Глеб Булах мгновения жизни стремительной записки инженера, часть четвёртая

ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ

В апреле 1946 года вечером в институте состоялось заседа­ние кафедры, после которого около половины одиннадцатого вече­ра я с Петром Фёдоровичем, выйдя из института, сел в трамвай № 3. Мне надо было выходить у Летнего сада, и я распрощался с Петром Фёдоровичем, едущим на две остановки дальше, и поехал автобусом на Потёмкинскую улицу, где я жил тогда у сестры. Приехав домой, я застал у Тани знакомых, играющих в винт, и присоединил­ся к игрокам.

На следующий день, после работы, вернувшись домой, я от Тани узнал, что звонила жена Петра Фёдоровича и сказала, что он скоропостижно скончался. А вечером пришел какой-то капитан III ранга, показал Тане удостоверение личности сотрудника СМЕРШа, и потребовал оставить меня с ним наедине.

Начался допрос, и я рассказал о заседании кафедры, о возвращении домой вместе с П.Ф.Папковичем и о том, что мы расстались с ним у Летнего сада. СМЕРШ мне не верил и, ставя мне в вину то, что я в 1938 году был репрессирован, старался вынудить от меня признание в том, что меня завербовала иностранная (американская) разведка и поручила мне убить инженер-контр-адмирала, одного из стол­пов советской кораблестроительной науки. По предположению следователя, убийство было совершено мною ночью вблизи от дома П.Ф.Папковича, где утром следующего дня он был найден мёртвым на тротуаре у набережной Невы. То, что я вернулся домой очень скоро после заседания кафедры и даже успел сыграть несколько робберов в винт, следователь счёл за преступ­ную попытку обеспечить себе алиби. Но всё же, очевидно, это алиби поколебало его в уверенности, что я убийца. Он ушёл, при­грозив, однако, мне, что если я попытаюсь скрыться после его ухода, то меня всё равно разыщут и тогда мне придётся более чем плохо.

Как ни нелепо всё это было, но я очень взволновался, так как уже прошёл школу 38-го года и знал, что можно ожидать, чего угодно. Но всё для меня обошлось благополучно, так как медицинское вскрытие показало, что Пётр Фёдорович внезапно скончался от инфаркта и притом уже после полуночи. Выяснилось, что, расстав­шись со мной, он перед тем, как возвращаться домой, заходил ещё к знакомым, и поздно ночью упал почти у самого дома. Так как улица была безлюдна, никто не смог вызвать скорую помощь, кто-то из курсантов увидел утром его лежащим без движения на тротуаре и поднял тревогу, но уже было поздно.

Проработав один семестр в Военно-механическом институте, с осени я начал читать лекции в Текстильном институте, куда был принят по конкурсу на должность заведующего кафедрой сопротив­ления материалов. К тому времени я уже демобилизовался, но про­должал служить в УС-17 по вольному найму всё в той же должности инженера по мостам.

От работы в Текстильном институте у меня сохранились самые хорошие воспоминания, если не считать последнего года, после которого мне волею судеб пришлось покидать Ленинград. Очень хорошие отношения у меня сложились и с большинством преподавателей, и со студентами механического факультета, для которых я читал расширенный курс сопротивления материалов и теории упру­гости. Каждую весну после защиты дипломных проектов студенты приглашали меня на прощальный вечер, проходивший в очень тёплой обстановке. Как приятно было через несколько лет, уже в Одессе, получить от одного из моих бывших учеников телеграмму примерно такого содержания: "Защитил диссертацию от всего сердца благодарю своих учителей в первую очередь Вас Стрельцов".

Наступил 1949 год. В Ленинграде уже была тревожная пора. Уже умер во время выступления на одном из заседаний обкома А.А.Жданов. Уже расстрелян Попков, вместе со Ждановым всю блокаду проведший в Ленинграде, а после неё оставшийся бессменным председателем Ленсовета. Началось то, что ленинградцы в разговорах между собой называли "попковщиной". Присланный из Москвы Маленков гро­мил всех и вся, и те, кто был близок Попкову, кто вместе с ним работал, стали исчезать, и как полагается в таких случаях, началась чистка и в низовых организациях, в учреждениях, на заводах.

В конце 1949 года меня вызвал к себе начальник отдела кадров УС-17, хорошо меня знавший и не один раз вручавший мне приказы о благодарности и о премии. Теперь, когда я вошёл в его кабинет, он не здороваясь и не предлагая, как обычно, присесть, официальным тоном сказал мне, что в кадрах учреждения, состоящего в ведении МВД, могут быть только безупречно чистые люди. Мне же, как имевшему в прошлом ссылку, работать на строи­тельстве больше нельзя, меня должны немедленно уволить из УС-17. Единственное, на что он согласен в память прежних заслуг, это на мой уход "по собственному желанию".

Ни Павел Георгиевич Николаев, ни начальник строительства не могли помещать этому решению - каждый в те времена дрожал от страха, не зная, что будет с ним самим. С тяжёлым сердцем, тревожась за свою судьбу, предчувствуя новые горести, я подал заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию. Лишь об одном удалось договориться с начальством - о том, что после ухода из кадров строительства я буду всё же продолжать работать на некоторых мостах бесплатно, в порядке "содружества науки с производством". Штатная должность заведующего кафедрой в Текстильном институте материально меня обеспечивала и, лишившись заработка на строительстве, я в деньгах потерял сравнительно немного, но зато это "содружество" все-таки помогло мне не оторваться совсем от любимого мною дела - от строительства.

Последней моей работой в УС-17 была постройка железобетонного моста через Чёрную речку в Зеленогорске. Этот мост я и проектировал, и руководил его постройкой. Интересное совпаде­ние - моей первой самостоятельной инженерной работой, моей "первой любовью" была постройка моста через Чёрную речку в са­мóм Ленинграде. А почти через тридцать лет моей последней стройкой, моей "лебединой песнью" инженера-строителя была постройка моста тоже через Чёрную речку, но уже в пятидесяти километрах от Ленинграда.

Весной 1950 года меня вызвал к себе директор Текстильного института Труевцев и сказал мне примерно то же самое, что три месяца тому назад говорил начальник отдела кадров УС-17. Мне, бывшему ссыльному, доверять учебно-воспитательную работу во втузе нельзя, я должен подавать заявление с просьбой об увольнении по собственному желанию. Но тут уж я отказался, поводов для моего увольнения из инсти­тута до конца семестра не находилось, и я оставался работать, терзаясь мыслями о грядущих новых гонениях. В июне 1950 года на должность заведующего кафедрой сопротивления материалов был объяв­лен внеочередной конкурс. Я, конечно, заявления не подавал, но начал предпринимать шаги к переходу в другой институт. Всюду, куда я приходил в Ленинграде, в каждом втузе я встречал настороженное отношение и понял, что нечего надеяться на что-то хорошее в Ленинграде.

В годы работы в УС-17 я не один раз бывал в Таллинне и подолгу там оставался для работы. Таллинн я очень полюбил, в нём нравился и весь уклад жизни и весь облик этого старинного города. Даже с эстонцами, вообще настороженно относившимися к русским, у меня бывали неплохие отношения. В Таллинне я бывал иногда в гостях у своего бывшего руководителя по мостам в Путейском институте О.А.Мадиссона, ещё в 1921 году оптировавше­гося в Эстонию. Теперь он был профессором Политехнического института и академиком Эстонской Академии Наук. На­деясь на его помощь, как-то в июне 1950 года я съездил в Таллинн, чтоб позондировать вопрос о переводе в Поли­технический институт. Но там я узнал, что нечто похожее на ленинградские дела творится и у них после обвинения и исчезновения Каротамма. Нечего было и думать о переезде в Эстонию.

Подошло отпускное время. Андрюша уже уехал на лето в Черниговскую область в город Короп на реке Десне. Туда его пригласил Пётр Кононович Редько, сторож того дома на Инструментальной улице, где поме­щалась Гидротехническая лаборатория, в которой служила Люся и где при лаборатории ей дали для жилья служебную комнату. Я решил тоже вслед за Андреем поехать в Короп, а заодно побывать в Москве в Министерстве высшего образования.