Глеб Булах мгновения жизни стремительной записки инженера, часть четвёртая

НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК!

Самолет был грузовой, и поэтому в нём приходилось сидеть не в мягких откидных креслах, а на жёсткой скамье, идущей вдоль борта самолета. В середине, между боковыми скамьями, стоял груз - корзины с помидорами и яблоками, отправленные на северные рынки одесскими колхозными деятелями. Груз сопро­вождал разбитной парень-хохол с двумя помощницами, рослыми и крепкими девахами. Из разговора с ним я выяснил, что за фактических четыре тонны груза, он уплатил в кассе Аэрофлота лишь то, что пола­гается за максимально допускаемый груз в 2.5 тонны. Куда и кому было уплачено за перегрузку сверх нормы он, разумеется, не го­ворил. Но экипаж не возражал против перегрузки, и потому можно было догадаться, в чём дело.

Может быть, мне только казалось, что самолёт идёт очень тяжело, что моторы работают на предельной мощности при взлёте. Но, во всяком случае, и от сознания, что самолёт перегружен и от слуховых ощущений самочувствие было не особенно приятным, тем более что и сидеть-то на жёсткой скамье было неудобно.

Первая наша посадка была в Харькове. Хозяин груза во время стоянки сбегал в ресторан аэровокзала и в ларьки на привокзаль­ной площади, справляясь о спросе и ценах на его товар. Сведения оказались неутешительными, и, к моему огорчению, парень объявил, что здесь он не будет разгружаться. Я был удивлён, что так просто решается вопрос, но потом понял, что у парня с лётчиками уже налажен идеальный деловой контакт, которого так часто не хватает между транспортными и государственными организациями.

Следующая посадка была в Воронеже, уже в сумерки, и из-за нелётной погоды пришлось заночевать. Парень на по­путной машине съездил в город и вернулся раздосадованный. Здесь тоже были совершенно неподходящие цены и на помидоры и на яблоки. Рано утром мы вылетели из Воронежа и, наконец, в Пензе владельцу помидоров повезло. Вернувшись с базара, он объявил, что здесь можно выгодно реализовать и яблоки и помидоры. С помощью своих девах и летчиков он быстро выгрузил весь товар на уже нанятый им грузовик, и наш самолет налегке весело взлетел, направившись в Куйбышев, затем в Уфу, Челябинск и, на­конец, в Свердловск.

Стоянки были краткими. Приходилось удовольствоваться лишь беглым осмотром аэровокзала, да близлежащих улочек и пло­щади, да ещё тем, что видишь в воздухе с самолета. Но что можно разглядеть с высоты полутора-двух километров, да ещё когда воздушные трассы прокладываются не над центром города, а где-нибудь над окраинами? Не пришлось мне выйти в город и в Свердловске, где у меня была пересадка. Едва я успел сойти с одесского самолета, как услышал по радио голос диспетчера: "Через двадцать минут вылетает самолет по маршруту Свердловск-Хабаровск. Есть свободные места, желающие могут получить билет в кассе вне очереди". Мгновенно оформив свой билет, я успел сесть на самое лю­бимое мной место у входной двери и вылетел в дальний путь.

Самолет летит над Западной Сибирью, из окна вижу ровную степь, поросшую редким лесом, покрытую множеством болот и ма­леньких озёр, соединённых между собой протоками. Трасса самолета как обычно проложена вдалеке от населённых мест и потому редко-редко и только вдали на горизонте появляются какие-то сёла или городки. Но это однообразие меня не огорчает, моё место в корме самолёта для меня всегда было самым привлекательным, хотя большинство пассажиров считает, что им надо бороться за получение мест в передней части самолета, поближе к штурман­ской рубке. Там, по представлению этих пассажиров, безопаснее и меньше трясёт!! Чёрт с ними, пусть они так думают и остав­ляют мне самое последнее место, с этого места можно видеть, где мы летим, можно разглядывать Землю под нами, не то, что с передних мест, где крылья самолёта сводят кругозор до минимума.

Вот пролетели над какой-то большой рекой - Тоболом или Ишимом. Смотрю на часы, по времени сужу, что скоро должен быть Омск. Значит, эта река не Тобол, а Ишим, от которого до Омска уже совсем недалеко. Это тот самый Ишим, через который весной 1940 года я проектировал деревянный автодорожный мост. Первой моей инженерной работой в алма-атинской ссылке был проект этого моста. И сразу же вспомнилось и то, как, попав в Алма-Ату, я подыскивал себе жилье и работу, как начал работать в техническом отделе Главдорупра. Вспомнил многих сотрудников и новых друзей, вспомнилась вся жизнь в Алма-Ате до того самого дня в марте 1944 года, когда я по призыву в армию, уехал и с тех пор ни разу не был снова в городе, так тепло меня приютившим после тяжких лет ежовщины. Надо обязательно, надо хотя бы в будущем году побывать в Алма-Ате, повидать людей, с которыми так много было общего за те четыре года, что я про­вёл там в ссылке. Надо походить по всем знакомым улицам, оживить в памяти мысли и волнения, наполнявшие моё существо в первые годы страшной войны. Во что бы то ни стало будущим летом я съезжу в Алма-Ату!

Самолёт начал снижаться, и пригнувшись к своему иллюмина­тору, я увидел большой город - это был Омск. Сделав круг над аэродромом, самолёт ещё резче стал снижаться, мотора почти не было слышно. Земля уже была видна совсем близко, вот, на­конец, лёгкий удар о взлётную дорожку, и мы через несколько минут останавливаемся у здания аэровокзала.

Так же как всюду до сих пор, в Омске стоянка была настолько короткой, что в город съездить не удалось, и Омск остался для меня таким же незнакомым городом, каким был до сих пор. А жаль! В Омске мне хотелось бы повидать кое-кого из прежних сослуживцев по Ленинградскому автодорожному инсти­туту, в котором еще в 1930 году я начинал свою педагогическую деятельность. Часть преподавателей из этого института после его ликвидации в Ленинграде переехала на работу в Омск, где был открыт Автодорожный институт. Делать нечего, в этот раз Омск не придётся посмотреть, но надо надеяться, что когда-нибудь я всё же в нём побываю.

Закусив в аэровокзальном буфете, возвращаюсь на своё мес­то, но уже в новом самолёте, сменившем тот, в котором мы летели из Свердловска. Дело в том, что в те годы полёты через всю Сибирь совершались по "эстафетному" методу. Самолет шёл от одного большого города до другого, где все пассажиры покидали самолет и шли в аэровокзал. Тем временем такой же самолёт, уже заправленный горючим и со своим экипажем, подходил к месту посадки, где на него перегружался багаж, после чего пассажиры занимали свои места, те же самые, что и в предыдущем самолёте. Так уменьшалась продолжительности полёта через всю Сибирь.

В следующий аэропорт - в Новосибирск мы прилетели ночью. Весь путь, раскинувшись в кресле, я продремал и проснулся только, когда стюардесса потрясла меня за плечо, предложила выйти из самолета и пройти в комнаты отдыха, так как из-за тумана в Красноярске вылет из Новосибирска откладывался до утра.

Рано утром, в предрассветные сумерки, отдыхавших пассажиров нашего самолета подняли на ноги - туман в Красноярске рассеялся, в аэропорту разрешена посадка. Прилетев в Красно­ярск, все пассажиры поспешно выбежали из самолета, чтоб до отлёта в Иркутск успеть позавтракать в буфете аэровокзала. Выбежал со всеми и я, наскоро проглотил стакан чаю со вчераш­ними пирожками и вернулся на самолет. Хотелось спать, и до самого Иркутска я продремал. В иллю­минатор не глядел и приангарской тайги не видел. Зато когда самолет сел в Иркутске, я уже не клевал носом и был вполне бодрым.

В Иркутске услышал радостное сообщение - по техническим причинам стоянка будет четыре с половиной часа. Ура! Я успею посмотреть Иркутск. На привокзальной площади беру такси и прошу провезти меня по самым интересным местам города, а в конце пути заехать на строящуюся гидроэлектростанцию на Ангаре, на окраине Иркутска. Шофёр выполняет мой заказ и везёт меня по самым интересным, с его точки зрения, местам - к зданию гор­совета, обкома, к торговым рядам, к новостройкам и к городско­му театру. Мне, конечно, хотелось бы повидать что-нибудь особенное, но выбора не было, и я утешался тем, что хотя бы го­родские улицы увидел по дороге от одного "интересного" места к другому.

А мне хотелось бы поближе познакомиться с жизнью и бытом иркутян, ведь в 1951 году я чуть было не сделался преподава­телем Иркутского горно-металлургического института, когда при­шлось искать работу вне Ленинграда. Как сложилась бы моя жизнь? Наверное, и к этому унылому и серо­му городу привык бы так же, как привыкаешь ко всему, что тебя окружает. Не произвела на меня большого впечатления и стройка на Ангаре. Кроме разрытых котлованов, экскаваторов, землевозных грузовых машин, построечных бараков - ничего примечательного я не увидел и разочарованный уехал в аэропорт. Около полудня мы полетели в Читу.

За очень короткий промежуток времени мы долетели до Байкала, и я с высоты в один-полтора километра смог полюбоваться и самим озером и дикими скалами на его берегах. Совсем крохотными, как игрушечными, казались сверху озёрные па­роходы и пассажирский поезд по берегу Байкала.

В Чите, кроме аэровокзала, я ничего не увидел, и после не­продолжительной стоянки мы вылетели в следующий аэропорт в маленьком городке Магдагачи. Посидев немного времени в буфете Магдагача, мы снова уселись в очередном эстафетном ИЛе и полетели в Хабаровск, где мне надлежало пересесть в самолёт, идущий во Владивосток. Наступали сумерки, и сквозь стёкла иллюминатора уже неясно была видна тайга, над которой нам надо было лететь до самого Хабаровска, куда по расписанию следовало прибыть ровно в 22 ча­са. В салоне самолета зажёгся верхний свет и я, перестав гля­деть в окно, больше чем прежде стал обращать внимание на своих спутников. Это были большей частью дальневосточники, возвра­щавшиеся из отпуска "с материка", как принято у дальневосточников называть всю Сибирь и Европейскую часть СССР.

Невдалеке от меня сидел пожилой отставник, откинувшийся назад в своём раздвигающемся кресле. Он тяжело дышал, хватался за сердце, вытаскивал из жилетного кармана какие-то тюбики, вынимал из них какие-то незнакомые мне в то время пилюли и клал их в рот под язык. Теперь-то я знаю, что это такое, и сам, бывает, кладу в рот валидол или нитроглицерин, но тогда я ещё ничего не знал о сосудорасширяющих средствах. Только через много лет я понял, от чего мой сосед-отставник начал мучаться и жаловаться на то, что слишком высоко мы поднялись, - высотомер действительно показывал 3000 метров. Дело, как я теперь понимаю, было не только в высоте, но и в перемене погоды. Вскоре мы попали в область пониженного давле­ния, в грозовые облака, но пока ещё ничего этого не было видно, а больное сердце отставника уже подавало сигналы бедствия.

Ехали домой на Сахалин и какие-то две мамаши с бабушкой и множеством ребятишек, мал мала меньше. Для двоих детишек даже были устроены некие подобия люлек - разумеется, на передних местах, у штурманской рубки. Почти все пассажиры, раскинувшись в креслах, уже спали или дремали в полузабытьи, даже отставник-сердечник изредка всхра­пывал, и только бабушка бегала мимо меня в туалет застирывать очередную пелёнку.

А снаружи самолёта совсем стемнело, и лишь изредка где-то вдали появлялись яркие вспышки. Я начал вглядываться, заметил, что мы пробиваемся сквозь облака, и понял, что яркие вспышки - это вспышки молний. Становилось очень трудно дышать, и присмот­ревшись к указателю, я увидел, что мы на высоте более 4500 метров. Облака вокруг нас стали менее плотными, очевидно, мы поднялись выше слоя грозовых туч, зато за бортом самолёта отчетливо стали видны молнии, вспыхивающие всё ближе и ближе к нам. Вдруг я явственно начал ощущать резкое снижение самолёта; снова мы оказались в гуще облаков, потом вынырнули из них, и под нами, совсем недалеко стали видны чёрные массы леса на сопках. Альтиметр показывал уже только 1200 метров высоты. А молнии, до сих пор сверкавшие справа по борту, стали вспыхивать и слева. По салону из рубки в хвост то и дело пробегал кто-то из лётчиков, стучал чем-то в заднем отсеке, потом, проклиная что-то, бежал обратно в рубку и вскоре мчался опять в хвост, что-то крепил там и поспешно возвращался в рубку. Была невероятная болтанка, самолёт скрипел, вздрагивал ежеминутно, кренился вправо, влево, вперед и назад, пассажиры в полном изнеможении, свесив руки на пол, в забытьи лежали в своих раскинутых креслах.

Только бабушка, не торопясь, цепко держась за спинки кресел, про­ходила с очередной пелёнкой в туалет и также медленно и осторожно возвращалась обратно с выстиранной пелёнкой.

Вокруг нас становилось всё страшнее и страшнее, чуть ли не каждую минуту салон освещался вспышками молний то справа, то слева. Мы попали в самый центр грозовой тучи, это было ясно! Стрелка альтиметра то показывала взлёт на высоту до 5000 метров, то спуск чуть ли не к поверхности Земли. Самолёт пытался выбраться из грозовых облаков, искал спасенья то выше, то ниже этих страшных туч. Я с тягостным чувством ждал последнего удара молнии в наш несчастный, жал­кий самолёт. Как-то незаметно для меня молнии перестали вспыхивать рядом с нами, самолёт стало меньше болтать, и ход его стал ров­нее. А еще через некоторое время за бортом самолёта я увидел чистое ночное небо и смог рассмотреть звёзды на нём. Слава Богу, мы вышли из грозовых облаков, мы спасены, я буду ещё жить!

Взглянув на часы, я увидел, что уже половина одиннадцатого и, значит, мы на полчаса опоздали в Хабаровск. Через час показались огни Хабаровска, самолёт перелетел какую-то широкую реку, как я после узнал, это был Амур. И, наконец, плавно опустившись на бетонную дорожку, самолёт остановился у аэровокзала. Пасса­жиры начали собираться, из штурманской рубки вышел командир и на мой вопрос о том, как удалось нам спастись, ответил, что только чудом нам удалось выбраться из грозы, наступившей вне­запно. Метеосводки о грозовом фронте не дали предупреждения и потому самолёт выпустили из Магдагачи.

Гроза пришла из Китая, близ границы с которым мы летели, и потому о ней ничего не было известно нашим метеостанциям. Выбраться из грозы, как объяснил командир самолета, удалось, только залетев на сотню километров в Китай, нарушив границу, к нашему счастью, почти не охраняемую (в те года у нас с Китаем была такая дружба, что граница охранялась очень слабо). Вот почему, подлетая к Хабаровску, нам пришлось пересечь Амур, по которому идет граница с Китаем.

В Хабаровске нам всем, летящим дальше, предоставили койки в гостинице при аэровокзале и, забравшись на свою постель, я заснул мёртвым сном после перенесённых треволнений. На следующий день выяснилось, что в этот же день вылететь во Владивосток мне нельзя, что мне предстоит целый день про­вести в Хабаровске. Такая задержка меня вполне устраивала - я спо­койно мог осмотреть новый, такой интересный для меня город.

Было интересно увидеть Амур, о котором столько интересно­го я слышал и читал, и хорошо помнил мотив популярного в своё время романса "Амурские волны". Где-то недалеко от Хабаровска была знаменитая Волочаевка, возле которой была решающая бит­ва в феврале 1922 года, в результате которой советской России был возвращён Хабаровск, потом Владивосток и вообще весь Даль­ний Восток. Хотелось повидать профессора Паталеева, с которым в один год мы начали учиться в Путейском институте, а потом встреча­лись в 1929 году в Тбилиси у профессора К.С.Завриева, ассис­тентом которого в то время был Паталеев.

Оформив свой билет, взятый в Одессе до Владивостока, я, не торопясь, с самого утра отправился знакомиться с городом. Аэропорт, не так как в большинстве других городов, в Хабаровске был в самом городе. Сразу же от привокзальной площади начинался широкий красивый проспект, пересекающий весь город и заканчивающийся у приречного парка. Городским транс­портом я не стал пользоваться и за этот день дважды туда и обратно прошёл пешком многокилометровый проспект. Дойдя до конца проспекта, стоя на высоком берегу, долго любовался я ширью Амура, идущими по нему пароходами, множеством парусных яхт и лодок рыбаков-любителей.

Вдоволь налюбовавшись, спустился к берегу и увидел несколько купален. Сразу же потянуло выкупаться, и я час или полтора плескался в тёплой амурской воде, из осторожности не отплывая далеко от берега, так как, еще любуясь Амуром с высоты, заме­тил, что совсем недалеко от берега видны быстрые бурные струи и водовороты. Всласть накупавшись, гордый сознанием, что купался не где-нибудь, а в далёком Амуре, я поднялся к парковому ресторану с открытой верандой и плотно пообедал. Выбирал я исключительно местные рыбные блюда. После ухи из толстолобика ел кету под каким-то острым китайским соусом, всё это запивал очень хоро­шим хабаровским пивом.

Насытившись, отправился в дальнейшие экскурсии по городу. Съездил трамваем к вокзалу, побывал в Институте железно­дорожного транспорта, где пытался найти профессора Паталеева. Узнав, что он на лето уехал куда-то на Кавказ, прекратил розыски и вернулся на главный проспект к приречному парку и снова прошёлся по нему, теперь уже в обратном направлении. Заходил в разные магазины, чтоб "расши­рить свой товароведческий кругозор". В одном из книжных мага­зинов нашёл недостающий в моей библиотеке том собрания сочи­нений Куприна.

Только к вечеру я добрался до аэровокзала, где поужинал и потолкался среди прибывающих и отъезжающих пассажиров. Очень люблю я эту своеобразную сутолоку на вокзалах, железнодорожных, речных и авиационных, в особенности на последних. До чего же приятно видеть, как снижается самолёт, как из него вереницей выходят пассажиры и идут по лётному полю к аэровок­залу. А навстречу им уже спешат отлетающие пассажиры. Входная дверь захлопывается, лесенка отводится в сторону, винты медлен­но вращаются и вот сначала потихоньку, потом быстрее самолёт движется на взлётную полосу, на минуту останавливается и вдруг винты начинают вращаться с бешеной скоростью, самолёт, ускоряя ход, бежит по бетонной дорожке, отделяется от неё и вскоре исчезает в небесной дали.

До сна ещё было часа два или три, и я снова вышел в город и покатался по всем направлениям на трамваях, чтоб хотя бы из окна вагона осмотреть побольше в этом первом для меня дальне­восточном городе, гораздо более культурном, современном и бла­гоустроенном, чем прославленный Иркутск, очень мне не понравив­шийся. Утром я занял свое место в таком же ИЛ-12, как до сих пор, и через два часа, без приключений, и без особых впечатлений, прилетел во владивостокский аэропорт, от которого узкоколей­кой надо было добираться до городского железнодорожного вокзала.

Во Владивостоке мне уже была приготовлена койка в двухместном номере гостиницы "Челюскинец", занятом недавно приехав­шим сюда З.П.Бондурянским, главным инженером херсонской верфи. Оформившись в гостинице, я вместе с З.П. Бондурянским отправился в порт. Там меня встретили прораб верфи - мой старый знакомый с ещё довоенных времен А.И.Остроумов и мой представитель - А.С.Кричевер. Среди рабочих-судобетонщиков, приехавших из Херсона, тоже нашлись мои старые знакомые, в том числе десятник Середов, работавший со мной ещё до войны.

Все подготовительные работы к сращиванию секций дока шли нормальным ходом и качество работ не вызывало каких-либо замечаний. Это давало возможность несколько ранее назначенного сро­ка выехать на Камчатку, и потому мы с Бандурянским заказали себе каюту на пароходе "Азия", отходившем в Петропавловск-Камчатский через неделю. До отъезда на Камчатку я ежедневно на катере переезжал через прославленный залив Золотой рог, часа полтора или два проводил на доке, после чего был свободен до следующего дня.

Хотя я впервые попал во Владивосток, он уже был немного знаком мне по рассказам друзей и сослуживцев. Кроме того, в начале тридцатых годов, работая в Проектверфи, я занимался реконструкцией бетонных набережных Золотого рога, и тогда уже составил себе кое-какое представление о Владивостоке, о его жителях, о его влажном климате с постоянными дождями, из-за которых, будто бы, жители круглый год не расстаются с плащами и зонтиками. К счастью, за время моего пребывания во Владвивостоке не выпало ни капли дождя, и всё своё свободное время я смог посвятить хождению по городу и по его окрестностям.

Возле гостиницы, в которой я жил, начинался спуск к городскому пляжу и через пять минут ходьбы от дверей гостиницы, я уже был на нём. Песчаный отлогий берег, тёплая и очень солёная вода с каким-то особым привкусом, таким приятным, что плывя брассом, я широко открывал рот, чтоб в него попадала встречная волна, чтобы всё время можно было ощу­щать этот специфический вкус тихоокеанской воды.

Ездили мы компанией и в дачную местность километрах в двадцати от города по узкоколейке и там "пляжились" во всю. Заходил я в этой дачной местности к знакомым моего одесского сослуживца Н.С.Анисимова. Приняли они меня очень приветливо, угощали всевозможными свежесорванными фруктами и виноградом из своего сада. Самых разнообразных фруктов, часто впервые мною виденных, было в этом саду изобилие. Как видно, дождли­вый и вместе с тем очень тёплый климат Владивостока способст­вовал этому изобилию и разнообразию, но, пожалуй, ещё больше чем фрукты, меня поразило и очаровало изобилие цветов, среди которых самыми роскошными были гладиолусы всех возможных рас­цветок. Это страстное увлечение пошло на пользу городским улицам, на которых всюду, где только возможно, устраивались газоны и клумбы с самыми разнообразными цветами, очень украшающими го­род.

Обедал я, нередко с З.П.Бандурянским, в отличном ресто­ране при гостинице "Золотой рог", а ужинал большей частью в ресторане гостиницы "Челюскинец", где жил. Хоть я вообще-то не любитель рыбы и в ресторане обычно заказываю что-либо мяс­ное, но здесь, во Владивостоке, ни разу я не заказывал биф­штексов, шницелей или шашлыков. Нигде ещё до сих пор я не встречал таких замечательных блюд, приготовленных из рыбы. То ли местная свежая тихоокеанская и дальневосточная рыба была вкуснее мороженой европейской, то ли здешние повара научились от своих учителей-китайцев каким-то особенным способам приго­товления рыбных блюд, но только, живя во Владивостоке, я ничего, кроме рыбы в разных её видах, есть не хотел.

Ужинали, как я уже говорил, мы обычно вдвоём с Бондурянским в ресторане гостиницы "Челюскинец". Точнее говоря, мы не столько ужинали, сколько наблюдали за кутежом приехавших из дальних рейсов моряков и рыбаков. Часам к десяти вечера ни одного свободного столика нельзя было найти, поэтому мы зани­мали столик пораньше, не позднее девяти часов, заказывали какое-нибудь порционное блюдо, требующее длительного приготов­ления, и ждали. Вместе с нами заблаговременно занимали столики девицы и дамы полусвета, за бутылкой лимонада поджидающие клиентов.

Постепенно заполнялся весь зал. За каждым столиком, уставленным бутылками с коньяком или со столичной водкой и изред­ка - с натуральным вином, сидели моряки со своими дамами и пили любое спиртное только стаканами, а некоторые ухари даже пивными кружками. Оркестр начинал наигрывать всё более и более залихватские танцевальные мелодии, и пространство среди столиков заполнялось танцующими парами. Вскоре после первого же танца часть парочек покидала зал, а на освободившиеся места бросались опоздавшие, ожидавшие своей очереди в вестибюле ресторана. Часам к одиннадцати-двенадцати веселье достигало апогея. К этому времени мы с Бандурянским уходили в свой номер, чтоб успеть выспаться, так как на док обычно мы ходили с раннего утра. Засыпая, мы сквозь сон слышали звуки оркестра, женские взвизгивания, мужской хохот, звон разбитой посуды. Веселье заканчивалось лишь под утро.

Накануне отъезда на Камчатку я побывал в Дальморниипроекте, повидал там одного из выпускников механизаторов - Феликса Гесслера, женатого на одной из моих учениц-гидротехничек. Мы уговорились встретиться у него дома по возвращении моём с Камчатки. Съездил я ещё в Высшее мореходное училище, но никого из знакомых там не встретил. Все были либо в летнем плавании с курсантами, либо в отпуске на дачах, либо на курортах на Чёрном море.