И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова

Этим людям принесена тяжелая похоронная весть: поэзия умерла. Сотни и тысячи стадных, неумных людей утверждают, что поэзии больше нет, стихов не читают – и говорят, что читать их не надо.

Это неправда. Интерес к красивому стиху пропасть не может, как не может пропасть сладкая дрожь сердца, когда видишь красивую женщину, как не может пропасть религиозное чувство перед жуткою иконой старой церкви, или чувство легкой грусти от далекой виолончели. Не пал интерес – но его убивают. Есть – убийцы поэзии.
* * *
Передо мной несколько сборников стихов – тех крикливых юнцов, которые вышли на борьбу с читательским интересом к поэзии. Сборники их – это кирпичи, бьющие по вискам читателей. Это настоящие – современные убийцы поэзии.

Вот как они убивают.

Вот поэт описывает ночь:
Серые тени от костра побежали, –

Сивые лошади испуганно заржали…

Тени ночные вдруг стали черней.

Ночь торопилась, бежала, бежала…

«Куда ты? Кви, кви», закричал соловей,

Но она, торопясь, промолчала.

Маховым ночь промахала метлом (? Sic)

Мертвым усадьба заснула сном.

(Глеб Сазонов. Орган 1912 г.)
Тот же поэт описывает метель:
И рыдает и кидает.

Бьется в окна головой.

И опять, опять лягает

Кто-то яростно ногой. (Стр. 93).

В тесненьком чулане у ворот.

За ночь спину истерзают блохи –

Теребил их на постели кот.

(Вл. Нарбут. Аллилуйя)
Вот (тот же убийца) кусочек из славянской мифологии:
…Зарит поля бельмо, напитанное ленью,

И облака повиснули, как слюни…

Колоды шашелем подточенные стынут.

Рудая домовиха роется за пазухой,

Скребет чесалом жесткий волос: вошь бы вынуть.
Иногда убийц тянет занести руку и над народным эпосом и тогда они пишут «деревенским слогом!»: девушки уговаривают подругу забыть изменника-милого:
Так разве грустью тайною

Исправишь, ненаглядная,

Их душу бестиальную,

Где темень непроглядная?

(П. Кокорин. Песни девушек. 1912 г.)
Вот девушка рассказывает о деревенском гардеробе:
Пусть мороз сердитый

Кракает да злится:

Мехом сак подбитый

Стужи не боится.

– Ах, какая у вас бестиальная душа, Вы такой экспансивный. Мое нежное сердце бьется – и амплитуды его размаха – по шести метров…).

Иногда вдруг убийц потянет к эстетическому, изящному слогу туманности. Тогда они собираются в преступное сообщество, издают журнал «Гиперборей» (С. П. Б. 1912 г. предо мной № 1) и стараются.

Один из них пишет о себе:

И открыл лазоревый грот…

Неужели я настоящий

И действительно смерть придет?

(О. Мандельштам. Стр. 20)
Через страницу ощущения его меняются:
Я вздрагиваю от холода,

Мне хочется онеметь.

А в небе заблещет золото –

Приказывает мне петь.

Андрей Левинсон

На заглавном листе молодого «ежемесячника стихов и критики» начертано красиво изогнутой дугой название «Гиперборей». Имя таинственного берега, богатого янтарями, «ultima Thule»^* античной мечты окружает дружеский журнал поэтов, скромных и интимных, громадным и холодным Ореолом Северного Сияния.

Новый ежемесячник должен явиться как бы лирическим дневником поэтов, объединившихся в «Цех».

Образование этого цеха не только, думается мне, маскарадная причуда в средневековом роде; в этом прозвище, не случайно заимствованном из ремесленного быта, содержится обещание согласного и непритязательного тружничества.

Признав в делах и исканиях славных предшественников, от Ломоносова до Блока драгоценное, но опасное для их творческой независимости наследие прошлого (критический отдел первого выпуска с нарочитым смирением воздает этим предшественникам дань уважения; лапидарно-краткие рецензии о книгах Валерия Брюсова, К. Бальмонта, Вячеслава Иванова почтительны и пиететны – как эпитафии), поэты Цеха дружно устремились к новым берегам.

Нельзя впрочем утверждать, что им удалось уплыть особенно далеко, или даже отчалить. К тому же стороннего читателя меньше всего волнует осуществление поэтических лозунгов; для него новое дарование ценней, чем новые программы.

Прежде всего: о самих «Мейстерзингерах», Синдиках Цеха, г. г. Гумилеве и Городецком. Стихотворения их посвящены воспоминаниям итальянских скитаний; я не слишком ценю этот прикладной, сказал бы я, род топографической профессии, но он освящен созданиями Эредиа и Андри де Ренье.

Г. Гумилев (помнится, я был одним из первых, указавших на привлекательное его дарование), сумел сбросить пышные ризы экзотической расцвеченности, его голос выделяется из общего хора; благородная простота и отчетливость формы изобличают в нем переводчика и ученика Теофиля Готье.

Его стихотворение – умиленное и прозрачное восхваление смиренного Фра Анжелико, слуги Божия и художника, Его милости, монаха из Фьезоле; правильные строфы поэта недаром колеблемы порой подлинным волнением.
На всем, что сделал мастер мой, печать

Любви земной и простоты смиренной

Да, он не все умеет рисовать,

Но то, что он рисует, совершенно.

………………………………………..

Вот скалы, роща, рыцарь на коне,

Куда он едет, в церковь иль к невесте?

Горит заря на городской стене,

Идут стада по улицам предместий.
И вот ангельский художник становится для поэта идеальным носителем прекрасной человеческой двойственности:
Есть Бог, есть Мир – они живут вовек

А жизнь людей мгновенна и убога,

Но все в себе вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога.

Рядом с Городецким Николай Клюев, тот поэт из народа, чье появление недавно взволновало многих. Произведения его до чрезмерности богаты архаическими словообразованиями яркости необычайной, в которых былинный склад и славянская старина соединяются с этим звериным и лесным духом, которым исполнены деревянные идолы Коненкова.

Но построение его стихотворений расплывчато, помыслы смутны и взвинчены, идеология надумана.

«В бесконечности духа бессмертия пир».

Так заключает он последнее из напечатанных стихотворений незвучным аккордом мертвенных слов.

Нечеток и поэтический облик О. Мандельштама; для юного поэта «мгновенный ритм» еще «только случай»; но уже не бесплодно его поэтическое волнение:

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди…

Так в стихотворении Владимира Нарбута звучит благая строгость чинного и четкого стиха, твердость и внушительность старинной жизни и бытовая вещественность образов. Анна Ахматова, Василий Гиппиус, Гедройц – каждый из них имеет уже лицо и свой обычай.

Сотрудниками первого выпуска не исчерпаны силы цеха; в выпуске этом нет Зенкевича, отображающего мир с повышенной конкретностью галлюцината; не слышен и тонкий комариный голосок Музы «голубых лютиков» г-жи Моравской. Но все же есть в этой маленькой желтой тетрадке явная прелесть начала, обещания утренней свежести.

В ее немногочисленных строках уже звучит порой стройная лира Аполлона и многоствольная цевница Пана.

С откровенностью, доходящей в неудачных местах до цинизма, поэт изображает мир вещей и мир людей как мир чудовищ одной породы, призванных славить бытие, в каких бы формах оно ни выражалось. Этот акмеистический реализм и это буйное жизнеутверждение придают всей поэзии Нарбута своеобразную силу. В корявых, но мощных образах заключается истинное противоядие против того вида эстетизма, который служит лишь прикрытием поэтического бессилия. Еще не во всех стихах Нарбута элементы его языка – малорусский, церковнославянский и современный русский (с явным устремлением к новым словообразованиям), - так же как и отдельные части картин, находятся в строгом и полном равновесии, но уже во многом явлено новое и смелое прекрасное, и уже предчувствуется кое-где мастер, умеющий обуздать безудержность творящей силы.

Мимоза
АПОЛЛОН-САПОЖНИК

Ухо чуткое порой

Слышит под румяной плотью

Кости щелканье сухой.

И сердцу девы нет закона.

Гордись: таков и ты поэт,

И для тебя закона нет.

Оговорюсь: я исключаю из их числа г. С. Городецкого, попавшего в компанию честных тружеников по очевидной ошибке. Городецкий – поэт, и мне глубоко досадно, что с пути созвездий и заоблачных бурь певец «Яри» сошел смиренно на землю и уселся за ремесленный станок.

Перелистывая странички «Гиперборея», искренне хочется сказать его участникам: зачем и для кого вы трудитесь, господа? Кому нужны все эти ваши анатомические препараты, эти гомункулы, зарожденные в колбах и ретортах, мертворожденные ваши строчки, не способные увлечь и захватить живого читателя? Если вы думаете, что этой беготней в колесе готовите вы дорогу будущему Пушкину, то ошибаетесь жестоко: будущий Пушкин, который придет еще не скоро, первым своим шагом разорвет, не заметив, вашу паутину, и от слов пойдет к жизни, тогда как вы совершили обратный путь. Сведя поэзию к ремеслу, вы ребячески издеваетесь над искусством; мастерски тачая лакированные туфельки и ботинки, вы сами тешитесь своим «веселым мастерством». Но никому не нужно оно, и не по ноге будущему Пушкину окажется ваша эстетическая обувь.

Если старые бесхитростные стихотворцы, вроде Яхонтова или Пальмина, в простоте души не ведавшие, что они творят, и чуждые основных художественных законов, могут с точки зрения подлинного искусства назваться ремесленниками, то их изделия были достойны своего времени. Продолжая сравнение с обувью, можно сказать, что Пальмины и Минаевы в своих тяжелых охотничьих сапогах и сами шли и вели своих читателей через болотистые дебри к тем путям, откуда вышли к ним навстречу и сменили их новые подлинные поэты. Но чтобы после Брюсова и Блока самодовольно прищелкивать во всеуслышание эстетическими каблучками, рядиться в экзотические тряпки и продевать себе кольца в нос, бережно засушивать свои мелкие впечатленьица в листках переведенных с иностранного книжек, видеть подвиг в том, что к любому слову можно подобрать любую рифму, – это такое глубокое паденье, такой чудовищный поворот назад, за которым слышится уже явственно сухой стук мертвых кладбищенских костей.

Что прежде всего выдает ремесленника? Отсутствие чувства меры. Г. Зенкевич с отвратительными подробностями описал посаженного на кол турку да еще имел смелость поставить эпиграф из Пушкина: «На кольях, скорчась, мертвецы оцепенелые чернеют». Но у Пушкина к этому описанию не прибавлено ни слова, г-н же Зенкевич переложил в дубовые стихи страницу из учебника «Судебной медицины», и от его «произведения» читателя тошнит.

Поразительная узость и бедность, сквозящая в сочинениях гг. цехистов, объясняется тем, что у поэта образ и стих возникают в природном соответствии, порожденные непроизвольно впечатлениями жизни, ремесленник же питается крупицами чужих, преимущественно книжных переживаний. Если поэта можно сравнить с ребенком, начинающим говорить, для которого понятие и слово непременно обусловливают друг друга, то ремесленник уподобляется говорящему попугаю, который не чувствует произносимых им слов.

О критическом отделе «Гиперборея» (4 странички) я умолчу: дружеская критика не есть критика вовсе. Единственно в качестве «перла» ее приведу мнение некоего акмеиста (это – одно из подразделений трудолюбивого цеха) о «Скифских черепках» г-жи Кузьминой-Караваевой:

«Доисторическая женственность имеет в себе многое, что должно пройти сквозь строй культур (?) и остаться навсегда живым. Но еще не самодовлеющее художественное воплощение этой силы дают “Скифские черепки”, а только зерна. Тоска “курганной царевы” часто слишком туманна и бесплодна. Полное отсутствие умения искупается подлинным темпераментом (!) и мгновенными, слепыми, но вещими озарениями».

Такова ремесленная критика.
Печатается по: Мимоза. Аполлон-сапожник // Русская молва. 1912. № 8 (17 декабря). С. 4. Автором статьи был поэт, прозаик, историк литературы и последовательный ненавистник акмеизма Борис Александрович Садовской (Садовский) (1881 – 1952). Лиодор Иванович Пальмин (1841 – 1891) и Александр Николаевич Яхонтов (1820 – 1890), второстепенные русские поэты. Автором рецензии на «Скифские черепки», напечатанной в «Гиперборее» был Сергей Городецкий, свой отзыв не подписавший.

Л.
СИМВОЛИЗМ И АКМЕИЗМ

Отдавая должное символизму, сыгравшему видную роль в истории русской поэзии, акмеисты все же считают, что символизм не создал ни великой драмы, ни великого эпоса, ни великой лирики. Причины этого кроются, по их мнению, в самой природе символизма, в том, что он является методологическим увлечением. Вводя новый метод (символ), символисты преувеличили его значение, оставив совершенно в тени остальные методы. Освободив искусство от гнета общественности и политики, символисты перегрузили искусство мистикой и религией. Поставив высоко идеал поэта, они умалили чистоту поэтической миссии, примешав к ней миссии жреца и пророка. Напряженность творчества была повышена символизмом, но при этом совершенно упущена была из виду необходимость создать мост между поэтом и читателем, – и создалось взаимное непонимание. В погоне за отысканием «соответствий» в мире символисты принизили реальную стоимость мира, лишили его плоти и крови, перестали ценить вещи с их красками, запахом и т. д. мир превратился в фантом.

Тем, что в мире стали ждать мистических взаимоотношений между предметами, было нарушено реальное равновесие этого мира. Результатом метода явилось искажение и всего словесного аппарата. Наибольшую ценность приобрели слова зыбкие, двусмысленные, и наоборот, потеряли значение слова ясные, жесткие. Принцип архитектурности в соединении слов был заменен принципом музыкальности, что ярче всего отразилось, например, на «Симфониях» Андрея Белого. Подвижность символа позволяла брать под покровительство символизма такие разнородные философские принципы, как реализм, идеализм и солипсизм, вследствие чего символизм никогда не мог быть приведен к единому философскому миросозерцанию.

Как протест против узких рамок символизма, дающего лишь частичный выход творчеству, и создавался акмеизм. Для него важнее всего утверждение самоценности мира. Акмеизм хочет принять мир, как таковой, а не как символ иных миров. Символ акмеизм признает лишь в ряду других художественных средств: рядом с чистым образом, чистой мыслью, чистым эпитетом. Полнота мироощущения – вот его идеал, в этом направлении идет творчество «Цеха поэтов»: Гумилева, Нарбута, Зенкевича, Ахматовой и Мандельштама. Поэты эти смотрят на мир широко открытыми глазами, ловят все «впечатления бытия», подобно первому человеку – Адаму, откуда и берет начало характеристика нового мировоззрения как «адамизма». Ювелирная отделка стихов и тяготение исключительно к темам вечности, характерные для парнасцев, не прельщают акмеистов. Их интересуют и темы современности. От импрессионистов же их отличает то, что каждое данное мгновение не представляет художественной самоценности в их глазах.

В прениях приняли участие Гумилев, Ховин, Кульбин, Зноско-Боровский, Кузьмин-Караваев, Долинов и др.

Гумилев, дополняя докладчика, останавливается на том, что Сергей Городецкий отнесся к символизму, как читатель, а не как поэт и историк литературы. Символизм прожил более 25 лет и представляет собой великое явление. Акмеизм же исходит из символизма и имеет с ним точки соприкосновения. К числу характерных особенностей акмеизма относится и то, что он выдвигает «мужскую струю в поэзии» в противоположность «женской струе», которую выдвигал символизм.

Ховин полагает, что докладчик оказывает плохую услугу поэтам-акмеистам, рекомендуя их произведения публике как шедевры. В творчестве «Цеха поэтов» много интересного, но это интересное бледнеет, есть подходить к ним с критерием, предлагаемым докладчиком. Неверно и резкое противопоставление символизма и акмеизма. Символизм пережил свою эволюцию и не представляет собою на всем протяжении чего-либо однородного.

Зноско-Боровский отмечает, что докладчик, характеризуя акмеизм как движение общекультурное, не коснулся вопроса о театре. Как литературное движение акмеизм не имеет филологических обоснований, а между тем выступает против символизма, сильного именно своими филологическими обоснованиями. Неверно и утверждение, что акмеисты, первые стали «называть вещи», ибо в теории к этому стремились и символисты.

В общем, несмотря не то, что оппоненты докладчика говорили кое-что в защиту оспариваемого им литературного направления, прения носили, к сожалению, скорее кружковой характер, так как в них не принял участия ни один из видных представителей символизма.
Печатается по: Л. Символизм и акмеизм // Русская молва. 1912. №14 (22 декабря). С. 5. Автором заметки был литературный и театральный критик Иосиф Яковлевич Рабинович (1890 – 1970), печатавшийся под псевдонимом «О. Я. Ларин». Самое интересное отличие синопсиса доклада Городецкого в заметке Л. от итоговой статьи, написанной на основе доклада – это отсутствие в окончательном варианте упоминания о Мандельштаме.

Художник и искусствовед, близкий к футуризму, Николай Иванович Кульбин (1868 – 1917) отнесся к акмеизму скорее отрицательно (ср., впрочем, ниже в отчете «Аполлона» о лекции Городецкого), как и секретарь редакции «Аполлона» Евгений Александрович Зноско-Боровский (1884 – 1954). В рецензии на второе издание мандельштамовского «Камня» он позднее писал: «Издательство “Гиперборей” избрало своей специальностью труды “молодых” и подарило нас уже многими более или менее ценными и интересными сборниками. О. Мандельштам пользуется в кругу приверженцев школы “акмеистов” достаточной популярностью. Название сборника выбрано автором весьма удачно. Холод и твердость преобладают в его творчестве <…> Рассудочность всегда вредит красоте художественного восприятия, и за неимением истинной философской глубины – именно в сухую, скучную рассудочность впадают многие и многие “молодые”» (Нива. Ежемесячные литературные и поулярно-научные приложения. 1916. № 9 (сент.). Стб. 134). Адвокат Дмитрий Владимирович Кузьмин-Караваев (1886 – 1959) значился одним из трех «синдиков» «Цеха поэтов» (вместе с Гумилевым и Городецким).

С. И.
СИМВОЛИЗМ И АКМЕИЗМ
Под таким названием читал доклад в «Бродячей собаке» С. М. Городецкий.

Признаться, и автор этих строк и многие из публики, напуганные малопонятным словом «акмеизм», местом реферата и до невероятия экстравагантно выраженными тезисами доклада – ждали чего-то необычайно «аттракционного» и экзотического. И сколь же были многие изумлены, когда вместо ожидавшихся ошеломляющих высот и бездн поэтического аттракциона они наткнулись на низко стелющуюся по земле обычную, прозаическую оскомину. С. Городецкий с большим подъемом выразил многим понятные чувства оскомины, порожденные русским символизмом. Этому символизму пришел конец. Он запутался в собственных сетях, задохнулся и выдохся в паутине словесной символики, свалился почти замертво от запойной игры в символы. Он убил мир красок, линий, звуков, жестоко и немилосердно и для себя и для читателей смешав и перепутав все естественные понятия, все понятия о естестве, все сущие отношения между человеком и вещами и между вещами друг к другу.

Сергей Городецкий почтительно снимает шляпу перед покойником, но затем тут же с большим азартом вбивает ему в могилу осиновый кол. Его выученик и питомец – он теперь зло издевается над ним, утверждая, что некоторые образцы символической игры в словесные созвучия могли бы сразить человека куда более жестоко, чем мирно падающие капли холодной воды на бритый череп преступника.

С истинно российской отвагой он сжигает то, чему поклонялся, и поклоняется тому, что сжигал. Вяч. Иванов и Ал. Блок летят у него в бездну с легкостью необычайной. И поверх этой скорострельной расправы плывет она – эта серая, вязкая муть оскомины, если хотите даже Оскомины.

В критике С. Городецкого было много справедливых упреков, правильных замечаний. Но ни одного из них нельзя назвать новым. Все это говорилось уже из лагеря реалистов, от которых до смешного старательно пытается отгородиться докладчик. Но сколько-нибудь серьезного анализа символизма у С. Городецкого вы не найдете. Неизвестно даже в конце концов – что такое символизм: определенный ли метод творчества, или определенное его содержание, идет ли речь о методе, или о его употреблении, о самом содержании, или о формах его художественного воплощения.

Несерьезная по своему существу критика С. Городецкого тем не менее явилась серьезным (однако, отнюдь не первым) симптомом разочарования былым увлечением.

На место старого бога немедленно был поставлен новый. Имя его акмеизм, что значит «вершина», «вершинность», завершенность. Каково же содержание акмеизма? Акмеист приступает к миру, как Адам, с первобытной наивностью восприятий. Акмеисты хотят воспринять вещи, как они есть, и слова у них однозначны. Они хотят освободить творчество от посторонних задач религии, философии, политики, – они хотят земли, прочного здорового тела, сильных, здоровых чувств.

Они образуют «цех поэтов» и этим названием «цех» они хотят подчеркнуть жизненную ясность своего дела, трудовой характер их эстетических стараний.

Вот минимально доступное извлечение реального содержания из паутины пышных славословий «новому раю поэзии»

Докладчик упорно избегал слова «реализм», но оно у него просилось на язык. И когда оно сорвалось, докладчик пришел в большое замешательство и стал пространно доказывать, что горшки из стихотворения акмеиста Нарбута совсем не те, что горшки в стихотворении Никитина. Самая эта пространность ослабила убедительность, а прочитанные С. Городецким отрывки из разных акмеистов показали приближение их к реалистам, но приближение с самой худшей стороны – голого натурализма. Одно стихотворение акмеиста Зенькевича <так! – Сост.>, как оказалось впоследствии, до того натуралистично, что присутствовавший тут же автор на просьбу прочесть его заявил, что оно «не для чтения», а председатель собрания категорически воспротивился тому, чтобы это стихотворение прочел кто-нибудь другой…

В результате никто из посторонних все-таки не мог понять, в чем заключается новое учение. Прочитанные отрывки там, где они не впадали в натурализм, впадали в тот же самый проклинаемый символизм. «Адамизм» оказался старым знакомым обитателем храма символизма, откуда и раздавались призывы: будем, как дети, будем, как звери; откуда шли бесконечные попытки примитивного восприятия мира, где старички притворялись примитивными ребятами, а видавшие виды ребята притворялись блаженными, примитивными старцами. Ясно было только одно: тот «новый человек и новый век», пришествие которых в 1912 г. возвестил Городецкий, устал от суемудрия, суесловия запойного русского символизма, неудачно вовлекшего в поэзию тяжелые и тревожные проблемы смерти, Бога, вечности, материи, дьявола, и хочет просто хороших стихов, простых, немудреных, приколотых логическими булавками к определенным вещам слов. Акмеизм, несмотря на всю напыщенность своей идеологии, хочет идти навстречу этому новому человеку, потребителю изящной литературы, хочет разгрузить его от сложных проблем и мучительных противоречий, хочет почтенному господину с лысиной на черепе и очками на носу внушить мысль, что он Адам, коему предоставляется, не неся никакой ответственности, срывать с древа художественного восприятия красные яблоки поэзии. Такие «новые люди» имеются в изобилии, и «цех поэтов» может хорошо развернуть свои дела.

Все это очень мало опровергает символизм и как метод творчества, и как цикл художественных образов и идей.

Было на собрании много возражающих… Одни из них удачно показывали необоснованность притязаний акмеистов (очень ценной с этом отношении была речь Е. Зноско-Боровского), другие являли вид печальный и растерянный, угнетаемые той же мутью символистской оскомины.

В своем ответе С. Городецкий решительно взял и убил весь свой доклад, объявив акмеизм развитием идей Бергсона, заново гениально стимулирующего столь ненавистные С. Городецкому символизм и мистицизм не только в области эстетики, но и философии, морали и политики.

И. К.
СИМВОЛИЗМ И АКМЕИЗМ

Около часу лектор читал отходную символизму вообще и русскому символизму в частности. Лектор объяснил и причину, почему он хоронит символизм. Это потому, что в нем требуется прежде всего «музыка» и «молчание»; это потому, что он привел к «развращению слов и словосоединений». Символизм похоронен окончательно, но искусство не умерло: на смену символизму выступил «акмеизм», от греческого слова «акмэ», что значит: вершина, острие. Возвещается этим «новый век и новый человек». Рождается новый Адам. Начинающие акмеисты так и называются «адамистами». Они вносят полноту душевных и телесных сил в поэзию. Они берут в искусстве лишь те мгновения, в которых выражается вечность. Слово у них «как алмаз целомудрия, как твердыня драгоценная». Они творят рай на земле.

К этой оценке символизма и акмеизма Н. Гумилев добавил в своем возражении несколько характерных дополнений. В символизме неустойчивость формы – женская струя, в акмеизме – твердость, определенность форм – мужская струя. Символизм всегда шел по линии наименьшего сопротивления, акмеизм идет по линии наибольшего сопротивления. Чем для символизма было декадентство, тем для акмеизма является адамизм; это – предварительная ступень.

Большинство возражений было дружественно лектору, только трое из них не отнеслись к нему сочувственно. Один прямо заявил, что цехисты неинтересны и скучны, что орган их «Гиперборей» – какое-то старческое лепетание или, в лучшем случае, «легкое наездничество в искусстве». Другой заявил, что цехисты соединились в цех ради меркантильных целей; третий добавил, что цехисты – готтентоты. В доказательство он пересказал одно стихотворение цехиста Зенкевича, которое нельзя прочитать публично.

Сергей Городецкий воспользовался представленным ему последним словом, чтобы разделать под орех всех инакомыслящих. Между прочим, он утверждал, что стихотворение Зенкевича совсем не таково, как его пересказал оппонент. Поднялся шум. Присутствовавший здесь автор заявил, что, действительно, стихотворение неудобно для публичного чтения. Публика просила все-таки прочесть его. Автор направился было уже к эстраде, но председатель не допустил чтения, чтобы не дать оппоненту возможности доказать, что он был прав в своей характеристике цехистов. Послышался в публике возмущенный возглас: долой председателя! Последний поспешил закрыть собрание.
Печатается по: И. К. Символизм и акмеизм (Лекция Сергея Городецкого в подвале «Бродячей Собаки») // Речь. 1912. № 353 (24 декабря). С.2. Автором заметки, по-видимому, был журналист Илья Соломонович Клейнершейхет.

И. С. Габриелли, театральный антрепренер и режиссер. Сергей Сергеевич Позняков (1889 – 1945?), литератор-дилетант; Алексеев, возможно, филолог Василий Михайлович Алексеев (1881 – 1951).

Николай Гумилев

НАСЛЕДИЕ СИМВОЛИЗМА И АКМЕИЗМ
Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эго-футуристы и прочие гиены всегда следующие за львом⁶⁷. На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни назвалось, – акмеизм ли (от слова άχμή – высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора) или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом.

Французский символизм, родоначальник всего символизма, как школы, выдвинул на передний план чисто литературные задачи: свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафору, вознесенную превыше всего, и пресловутую «теорию соответствий». Последнее – выдает с головой его не романскую и, следовательно, не национальную, наносную почву. Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, четко вырисовывающего линию; эта же символическая слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика, могла родиться только в туманной мгле германских лесов. Мистик сказал бы, что символизм во Франции был прямым последствием Седана. Но, наряду с этим, он вскрыл во французской литературе аристократическую жажду редкого и трудно-достижимого и таким образом спас ее от угрожавшего ей вульгарного натурализма.

Мы, русские, не можем считаться с французским символизмом, хотя бы уже потому, что новое течение, о котором я говорил выше, отдает решительное предпочтение романскому духу перед германским. Подобно тому, как французы искали новый, более свободный стих, акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов, более чем когда-либо, свободной перестановкой ударений, и уже есть стихотворения, написанные по вновь продуманной силлабической системе стихосложения. Головокружительность символических метафор приучила их к смелым поворотам мысли; зыбкость слов, к которым они прислушивались, побудила искать в живой народной речи новых – с более устойчивым содержанием; и светлая ирония, не подрывающая корней нашей веры, ирония, – которая не могла не проявляться хоть изредка у романских писателей, – стала теперь на место той безнадежной, немецкой серьезности, которую так возлелеяли наши символисты. Наконец, высоко ценя символистов за то, что они указали нам на значение в искусстве символа, мы не согласны приносить ему в жертву прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной согласованности. Этим мы отвечаем на вопрос о сравнительной «прекрасной трудности» двух течений: акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направления – всегда идти по линии наибольшего сопротивления.

Германский символизм в лице своих родоначальников Ницше и Ибсена выдвигал вопрос о роли человека в мироздании, индивидуума в обществе и разрешал его, находя какую-нибудь объективную цель или догмат, которым должно было служить. В этом сказывалось, что германский символизм не чувствует самоценности каждого явления, не нуждающейся ни в каком оправдании извне. Для нас иерархия в мире явлений – только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки несоизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия – все явления братья.

Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас и в свою очередь воздействуем сами. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия – ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира, и торопить его приближение. И как высшая награда, ни на миг не останавливая нашего внимания, грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда. Бунтовать же во имя иных условий бытия здесь, где есть смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним – открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем напряжении творит общественность. Здесь Бог становится Богом Живым, потому что человек почувствовал себя достойным такого Бога. Здесь смерть – занавес, отделяющий нас, актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание – что будет дальше? Как адамисты, мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению. Но тут время говорить русскому символизму.

Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастать и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе – что все попытки в этом направлении – нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства. Как можем мы вспоминать наши прежние существования (если это не явно литературный прием), когда мы были в бездне, где мириады иных возможностей бытия, о которых мы ничего не знаем, кроме того, что они существуют? Ведь каждая из них отрицается нашим бытием и, в свою очередь, отрицает его. Детски-мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания, вот то, что нам дает неведомое. Франсуа Виллон, спрашивая, где теперь прекраснейшие дамы древности, отвечает сам себе горестным восклицанием:

…Mais оú sont les neiges d’antan!^*
И это сильнее дает нам почувствовать нездешнее, чем целые томы рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться. Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология, останется на своем престоле, но ни ее низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художников и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие взятые им образы.

Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них – краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека, Рабле – тело и его радости, мудрую физиологичность. Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все – и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие, Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента – вот та мечта, которая объединяет сейчас между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами.

Печатается по: Н. Гумилев Наследие символизма и акмеизм // Аполлон. 1913. Январь. № 1. С. 42 – 45. В оглавлении журнала статья называлась «Заветы символизма и акмеизм». Строка «Mais оú sont les neiges d’antan!» взята Николаем Степановичем Гумилевым (1886 – 1921) из «Баллады о дамах прошедших времен» Франсуа Вийона. Отметим, что эта строка подробно обсуждается и комментируется во втором томе «Отверженных» Виктора Гюго.

Сергей Городецкий

жүктеу/скачать 2.9 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: