровой линией горных очертаний, кото-

рую вырезают, чеканят другие голоса! Ну и наш певчий

дрозд оттого и любим всеми и обласкан, что он -

певчий, и в любой компании желан и зван, так что от

этих протянутых рук, постоянно его зацепляющих, ни-

какого дела сделать не может, да и сам он постоянно

открыт на горизонтальный зацеп с соседом, с ближним,

с любым, кто оказался возле, - сразу он друг, и ге-

нацвале, и душа любезный: легко сходятся, легко и без

страданий расходятся и забывают, без заядлости обиды

и глубины печали, - ибо взаимозаменимо всё в хоро-

вом бытии, нет индивидуальных душ, а общая, птичья,

воз-духовная парит над горами.

ме даже радость свиданий после вековечной разлуки -

есть тяжкий труд мускулов и до кровавого пота, - то

здесь и работа совершается пританцовывая, играючи,

и технолог винодельный в <Листопаде> подпрыгивает

возле винных бочек (таков ритм его телодвижений), а

в конце и вовсе на бочку взлегает; певчий дрозд ра-

ботает в оркестре на литаврах и прилетает туда в тот

миг, когда ему нужно клекот дроби, прыгающий танец
палочек на кожах-бурдюках исполнить, улыбнется лу-

каво - и опять упорхнет. И кругом все любовно и

снисходительно к шалостям трудовым. И в фильме <Ли-

стопад> символичен бильярд и пианино в кабинете ди-

ректора - играют во время рабочего дня.
При таком хоровом бытии всех для всех в легкой

дружбе и взаимных об(в)язательствах, неизбежно снис-

ходительно приходится смотреть на такой людской по-

рок, как готовность прилгнуть: это просто вынужденная

вежливость, ибо вас много, а я - один, а угодить надо

всем, никого не обидеть. И девушки таковы - а что

им поделать, если они красивы и все их приглашают?

Но и тут ничего серьезного: лживость не перерастает

в измену - тут субстанция женская совершенно чиста

в Грузии - и обманы легкие совершаются на уровне

поверхностной игры, не доходя до живого тела и нутра

семьи - тут свято. Просто Л^КИЗНЬ.

как в хороводе, менуэте, когда меняются партнерами.

Но без обиды и претензий расстаются,
Вот: хоровод - таков принцип плетения грузинского

фильма Иоселиани, тогда как в армянском фильме

принципы, организующие весь зрительный материал,

его смену и движение.
Фильм о певчем дрозде - это панорама, фильм-

обозрение, где он - связующее звено, Меркурий -

вестник от круга к кругу, от среды к среде - и по-

зволяет провести взор читателя по всем кругам - не

ада, не чистилища, но скорее земного рая грузинской

горы, как машина спирально поднимается. В фильме

воскресенье; а тут - хоровод мест, где бывает дрозд:

яма оркестра, улица, спальня, ресторан, библиотека

консерватории, дома знакомых, химическая лаборато-

рия, домик часовщиков и т.д.
Легко владеют грузины землей, раскрепощены, вы-

рвались на простор, А у армян - земля ими владеет,

как суть и нутро.
Совсем иного рода символику явила мне другая пара

фильмов: американский фильм <Инцидент> (режиссер

Ларри Пирс) и киргизский <Небо нашего детства> (ре-

жиссер Толомуш Океев), Тут я имел возможность со-

зерцать рядом весь диапазон бытия и истории человече-
ства: от вольной первобытной природы (горы, озера, ре-

ки, небо, стада, кочевье, первобытие людей как членов и

слуг царства природы, приладившихся к ней) - до циви-

лизации в пределе, когда ничего живого, природного не

осталось, клочка неба или земли живой не видно, а всё

асфальт, стены, железные конструкции, машины, элект-

рические огни, люди смотрят не вверх, в небо, а в тунне-

ли, где метро и мосты. И люди сами в ночи и в металле

блуждают, бесприютные, неприкаянные и никчемные,

Ну да: в железо-каменном каземате и оковах стали

жить. Согнаны в железный мешок вагона метро и там

начинают душить друг друга: стихии здесь и вулканы из-

вергаются из человека, поскольку он один остался жи-

вое тело природы в машинности города.

затерянность, но средь другого царства - естества.

Хотя фильм назван <Небо нашего детства>, но небом

здесь является земля: ее лишь видно в разновидностях

гор, долин, озера, рек, в нее любовно вглядывается

камера-обскура оператора городского - как в воспо-

минание о золотом детстве человечества, когда оно жи-

ло не средь искусства и отчуждения, а средь естества

и природы = родной, - ощупывает глазом мощные

костяки хребтов, упругие мускулы склонов, тугие груди

холмов. По ним проносятся движения - взлеты вкось-

вверх, вкось-вниз: если стадо сбегает вниз по одному

склону, то за ним дается другой, что взметывает вверх.

Четкая векторная геометрия линий-движений. Причем

весь фильм выдержан не в Декартовой квадратно-го-

родской системе координат (как американский), а в

косоугольной: не в фигуре +, а в X, соответственно

разлету крыл беркута - сердцевинного персонажа

фильма. В этом разлете захватывается небо и всасы-

вается воронкообразно в землю: в долины, в джай-

ляу - пастбища, как само небо струями света иль

лучами дождя в космическом Эросе непрерывно ни-

сходит и вдавливается в землю. И весь фильм напоен

этим Эросом, производящим жизнь: сосцы кобылиц,

струи молока под струями дождя и под слезы из

глаз - все смешивается в мощном аккорде = согла-

сии сердечном (лат, ac-cord от cor-cordis, сердце).
Но вот средь этой изначальной косоугольности (не-

даром и глаза раскосые) и округлости (и тела кочев-

ников округлые - животные, мясистые; волнообраз-

ный перебор и колыхание этих форм даны в картине

кубической - системы координат. Сначала он нависает

кабиной вертолета, как некое пророчество, потом -

прямоугольной рамкой фотографии живущей в городе

семьи, где все сидят вертикально-статуарно, прямогля-

дящие; и городской сын Бекташ весь пиджачно-квад-

ратный - рядом с косо-закругленными киргизскими

шапками и халатами Г1. Затем это - кузова самосва-

лов. Наконец, два геодезиста на неожиданно возник-

шей четко горизонтальной плоскости хребта на фоне

неба восставляют перпендикуляры штативов и визиру-

ют будущую горизонталь дороги. И с этого заварился

сюжет и началась смерть стойбища. Оно вынуждено

откочевать: дорога его сгоняет в глубь гор. Они сни-

маются, прошли несколько переходов в поэзии пере-

прав, лучистых игр света с водой, средь сказочных

силуэтов дерев, что любовно вцепляются в медленно

проплывающие фигуры: не уходите, мол, ибо без вас

и нам конец; средь акварельных силуэтов лошадей на

фоне неба, пронизанных светом и облегчившихся так,

что выглядят птицами, светотенями - идеями самих

себя: словно возносятся в небо, ибо на земле они не

нужны, гонимы, излишни - заменены самосвалами, а

кумыс от них - разве что побаловаться хохмачам -

студентам-работягам: конечно, невсерьез они на это в

неделю разовое питание взирают. И привезший им его

в бурдюке старик-киргиз чужеродный растерянно взи-

рает, как на их прежнем стойбище разместился посе-

лок в вагончиках, а на их народном святилище - ка-

менной бабе - повешено ведро, и закопчена она ко-

стром; как вместо живого беркута - высеченная из

камня статуя беркута, и взирает он уже, по Декарту,

державно прямо, как дороги продвигаются в горы, за-

владевая Кавказом иль Памиром; пьют эти работяги -

быстро глотая, без медитации, как пьют киргизы из

лоновидных пиал (их фигура тоже U - как силуэт

киргизского Космоса^); а эти пьют из декартово-квад-

ратичных цилиндров - кружек.

нужны ни как тяга, ни как корм, и все более вытал-

киваются в чисто эстетическую реальность, возносятся
^ Кстати, сложенная юрта лежит на верблюде, как сложенные

крылья у птицы. И у юрты форма обращенной пиалы: Г1.

шадей, их выталкивание с земли в небо - в Пегасов

превращение. Ну да: вот их сгоняет дорога. Несколько

переходов пронеслись, как им навстречу едут прямо-

угольники самосвалов и машут оттуда: дальше нельзя,

там взрыв будет. И только доскакали до этой линии,

как взметнулся барьер-занавес взрывов, облака зем-

ные. Для лошадей это - светопреставление. Они в

ужасе поворачивают назад, сметывая все, и утлую ци-

вилизацию кочевников: стулья, термосы...

ний правды, права и справедливости - лукавые излу-

чины гор и округлости животных форм, то одновре-

менно выталкиваются в небытие лошади и выравнива-

ются горы: взрывами, туннелями нивелируют, сводят

на нет горделивые личности вершин и патриархальные

общины хребтов. И вот в конце открывается глазу чудо

и святотатство: дыра в горе = туннель - как сквозная

рана-прострел. В него вскакивают на последних лоша-

дях дети-киргизята, летящие в школу навстречу своей

судьбе.
А навстречу им действительно накатываются элек-

трические скаты, фары и буркалы машинных чудовищ

смотрят в адской иронии на это допотопное несоответ-

ствие: на лошаденках по туннелю скачут, по асфальту

и белым линиям, и вылетают в конце в трубу и в дым

их силуэты, испаряется прежняя природная жизнь. Эти

огни мы перед тем видали во сне мальчика: они нака-

тывались лавиной по склону, как шины-факелы, и он

от них в ужасе бежал. Теперь он летит им навстречу

по прямой.

уходят в горы: если малец скачет вниз, то отец его в

последний раз явен взбирающимся по склону верх, а

за ним старики в эллипсах тюрбанов верхом на кир-

гизских лошаденках уходят в Лету: лошади, мотая го-

ловами, вычерчивают синусоиду-волну = идею гор, ко-

торые суть каменное море-окиян. Волнообразно вьется

тропа средь прекрасных грудей и мускулов склонов:

они предстают в последний раз, в трагическом осве-

щении, навевая пиитический ужас и прочищая душу

катарсисом - состраданием.
И сюжет в людях соответствует этому основному

сюжету, который призван совершиться на Земле за ее

историю: сюжету меж цивилизацией и природой соот-
ветствует сюжет в Троице - между Отцом, Матерью

и Сыном. Отец, прозевав старших детей и не чуя еще

беды старому быту, отпустил их в город, но за послед-

него, младшего, цепляется, ибо почуял, что конец при-

шел: некому будет пасти стада, некому уметь доить,

ловить, лечить коней. Все покидают горы природы для

города, который есть искусственные горы. Но за со-

ломинку цепляется. Младший сын уже крепок в тяге

в школу и квадратен, крепыш. И когда настала пора

ехать в школу, отец плетью хлещет мать, что согласна

пустить сына, а сын отца обухом - дубиной хрясть!

Вот он, архетип: Эдипов комплекс выплыл трансцен-

дентной рыбой-идеей из глубины моря-окияна гор.
Но тяжка эта брань, и души отца, сына, матери

мечутся в колебаниях, как кони, - туда и сюда! Да:

смятение и перегоны-всполохи коней - это откровенье

того, что совершается в Психее киргизского народа.

Ибо с конем у киргиза самоуподобление. Недаром и

непокорному мальчику аналог и метафора - стрено-

женье непокорного жеребенка. Но она здесь не тянет,

ибо идет от эпико-патриархальной поэтики, когда батыр

сравнивался с тулларом (скакуном), а здесь и поэтике

этой конец, и сын-крепыш скорее уподобляем само-

свалу: как он сам сваливает отца. А тот уже в полуси-

ле, как беркут, оставляемый им на прежнем джайляу.

Тот уж сам ручной и не может летать, а лишь ковылять

и тянется за хозяином. Недаром старик отец так долго

в него вглядывается, как себе в душу. Уж и не орел

он, и не туллар.

ного? Не есть ли это просто картина современной ма-

шинной бес-человеческой цивилизации с ее визгом-ляз-

гом и скрежетом шестерне-зубовным? Попробуем по-

ковыряться...
Во-первых, вагон метро, куда иммигрируют на срок

общей жизни люди разных прошлых и судеб, - это

ковчег, чрево кита Моби Дика, Левиафана, куда уго-

раздило человека Иону на трое суток космических

быть проглочену, безвыходно и без продыху. Тут иная

метафизика, космогония и мифология, нежели в Кос-

мо-Психо-Логосе гор и степей киргизском. Действи-

тельно: в последний вагон метро, как в Америку -

Новый Свет, стекаются иммигранты: одиночки и оди-

ночные семьи-секты-общины. Что у них между собой

родились: не при-родна она им, нет с нею исконно

растительной связи, как у других народов, что к роди-

не-земле приросли телом и душой. Они здесь как мат-

росы-наемники на корабле в <Моби Дике>, но крепко

всажены на неопределенный срок, которого хватит на

жизнь и смерть каждому. Вот и пассажиры здесь пе-

реживают жизнь, и каждый глядит в лицо своей смер-

ти, и перед этим memento топ вскрывается, взвивается

психея каждого в некоем исповедании своего жизнен-

ного credo.
Но соборность общества с бору по сосенке, а не

его вырастание лесом - роковым образом сказывается

в разобщении индивидов и семей: хоть их много, но

они не могут объединиться против стихийного бедствия

двух мальчиков - бандитов от беспомощности, от не-

упругости окружающей среды, которая б им опреде-

лила их место. Они алчут его, покоя. Они умоляют

этих респектабельных людей: укажите нам место и

путь. Они дразнят их, выводят из себя, чтоб вызвать

из них им указ и определение, пробудить на некую

общую заинтересованность - хотя бы им самим в от-

пор и смерть, - но чтоб увидеть хоть раз, хоть перед

смертью, проявление истинной человеческой души, ее

сияние, - они провоцируют. В издевательствах, кото-

рым они подвергают, унижают, хлещут этих людей-ра-

бов, - они хоть и бесы, но выступают как орудие

кары Господней, казней египетских, что на человече-

ский вертеп, на Содом и Гоморру насылаются. И кста-

ти, ветхозаветность, библейское, а не христианское ис-

поведание тоже существенно для Соединенных Штатов

Америки, как и для Англии, Да, общество в вагоне -

это именно сборная солянка, соединенные штаты (че-

ловеческие ведомства), но не естественно выросшее

единство на-рода. И это основная ламинтация амери-

канских идеологов: слабость в американском обществе

чувства единой целостности, общей судьбы,

но против внутренней порчи, не может дать отпор язве

хулиганства и бандитизма. Это - кара за продажу ду-

ши удобствам establishment'a и общества потребления,

за бездуховность и насилие над природой.
Ну да: если киргизы в общем покидают горы и до-

лины и переселяются вниз, в степи и равнины, оставляя

природу самой по себе, а город - сам по себе, то в