Глеб Булах мгновения жизни стремительной записки инженера, часть четвёртая

А СПРАВА ПО БОРТУ КУРИЛЫ

Пароход уже шёл полным ходом к «Двум братьям». Скоро мы должны были выйти в океан, а палубные пассажиры то и дело с громкими криками опорожняли очередную бутылку спирта и выбрасывали её за борт. Стоя на корме и глядя на пенящуюся струю воды, можно было по плавающим бутылкам проследить весь путь "Сибири" от Петропавловского морского вокзала.

В последний раз взглянул я на Сопку любви, на строения судоремонтного завода, и мы вышли в Тихий океан. Снова сопки и вулканы, теперь уже справа по борту. Снова птичьи базары, сно­ва громадные, но не бурные океанские волны. А на палубе начи­нает твориться что-то несусветное. В одном из закоулков вижу группу пьяных матросов вместе с таким же пьяным капитан-лейте­нантом. Они распивают, уже не знаю какую по счёту, бутылку, гром­ко обсуждают что-то, хохочут и матерятся, и вдруг я вижу, как один из матросов хватает офицера за грудки, трясёт и ста­рается что-то ему втолковать, но тот спорит и сам начинает трясти матроса. Тогда матрос начинает бить офицера по лицу, по шее и завязывается настоящая пьяная драка, причём по­беда явно клонится на сторону матроса.

Возмущённый таким нарушением воинской дисциплины и субординации, ищу глазами милиционеров, сопровождающих корабль в те­чение всего рейса. Но никого из них не видно. К чему им появляться здесь, когда царит такая "завируха". Они покажутся на палубе в конце рейса, когда всё утихнет, когда надо будет оштрафовать пассажира, плюнувшего на палубу или пассажира с билетом IV класса, зашедшего в бар первого класса. Вдруг, вдали я вижу стоящего у борта представительного адмира­ла в полной форме. Вот кому нужно заявить о драке матроса со своим командиром-офицером, уж адмирал-то немедленно наведёт порядок и восстановит попранную воинскую дисциплину. И я спешу сообщить адмиралу о позорном происшествии. Адмирал делает боль­шие глаза, благодарит меня за сообщение и немедленно спускается по трапу в помещения первого класса, заходит в свою каюту, а я остаюсь там же, где и был - на прогулочной палубе до самого Владивостока.

Адмирала я больше не видел, наверное, он всё же выходил из своей каюты, но уже не в своей форме, а в гражданском платье. Хорошо, что драка не дошла до поножовщины. На следующий день я опять видел обоих драчунов, на этот раз нежно обнимающихся и всё таких же хмельных.

На второй день мы уже шли в Охотском море. Каждый раз, когда мы были на траверсе какого-нибудь острова Курильской гряды, из репродуктора на палубе и по каютным радиоточкам передавали очень интересные сведения об этом острове - о его размерах, о населении, о промыслах, о фауне и флоре. Но слушали эти сообщения лишь немногие трезвые и слегка пьяные пассажиры. Боль­шинство продолжало допивать взятые запасы спирта.

К вечеру на палубе начало твориться что-то весьма похожее на ночь на Лысой горе. Отпускники с карманами, набитыми деньгами, с желудками полными вина, с сердцами, жаждущими любви, начинали любовные развлечения с женской частью команды "Сибири". Многочисленные официантки, буфетчицы и номерные высыпали на палубу, и в наступивших сумерках можно было различать прижавшиеся друг к другу фигуры, сидящие, а иногда и лежащие не толь­ко под шлюпками, но и на скамьях прогулочных палуб. Потом я узнал, что это носит название "первичной обработ­ки" уезжающих в отпуск на материк. Статистики утверждали, что так с денежных отпускников снимают от 20 до 25 процентов их денег. Вторичная обработка производится во Владивостоке, причём в ожидании выезда на запад у отпускни­ка остается не более 40-45 процентов первоначального капитала. Очевидно, живя в гостинице "Челюскинец" во Владивостоке, я и видел вечерами в ресторане процессы вторичной обработки. По поводу третьей стадии обработки я ничего не узнал, кроме того, что она происходит где-то на "материке", за пределами Дальнего Востока.

Утром на третий день пути мы ещё были в Охотском море. Я сидел на палубе, глядя на японские рыболовные суда, как вдруг из репродуктора послышался голос помощника капитана, который сообщил, что сейчас по судовому радио выступит пассажир такой-то, который хочет рассказать о своём чудесном спасении и побла­годарить экипаж "Сибири" за своё спасение.

Дело было таково. Спасённый пассажир был рыбаком из како­го-то небольшого посёлка на западном побережье Камчатки. Ехал он в отпуск на Украину к своим родителям и вёз с собой приличные отпускные. Всё время, начиная с отхода "Сибири" из Петропавловска, он беспробудно пил. Основательно пьян был и накануне вечером, когда, распрощавшись (и, очевидно, расплатившись) со своей мимолётной подругой, он решил пойти к себе в каюту поспать. Ничего не соображая, он не заме­тил, как прошёл мимо трапа, ведущего туда, куда ему надо было идти, и побрёл дальше, пока не дошёл до носа корабля. Там он искал свою каюту, увидел на фальшборте в носу горизонтальное крепление, достаточно широкое, которой он и принял за койку. Не раздеваясь, он кое-как улёгся на это крепление и крепко заснул. Среди ночи ему понадобилось сходить в туалет и, чтобы сойти с того, что он принял за свою койку, он перебросил сначала одну ногу через бортовые перила, а потом и весь перекинулся за борт. Но вместо того, чтобы очу­титься на полу, он оказался за бортом корабля.

Только тогда он протрезвел, понял, где он, и начал кри­чать во всю глотку. А пароход в полной тьме шёл дальше, так как ни дежурный матрос, ни дежурный помощник, ни штурвальный - никто не видел падения рыбака и не слышал его криков из-за шума машины. На его счастье, на том борту оказа­лась одна из любовных парочек, уже поднявшаяся и прислонившаяся к перилам. Они закри­чали "человек за бортом", пароход остановился, была спущена шлюпка, при свете прожекторов она нашла пассажира и доставила его на пароход. Свой рассказ рыбак за­кончил словами: "Когда я упал и протрезвел, то решил, что погиб, но меня спасли, и я считаю, что теперь вторично родил­ся и благодарю от всего сердца тех, кто меня спас!"

Как только мы прошли Сахалин и вошли в Японское море, стало значительно теплее, а на палубах сделалось гораздо тише, так как после первичной обработки у большинства пассажиров денег поубавилось, да и надо было передохнуть перед вторым этапом обработки.

В море часто встречались японские рыболовные суда, я их фотографировал. В один из полдней невдалеке от нас показался самолёт и начал облетать наш пароход. Раздалась команда: "Всем военнослужащим в форме немедленно спуститься в трюмы и не выходить до особого распо­ряжения". Палуба быстро наполовину опустела, и я понял тогда, что над нами кружится американский военный самолет. Я поставил на аппарате самую короткую выдержку и начал ловить американца. Удалось сделать несколько снимков, которые должны были быть удачными.

На следующий день мы приходили во Владивосток, и я заранее дал радиограмму в гостиницу "Челюскинец" с просьбой заброниро­вать за мной номер, но получить этот номер мне не пришлось. Когда мы причалили и я со своим чемоданом сходил по трапу, меня остановил какой-то лейтенант МВД и предложил остаться рядом с ним у трапа. Потом он передал меня какому-то другому лейтенанту, и тот повёл меня в здание вокзала, в помещение МВД. Там мне предъявили обвинение в том, что я фотографировал военные объекты.

- Нам известно, что вы фотографировали военный самолет, - грозно утверждал лейтенант.

- Да, фотографировал, но ведь это же был американский самолет!

После совещания с каким-то начальством лейтенант обыскал мой чемодан. Не найдя ничего подозрительного, он засветил плёнку, и снимки американского самолета погибли. Когда же я, наконец-то, появился в гостинице, мой забронирован­ный номер сдали кому-то другому. Мне пришлось ехать на док и там просить гостеприимст­ва. В одной из кают дали мне койку, где я ночевал несколько дней, пока не выбыл из Владивостока. Каюта была такая же, как в камчатском доке, но было в этой каюте и нечто новое - вели­кое множество клопов, от которых я совсем измучился.

Вылетев из Владивостока, я в тот же день прибыл в Хаба­ровск и там опять провёл почти сутки до отлета ИЛ-14 рейсом Хабаровск-Москва. В этом перелёте ничего примечательного не произошло, если не считать, что когда вечером мы сели в Красноярске, то вылететь тотчас же не удалось из-за тумана в Новосибирске. Пришлось переночевать в аэропортовской гостинице. На следующий день, поздно вечером мы были на Внуковском аэродроме. Пока самолет делал круги, можно было вдо­воль налюбоваться ярко освещённой вечерней Москвой.

Сразу же из Внукова автобусом я попал на Ленинградский вокзал и Красной стрелой уехал в Ленинград. Пробыв несколько дней у сестры, поездом приехал в Одессу.

Так закончилось моё первой путешествие на Дальний Восток.

Вторично побывал я на Дальнем Востоке лишь в 1961 году. По заданию Министерства морского флота надо было провести обследование технического состояния ряда железобетонных плавучих доков, в том числе и дока в Совгавани. Сначала, в августе туда был послан сотрудник кафедры Слава Кобяков; что ка­сается меня, то я поехал в сентябре, когда были закон­чены все подготовительные обследовательские работы.

В этот раз на Дальний Восток я не летел, а ехал по желез­ной дороге. От полёта я отказался потому, что из Одессы на Дальний Восток теперь летали только ТУ-104, а с этими реактив­ными самолетами у меня были связаны неприятные воспоминания. Прежде всего, запомнилась одна из первых аварий под Москвой, о которой не в пример прочим авариям даже было напечатано в газетах. Потом я и сам чуть было не погиб в аварии ТУ-104, когда летел этим самолётом из Одессы в Москву. Сначала в этом полёте всё шло хорошо, но где-то на пол дороге, когда мы нахо­дились на высоте восьми или девяти тысяч километров, случи­лось что-то непонятное. Самолет начал падать в воздушной яме, пробил слой облаков и стремительно приближался к земле, в окно уже отчётливо были видны строения какой-то деревушки, тракторы в поле, автомобили, едущие по сельским дорогам.

Падал самолёт носом вниз, и потому в салоне вещи с верхних полок и лежащие в кормовой части, начали сползать вперёд. Всё это произошло так быстро, что ни я, ни остальные пассажиры не успели понять, в чём дело, и не успели даже испугаться. Совсем близко от земли самолёт выровнялся, снова взмыл к небесам, пробил облака и на прежней высоте восьми километров долетел до Москвы. Кончилось всё благополучно, но задним числом я долго переживал случившееся.

Слышал я от одного из наших сотрудников В.И.Овадовского о том, как под самой Одессой горел ТУ-104, на котором летели домой жена и сын Овадовского. К пылающему самолету на земле успели подъехать пожарные машины и скорая помощь, пассажиры выпрыгивали из самолёта, не­которые калечились при этом, но их подбирала скорая помощь и увозила в ближайшую больницу.

Все это не располагало к полёту на ТУ-104, и я отправился из Одессы до Хабаровска в мягком вагоне скорого поезда.

29-го сентября поездом Москва-Хабаровск выехал из Москвы, а 6-го октября прибыл в Хабаровск, откуда хотел, было, лететь до Совгавани, но с билетами было очень трудно. И потому, чтоб не задерживаться, я решил продолжать свой путь по железной дороге через Комсомольск-на-Амуре.

Пока я пытался получить билет на самолёт, я узнал ещё об одной грустной истории с ТУ-104, вылетевшим из Иркутска, но не долетевшим до Хабаровска. Поиски самолёта, пропавшего где-то в тайге, были безуспешны; найти хотя бы его остатки не удалось. Слишком на большом пространстве безлюдной глухой тайги приходилось искать потерпевших аварию, так и осталось неизвестным, что же произошло с самолетом и его пассажирами.

Выехав из Хабаровска, на следующий день я прибыл в Комсомольск-на-Амуре и до отхода поезда на Совгавань пять или шесть часов провёл в этом великолепном детище первых пятилеток. Гулял по широким проспектам, долго любовался величественным Амуром, заходил во многие магазины, прекрасно отделанные и с бо­гатым выбором и продовольственных и промышленных товаров.

Вечером сел в мягкий вагон местного поезда, идущего в Совгавань. На пароме поезд переправили на правый берег Амура, на станцию Пивень и снова поезд пошёл по тайге. Ничего особо примечательного по дороге не было, если не считать, что на каждой таёжной речке были видны рыбаки с удочками, жаждущие выловить идущую по реке красную рыбу. А на каждой станции или полустанке из поезда выходили на рыбалку любители из Комсомольска, и на смену им в поезд садились любители из Ванино и Совгавани с богатым уловом и ещё более богатым запасом охотничьих и рыбацких рассказов. В Совгавани я остановился в небольшой гостинице и на следующий день был на доке, где встретился со Славой Кобяковым. А в техотделе завода я встретился с несколькими нашими выпуск­никами, уже ряд лет работающими здесь и ставшими настоящими дальневосточниками.

Совгавань - очень своеобразный маленький городок. Рядом с современными многоэтажными благоустроенными домами стоят почерневшие деревянные избы. По всему берегу расположены судо­ремонтные заводы и портовые здания. В городе несколько прекрас­ных магазинов вполне городского типа, хороший ресторан и театр - дом культуры с внушительным порталом. Но стоит отойти от главной улицы на каких-нибудь полкилометра, и попадаешь на опушку дальневосточной тайги, откуда в город нередко забредают дикие звери - лоси, медведи, лисы.

Закончив служебные дела, я взял билет на самолёт до Хабаровска. Накануне вылета наши бывшие студенты устроили мне очень тёплые проводы, собравшись в местном ресторане. Но улететь мне не пришлось - приехав на аэродром, я узнал, что из-за нелётной погоды с Сахалина самолёты не выпускают. Надо было ждать неизвестно сколько времени. Я решил возвра­щаться по железной дороге - самым надёжным видом транспорта. К тому же я был болен, как видно - сильно простужен, и ждать в таком состоянии вылета мне не хотелось. Поезд из Совгавани уже ушёл, и я догнал его в порту Ванино, переехав на катере через залив, отделяющий Совгавань от Ванино. Через неделю я уже был в Москве, а оттуда поездом же вернулся в Одессу.

Солнце печёт невыносимо, и я с трудом бреду по берегу Кудьмы, отойдя ещё очень недалеко от дачи Сиверцевых, которую я покинул всего лишь четверть часа тому назад. Впереди долгая дорога до пристани на Волге, от которой на «Ракете» мне надо ехать в Горький. Еле-еле передвигаю ноги и медленно тащусь по прибрежной дорожке, а вокруг только выжженная, пожелтевшая трава и никакой тени поблизости. Лишь в полукилометре виднеются несколько тенистых тополей, и только там я смогу хоть немного передохнуть!

Ну вот, слава богу, добрался до желанной тени и, прислонившись к стволу высоченного дерева, сунул под язык таблетку нитро­глицерина. Становится легче и снова можно брести по солнцепёку к мостику через Кудьму. От мостика до пристани по волжскому бе­регу не меньше километра, а это в моём изнурённом сос­тоянии более получаса ходу под палящими лучами солнца.

Перейдя мостик, передохнув в тени прибрежного дерева, снова положив под язык нитроглицерин, собираюсь преодолеть последний этап пути. Долго не решаюсь выйти из тени и с ужасом смотрю на холмистый островок, поросший мягкой трав­кой, по которому вьётся тропинка, ведущая к пристани. Тропинка то ныряет вниз, то поднимается на холмики и мне предстоит преодолевать эти небольшие, но такие мучительные для меня подъёмы под безжалостными лучами солнца и потому так не хочется выходить из тени. Но медлить нельзя, чтобы не опоздать на «Ракету». Надо взять себя в руки и заставить себя выйти из тени, иначе, опоздав к отходу «Ракеты», придётся долго ждать следующую. И через силу я бреду по тропинке, с грустью глядя на всё окружающее, бывшее ранее, лет десять тому назад, таким приятным и хорошим, когда я с Татьяной Николаевной и Иваном Николаевичем Сиверцевыми через этот и со­седний островок ходили купаться на Волгу.

Вспоминаю, как на волжском берегу, раздевшись в прибрежных кустах, мы часами наслаждались купаньем. Сколько шуток и смеха бывало, когда Иван Николаевич, не умеющий плавать, заходил по грудь в воду, руками зажимал нос, уши и закрывал глаза, оку­нался и, нырнув, долго фыркал. Вдоволь накупав­шись, весёлые и довольные, мы возвращались этими же холмистыми лужайками к Кудьме, через которую нас на лодке перевозил старичок-перевозчик, потом поднимались на дачу, где нас уже ждал обед или ужин, после чего начинались беседы на верхнем балконе с чудесным видом на волжские дали. Хорошо бывало тогда!

Вспоминаю всё это, и легче становится идти. Наконец, подхожу к пристани и прячусь в тень в ожидании «Ракеты». Вскоре она подходит, почти пустая, усаживаюсь в носовой части и начинаю пристально рассматривать берега, стараясь различить знако­мые места по пути в Горький. А мыслями я всё ещё на даче Сиверцевых. Вспоминается август 1962-го, когда я из Ленинграда приехал в Горький, и на вокзале меня встретили Иван Николаевич и Витя Протопопов на своей «Волге». Быстро мы доехали тогда до Кадниц, на дачу Сиверцевых, где я провёл незабываемые две недели. В тот год, как, впрочем, и всегда, на даче Сиверцевых было много гостей. Отдых проходил весело, в тёплой дружественной обстановке. Часто мы ходили купаться на Волгу, путь к ней проходил по тому самому островку, по которому сегод­ня мне было так тяжело идти. А тогда всё было иначе - весело, приятно и совсем нетяжело.

Иногда на моторной лодке Протопопова мы отправлялись на левый берег - в посёлок при Затоне, где в магазинчике быва­ли какие-то любимые Татьяной Николаевной конфеты и любимые Иваном Николаевичем вина. Завершив покупки, мы усаживались в лодку, и Виктор отвозил нас на левобережные отмели, где находились замечательные места для купанья.

Возле Сиверцевых на дачах соседствовало много их хороших знакомых (дача была в поселке научных работников), и к некоторым из них Сиверцевы ходили иногда в гости, приглашая и меня с со­бой. Особенно интересными были для меня визиты к профессору-окулисту Протопопову, досконально знавшему всё о Волге, умевшему издали, даже по гудкам, узнавать волжские теплоходы и на­зывать их имя. И Борис Викторович, и Нина Фёдоровна были милые и гостеприимные люди, бывать у которых было очень приятно, а мне особенно интересно было слушать рассказы о Волге, о волгарях и так пополнять свои сведения о моей любимой реке.

Несколько раз ходили мы в Кадницы для закупок еды. Раньше в этом посёлке жили в основном бывшие капитаны волжских судов, отчего даже весь посёлок в шутку называли «капитанским». Как-то раз в то лето мы решили подняться к церкви. Тропа, не очень крутая, шла в запущенном прибрежном лесу, полном ягод и грибов. Не спеша, весело болтая, шли мы лесной тропой, а когда вышли на плато, на котором стояла церковь, я остановился и долго смотрел вдаль, восхищён­ный открывшейся панорамой. Передо мной простиралось до самого горизонта поле спелой, уже пожелтевшей пшеницы, а сзади и справа был лес с густым ярко зелёным подлеском. По­бродив немного на опушке леса, мы вернулись на дачу, несколько утомлённые и вместе с тем очень довольные этой прогулкой.

Вечерами, после ужина, мы подолгу сидели на балко­не, вели задушевные беседы, вспоминали первые годы нашего знакомства в Ленинграде, строили планы на будущее. А перед глаза­ми всё время была освещённая луной излучина Волги, по которой время от времени проходили суда.

Погостив две недели на даче в Кадницах, я по заранее выработанному плану уехал теплоходом в Пермь с тем, чтобы из Перми двинуться вниз по Каме до Казани, откуда поездом вернуться в Одессу. Провожать меня поехали и Татьяна Николаевна, и Иван Николаевич.

В следующий раз на даче в Кадницах я был в начале августа 1967 года. Начало отпуска я проводил тогда в Красной По­ляне, но там мне было нехорошо. Не в пример прошлым годам, трудно было подниматься в горы, появлялись боли в сердце, о которых раньше я ничего не знал. Пребывание в Красной Поляне радости и даже просто отдыха мне не принесло, и я решил продолжить отпуск на Волге. Из Адлера на ИЛе я прилетел в Волгоград, и там мне удалось получить каюту на туристском теплоходе «Марина Раскова», идущем из Кинешмы в Ростов, из Ростова в Астрахань, и затем обратно вверх по Волге до Кинешмы.

Я сошёл в Горьком и отправился к Сиверцевым в Кадницы. В тот год, ранней весной, я уже был на ежегодной научной конференции в Горьком и как всегда остановился у них. Несколько очень тёплых дружеских вечеров провели мы тогда в их милой квартире на Трудовой улице. Тогда же мы договорились о летней встрече в Сухуми или в Сочи.

А через месяц я получил от Ивана Николаевича полное тревоги письмо о том, что эта встреча не состоится, так как неожи­данно Татьяне Николаевне пришлось лечь на операцию в клинику, после чего ей надо будет лечиться облучением, в связи с чем поездки на солнечный юг ей противопоказаны. Об этом письме я рассказал Вере Павловне Коробцовой, однажды лечившей Татьяну Николаевну, приехавшую в Одессу вместе с мужем, когда Иван Николаевич был приглашён в наш институт в качестве председателя ГЭКа. Выслушав меня, Вера Павловна коротко сказала: - «Это рак».

Потом я получил ещё одно письмо, уже менее тревожное, в ко­тором Иван Николаевич сообщил мне об улучшении здоровья жены, о том, что всё лето они проведут на даче в Кадницах, куда он приглашал меня приехать. И поэтому категорический заочный диагноз Веры Павловны показался мне неправильным.

В последних числах июля я был в Кадницах, где как всегда меня радушно встретили. Для меня уже был приготовлен маленький уютный уголок на первом этаже.

Татьяна Николаевна лишь немного похудела против прежнего, но была такой же оживлённой, заботливой и подвижной как всегда. Глядя на неё, я никогда бы не мог сказать, что до конца её жизни оставалось всего лишь шесть месяцев. И только тревожные взгляды Ивана Николаевича, которыми он всё время провожал Татьяну Николаевну, наводили на мысль, что он что-то знает и что диагноз Веры Павловны может быть правильным. За неделю, проведённую в Кадницах, ни от кого я ни одного раза не слышал об операции, о болезни и об облучении. Это обходили молчанием все - и хозяева, и гости, и навещавшие их соседи. Такое молчание также говорило о том, что есть что-то, о чём лучше не вспоминать.

В тот год я попал на десять дней в Горьковскую областную больницу в неврологическое отделение с подозрением на спазмы сосудов го­ловного мозга. Эти спазмы появились после солидной выпивки у профессора Протопопова в день его и моих именин 6 августа. Пробыв полторы недели на обследовании, я уехал из Горького в Ленинград, оттуда и вернулся в Одессу.

… С Татьяной Николаевной я встретился впервые в 1926 году в Ленинградском Судотресте. Бывая в библиотеке, часто видел там Татьяну Николаевну, работавшую в Судотресте переводчицей. В следующем, 1927 году я познакомился с Иваном Николаевичем. В 1930 году, когда я вернулся в Ленинград с Кавказа, они уже были женаты.

Я не раз бывал у них на Лермонтовском проспекте, где они снимали комнату. Помню, что обратил тогда внимание на небольшой листок над кроватью, на котором каллиграфически было выведено «Ваня любит Таню». Они очень любили друг друга, и эта большая любовь была видна каждому, кто с ними встречался. Заботливость друг о друге, тёплые любовные взгляды, ко­торыми они часто обменивались - всё это было на виду у всех, и они сами это и не пытались замаскировать. Эта любовь сделала их вкусы общими – то, что нравилось ему, нравилось и ей, то, что ей было не по вкусу, то и ему было не по душе. С первых же лет их супружества я слышал из уст каждого то, что меня, убеждённого индивидуалиста, поражало и раздражало мне слух. Никто из них не говорил: «Мне нравится то и то», «Я хотела бы проехаться туда-то», но каждый из них говорил «нам» и «мы».

В начале тридцатых годов, когда я читал лекции в Ленинградском автодорожном институте, Иван Николаевич работал в Научно-техническом обществе судостроения и не оставлял железобетонного судостроения. В это время я вместе с ним написал две научных работы о постройке железобетонных судов. Потом наши пути разошлись: Сиверцевы поехали в Горький, где Иван Николаевич получил профессуру в Институте инженеров водного транспорта, а я уехал в Херсон – вы всё уже знаете их моих рассказов. Снова мы встретились осенью 1954 года в Одессе. С тех пор мы виделись чаще, и я нередко жил по несколько дней в их уютной квартире в Горьком.

Детей у них никогда не было. И они, в полном смысле этого слова, жили только друг для друга, никогда не расставаясь дольше, чем на несколько часов. Редко - на сутки. Если Ивану Николаевичу надо было ехать на какое-либо совещание в Москву или Ленинград, или на ГЭК, куда-нибудь в Одессу или Николаев, всегда вместе с ним ехала Татьяна Николаевна. Она была для Ивана Николаевича не только самым близким и самым верным другом, она была и его ближайшей помощницей. Хорошо зная иностранные языки, она делала для мужа переводы из иностранных журналов, разного рода выписки, что было очень нужно для составления учебников, созданных Иваном Николаевичем.

В Горьком у них была трёхкомнатная квартира в новом доме, построенном ещё до кампании по упразднению «излишеств». Устраивая своё гнездо, Татьяна Николаевна не гналась за приобретени­ем модных гарнитуров мебели, а сделала всё так, что всюду был уют, удобство и красота. С такой же любовью была выстроена и обставлена небольшая дача на высоком берегу узенькой речонки Кудьма. На втором этаже была комната с балконом - спальня супругов. Внизу были остеклённая веранда, столо­вая и две комнаты, в которых постоянно жил кто-нибудь из гостей.

И даже приезжая куда-нибудь на юг, Татьяна Николаевна ухитрялась сделать всё возможное, чтоб её Ванюра чувствовал себя в таком же, или почти в таком же уюте, как дома. О6а были гостеприимными и радушными хозяевами, и всем, кто у них бывал в гостях, навсегда запоминалось и их хлебосольство, и их желание сделать всё, что можно, чтобы гости чувствовали себя непринуждённо и без стеснения. Но самое большое впечатление у всех, кто их близко знал, оставалось от того, чего нельзя было не видеть - от их большой настоящей любви, их постоянной заботы друг о друге. И только одно облачко было на горизонте - Татьяна Николаев­на боялась того времени, когда один из них умрёт раньше другого; что станет­ся с оставшимся в живых? И как-то она призналась, что не хотела бы быть первой, оставив своего Ваню одного. До последнего времени она очень следила за своей наружностью, за своими костюмами и даже собиралась сделать подтяжку кожи на лице. Но против этого возражал Иван Николаевич, ради которого всё это и делалось.

В их милой квартире на Трудовой улице я был в последний раз в апреле 1967-го года, когда приехал на научную конференцию в Горьковский институт инженеров водного транспорта. Несколько хороших дружеских вечеров мы тогда провели втроём. Много смеялись, вспоминая разные забавные эпизоды нашей жизни, строили планы летнего времяпрепровождения. А в конце июля я приехал к Сиверцевым на дачу. Меня встретили как обычно радушно, приветливо, для меня уже была приготов­лена уютная маленькая комната. Татьяна Николаевна после болез­ни похудела. Выглядела она такой же оживлённой, заботливой и под­вижной, как прежде.

Осенью Сиверцевы предполагали, как обычно, съездить на Чёрное море в ту пору, когда уже не будет большой жары, противопоказанной Татьяне Николаевне. Пробыв у Сиверцевых неделю, я уехал, а осенью от моей сестры узнал, что Татьяна Николаевна прислала ей большое письмо, с виду полное оптимизма, но отдельные места которого заставляют задуматься. Вот выдержки из этого письма:

«Дорогая Танечка! Очень нас обрадовало Ваше желание приехать в Ялту, куда мы собираемся, и Вы согласитесь, наконец, с тем, что дела и обстоятельства дόлжно подчинять себе, а не быть во власти их. Теперь всё зависит от того, разрешит ли профессор ехать мне на юг в октябре. На приёме у него я спрошу обо всём: о поездке, о том, можно ли брать ежедневно душ (как мы берём всю жизнь), можно ли делать гимнастику, можно ли вообще забыть о прошлом и быть быстрой и подвижной, какой я привыкла быть, но в чём меня теперь ограничивают.

Я не отказалась также от Гофрендиса (пластического хирурга. А.Г.Б.). Даже хочу ему написать, что не приехала, так как не могла, но обязательно приеду в феврале. У Ивана Николаевича в феврале командировка в Ленинград на две недели (практика студентов) - ещё при­бавим к ней время за свой счёт, и всё! Жизнь и желания остались во мне прежними. Хочу взять от жизни всё, что можно хорошего: если, что можно сделать лучше, надо делать лучше во всём, начиная с дома и кончая самой собой.

Танёк, чуднáя я, да?»

Читая это письмо, я ясно понял, что Татьяне Николаевне всё было известно ещё тогда, когда я гостил у них на даче. Но она не показывала вида, что знает о своей болезни, не желая ещё больше омрачать своему дорогому Ванюре конец их совместной жизни, желая как можно больше смягчить ему ожидающий его страшный удар. Она, может быть, ещё не знала, да и никто этого точно не мог знать, сколько недель, сколько дней ей осталось жить. И потому, может быть, она и хотела взять от оставшейся ей частички жизни всё то, что можно было взять.

Почти сорок лет Татьяна Николаевна и Иван Николаевич прожили, не разлучаясь, в такой дружбе и любви, которую редко можно встретить. Мало-мальски серьёзные болезни, тревоги, потрясения - всё проходило мимо них, почти их не касаясь. Не было детей, над которыми матери дрожат, пока они в младенческом возрасте. Из-за которых волнуются и тревожатся, когда они школьники. Из-за ко­торых страдают и горюют, когда они становятся взрослыми. Не приходилось Татьяне Николаевне с тревогой и болью в сердце ожидать прихода Ивана Николаевича с какого-нибудь затянувшегося заседания или партии в преферанс. Даже, оставляя её на даче, когда ему необходимо было съездить в город по делам, он находил всегда возможность вернуться к своей Танюше так, чтоб она не начи­нала беспокоиться. И ко всему этому - материальная обеспеченность, солидное слу­жебное положение и известность мужа в научном мире. Всё это, вместе взятое, создавало общее мнение о Татьяне Николаевне, как о человеке, прожившем свою жизнь так счастливо, «как редко кому удаётся прожить!».

Но я не уверен, так ли это?

…И вот через пять лет я снова побывал на даче, которую не мог себе представить без её милой хозяйки. Казалось мне, что будет невероятно тяжко войти туда, где всё было связано с ней, где всё было по её вкусу сделано и в доме, и в саду и где всё, как я знал, сохранялось теперь в том же виде, что и при жизни Татьяны Николаевны.

Но ожидаемой душевной тяжести я не ощутил, также как не ощущал её последние годы, бывая на Трудовой улице, в квартире № 13, где в прошлые годы много раз так хорошо проводил время, чувствуя тепло и дружбу. Я спрашивал себя, почему это так получилось, а не так, как я боялся, и пришёл к выводу, что всё дело в том, что незримо и в городской квартире, и на даче постоянно присутствовала Татьяна Николаевна. Иван Николаевич был всё время с ней, всё делал так, как она любит (любит! а не любила), отметая этим не только у себя, но и у окружающих мысль о том, что Татьяна Николаевна ушла из жизни более четырёх лет тому назад.

Мы уже не ходили на Волгу или Кудьму для купанья. Купанье всюду было запрещено, а прогулки были мучительны из-за духоты и зноя, да нас и не тянуло на прогулки. Лично я на весь день забирался куда-нибудь в тень и, держа в руках книжку, пытался её читать, но большей частью не читал, а дремал, по временам поглядывая на Волгу. Чувствовал я себя неважно, побаливало сердце, трудно было дышать, и ещё не прошла больная нога.

Всё в саду оставалось таким же, как и прежде, за исключением того, что было уничтожено засухой. Уже нельзя было, проходя мимо ягодных кустов, сорвать веточку смородины, такой сочной в прежние годы. И смородина, и малина, и яблоки засохли и были непригодными для еды. Даже собственный кар­тофель ничем не походил на тот, что бывал раньше. Теперь это были несъедобные шарики величиной с орех, непохожие на тот вкусный рассыпчатый картофель, которым угощала нас Татьяна Николаевна. Вечером, после ужина, мы с Иваном Николаевичем как прежде, но уже вдвоём сидели в креслах на верхнем балконе, вели неторопливые разговоры, глядя на всё такую же, как и раньше Волгу, слушая доносившуюся снизу игру Фёдора Михайловича на пиа­нино.

За три дня, проведённых на даче Ивана Николаевича, только один раз мы вышли за её пределы, это было в первый же день моего приезда. Мы сходили к Н.В.Маттес поздравить её с днём рождения и приняли участие в праздничном ужине, прошедшем очень тихо и скромно, без обычных обильных выпивок и громких тостов.

…«Ракета» причалила к дебаркадеру в Горьком. Я на трамвае доехал до рынка, там купил букет неважных розовых цветов (других и не было) и пешком дошёл до кладбища той дорогой, которой ходил всегда с Иваном Николаевичем. Ограда у могилы была заперта, и с большим трудом мой жалкий букет удалось, перегнувшись через ограду, засунуть в нишу надгробного памятника.

Уйдя от Татьяны Николаевны, трамваем я доехал до улицы Свердлова и прошёлся по ней до Кремля до памятника Горькому. Кое-как дождался отправления поезда и, наконец, выехал из Горького, а в 6 часов утра уже был в Москве, терзаемый тревогой - удастся ли закомпостировать билет на одесский поезд? И вот удача - я получил нижнее место в купейном вагоне. Я уезжаю, не осуществив даже десятой доли задуманных поездок, о которых целый год мечтал!

Но стоит ли об этом горевать? Впереди передо мной, и очень скоро, собственная отдельная квартира, а в ней - привычный уют и привычные не раздражающие меня грязь на полу и беспорядок на столах и в шкафах. И балкон, на котором так хорошо после душного дня сидеть в шезлонге и полной грудью вдыхать свежий ночной воздух. И ванная комната, а в ней душ, такой желанный после всей этой жары и духоты. И стеллажи с книгами, и одиночество! Одиночество - иногда оно нестерпимо мучительно, а теперь оно мне необходимо, как воздух.

Ночь прошла, в окно видны уже дачные места Одессы, временами видна автодорога Одесса - Киев, по которой мы ездили с Екатериной Николаевной часто и останавливались в придорожных посёлках. Там мы крепили к деревьям гамаки, отдыхали, завтракали привезёнными с собой продуктами, читали вслух повести и рассказы из последних журналов и в полной мере наслаждались отдыхом. Теперь всё это уже в невозвратном прошлом, так как из-за стенокардии и из-за мнительности Катя боится ездить на моей машине. От этих мыслей и воспоминаний радость возвращения в свою берлогу исчезает, сменяется тоской, и в самом мрачном настрое­нии в 9 часов утра 14 августа я выхожу из вагона на перрон Одесского вокзала.

И вот я уже стою у дверей своей квартиры и убеждаюсь в том, что входная дверь не взломана. Внимательно всё осматриваю. Стёкла в окнах не выбиты, дверь на балкон не выломана, газом не пахнет, свет выключен и пробки лежат возле счётчика так, как я уложил их перед отъездом. Краны в ванной и в кухне накрепко закручены и луж на полу нигде нет, так что нижним жильцам и соседям нечего было бы подни­мать шум и вламываться в мою квартиру, чего во время поездки я опасался, зная свою рассеянность. Как и следовало ожидать, воздух в квартире тяжёлый и спёртый. Нужно скорее, открыв все окна и двери, устроить сквозняк для проветривания.

Надо сходить за хлебом, маслом, колбасой и кефиром. Без завтрака оставаться нельзя! У соседей надо забрать почту, накопившуюся за время моего отсутствия. Начинаются повседневные хлопоты и заботы о житейских мелочах, оттесняющие на задний план тяжёлые мысли, возникшие вместо чувства радости от возвращения в свою берлогу. Как хорошо, что есть все эти мелочи. Без них было бы очень трудно.

И уже без горечи и отчаяния, а лишь с чувством тихой лирической грусти, я в свободные минуты вспоминаю о Волге, по которой больше никогда не придётся прокатиться.

Прощай, Волга!

Но только ли она?