Книга третья роман slovania ru редакция 2011 года

– Вы имеете право на самостоятельное расследование, – заявил он, обращаясь к Юлию и к Чеглоку. – Согласно Каменецким соглашениям, раздел третий, статья девятая, в данном случае вам принадлежит право первой руки.

– Буян, – прошипел Млин, едва владея собой от изумления, – ты плохо знаешь Каменецкие соглашения. Наше обвинение предъявлено раньше.

– Кроме того, – продолжал Буян, не глянув ни на товарища, ни на Золотинку, – лица, не достигшие восемнадцати лет, освобождаются от ответственности по двухсот одиннадцатой статье Уложения. Поскольку возраст упомянутой Золотинки точно не установлен, а ошибка в один или два месяца может иметь решающее значение, Совет восьми обязан принять однозначное решение в ту или иную сторону. И только после этого возможно установленное законом преследование. Я также уполномочен заявить, – не переводя дух, продолжал он, – что мы требуем выдачи конюшего Рукосила, ложного Видохина, который обвиняется в преднамеренной убийстве пигалика.

– Он задержан, – тотчас отвечал Чеглок. Все они просто не давали Юлию говорить. – Рукосил подозревается в оборотничестве. Тяжкое преступление по закону Туруборана. В течение часа мы установим личность оборотня. Присылайте стражу. Получим или не получим ответ, мы передадим вам оборотня для дальнейшего расследования. Такова воля наследника.

– Наше почтение, князь! – сказал Буян. Все четыре пигалика одновременно – ошеломленный, потерявший дар речи Млин в том числе – сняли шляпы и, помахав ими для учтивости, сердито нахлобучили обратно. Потом в угрюмом молчании они подняли тело убитого товарища.

Буян так и не глянул больше на Золотинку, он был подавлен и мрачен. Никто, однако, еще не покинул башню, когда со двора послышались встревоженные и озлобленные крики, которые свидетельствовали о новом несчастье. Кто был ближе к двери, спешно вышел, за ним другие, все ринулись валом вон.

Пока пигалики слушали Золотинку и объяснялись с наследником через боярина Чеглока, на площади происходило вот что: стражники имели время подтащить умирающего при каждом толчке Лжевидохина ближе к караульне, расположенной в Старых палатах. До входа оставалось два десятка шагов, когда Лжевидохин запросил передышки. Рыхлый старик плюхнулся на приступок и бессильно привалился к стене.

Прямо над синюшной его образиной на круглой каменной плите красовалась топорно высеченная харя, которая, судя по всему, не имела для себя никакого иного оправдания, кроме преизрядного срока давности. Общие обводы хари напоминали треугольный щит. Выдающийся вперед, обезьяний рот обозначен был, как рисуют дети, подобием сливовой косточки: две прорезанные в камне дуги с напоминающей закушенный язык поперечиной. Такие же глаза-косточки имели уже не поперечину, а высверленные зрачки – палец сотника ушел в дыру весь и не встретил упора. С чисто художественной точки зрения не выказывал нареканий только нос – по той достаточной причине, что был отбит начисто в незапамятные времена. Под этой-то каменной рожей, меняясь в лице, постанывая и закатывая глаза, умирал мгновение за мгновением Лжевидохин.

– Ради всего святого! – задыхался он. – Стакан воды! Кто-нибудь… добрая душа… стакан воды подать.

Стакан воды, несомненно, числился по ведомству лекаря, а не гробовщика, и сотник в который раз оказался в затруднении. Он разрешил его не совсем определенным и даже определено невнятным кивком. Малый помоложе побежал к пруду. И, не замешкав, вернулся с перевернутым как котелок шлемом. Горестно покачивая головой, Лжевидохин придержал малого, чтобы на глазах у настороженной стражи достать неизвестно откуда перстень – мгновение назад его не было на руке – и отщелкнуть большой красный камень, словно крышку ларчика. Из неловких старческих пальцев посыпались на колени, прыгая и разбегаясь, разноцветные жемчужины.

– Что такое? – испуганно вскричал сотник. – Собрать! Быстро! – Не полагаясь на расторопность подчиненных, он схватился со стариком сам.

– Пилюли, – беспомощно отбиваясь, лебезил Лжевидохин. – Одна пилюля на стакан воды, – хрипел он в неравной борьбе. И, когда сотник отскочил с добычей – красным перстнем, без лишних слов уже отправил уцелевшую как-то жемчужину в рот.

От горького снадобья свело челюсти, выпучив глаза, Лжевидохин торопливо перехватил шлем с водой, и малый, что стоял столбом во время короткой схватки, безропотно его отдал. Щеки пучились, округлившись, словно в позыве рвоты. С выражением величайшей муки Лжевидохин прыснул стиснутыми губами и от этого вылетел из рта полупрозрачный язык пламени, опалил брови стражнику, который ползал на коленях, выковыривая между камней жемчужины. Стражник так и жахнул наземь, сотник отпрянул, не больше хладнокровия выказала и остальная военщина.

Как ошпаренный, Лжевидохин поспешно плеснул воды в жарко разинутый рот – вода зашипела, ударив паром. Из ноздрей, изо рта повалил дым залитого пожара. Окутанный клубами, Лжевидохин надсадно закашлял. Дым валил толчками, бурливые волны шли выше головы, сразу окутав чародея. На карачках, не имея духу подняться, убирался прочь сердобольный малый, что притащил больному старикану водички, и растерял жемчужины тот, что собирал.

Клубы горючей мглы пучились и растекались по мостовой пологом, поглощая павших. Явственно различалась поверхность туманных волн и потоков, дым не смешивался с воздухом, а студенистым месивом, обнимал испуганных донельзя стражников, охватывая их по колено и по грудь. Дым замедленно стекал в низины, переполнял их и расползался дальше, пуская ленивые охвостья. Из гущи бурления доносился стариковский кашель.

Вот когда только эхо запоздалого переполоха, растерянные крики: бейте, бейте в дым! достигли башни Единорога и занятых важными разговорами вельмож.

Извержение уже иссякало само собой, через смутную мглу проявились стена и приступок, где прежде полыхал огнем Лжевидохин. Каменная харя, круглая плита в стене, пропала, отворившись внутрь, вместо нее зияла дымящаяся дыра. Чародей не растворился в угарных клубах, а самым естественным образом открыл под покровом дымной завесы тайный ход и уполз.

С остервенелой бранью обманутые сторожа шарили в дыре копьями, запуская их в пустую утробу на всю длину ратовища, но лезть в коптящий провал остерегались. И только свирепый окрик Чеглока через всю площадь подвигнул двух отчаянных смельчаков, побросав копья и бердыши, сунуться в жуткую пасть живьем.

В недолгом время они вернулись, чтобы сообщить воеводе Чеглоку, что тьма кромешная, а ход теряется в разветвлениях – «ну его к бесу!» Тайные ходы, по видимости, пронизывали все недра замка – чародей ушел безвозвратно.

Стоическое молчание сотника, который под градом упреков и ругательств только бледнел, довело Чеглока до бешенства. Наконец, от крепкой зуботычину честный малый несколько как будто опамятовался и, все еще не владея языком, протянул разъяренному воеводе отнятый у чародея перстень.

Золотинка тотчас узнала волшебный камень Рукосила и подалась вперед. Охрана пыталась ее придержать, не очень уверенно, впрочем. А Золотинка, уж было подчинившись, нетерпеливо вырвалась, когда Чеглок, с притворной или настоящей рассеянностью оглядев заурядный с виду перстень, сунул его в карман.

– Позвольте, воевода! – громко сказала Золотинка, и теперь уже никто не посмел ее удерживать. – Дайте-ка мне эту штуковину ненадолго. Дайте-дайте! – воскликнула она в ответ на высокомерное недоумение сановника. – Я укротила вам бесноватую, которую напустил на людей Рукосил, а вы ставите мне это в вину. Разве не ясно, что я с вами, с вами против Рукосила. А вы хотите задвинуть меня. Дайте, говорю, посмотреть.

На все лады гомонившая свита примолкла, и Юлий тоже устремил на Золотинку вопросительный взгляд.

– Дайте! – настаивала она с необыкновенной, озадачившей всех решимостью. – И не бойтесь, заверяю вас честью, перстень не задержится у меня в руках – только гляну.

Чеглок поджал губы, показывая, что ему нечего боятся и что беззастенчивая, лишенная обходительности речь девушки вызывает по меньшей мере недоумение. Однако же, поколебавшись, выразительно глянул на охрану – стражники обступили волшебницу – и протянул ей перстень.

Точно это был волшебный камень Рукосила. Белый прозрачный камень необычайных размеров на паучьем ложе золотых трав и цветов. То багряный, кроваво-красный, то опять прозрачный, изменчивый многогранник.

Подняв глаза, Золотинка почувствовала настороженность охраны, готовой броситься и растерзать при первом неверном ее движении. Но она сделала это – ступила к Юлию два шага. Стража, подавшись следом, все еще ждала, не принимая это движение за окончательное.

Золотинка взяла запястье юноши, преодолевая непроизвольное, но ощутимое сопротивление, и ловко надела волшебный перстень на безымянный палец правой его руки.

Внезапный румянец на щеках Юлия, вызванный сначала смущением, а потом и гневом, заставил его дернуться в сильнейшем побуждении сбросить непрошеный подарок. А что могла Золотинка? Умоляюще глянуть необыкновенными карими глазами. Юлий вынужден был отвернуться. А, отвернувшись, можно ли было придавать значение пустячному происшествию? Юлий хмыкнул: много чести будет, и оставил все как есть.

А Чеглок... Чеглок, понятно, не стал отнимать перстень у наследника. Если и был он обманут, если ощущал себя обманутым, об этом он никому не сказал. Вельможи, дворяне Юлия испытывали неловкость, словно Золотинка позволила себе постыдную выходку. Впрочем, причиной неловкости могло быть и нечто иное. О волшебных свойствах Рукосилова перстня тут уж должны были знать. Все знали или хотя бы догадывались, потому что Рукосил-Лжевидохин орудовал последний час, ничем не стесняясь. А если знали, то должны были понимать, что волшебный камень защищает хозяина, когда тот и сам, быть может, не подозревает о своем сокровище. Так что, надо думать, Чеглок тоже понимал, что делает, когда прятал волшебную вещь в карман.

Хмурясь и играя желваками, Юлий провернул перстень вкруг пальца, подвигал его с неопределенным намерением и поднял голову.

– Занять верными людьми все выходы и ворота! – сказал он, оглядывая лица приближенных.

– Ражумеется, гошударь! – прошепелявил Чеглок, выказывая признаки подавленного раздражения.

– У нас остались внизу войска? Всех поднять на ноги.

– Ражумеется.

– Вывезти приданое княгини Нуты – восемьдесят тысяч червонцев готовизны и драгоценности. Завтра же с утра, с рассветом, как развиднеет.

– Мы жаймемся этим уже сейчас, гошударь.

И оба едва ли не одновременно обернулись на ожидавшую поодаль Золотинку.

– Беречь накрепко! – велел Юлий довольно двусмысленно.

Но Чеглок прекрасно все понимал – в обоих смыслах.

– В караульню волшебницу, сторожите хорошенько! – распорядился Чеглок. А потом счел нужным отвесить Золотинке поклон: – Позднее я навещу вас, шударыня. Как только управляюсь с первоочередными делами. Надеюсь, вам будет удобно. Поверьте, я знаю, что говорю, караульня сейчас шамое бежопасное место в замке.

Ночь, и в самом деле, предстояла бессонная. После бегства Лжевидохина тревога уже не покидала воеводу и всех достаточно трезвых людей. Уходя, Золотинка слышала взвинченные споры.

– Бегите на низ, Щавей!

– Боюсь, никакие предосторожности не помогут, мой государь. Проще оставить замок и подпалить его со всех концов.

– Выжечь дотла вместе с заразой!

– Вместе с золотом принцессы Нуты, Щавей?

И все потухло, когда Золотинка ступила в недра Старых палат. Миновав неосвещенные сени, она спустилась недолгой лестницей и попала в караульню. Это можно было понять по застарелым запахам человеческого стойла: дохнуло сырой кожей и табаком, портянками вперемешку с горелым жиром и луком. В сводчатом, уставленном каменными столбами покое лежали навалом, как дрова, копья и бердыши, по стенам висела обиходная сбруя.

Золотинку усадили возле пылающего очага, на юру, и уставились на нее с добросовестным намерением не спускать глаз. Скоро, однако, усердие служилых подверглось немалому испытанию: не прошло и четверти часа, как два пьяных молодца, без нужды топая, задевая все встречные косяки и углы, затащили в караульню сундук с одеждой. Особым повелением свыше Золотинке позволено было переодеться.

К несчастью, распорядительность высшей власти не заходила так далеко, чтобы предусмотреть все возможные в положении пленницы затруднения. Прежде всего Золотинка заявила, что и не подумает переодеваться, пока все, кто толпится, харкает, сквернословит, дымит, зубоскалит и гогочет в караульне не уберутся за дверь.

– Но это никак не возможно, сударыня! – изумился сотник. И все остальные примолкли, разделяя, как видно, служебные убеждения начальства.

– А возможно переодеться, не раздеваясь? – спросила Золотинка.

– Приказано не спускать глаз, – возразил сотник, не покраснев.

– Тогда несите сундук обратно.

Сотник поскучнел и впал задумчивость, прямым следствием которой через известный промежуток времени явилось примирительное предложение:

– Мы отвернемся.

– Это вы-то отвернетесь? – фыркнула Золотинка, обводя глазами бессовестные жеребячьи рожи караульных.

Действительно, нелепое предположение пришлось отвергнуть без обсуждения.

– Так что, выходить что ли? – подавленно сказал сотник в виде вопроса.

Золотинка выпроводила всех вон и задвинула изнутри засов, отчего в сенях послышался горестный стон. Пустяки! То ли испытала Золотинка, когда обнаружила, что присланное ей платье – тяжеловесное многослойное сооружение, занимавшее собой весь сундук, невозможно одеть без посторонней помощи!

Это было роскошное темно-синего бархата выходное платье, не имевшее никаких застежек, потому что по принятому последние два года при дворе обычаю зашивалось на хозяйку заживо. Своеобразный обычай не был, вероятно, известен тому начальственному лицу, которое позаботилось о нуждах пленницы. Там где обиходные мещанские наряды имели ряд пуговок и петелек – от шеи до пояса по спине, не было ничего, кроме двух развалившихся кромок. Ловкие служаночки (а также, как говорили, ловкие молодые люди) умели сметать их за малую долю часа. Где было искать этих служаночек? И где, на худой конец, иголка с подходящей по цвету ниткой?

Золотинка перерыла сундук, обнаружив в нем множество милых вещичек, которые нисколько не заменяли главного: ленты, кружева (их еще надобно было подшивать!) тончайшие шелковые чулки, подвязки и пару прелестных крошечных башмачков на ножку Нуты. Золотинка сумела бы их надеть разве на палец.

То начальственное лицо, которое так трогательно позаботилось о пленнице, не видело, может статься, большой разницы между Нутой и Золотинкой, смиренно полагая, что это все женщины.

Между тем тюремщики тревожно скреблись под дверью и, перемежая просьбы угрозами, решительно умоляли сударыню волшебницу поспешить с переодеванием. В противном случае, впадали они в отчаяние, взломаем дверь ни на что не смотря! Последние уточнение можно было бы понимать, как уступку учтивости, но Золотинка разумела его иначе, то есть совершенно правильно, – как угрозу, и потому действительно торопилась.

Пугливо оглядываясь, она стащила с себя все, что было мокрого, оставила только тяжело скользящую по груди цепь Сорокона и, не найдя в сундуке никакого белья, всунулась голышом в жесткое, ставшее колом платье, оцарапавшись при этом второпях о какие-то загадочные пружины. Платье она перевязала крест-накрест лентами, чтобы корсаж не сползал вперед, а оставшиеся в тылу бреши прикрыла коротким Буяновым плащом. Скоморошьи штаны и куртку, мокрые Лепелевы башмаки она расположила подле огня, подвинув котелок с кашей, и впустила истомившуюся в дурных предчувствиях стражу:

– Охраняйте!

Тюремщики дико озирали парящие над котелком штаны и перебирали глазами Золотинкино оснащение.

– Я буду спать, – сказала она, не обращая внимание на ошалелое состояние стражи. – Прошлой ночью медведь спать не давал, теперь вы галдеть будете. Этого еще не хватало. Садитесь вокруг и следите, чтобы я не взлетела. Как почудится, что колышусь вместе с лавкой, будите. Лучше сразу разбудить, чем ловить потом по всей караульне. Вот так. Стерегите.

Теперь можно было не опасаться, что бездельники заболтаются у огня, оставив ее без присмотра, когда станет подбираться какая-нибудь подпущенная Рукосилом тварь. Под наблюдением стражников Золотинка устроилась на составленных вместе лавках, повертелась, чтобы вытолкать из-под спины невесть как запавший туда кошель с хотенчиком, сонно попросила укрыть ей босые ноги и, когда уже смежила веки, пробормотала, смутно себя понимая:

– Смотрите, чтоб не сгорела куртка. Помешивайте! – вспомнила она тут еще кашу, которую ротозеи как раз и прошляпят! – Помешивайте... – повторила она замирающими губами, потому что есть хотела немногим меньше, чем спать... и заснула.

Заснула, опустошенная душой так, что не на чем было задержаться бессонным мыслям.

За решетчатыми окнами караульни мотались факельные огни, слышался говор грузчиков, которые таскали и скидывали тяжести, стучали колеса, фыркала лошадь. Рук не хватало, час от часу караул расходился по нарядам, и к полуночи мирный сон Золотинки охраняли только двое.

Огонь в очаге припал, озаряя тусклым светом пересохшие мятые штаны, что так и висели на ратовище копья. Безобразные тени штанов терялись в пустоте помещения, слишком обширного для жавшихся к очагу людей. За толстыми столбами сводов, по углам, по затерянным во мраке окраинам залегла, пробравшись со двора, ночь. Людям оставался только очаг, где бодрствовали, не снимая подозрения с темноты, двое вооруженных кольчужников и ворочалась, не просыпаясь, девушка с восковым от усталости и долгого пребывания в подземельях лицом; на гривке ее золотых волос рассыпались, завораживая сторожей, всполохи искр...

– Что? – очнулась вдруг Золотинка. – Где?

Притихшие, как дети, тюремщики глядели в наполненную шорохом темноту. Спросонья трудно было признать их изъеденные тенями лица. Старший, обрюзглый хитрован, оглянулся, не доверяя ни пленнице, ни этим невнятным, зловещим шорохам. Но пленница была ему все ж таки ближе – живее подступающей из тьмы мертвечины.

– Ктой-то в окно стучит, – прошептал он, испытывая потребность в разговоре.

Малый помоложе шевельнул губами и только.

Окончательно стряхнув одурь, Золотинка заметила мимоходом, что котелок у огня пуст, и забыла про еду, она отыскала взглядом черный выем окна под вершиной свода. В окно, и точно, стучали. Вкрадчивое, осторожное постукивание, которое трудно было бы ожидать от кого-то... из своих. Малый помоложе, надев шлем, бесшумно скользнул во тьму... и вскоре на цыпочках, сохраняя выражение застылой сосредоточенности, возвратился.

– Стучит. Так и есть стучит, – шепотом подтвердил он.

– Что? – спросила Золотинка, пугаясь вместе со всеми.

Она спустила ноги на пол, нерешительно поправила на спине плащ.

За мутными мелкими стеклами в мазаных огнях металась размытая тень размером с птицу. Когда тень налетала на стекла, ударяла переплет или задевала решетку, раздавался приглушенный хлопающий звук... словно ладонью о стену.

– Окно бы открыть, – молвила Золотинка, не решаясь, однако, говорить громко. Мужчины только переглянулись. – Птица. Или лист бьется... Слышите, воет?

Ветер наигрывал в дымоходе воющим посвистом. Временами в порыве раздражения он загонял искры обратно в очаг, наполняя подвал гарью, вздувая угли, – ночь разгулялась.

– Крыса? – предположила Золотинка в бездельном умствовании и осерчала: – Да откройте, что зря трястись!

Верно, стражники того и ждали, что Золотинка примет ответственность на себя. Толкаясь, они взялись за окно, но и самых натужных усилий, никакого пыхтения не хватило, чтобы вынуть раму из забитых закаменевшей грязью пазов. Достали меч, чтобы подсунуть лезвие в щель, и как это всегда бывает, когда двое путают и толкают друг друга, перестарались – брызнуло стекло. Все отпрянули, и вместе с дохнувшей в лицо свежестью бившаяся снаружи тень прорвалась в караульню, вкатилась и порхнула, кувыркаясь в воздухе.

Не летучая мышь, а большой серо-зеленый вареник.

Натурально вареник. Из проваренного теста. И со сложенным, как губы, толстым швом по одной из кромок.

– Заткните дыру тряпкой, не пускайте обратно! – опомнилась Золотинка.

Вареник, порхая в воздухе, так и льнул к девушке, норовя поцеловать ее между грудей, где чуял, конечно же, Сорокон. Она отступила к очагу и, справившись с отвращением, набралась духу перехватить вертлявую, скользкую с виду тварь. Большой ловкости для этого не понадобилось, но, оказавшись в горсти, вареник, упругий и плотный на ощупь, с неожиданным проворством вывернулся и цапнул за палец.

Золотинка вскинулась, тряхнув рукой, чтобы освободиться от напасти, и тогда уже поняла, что вареник – есть ничто иное, как впившийся в палец рот.

Два полных ряда зубов помещались в варенике во всю ширь. Ничего иного, собственно, и не было, кроме зубов, все остальное: десны, губы, язык – выглядело дополнением. Это был обособившийся от человека довольно крупный, так сказать, «ротастый» рот. К счастью, ядреные на вид зубы только жамкали и сосали – жутко, но не особенно больно. Зубы были не многим жестче, чем весь вареник, в буквальном смысле слова молочные зубы. Больше испуганная, чем пострадавшая, Золотинка с усилием сорвала с себя мерзкую тварь. Отброшенный, вареник взвился в воздух и подал голос.

У него оказался ломкий, неустойчивый голос, крикливый и писклявый одновременно.

– Опо-опо... опознался, – просипел вареник, – обо... обознался... обозначение... знак... значение... значительность... значимость... Кхе-кхе! – прокашлялся он, как не разговорившийся еще вития. И вдруг обеспокоился: – Я сказал или нет? Сказал? В противном случае вынужден повториться... Не будете ли вы столь любезны прихлопнуть меня в противном случае?.. Благодарю вас, уже прихлопнули? В противном случае?

Безмозглая тварь, похоже, не умея держать язык за зубами, боялась проговориться. И поскольку никто не брал на себя труд удружить залетному варенику незатейливой услугой: прихлопнуть его раз и навсегда, вареник волей-неволей вынужден был продолжать, мотаясь в воздухе, словно привязанный колокольчик. На обратной стороне его смыкалась и размыкалась в частоту речи узкая щель, так что дырявый рот, оказавшись против очага, сквозил светом.

– Благо... благоприемлемый... благоприятный... приязненный... благоприязненный ветер? – справедливо усомнился вареник. Несчастье его, как можно было заметить, в том и состояло, что, справедливо сомневаясь, он не умел остановиться. И, кажется, ужасно из-за этого мучался. – Благонадежный? Благонадежный ветер... способствует перемещению едулопских туч... Тьфу! – осерчал он сам на себя. – Подходящий ветер способствует перемещению туч. Сохраняйте благоприемлемую силу и приязненное направление ветра. Едулопы себя покажут! Едулопы, гроза полей и огородов, прибудут, как воинственная краса!

Закончив сим возвышенным оборотом, вареник примолк. Золотинка, которая без улыбки, нахмурившись, внимала каждому слову этой тарабарщины, заподозрила, что тяга к дешевой образности подвела витию. Может статься, он имел в виду красу полей и огородов, а грозу воинственную? Хотя и так все это выглядело не более убедительно, чем наоборот.

Устрашающий зевок прогнул ряды мягких зубов, вареник присвистнул или дохнул, пропуская через себя воздух.

– Вашим повелением посевы недозрелых едулопов подняты в Ольсоре, Узытасе, Цесуалоре. Едулопы подходят к Ольсорской гряде стремительным ура-а-а... – Новый зевок съел окончание и застонал назойливым звуком: а-а-а!

– Что за надобность беспокоить недозрелых едулопов? – спросила Золотинка. Притворное ее простодушие, однако, не обмануло вареника, он и не подумал отвечать. С усилием сведя прихваченные судорогой губы, вареник опять принялся за свое. Как это обычно и бывает с краснобаями, он никого не слышал, кроме себя, мотаясь, как тренькающий колокольчик: