Книга третья роман slovania ru редакция 2011 года

Лжевидохин между тем перебрался к водоему. Тяжело припав на закраину, старик-оборотень черпал воду, чтобы замыть окровавленную лысину, – широкие рукава шубы вымокли выше локтей. Доверенные приспешники Рукосила пострадали не меньше и сами нуждались в помощи. На виду оставался один Лжелепель, который вовсе еще не был отмечен хотенчиком. Поддельный Лепель стал на колени рядом с хозяином и тоже зачерпнул воды. А старик что-то ему внушал. Золотинка поняла это по особенной неподвижности молодого оборотня, тот замедленно полоскал руки и, забыв плеснуть в лицо, внимал. Он переспрашивал или отвечал, не поворачиваясь к собеседнику, а потом поднялся с живостью здорового, не битого еще человека.

Вот, значит, что-то они затеяли.

Золотинка, чуть отступив от окна, чтобы ее нельзя было приметить с площади, дожевывала сухарь, ожидая ближайших последствий сговора. В самом деле, Лжевидохин заторопился оставить водоем, из последних сил, тяжело опираясь на закраину, поднялся и заковылял. Однако, как ни спешил он, поневоле принужден был останавливаться, хватался руками за грудь и разевал рот.

Тут бесноватая палка шваркнула в сторону церкви, куда направлялся Лжевидохин. Народ, что толпился на паперти, шарахнулся, кто присел, кто кинулся наземь, закрывая голову, большинство ринулось в раскрытые двери, сталкиваясь на пороге. Дряхлый оборотень продолжал путь, не имея сил даже присесть, но палка не тронула старика. Зато тюкнулся в мостовую пустившийся наутек толстяк – он был сражен ударом под сгиб ноги. Бесноватая вопреки обыкновению не стала добивать поверженного, а метнулась прочь – рванула к опустелому гульбищу Новых палат, где поспешно захлопали ставни.

Пока Золотинка следила за Лжевидохиным, объявился с высокой корзиной в руках Лжелепель. Подложный скоморох на виду всего честного народа надел на себя перевернутую дном вверх плетенку. Она села чуть ли не до колен, прикрыв от нападения палки и голову, и грудь. Потешное изобретение было замечено, не смущаясь воплями и стонами пострадавших, ротозеи приветствовали затею выкриками и нездоровым смехом. Но это было еще не все, что придумал шут. Оснащенная ногами корзина шустро двинулась туда, где хотенчик молотил неосторожного юнца, который перекатывался по мостовой, прикрываясь побитыми в кровь руками.

Лжелепель смело заступил малого и безмозглая палка перекинулась на новую жертву. Хрусткий удар был так силен, что хотенчик, мотнув измочаленным в кровь хвостом, пробил прутья корзины. Едва он сумел вырваться, чтобы повторить нападение, как шут присел и побежал мелким гусиным шагом. Казалось, будто опрокинутая корзина поехала по мостовой сама собой – хотенчик вился и жалил, не достигая цели. Восторженный рев зрителей приветствовал это представление. Лжелепель быстро увлекал за собой хотенчика, и по малом времени намерения скомороха обнаружились во всей глубине замысла.

В узком месте площади, пониже поперечных ступеней, пространство стесняли два несходных между собой строения: двойной портал церкви Рода Вседержителя слева смотрел из-под стрельчатого верха на громаду амбаров с противоположной стороны площади. Это было то самое здание с башенкой на углу, куда скоморохи протянули канат. Обращенные к башне Единорога ворота, прежде как будто запертые, были теперь приотворены, в неширокий раствор их и ринулась самодвижущаяся корзина, бесноватый хотенчик влетел следом. Створ ворот пошел внутрь и щель сомкнулась.

Рехнувшийся хотенчик попал в ловушку. Площадь перевела дух и загомонила.

Но это было совсем не то, чего ожидала или, вернее сказать, опасалась Золотинка. Она оставила окно и, постояв в нерешительности, сорвалась с места – кинулась к лестнице, как если бы взошло ей на ум что-то путное. Однако не вновь возникший замысел, а все то же гнетущее беспокойство погнало ее вниз, как прежде гнало вверх.

Золотинка спустилась на поземный ярус и тут споткнулась в полутьме о кирпич.

Примечательный только тем… Да ничем особенно и не примечательный.

Но Золотинка не известно почему сказала себе «ага!». Словно в каком-то смутном воспоминании.

И подняла штуковину, чтобы посмотреть ее на сквозящем из бойницы свету. Обыкновенный, со следами застарелой грязи и пыли кирпич, из тех, что валялись тут по углам со времен строительства или каких-нибудь починок. Не доверяя этой заурядности, однако, Золотинка нагнулась оглядеть мусор и нашла то, что хотела, почти сразу. Тут же. Точно такой же, с такими же сколами на гранях и такими же пятнами грязи кирпич. Совершенной, немыслимой точности двойник. Второпях Рукосил не озаботился даже убрать с глаз подальше образец, с которого он сделал обращенного в кирпич человека. Впрочем, нужно было хорошенько, в упор присмотреться, чтобы обнаружить полнейшее сходство двух ничем не примечательных кирпичей.

В памяти вертелись Рукосиловы заклинания, не богатые ни словами, ни смыслом, и Золотинка, перебирая в уме эту дребедень в поисках кирпича или чего-нибудь на него похожего, наткнулась вдруг на киршупичшу. «Ага!» – сказала она себе еще раз. Сначала она убрала «шу» с конца и, получив «киршупич», поняла, что суетливому «шу» нечего делать и в середине слова. Сразу стало понятно, что киршупичшу и есть тот строительный материал, который обжигают в колдовских печах.

Ага! сказала себе Золотинка и попробовала испытать заклинание.

Ничего не произошло.

Тогда она взялась за дело вдумчиво и последовательно. С осторожностью, которой требовал такой вызывающий уважение предмет, Золотинка уложила киршупичшу на бочку и повторила заклятие при вспышке Сорокона. Попробовала еще раз, переиначивая, переставляя местами запомнившиеся ей слова и пуская в ход изумруд. Потом она догадалась записать вещбу, как она помнилась, палочкой на слое пыли и опять стала переставлять слова, пока заклятие не приобрело, наконец, вывороченную наизнанку последовательность:

– Опак пот киршупичшу топ капо!

Рука отлетела, отброшенная ударом из пустоты. И там, где Золотинка держала, касаясь кирпича, Сорокон, осязательно возникли башмаки и голени, прикрытые грязными полами шубы. Видохин явился на бочке во весь рост и с двойной высоты воззрился на девушку.

Случившееся представлялось ученому мгновенным без зазора во времени скачком с пола на бочку. При этом так же внезапно Видохин был развернут в другую сторону и вместо пакостных рож мучителей обнаружил у своих колен бледное Золотинкино личико с отброшенной за ненадобностью маской.

– Прошу прощения, – сказала Золотинка, пытаясь вывести Видохина из обалделого состояния с помощью усиленной вежливости, – у вас в кармане шубы ключ. Если я что-нибудь понимаю в волшебстве, то у вас точно такой же ключ, какой унес с собой Рукосил. Будьте любезны, пошарьте по карманам.

Едва ли сознавая, что делает, он нашел карман, но от этого простого действия окончательно потерял равновесие как в душевном, так и в телесном смысле и шумно сверзился на груду пустых корзин, несмотря на то, что Золотинка успела своевременно ахнуть и даже подставить руку, чтобы придержать падение. С куриным квохтаньем разлетелись под стариком корзины.

Когда он выкарабкался, то уселся на полу и молча, не роняя ни слова, выслушал Золотинкины разъяснения. На лице играла болезненная гримаса, временами Видохин морщился, сипел сквозь зубы и трогал затылок. Упорное молчание его начинало Золотинку тревожить, оно походило на помешательство.

– Рукосил вернется, рано или поздно вернется, здесь нельзя оставаться, – тревожно внушала девушка.

Она не переставала оглядываться при этом в поисках другой пары совершенно одинаковых предметов, один из которых мог бы скрывать в себе Анюту. Однако, трудно было надеяться, что удача с кирпичами так просто и явно повторится. Едва ли Рукосил бросил волшебницу под ноги, не тот этот был предмет, чтобы небрежно его бросать. Скорее всего, чародей унес Анюту с собой.

– Сейчас Рукосил вроде бы ушел с площади, я видела, – продолжала Золотинка. – Надо бежать. Да и вам не хорошо тут после всего... Не знаю... Хотите снова в кирпич? Я могу обратить вас в кирпич, простите. Отлежитесь смутное время, пока не развиднеет. Хотите? Или хотите бежать?

Видохин вздохнул и глянул вполне осмысленно.

– Куда я пойду? Скитаться по долам и горам? Где я найду в лесу тигли, весы, перегонный куб? Ведь даже хорошую печь быстро не сложишь. А здесь я могу зачать любомудрый камень уже через пару часов.

– На крови золотого духа?

– Каких-нибудь два стакана. Что говорить! Время уходит. Смотри какая дверь: железо в палец толщиной и дуб в руку. Я запрусь изнутри, пусть ломают. Пусть делают, что хотят. Когда я вздую огонь, никто уж не достучится. Я успею зачать любомудрый камень прежде, чем Рукосил спохватится. Я остаюсь. Как бы там ни было, я остаюсь. И ты остаешься.

– Два стакана крови! – горячо возразила Золотинка. – Шутка сказать два стакана! Никак не возможно. Что вы, нет!

Взгляд его отяжелел, и Золотинка продолжала, отвечая уже не словам, а тому, что так явственно обозначилось недоступным для доводов молчанием.

– Совершенно исключено! На что я буду годна, если выпустить из меня два стакана крови? Рукосил прихлопнет меня, как осеннюю муху. Нет уж, извините!

Никакие возражения, ничего вообще из того, что противоречило затвердевшему намерению, не проникало в сознание Видохина, он не слышал. Больше того, несколько раз кивнул, показывая, что совершенно с Золотинкой согласен, то есть понимает ее совершенно превратно. И цепко ухватил за руку, доказывая свое понимание делом. На тонком запястье девушки по внутренней стороне сквозь бледную, почти прозрачную от долгого пребывания в подземельях кожу проступали голубые разводы жилочек.

В мятом лице Видохина обозначилось нечто плотоядное. Он склонился еще ниже, показав обширную лысину, вкруг которой торчали неопрятные завитушки, белесые и редкие, они, казалось, светились, порождая род сияния. С невнятным всхлипом старик припал полым ртом к нежным жилочкам Золотинки.

– Ну вот еще! – дернулась девушка. Но вырваться не сумела. Ограничилась неверной попыткой высвободиться и после недолгого замешательства, напротив, прильнула к старику на обычай базарных воров. Правая рука ее скользнула в карман шубы, потом змеиным движением в другой – тут ключ и обнаружился.

– Пойдем наверх! – сказал ученый, обращая к ней воспаленный взгляд. – Там печи и перегонный куб.

– Видохин! – молвила Золотинка, когда упрятала ключ к себе в кошель. – Ничего из вашей затеи не выйдет.

– Наверх, мой мальчик! – сладостно уговаривал он с лихорадочной улыбкой. Не в силах совладать с собой, он стянул куколь, чтобы ощупать Золотинкины волосы, и, кажется, застонал, когда провел шершавой рукой по золотым вихрам. Не переставая оглаживать Золотинку, как ополоумевший любовник, он потянул ее к лестнице – наверх, к печам.

– Не хочется вас огорчать, но, право же, я не дам вам крови. Разве как-нибудь в другой раз. И не так много. Два стакана сразу – что вы!

– Пойдем! – стонал он, лихорадочный взгляд возвращался к тонкому запястью, где проступали разводы жилочек.

Не было, вообще говоря, никакой уверенности, что ученый не затолкает предмет своей страсти в перегонный куб целиком – стоит только поддаться. Но Золотинка почла за благо не сопротивляться. Она позволила старику тащить ее вверх по лестнице, рассчитывая, по крайней мере, перенести неизбежное столкновение куда-нибудь подальше от входной двери.

– Видохин! – говорила она при этом внятно и убедительно. – Не обессудьте! Когда поднимемся наверх, я вырвусь и убегу.

– Да-да! – задыхаясь, мелко кивал он. – Пойдем, моя радость! Пойдем, мое счастье... Золотце мое ненаглядное, – сипел он из последних сил, выдыхая слова через ступеньку. – Душа моя... счастье... жизнь... радость... любовь моя…

– Чтобы вам потом обидно не было, – бездушно отвечала на это Золотинка.

– Да-да... конечно...

Они начали подниматься на третий ярус.

– Хотите, я превращу вас в кирпич? Ничего обидного. Отнесу вас в какое-нибудь покойное место. Можно, конечно, и не кирпич, только времени нет для опытов.

Он прекрасно все понимал. Все, во всяком случае, что могло бы помешать или наоборот способствовать неизменному в своем существе замыслу.

– Ни в коем случае, – остановившись на лестнице, чтобы перевести дух, возразил он вполне осмысленно. – Никаких кирпичей – довольно! Остался последний шаг, и я отвечаю за него перед вечностью! – Лицо Видохина посерело и облилось крупным потом, он говорил неровным, прерывающимся голосом.

Золотинка замолчала, чтобы не затруднять старика бесполезными пререканиями.

На что он, однако, рассчитывал? Разумеется, у него не хватало сил втащить Золотинку в мастерскую – стоило ей заупрямиться, и дело застряло. Видохин стал коленями на пол и сипло, изнемогая, дышал, а Золотинка обвисла и не рванула окончательно лишь потому, что боялась опрокинуть старика на лестницу. А если уж сверзится, да по всему пролету – расшибется.

– Извините, – приговаривала она, – простите, Видохин! Дальше я не пойду. Очень сожалею. Неудачно все получилось. Но, право, вы обманулись – какой из меня золотой дух? Что вы!

А тот уж и отвечать не мог, весь перекошенный усилием. От натуги он побагровел, и жутко было, что сейчас кончится. Раз или два Видохин изловчился оглянуться, отыскивая взглядом нож. И когда бы мог дотянуться до какого острого предмета, когда бы имел под рукой топор, точно хватил бы кисть как пришлось.

– Простите, ради бога, – сказала Золотинка последний раз и в тот миг, когда он пытался перехватить ее за пояс, вывернула руку на большой палец Видохина и рванулась вниз.

И столь горестный, душераздирающий стон провожал ее стремительный бег, что Золотинка неслась еще быстрее, прыгая через пять ступенек, чтоб только не слышать этого. Единым духом скатилась она на поземный ярус и сразу метнулась обратно, потому что обнаружила потерю личины. Суконная харя валялась у подножия лестницы ярусом выше. Едва цапнув, опять сыпанула Золотинка под причитания старика вниз, и вот уже она тыкала ключом в скважину и дергала дверь. Что-то не поддавалось, заело, и когда, наконец, щелкнуло, дверь отомкнулась, несколько лихорадочных мгновений понадобилось еще, чтобы напялить на себя личину и куколь – с дребезжащим воем Видохин поймал Золотинку за плечо. Не оправив маску – тряпка застилала глаза, она рванула вон, пытаясь закрыть за собой дверь, и как раз защемила старика.

Так они и застряли: Золотинка снаружи, а Видохин большей частью внутри. Зазвенела бронзовая чаша, Видохин выронил ее и не мог поднять, а Золотинка не могла видеть, потому что нечем было поправить съехавшую на глаза личину.

Ближайшая цель Видохина состояла, по видимости, в том, чтобы как-нибудь, пусть наспех, в суматохе, хватить ножом дух золота и пустить кровь, а Золотинка имела настоятельную потребность освободить от тряпки глаза – ничего этого они достичь не могли, потому что отчаянно мешали друг другу.

– Видохин! – жевано сказала Золотинка – рот ее тоже забился суконной харей. – Вы уронили чашу.

Имея зажатый в зубах нож, он отвечал натужным сипом, но вдруг пустил Золотинку, чтобы поднять сосуд. А она также вдруг хватилась поправить личину – открыть себе глаза и рот. Видохин успел раньше, то есть снова схватил Золотинку, пока она путалась на крыльце с тесемками и тряпками.

Поправив маску, она увидела площадь: притихший люд стоял в каком-то мечтательном недоумении. Перед толпой в чреве амбара (или это были конюшни?) за закрытыми воротами слышался рев и визг, треск деревянных перегородок. Нечто непонятное и жуткое там происходило, так что никому и дела не было до жалких перепихиваний старика с шутом.

Осматриваясь, Золотинка выжидала. Можно было думать, что недоумение толпы в самом скором времени обернется новой неразберихой и гамом, тогда появится случай рвануть, никого не удивляя, через площадь и скрыться. Старик тоже нуждался в передышке – ослабил хватку, шумно дышал в ухо и бормотал: радость моя, счастье мое! постой, мальчик мой! Он боялся выпустить Золотинку для того, чтобы перенять нож и чашу, да и просто не силах был отдышаться. Так они стояли друг возле друга, соблюдая известное перемирие.

Внезапно громовой удар сокрушил ворота амбара, они словно лопнули изнутри, распахнувшись с оглушающим треском. Что-то несуразное – исполинский горб – врезалось в не успевших отпрянуть людей. Золотинка ахнула и рванулась, безжалостно лягнув Видохина. Она бросилась смешаться с толпой, а толпа, не имея возможности рассыпаться, шарахнулась ей навстречу. Напрасно в последний миг Золотинка пыталась избежать столкновения, ее опрокинули и, едва изловчилась подняться на карачки, тотчас сбили повторно.

Так и не поднявшись толком, она разобрала то ужасное, отчего потеряла голову толпа: по площади метался, давил людей чудовищный размеров зверь – исполинский кабан. Туша побольше быка. Темное, в грязных ошметках тело вепря оплетала оборванная цепь, и увивался вокруг него, как оса, кровожадный хотенчик.

Бесноватая палка, которую намеренно увлек в стойло к зверю Лжелепель, довела вепря до умопомрачения, кровавая пелена застилала глаза. Под градом ударов вепрь крутился, как валун среди ломкого кустарника, пораженные страхом, очутившиеся на мостовой люди не успевали спасаться. В страшном коловращении исчезали искаженные лица, мелькал поддетый клыком разодранный бок, хлюпал под копытом живот – сплошной вопль ужаса, несносный визг, треск и хруст. Мужчины и женщины прорывались в церковь, в Новые и Старые палаты – всюду, где видели дверь. Отставшие, кто не имел надежды протиснуться, а таких было большинство, потеряв голову, метались по площади, не зная, где искать убежища. Крутился ряженый с оторванный крылом, под которым открылась вполне человеческая рука. У этого чудовищного недоразумения не заметно было никаких видимых повреждений, кроме оторванного крыла, но существо шаталось и упало, снесенное бегучей тушей, исчезло, словно смазанное. В окнах белели бледные лица спасшихся, чернели людьми открытые лестницы, все возвышенные, недоступные зверю места, кто-то карабкался на каменную статую под стеной церкви, но нескончаемый ужас продолжался для распростертых на площади, покинутых и беспомощных. Гора животной ярости перекатывалась по телам, сшибала бегущих, копыта скользили на жирной от крови мостовой. Раненые и стонущие, кровь, раздражающая завеса соломенной пыли из распотрошенных чучел сводили зверя с ума, вепрь внезапно останавливался, хрюкал и топтался на месте, теряясь в жесточи разноречивых побуждений. И вдруг бросался на человека, как сорвавшаяся с привязи гора.

В помрачении, приподнявшись, глядела на кровавое побоище Золотинка.

– Вставай, живее! – срывающимся голосом прохрипел Видохин. – Беги! – Он пытался подхватить девушку под мышки, чтобы поднять на ноги. И оставил ее – кинулся навстречу зверю, едва тот глянул заплывшим глазом в сторону золотого отрока.

– Не сметь! – вскричал Видохин в самозабвенной отваге. – Вон! Пошел! – И притопнул, понуждая вепря попятиться.

Среди смятенной, разбежавшейся толпы старый ученый явился единственным человеком, кто поднялся преградить путь зверству. Он раскинул руки в опавших рукавах шубы, чтобы заслонить собой Золотинку – дух золота, воплощение совершенства.

Кабан приостановился, свирепо похрюкивая под неустанными тумаками палки, пасть сочилась.

– Не сметь, грязная свинья! Пошла прочь! – истошно завопил Видохин. – Скотина!

Черная туша на коротких ногах надвигалась замедленной, как бы разборчивой, с остановками и с приплясом трусцой – так страшно и близко, что, когда кабан хрюкнул, втянув воздух, почудилось дуновение. Смрад крови и вонючего стойла распространял он вокруг себя – на грубой, в застарелых рубцах шкуре висел ошметками навоз.

С застывшей душой обомлела за спиной у Видохина Золотинка.

– Видохин стой! Назад, старая образина! Стой, собака! – раздался дрожащий в крайнем напряжении голос Видохина – еще один Видохин орал на самого себя через всю площадь. Но тот, что защищал Золотинку, не глянул.

– Не тронь отрока! Не тро-о-о... – вскинулся он, опрокинутый, перевернулся и хрястнулся с омерзительным звуком наземь! Заскакала по камням бронзовая чаша.

Вскочивши, Золотинка увидела, что Видохин мертв, она ощутила это по изломанной неподвижности тела. Зверь подцепил его клыком навскидку и сам тут вздрогнул всей безобразной тушей – коротко чмокнув, вонзилась в загривок стрела. Несколько стрел одна за другой воткнулись, словно колючки, вепрь крутнулся с бешенным хрюканьем.

Самострельщиков было человек пять, они кинулись врассыпную – за спины копейщиков. Дюжины две воинов с копьями и бердышами, с мечами – с чем пришлось, в доспехах, а большей частью без них, в праздничных одеждах, встали на ступенях, что отделяли возвышенную часть площади от низменной. И среди них Юлий в светлом разлетающемся полукафтане, без шляпы и без иного оружия, кроме рогатины.

Вепрь увидел противника.

Воины смыкались, пытаясь оттеснить наследника, но Юлий решительно вдвинулся между заслонившими его плечами, и некогда было обмениваться любезностями – страшный, неимоверной тяжести зверь начинал сотрясающий сердце разбег. Юлий утвердил пяту рогатины в основание ступеньки и тоже самое со всей поспешностью делали его соседи: не рассчитывая удержать копья в руках, упирали их в камни, выставив навстречу скачущей туши.

Вепрь с маху вломился в затрещавший частокол. Утыканный расщепленными обломками ратовищ, он свалился набок, исчерпав силу лобового удара, и вместе с вепрем с непостижимой легкостью повалились люди – то ли зверь подмял, то ли сами попадали без видимой как будто причины.

Золотинка вскрикнула и задохнулась, прижимая к груди кулаки.

Но Юлий был жив. Он упал, откатился по мостовой, чудом не попав в жуткую костоломку. Строй копейщиков распался, каждый орудовал в меру своей отваги и ловкости; несколько вооруженных мечами и секирами витязей рубили раненного, тяжело пораженного застрявшим во внутренностях железом зверя. В горячей переделке некому было озаботиться судьбой раздавленных и попавших под копыта.

Еще живой и страшный, разящий смертью зверь утратил проворство, он только шатался, привставая и падая на колени, вместе с ним шарахались обступившие его воины, что сверкали окровавленными клинками. В ход пошли несколько копий с целыми ратовищами, одно из них успел подобрать Юлий. Воткнув в кабана копья, витязи пытались удерживать грузную тушу на месте; часто топая, они пятились и шатались вместе с вепрем как единое, намертво сбитое целое. Слышался хрип стонущего усилия и полным смертной тоски рев зверя. По грязным бокам сочились яркие, как алый шелк, потеки.

Но долго это не могло продолжаться – кабан рухнул на бок, вскидывая вбитые в него копья.

Юлий, отпрянув, шатался. Возможно, он был ранен, но не заметил этого в горячке боя. Нашлись сметливые люди, которые не замедлили поддержать наследника, а Золотинка бросилась на помощь и остановилась на полпути в нерешительности.

Повсюду высыпал непричастный к схватке народ.

Одержимый хотенчик с бездумной мстительностью колошматил изъязвленную, все еще вздымающую бока тушу, хотенчик дурел от крови.

Какой-то расхлябанной припрыжкой бежал Видохин. Ни на что и ни на кого не обращая внимания, он опустился перед своим же распростертым телом, дрожащей рукой тронул себя за безжизненную щеку и глянул в остекленелые глаза.

– Мертв! Не дышит... – упалым голосом проговорил Видохин.

Мгновение-другое он пребывал в столбняке, пораженный до полного бесчувствия, кажется... Потом дернулся, оглянулся, пытался вскочить, захваченный множеством одинаково бессмысленных побуждений, с рыдающим стоном рванул на груди мертвого Видохина шубу, кафтан и, не покончив с этим, припал было к груди, чтобы уловить биение сердца, – не сделал и этого. Схвативши запястье мертвого двойника, Видохин сверкнул красным камнем и в крик, не скрываясь, затарабанил заклинания. И снова он сверкнул камнем, снова... снова он бормотал срывающимся от страха голосом могучие и грозные заклятия.

Все было напрасно – ничего не происходило.

Ложный Видохин оставался Видохиным, он уже не мог обратиться в Рукосила.

Никогда.

Обращение оборотня было бы еще возможно, если бы в мертвом Видохине уцелела хоть капля жизни, если бы последним затухающим светом, смутным бредовым видением жил мозг. Но капли не оставалось, последняя капля жизни растворилась в вечности прежде, чем Рукосил-Лжевидохин успел подбежать к своему мертвому подобию.