Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

Репетиции Пышки. На этот раз все довольны полученными ролями. Жак играет господина Луазо, хитрого, жизнерадостного субъекта, продающего самое дрянное вино в Париже. Его шаро-образный живот, красная физиономия, обрамлённая седеющими бачками и плоские остроты, изредка перемежающиеся с удачными, хорошо известны в деловых кругах.

Элиза с энтузиазмом репетирует роль его жены — полной, энергичной женщины, имеющей обо всём своё особое мнение.

Анри утонул в вольнодумце Корнюде, а я — в Элизабет Руссе — Пышке. Внешне всё выглядит благополучно. Но в каждой пьесе есть два течения: надводное и подводное. Надводное — это сценарий, качество игры, одобрение или неодобрение режиссёра, а подводное — это мы, наши взаимоотношения друг с другом.

Перед первой же репетицией Жак, отозвав меня в сторону, устроил настоящий разнос:

— Я не хотел портить тебе настроение перед Рождеством, тем более, ты была пьяна от успеха, но сейчас хочу кое-что высказать. На последних пяти спектаклях ты, подруга, повела себя просто безобразно. Могла бы предупредить, что меняешь трактовку, а не делать это по-секрету от коллег. Ладно, с Лекоком вы всё дома, по-семейному обговаривали, но нам то каково. Каждый день — как на раскалённых углях. Если ты и в этом спектакле собираешься вести себя так же — то уж лучше я сразу откажусь от роли.

Это был наш первый разговор наедине после «мансарды».

Последние полгода, играя в Свободном театре», он категорически избегал встреч вне сцены. Объективно говоря, мне не за чтобыло на него обижаться, тем более после разговора с Элизой, но необъективно...

Кто сейчас презрительно смотрит на меня, обвиняя в предательстве? Жак или кузен Гранде освобождается от опрометчивых обещаний, данных в юности? Кто мы сейчас? Или он уже вошёл в роль господина Луазо, заранее презирая Пышку?

— Жак, мне очень жаль, если ты испытывал трудности на последних спектаклях, но именно в них ты превзошёл самого себя. То, как ты импровизировал — было гениально.

— Понимаю. Лесть — самое действенное оружие, если хочешь выбить противника из седла.

— А мы — противники?

— Когда-то мы были друзьями, но теперь... не более, чем конкуренты. И я никому не позволю ни заталкивать себя в тёмный угол, ни сажать на горячие угли.

Резкость и категоричность тона застали меня врасплох. Через полгода в Одеоне, в окружении чужих людей, я бы восприняла эти слова как данность, не имеющую никакого отношения к чувствам, но Жак... Почему-то от близких мы ожидаем гораздо большего, чем от чужих. Чужим мы прощаем безразличие, и даже хамство, чужие могут забыть наш день рожденья или поздравить на месяц позже, чужие могут категорично ставить свои требования и условия... Но свои... от них мы, по нелепой привычке, ждём понимания и самоотречения. Жак сам объявил себя чужим.

— Хорошо, мёсье Малон, я учту Ваши пожелания и в будущем обязуюсь заранее согласовывать свои действия с режиссёром, который, если сочтёт нужным, будет Вас о них информировать.

Набежавшая тень на секунду стёрла высокомерие с лица Жака, но тут же рассеялась, вернув ему прежнее высокомерие.

— Я рад, мадам Альварес, что мы обо всём договорились.

Что с ним? Какие неприятности настигли его на это раз?

Ответ я получила пару недель спустя.

Надевая пальто в гардеробе, не заметила подошедшей сзади Элизы и нечаянно толкнула её локтём в живот. Элиза громко вскрикнула и закрылась руками.

— Ой, прости. Я тебя не заметила. Очень больно?

Подруга, всё ещё прижимая руки к животу, отрицательно помотала головой.

— Мне не больно, но ему...

— Как, ты... беременна?

— Угу. Уже четыре месяца. Пойдем, провожу тебя немного и всё расскажу.

— Как здорово. А можно спросить кто отец?

Лицо Элизы вспыхнуло возмущением:

— Как это кто? Конечно Жак. Он переехал ко мне через неделю после подписания контракта. Попросил о помощи. Сказал, один не справится с алкоголем, а если я буду рядом, может и обойдётся. Вначале поселился, как сосед, ну а потом... Сама понимаешь.

— Но он хоть рад ребёнку?

— Сперва рассердился, а потом привык к этой мысли. Поэтому доиграю этот сезон и всё.

— Но ведь через год вернёшься?

— Не вернусь. Никогда больше не вернусь. Подумай сама, что будет с ребёнком, если родителей никогда дома нет. Днем — на репетициях, вечером — в театре, а ребёнок где? В лучшем случае у бабушки с дедушкой, а в худшем — у какой-нибудь гувернантки. Тогда и рожать незачем. Мать должна быть дома.

— Это идея Жака?

— Но я с ним совершенно согласна. Сказал, когда уйду из театра, поженимся. Мне то всё равно, а он не хочет, чтобы ребёнок бастардом рос.

— А не жалко? Ты ведь из нас самая талантливая?

— А чего жалеть? Слава, аплодисменты, новые роли — это конечно здорово, но мне лично важнее Жак. Ладно, я побежала. К обеду нужно ещё кое что купить, а то хозяин скоро придёт, а есть нечего.

Но Элиза не побежала, а плавно поплыла по запруженной прохожими улице, бережно охраняя наполненный драгоценной жизнью живот от опасных столкновений с внешним миром.

Так вот почему Жак такой нервный и желчный. Но хорош! Зачем искать Пенелопу, когда можно сотворить её из Элизы? Знала бы, бедная девочка, что ожидает её в будущем. Она дома с ребёнком и хозяйством, а он — по нимфам да цирцеям.

Вспомнилась убеждённость подруги: «Зачем рожать ребёнка, если времени на него всё равно не будет?» А как было у моих родителей? Оба — целыми днями в театре, летом — месяцами на гастролях, а я — с бабушками. Не случайно в детских воспоминаниях родителей практически нет. Вернее они витают где-то в отдалении, как прекрасный символ. Ну и что? Значит лучше, чтобы меня не было?

В памяти всплыли сцены из Рождества. Бабушка в окружении порождённого ею народа. Новые поколения, несущие её частички в будущее, и каждая из этих частичек — на вес золота. Графиня, вернее дорогая прабабушка, поверьте на слово, этот мир был бы гораздо беднее, не появись Вы, даже, если Вашему отцу пришлось ради этого совершить грех.

Мысли вернулись к бабушкам. Что-то давно их не навещала. Именно обоих вместе. Времена, когда они делили пальму первенства в семье, давно прошли. Постарев и помудрев, поняли, что друг без друга всё равно не обойдутся и решили окончательно и бесповоротно сдружиться. Живя в десяти минутах ходьбы друг от друга, они по чётным дням пили чай у Франчески, а по нечётным — у Лизелотты. Вычислив, где они сегодня, прихватила в кондитерской их любимые пирожные и помчалась в гости делиться новостями.

Положение Элизы огорчило обоих. Лизелотта, привыкшая первой высказывать свои суждения, тут же усомнилась в правоте будущей матери:

— Как же так? Если отдавать ребёнка на воспитание бабушке, так лучше его вообще не рожать? Глупость какая-то. Бабушки часто получше матерей будут. И это правда.

В молодости у женщины столько проблем, столько забот помимо детей... а в старости... только в них и радость.

— А что за проблемы у тебя были в молодости?

— Много, и одна сложнее другой. Мой муж, твой дед, знаешь каким был... твой отец в него пошёл... статный, красивый, талантливый и женщин очень любил. А уж они-то ему вообще проходу не давали. И тебе баронессы, и герцогини, про певиц и артисток и говорить нечего. А я что? Хорошенькая конечно, но простовата. А тут ещё одна беременность за другой. Знаешь как я каждый раз расплывалась? Самой на себя смотреть противно было. Как тут мужа дома удержишь. И разработала я план: чем по чужим салонам таскаться, пусть у себя весь бомонд принимает. Решила организовать у нас дома самый модный в Берлине театрально-художественный салон. Диеты, туалеты, хороший повар — это ещё полбеды, а вот себя образовать, чтобы в обществе простушкой не выглядеть... Трое маленьких детей дома, а я по ночам книги, газеты читаю, языки учу, светские манеры отрабатываю. Свекровь возмущается — это здесь, в Париже женщины давно свободно мыслят, а у нас в Берлине — кухня, церковь, дети и больше ничего. Слава богу, хорошую гувернантку нашла, чтобы днём на выставках побывать, а вечером в театр выскочить.

— Ну, а с салоном получилось?

— Ещё как! Поначалу муж не верил в мою затею, боялся, что опозорю его, а уж потом... сам ревновать начал. На шаг не отходил. А вот дети как-то мимо меня проскочили, слишком быстро выросли. По настоящему нарадовалась только с тобой. Ничто не мешало и не отвлекало.

Франческа молча разглаживала скатерть своими тонкими изящными руками.

— А ты, бабуля, что скажешь? Не согласна?

— Наоборот. Полностью согласна. Мне тоже не легко пришлось после замужества. Мне тогда едва восемнадцать исполнилось, и переехали мы с мужем в Париж. Уже через месяц почувствовала, что не достаточно хороша для французской столицы. Понимаешь, Мадрид по сравнению с Парижем — глухая провинция. Это там я чувствовала себя принцессой, а тут... скатилась в провинциальные барышни. По французски говорю с сильным испанским акцентом, туалеты года три, как в Париже из моды вышли. Театры, живопись, передовая литература... бог мой, сколько нагонять надо было, чтобы не превратиться в этакую, как ты говоришь, Пенелопу. И никого из близких рядом. Подруги все там остались. Мама, Мария, папа... А тут и первая беременность...

Я насторожилась. Сейчас главное не спугнуть бабушку. Значит была у неё мама, не умерла в молодости, и вспоминает о ней бабушка, как о близком человеке, только говорить не хочет.

— Ну, а что с тобой дальше было?

— Да что могло быть? Так и крутилась между беременностями и самообразованием. Даже частную учительницу французского наняла, чтобы от акцента избавиться и гувернантку для детей, чтобы на себя, да на мужа время хватало.

— Но ведь сделала из себя первоклассную парижанку?

— Сделала, только значительно позже. Тогда другие заботы отвлекли. Семья взорвалась и рассыпалась на куски. Папа, потерявший почву под ногами и все средства к существованию, нуждался в моей поддержке не только моральной, но и финансовой.

Тогда-то и начались мои первые разлады с мужем... Ладно, всё это далёкое прошлое. От тебя дополучила всю ту радость, что не добрала с собственными детьми. Спасибо богу, что он твою маму не только талантом наделил, но и честолюбием, а то мы с Лотти к тебе и не подобрались бы. А Элиза твоя о своём решении ещё пожалеет.

Бабушки переключились на воспоминания о своих, мне давно известных, геройских подвигах по выращиванию любимой внучки, её шалостях и болезнях, а я вернулась к размышлениям о Жаке. Почему он стал таким? Подтолкнул ли его к этому мой нелепый поступок, или с возрастом взяла своё истинная натура?

За эти несколько лет мы все сильно изменились. Посмотреть хотя бы на доблестного Анри. Розали Депрео, свалившаяся когда-то в его надёжные руки, полностью отбила ему охоту к юмору. Теперь он открывает рот только на сцене. В остальное время, подобно молодому Байрону с лицом микеланд- желовского Давида, меланхолично взирает на разочаровавший его своим несовершенством мир. Про него могу сказать одно: Анри, остановись в своём развитии. Ты — прекрасен! А вот нам, грешным, предстоит ещё долго плутать по дорогам в поисках своего совершенства. Интересно, какими мы станем к годам тридцати? Так хочется надеяться, что Жак придёт к согласию с самим собой, а Элиза одумается и вернётся в театр. Иначе мир потеряет большую актрису.

Репетиции Пышки продолжались. Причём именно подводные течения обостряли пьесу до предела. Супруги Луазо-Малоны в дилижансе душили своим презрением Элизабет Руссе, а за кулисами — Елену Альварес. Остальные участники, не понимая истиной причины, заряжались витавшей в воздухе агрессией и боролись каждый против каждого. Забавно, но именно эта, рассеянная в воздухе агрессия, придавала пьесе особую остроту и психологическое правдоподобие.

Антуан и Лекок, наблюдая за действием со стороны, временами снижали накал страстей, опасаясь настоящего взрыва, иногда чуть-чуть раздували огонь, придающий блюду особую пикантность. Причины происходящего они трактовали по разному. Антуан винил в расколе мой контракт с Одеоном, который коллеги расценили как предательство общих идей. Лекок понимал суть происходящего значительно лучше, ошибаясь, правда, в нюансах. Два года в школе он видел нас с Жаком постоянно вместе, считая, как и все прочие, влюблённой парой. Грусть и кокетство Элизы тоже не обошли его внимание стороной. Себе в этой истории он, по-видимому, выделил роль разрушителя и захватчика, но никогда на эту тему не заговаривал. Он видел в нас роковой треугольник, где третий — либо лишний, либо — козёл отпущения.

Как-то дома, с сочувствием подливая мне горячего чаю, он поинтересовался:

— Ну что, до премьеры дотянешь?

— Дотяну, если только супруги Луазо не отравят в дороге.

— Не отравят. На обратном пути в дилижансе тебя уже никто ничем не угостит, а по пути туда все едят твои продукты.

— Прекрасный, жизнеутверждающий сценарий.

— Я бы сказал, жизнеобещающий.

Мы дотянули не только до премьеры, но и до середины сезона. Спектакль стал настоящей сенсацией, украсившей наши головы звёздным ореолом. Мама, радостно сверкая серо-голубыми глазами, нежно подтрунивала:

— Элли, как ты можешь спать? Ведь ты светишься теперь даже в темноте.

Вскоре после премьеры нас с Шарлем пригласили на званный вечер, где присутствовал весь цвет парижского искусства. Лекок, тут же попав в окружение знаменитостей, бесследно исчез, оставив меня одиноко прозябать в углу.

Из угла меня вытащила Сара Бернар. В жизни, вблизи я видела её впервые, и вид великой актрисы поразил своей оригинальностью. Рыжеватые волосы спереди были заколоты в какой-то причудливый кок, уравновешенный сзади точно таким же архитектурным сооружением. Ярко накрашенные губы, сильно напудренное лицо и вся подведённая, как маска. А вот фигура была потрясающей: тонкая, гибкая и двигалась как в танце.

— О, восходящая звезда, Елена Альварес. Мне, надеюсь, представляться не надо. Дайте-ка Вас рассмотреть. На сцене Вы мне не очень нравитесь, а вот в жизни... что-то в Вас действительно есть. Хотя Ваша Евгения вначале мне совсем даже не понравилась. Вялая какая-то, скучная. Потом Вы, правда разошлись. Очень даже неплохо её оживили, но некоторые сцены так до конца и не поняли, и образ в целом, с моей точки зрения, не получился. Ну что, обиделись? Завтра в суд за клевету подадите?

— Нет, не подам. Суды в наше время дорого стоят, а послушать интересно. А что Вы думаете о Пышке?

— Об этой-то девице... Я бы сделала её иначе, но это ваше творчество... Я для Вас только зритель.

Со всех сторон Бернар осаждали друзья и поклонники, постоянно перебивая и отвлекая от разговора. Она с любопытством следила за моей реакцией, ожидая неминуемого взрыва. Возможно пол года назад я и взорвалась бы, вернее, бросив на ходу пару язвительных замечаний в адрес её экзальтированной внешности, гордо задрала бы голову и удалилась расстраиваться в свой угол, но сейчас мне искренне хотелось знать её мнение. Дело в том, что последнее время у меня самой появились сомнения в абсолютной правильности наших теорий.

«В жизни люди, если они не истерики, не орут, не рвут на себе волосы и не носятся из угла в угол. Тихо и спокойно можно значительно полнее выразить то, что чувствуешь» — любимое поучение наших режиссеров, приучавших нас играть чуть ли не шёпотом. Но ведь люди то бывают разными. Одни нашёптывают свои чувства, а другие кричат о них на всю улицу. Хотелось бы всё же подробнее узнать у Бернар, что она имела ввиду. Сара, поймав на лету мои мысли, ехидненько улыбнулась и закончила беседу:

— Если Вас заинтересовали мои замечания, готова принять Вас завтра... где-нибудь около трёх. Здесь поговорить всё равно не дадут.

Назавтра, приодевшись в пику Бернар по возможности скромно и по деловому, я отправилась к ней с визитом.

В квартире царил жуткий хаос: повсюду были разбросаны ковры, пуфики, пледы, безделушки и всевозможные экзотические предметы, привозимые с гастролей. Сара возлежала на громадном диване в ослепительно белом платье и немыслимом боа фиолетового цвета. Как и вчера, голову украшали два рыжих клока, один спереди, а другой сзади.

— Меня заинтересовало Ваше замечание по поводу Пышки.

— Что, самолюбие покоя лишило?

— Нет. Профессиональный интерес. Мне самой не всё нравится. Чего-то в этой даме не хватает.

— А не хватает в ней прошлого и будущего.

— Это как?

— Да очень просто. Вы играете на сцене только три дня из жизни мадемуазель Руссе, забывая при этом всё остальное. Вы увлеклись её чувствами, упустив смысл профессии. Она действительно на минутку почувствовала себя порядочной женщиной, чем-то вроде швеи или горничной, по необходимости принятой в круг высокопоставленных господ, готовых разделить с ней её же трапезу и похвалить за патриотизм и политические убеждения. Но все прихваты, впитанные мадемуазель Руссе с ранней юности: походка, движения, манера говорить и кушать — это прихваты продажной женщины, а у Вас она — горничная.

Бернар, гибко изогнув тонкое, пластичное тело, выудила из вазы аппетитное, румяное яблоко, поднесла его ко рту, но не надкусила, а, задержав на секунду в руке, бросила мне.

— Повторите сцену завтрака в дилижансе.

Я откусила кусок яблока, наслаждаясь его сочной, ароматной мякотью. Сара даже охнула от возмущения:

— Посмотрите на себя в зеркало! Набили полный рот яблоком и двигаете челюстями... даже щёки раздулись... Фу, совершенно не эротично. Ведь Вы сидите в окружении бывших или будущих клиентов!

Смутившись, я чуть не подавилась проклятым фруктом.

— Знаете, как едят яблоки в присутствии посторонних женщины разных сословий? Торговка с рынка смачно с хрустом грызёт его, маркиза— лакомится, а продажная женщина надкусывает от яблочка.

Повторив изящный изгиб, Бернар выудила второе яблоко:

— Смотрите, как профессионалка соблазняет клиентов.

Её губы, ставшие пухленькими и розовыми, на секунду обнажили остренькие белые зубки и приникли к фрукту, как в поцелуе. Она откусила крошечный кусочек, не спеша чуть заметно подвигала челюстями и проглотила, томно демонстрируя нежный изгиб шеи.

— Ну ка, «надкусите от яблочка», только не переигрывайте. Вы не должны выглядеть слишком продажно.

Мне пришлось ещё пять или шесть раз «надкусывать» фрукт прежде, чем сок перестал брызгать на юбку, а губы бесформенно расплываться по скользкой, глянцево-розовой кожице яблока раздора.

— Ну ладно, завтрак в дилижансе ещё пол беды. Это хорошо видно только из первых рядов, хотя Ваших коллег настроит на нужную волну. Женщины почувствуют запах опасности, а мужчины — аромат желания, но это ещё не главное. Покажите, как Вы выходите из дилижанса и направляетесь к постоялому двору и не забывайте о профессии.

Я двинулась по мягкому ковру, соблазнительно покачивая бёдрами. Вдогонку послышался крик отчаяния.

— Господи, зачем Вы вихляете своим тощим задом, как последняя портовая дешёвка!

Сара цветастой бабочкой вспорхнула с дивана, задрала полы ослепительно белого пеньюара, обмотала бока толстым пушистым пледом и поплыла... Движения, совершаемые её бёдрами, не поддавались описанию. Можно было лишь представить чувства, возникающие у смотрящих ей вслед мужчин.

— Ну что стоите, открыв рот! Утолщайте бока и следуйте за мной!... Господи, да такой походкой можно отбить аппетит даже в дрезину пьяному извозчику!

Бернар, на секунду прервав круговращение задним фасадом, с сомнением оглядела меня с головы до ног и вынесла окончательный приговор:

— Мадам Альварес, оставайтесь актрисой. На сцене будете регулярно получать свой гонорар, а как жрица любви... точно умрёте с голоду. Куда Вы подевали свою эротику? Посмотрите внимательно на мои ноги.

Сара задрала юбку, показывая, как переступают при ходьбе ноги, сообщая округлым бокам вращательное движение.

— Поняли? А теперь пошли!

Втечении получаса мы топтались по комнате, соблазняя зеркала и пуфики, пока вконец обессилевшая госпожа Бернар не плюхнулась на диван:

— Всё. На сегодня хватит. Тренируйтесь дома на муже. Должна же и от мужчин быть какая-то польза. Когда будете готовы, напишите записку. Приеду в театр на Вас посмотреть.

Я стояла перед зеркалом и училась эротично поедать фрукты. В процессе обучения выяснилось, что спелые груши и персики полностью непригодны для соблазнения мужчин. Они, при первом же прикосновении обильно истекая соком, заливают не только подбородок, но шею и декольте. Эти упражнения можно проводить только при наглухо замурованных окнах и дверях, иначе внимание особей мужского пола, — мух и ос со всех окрестностей Парижа, может нанести серьёзный ущерб красоте соблазнительницы. В конце третьего дня пришлось остановить выбор на твёрдых, высохших за зиму яблоках, давно утративших свой аромат и вкус. Но не в них суть. Получить удовольствие от такого способа еды всё равно невозможно.

После ужина мы с Шарлем уютно разместились в малой гостиной. Он, прихлёбывая Бургундское из тонкого, хрустального бокала, погрузился в мировую политику. Я, не имея ни малейшего желания забивать голову каждодневной прессой, решила продолжить упражнение. Выбрав из вазочки самое твердое и гладкое яблоко, сложив губы бантиком, расположила их на глянцевой поверхности давно потерявшего летний аромат фрукта, и бросила, как учила Сара, «случайный» взгляд на сидящего напротив мужа. О ужас! В этот момент ему зачем-то понадобилось обсудить со мной политические интриги и он оторвал глаза от газеты...

Удивление, непонимание, растерянность... и бледно-розовая краска разлившись по лицу, потекла на незащищённую галстуком шею.

— Нене... ты... да конечно... ты права. Я последнее время слишком увлёкся делами...

Сара Бернар! Вы не только великая актриса. Вы великая женщина! В этот вечер я впервые окунулась в «голубое озеро» моей прабабушки, и это было замечательно.

На сцене я постепенно вводила новые элементы в образ Пышки. Как и предсказывала мадам Бернар, после эротического поедания яблока обстановка в дилижансе резко обострилась. Большая часть труппы откровенно забавлялась. Анри, восхищённо вскинув брови, чуть слышно прошептал:

— Убедила. Плачу не глядя!

А супруги Малон-Луазо откровенно злились. За кулисами Элиза, поджав припухшие от беременности губы, ворчливо произнесла:

— Зачем так вульгарно переигрывать? Зрители всё равно не видят, а для нас не обязательно стараться... хотя... или хочешь вернуть проигранную позицию? То-то ты постоянно жмёшься толстыми боками к Жаку.

— Я жмусь не боками, а килограммами ваты, и не к Жаку, а к господину Луазо. Элиза, ты сама актриса, собираешься выйти замуж за актёра, зачем же путаешь роль и реальность?

— Не заговаривай мне зубы. И без тебя они постоянно болят. А касательно ролей... Сама знаешь, как часто в нашей среде меняют партнёров. Как раз после таких спектаклей.

Жак, ехидно осматривая мои плавно покачивающиеся при ходьбе объёмы, сложенные бантиком губы и брошенные украдкой рассеянные взгляды, тихонько шипел вслед:

— Ух ты! Мадам Альварес осваивает новую профессию! Многообещающая карьера!

А вот зрители были явно довольны. Судя по аплодисментам, букетам цветов и отзывам критиков новая Элизабет Руссе пришлась им по вкусу.

Месяц спустя я написала Саре Бернар короткую записку, приглашая заглянуть в театр.

Через три дня она появилась в зале.

...Осторожно спускаясь по шаткой лестнице, выхожу из дилижанса. Уже ступив на последнюю ступеньку, почувствовала резкий толчок, едва не сбивший меня с ног. Не уцепись в последний момент за поручень, лежала бы на деревянном полу сцены с разбитым носом. Какая неосторожность! Зацепиться подолом юбки за выступающую часть декорации...

Обретя равновесие, оглянулась назад в надежде освободить юбку, и ...о боже... встретилась с торжествующими злорадством глазами Жака. Его правая нога по хозяйски разместившись на моём подоле, прочно прижимала его к полу. У него за плечом маячило подёрнутое тревогой лицо Элизы. Господи, что за подонок!

Эту акцию мести он предпринял сегодня не случайно. Похоже, госпожа Бернар раструбила о своём намерении присутствовать на спектакле. Во всяком случае в зале тут и там мелькали знаменитые лица, обычно не жалующие нас своим вниманием.

Ладно, о пакостности Малона я поразмышляю потом. Он хотел выбить меня из седла, доведя падение продажной девки до гротеска, но я должна в нём усидеть. Как учил Шарль перед выходом на сцену: «Детка, набери полные лёгкие воздуха, оттолкнись ногами и взлетай в роль»

Я заполнила лёгкие воздухом, оттолкнулась и... освободив юбку, игриво погрозила господину Луазо пальчиком:

— Какой же Вы, месьё, однако шалун!

...и, не оглядываясь назад, поплыла к «постоялому двору» плавно раскачивая на ходу тяжёлые, ватные бока.

Спектакль мы доиграли до конца без особых происшествий. Зрители, не заметившие маленького отклонения от сценария, наградили старательных актёров положенными аплодисментами и цветами, но у меня на душе было мерзко и тоскливо. По дороге домой мы с Шарлем не обменялись ни словом. Уж он то, находившийся всё время в зале, не мог не заметить этой пакости.

Покончив с поздним ужином, он, наконец, прервал молчание:

— А твой Малон оказывается редкостная скотина. Вышвырну его из театра при первой же возможности. Да и Элиза, попав под его влияние, изрядно испоганилась. Жаль. Ведь талантливые ребята.

— Шарль, а если бы они подставили подножку не твоей жене, а другой актрисе, ты тоже выгнал бы их из театра?

— Во всяком случае сделал бы так, чтобы они ушли сами. Хотя твой нос мне важнее, чем чужой. Мне пришлось бы прикладывать к нему холодные примочки и любоваться раздувшейся картофелиной, но... как то уж больно противно.

— Мне тоже. Хотя... насколько я знаю, театр — не исключение. Ради славы и денег люди во все времена не только травили друг друга, но и отправляли на эшафот.

Не знаю, зачем мне в этот момент захотелось пофилософствовать. Скорее всего заговаривала Шарлю зубы. Странное, двоякое чувство: смесь злости и жалости. С чужими месть была бы сладка, но ведь это были свои... вернее когда то были своими. И каждому из них по своему плохо. Ладно Элиза... она всё равно хотела уйти из театра, но Жак... Если опять останется на улице — сопьётся окончательно. Но как можно быть такой дрянью! Зачем мстить другим за свои неудачи?

Видя мою растерянность, Шарль махнул рукой и закрыл тему:

— Ладно. Решай сама, как считаешь нужным. Только будь с ними осторожней. Не давай поводов для интриг и сплетен, которые они, при первой же возможности, продадут прессе. Подозреваю, деньги им скоро понадобятся.

Я снова бреду через парк, где ещё недавно царствовала снежная королева. Неужели она капризна, как все женщины? Любовно украсила ветки хрусталём, подсветила янтарным светом, а потом, потеряв интерес к сотворённому чуду, бросила всё и сбежала в Лапландию.

Уже целый месяц, ежедневно проходя этот путь к театру, я старательно обхожу лужи, сожалея об ушедшей в небытиё красоте. Почерневшие от безнадёжной наготы ветки, тянутся к серому небу, как тощие, высохшие руки нищих старух, выпрашивающих подаяние.

В конце аллеи на мокрой, всеми забытой скамейке примостилась одинокая птица. Жак... нелепо поджав под себя ногу, согревал ладонью длинный, загнутый книзу клюв.

Не хочу встречаться с ним глазами. Я ещё не готова ни к колкостям, ни к вежливому «ни о чём». Отвернув голову в сторону гордо вышагивающего рядом с хозяйкой пуделя, попыталась проскочить мимо. Глупо! Он специально сел на эту скамейку, зная мой ежедневный маршрут.

Покинув наблюдательный пост, Жак решительно двинулся навстречу.

— Привет. Вот сижу и дожидаюсь... Хотел извиниться за вчерашнее. Прости, повёл себя, как последний идиот.

— Только вчера?

— Ну может и не только. Прости.

— А если бы я не удержалась на ногах и шлёпнулась?

— Не шлёпнулась бы. Я успел бы тебя поймать.

— Не успел бы. У тебя на плече висела Элиза. Ну да чёрт с вами. Надеюсь, до конца сезона не убьёте.

Я хотела обойти Жака и, как можно скорее, бежать дальше, но он, вцепившись в моё плечо, удержал на месте.

— Подожди минуту. Давай поговорим. Ты не представля-ешь, как мне тошно. Выть хочется.

Выглядел он и в самом деле отвратительно. Кожа, ещё недавно гладкая и чистая, покрылась мелкими прыщиками и порезами. Тусклые, поредевшие волосы торчали неухоженными клочьями, а на засаленном воротничке рубашки не хватало верхней пуговицы. Сердце заныло от жалости. Жак, милый Жак, почему ты так опустился?

— Хорошо. Пойдём в «Старую мельницу». На улице слишком холодно.

Столик у окна, свидетель и хранитель наших былых секретов, одиноко скучал в углу. Мы заняли давно отвыкшие от нас стулья и заказали утративший былой аромат кофе.

— Так что же с тобой происходит?

— Всё сразу и ничего хорошего. Прежде всего театр. Вообще не понимаю, что я там делаю. Глупый, юношеский идеализм! Святое искусство, самовыражение, просвещение масс... Чушь какая то. Кого мы просвещаем? Прыгаем по сцене, как клоуны... на потеху публике и всё.

— Но ведь то, что мы играем, заставляет людей задумываться...

— О чём? Все эти проблемы стары, как мир. Ну изображаешь ты мадемуазель Руссе, продажную девку, на минуту возомнившую себя порядочной женщиной. Ну использовали её люди и вышвырнули, как пустую бутылку. Ты так выразительно хнычешь на обратном пути, вызывая сочувствие зрителей... Надеешься этим изменить мир? Да выйдя из театра, они забудут обо всём уже через полчаса. Господи, так было и будет всегда! Использовать и выбросить за ненадобностью. Сама знаешь, как это просто.

Оторвав взгляд от полупустой чашки, Жак на секунду ткнулся мне глазами в лицо и тут же спрятался за занавеской ресниц. Нечистая совесть взорвалась красными пятнами на моих щеках.

— Жак, я знаю, что поступила по свински. Прости, если можешь.

— Могу, потому что всегда знал, что тебе не пара. Барышня с такой родословной никогда не вышла бы замуж за безродного бастарда. Просто тогда... на минуту в голове помутилось.

— Прости...

— Да что ты заладила... Я сам не лучше с Элизой поступил. Залез к ней в постель, потому что одному тошно стало, а она тут же и повязала меня по рукам и ногам.

— А ты будто не знал, что от этого дети рождаются?

— У умных женщин — не рождаются. Они знают, что делают, а эта дурёха...

— Почему ты настоял, чтобы она театр бросила?

— Я настоял? Да я её каждый день убеждаю после родов как можно скорее на сцену вернуться! Моя мать согласна помогать, да и её родители, если мы поженимся, ни в деньгах, ни в помощи не откажут. А она вбила себе в голову, что дитё без матери пропадёт, и ничего слушать не хочет. Совсем разум потеряла.

— И что же делать со всем этим?

— Ой, Элли, если бы я знал? Одно могу сказать твёрдо — пить, как мой отец, не буду. Выживу. А за хамство прости. Больше не повторится.

В перерыве меня отловила Элиза. Зажав в углу округлившимся животом, она с ходу приступила к допросу:

— Ну что, поговорила с Жаком?

— А ты знала, что он собирается со мной разговаривать?

— Конечно, знала. Мы всё согласовываем друг с другом. Вчера целый вечер промучились, как поступить. Твой всесильный муж может его за это даже из театра погнать.

В углу стало душно и тесно. Господи, ну что они за люди, и почему не могут оставить меня в покое? Жили бы своей жизнью, может счастливее были бы.

— Элиза, чего ты от меня ждёшь? Ничего с Жаком не случится. Шарль не собирается вмешиваться. Ну что вам не живётся?

— Тебе легко говорить. Всё лучшее от жизни хватаешь. Брак по расчёту, лучшие роли, протекция, хвалебные статьи в прессе, а нам самим продираться приходится.

— Поэтому и решила после родов в театр не возвращаться?

— И поэтому тоже. На одном таланте далеко не уедешь. Знаешь, как я просила у Лекока и Антуана роль Гранде? Ведь она, можно сказать, для меня написана, до последней чёрточки близка и понятна. Даже ночами снилась... А вместо этого они навязывают мне беспризорного мальчишку, потому что Гранде для тебя предназначили. Ещё бы! Бальзак, гордость французской культуры! Кому ещё играть, как не госпоже Альварес! А Пышка... Антуан эту роль мне предложил. Я даже разучивать и продумывать её начала, и вдруг... Опять появляешься ты, и меня заталкивают в мадам Луазо. Она якобы мне больше подходит.

Раскрасневшаяся, сверкающая глазами Элиза, напирая животом, все глубже затискивала меня в тёмный, душный угол. Я уже приоткрыла рот, готовясь возопить о несправедливости её обвинений, когда перед глазами выплыла сцена скандала с Шарлем:

— Я хочу сыграть Пышку.

— Но это невозможно.

— Почему?

— Да потому, что ...

Воздух в углу окончательно иссяк... а подкосившиеся ноги отказались держать предательски отяжелевшее тело.

— Элиза, пойдём сядем куда-нибудь. Здесь душно... и пахнет мышами.

— А ты что, когда-нибудь их нюхала?

— Не знаю. Пойдём сядем.

Элиза тяжело опустилась на свёрнутый рулоном запасной занавес и продолжила обвинительную речь:

— Во всём виноваты мои родители. Воспитали из меня наивную идеалистку. Призвание, талант, настоящая любовь... Лучше бы, как твои, вовремя объяснили, как правильно жить. Да и Жак не лучше. Такой же романтик: «Не хочу, чтобы сын, как я, бастардом рос». Для сына было бы лучше, если бы Жак, как наш Анри, влиятельную покровительницу нашёл.

— А Анри нашёл?

— А ты будто не знаешь. Он уже полгода состоит в любовниках у Сары Бернар. Она любит таких — молодых, красивых с южной кровью. Сперва возилась с греком, сыном посланника, потом с итальянцем, а теперь наш Анри удостоился чести. Вон какой имидж ему сотворила! Глаз не отвести.

— А я ничего об этом и не слышала.

— А ты вообще слышишь кого-нибудь, кроме себя? Бернар уже взяла его в свою труппу. Доиграет до конца сезона и поедет с ней на гастроли в Лондон. Считай, слава ему обеспечена. Она мастерски продвигает любовников — играя рядом, умеет их наилучшим образом напоказ выставить. Если нашему другу хватит ума не подсесть на наркотики, как предыдущие фавориты, считай схватил за хвост свою Жар-Птицу.

— Могу тебя порадовать, с осени меня здесь тоже не будет. Перехожу в Одеон.

— Ну и что? Придёт на твоё место другая такая же. У таких, как я шансов всё равно нет.

Её скорбно опущенные углы губ, покрасневшие от жалости к самой себе глаза и заунывно-скрипучий голос вызвали приступ раздражения.

— Послушай, Элиза, ну что ты без конца жалуешься? Если считаешь, без покровительства в театре не прожить, то не ной, а заведи себе влиятельного любовника. Вот родишь, отдохнёшь немного и вперёд.

— С тобой всё ясно, подруга. Другого от тебя и не ожидала. Только зря время потратила. Счастливо оставаться.

Немного отдышавшись, я побрела домой, пытаясь собрать воедино всё, что друзья выплеснули мне на голову.

Почему, когда я взбунтовалась, требуя роль Пышки, Шарль не сказал, что она уже отдана Элизе? Почему, вместо этого, пригрозил провалом? Хотел выйти сухим из воды: жена струсит и согласится играть в Арапе? Зачем же, неделю спустя, отобрал у Элизы обещанную ей роль? Испугался домашнего скандала?

Мы уже почти два года вместе, но я так и не поняла, что он за человек.

А Элиза... злится на весь мир, живущий не по её законам. Тоже мне, святая мученица. Господи! Как я устала от этой человеческой толкотни! Почему нам друг с другом на этой земле так тесно?

Вечером учинила Шарлю настоящий допрос.

— Почему не сказал, что Элиза уже репетировала Пышку?

— А она разве её репетировала? Я этого не знал.

— Послушай, перестань морочить мне голову! Неужели не понимаешь, как это важно!

Лекок аккуратно сложил газету, разгладив каждый сгиб и выровняв края. Опытный дипломат. Ни слова в простоте. Всё нужно продумать и взвесить, чтобы не попасть впросак.

— Элиза, как и ты, мечтала получить Пышку, но мы с Антуаном никак не могли прийти к окончательному решению. Ему не хотелось утверждать твою подругу на эту роль. Опасался, она сделает её слишком сентиментальной, а я блокировал твою кандидатуру — хотел вместе сыграть Арапа. Так что вопрос до последней минуты оставался открытым.

— Значит официального утверждения Элизы на роль не было?

— Почему ты переспрашиваешь? Хочешь поймать на лжи? Повторяю ещё раз: она выразила желание сыграть Пышку, но мы сомневались. Только после твоих блестящих экспериментов с Гранде пришли к окончательному решению в твою пользу. И протекции с моей стороны здесь не было. Даже наоборот.

Я с облегчением вздохнула, но Шарль, язвительно буравя меня глазами, перехватил инициативу.

— А если бы узнала, что Элиза утверждена на роль?

— Тут же отказалась бы от всех требований, — ответ, спонтанно выскочивший из полуоткрытого рта, столкнулся с насмешливым взглядом Шарля.

— Однажды я уже задавал этот вопрос. Готова ли ты всю жизнь довольствоваться вторыми и третьими ролями, лишь бы не вызывать зависти у соперниц?

— Всю жизнь нет. В Одеоне всё будет по другому, но здесь речь идёт о подруге.

— А вдруг в Одеоне тоже с кем-нибудь подружишься? Опять начнешь отступать?

Я чувствовала, как Шарль своей железной логикой загоняет меня в ловушку.

— А как ты прожил свою жизнь? С лёгкостью переступал через трупы?

— Что касается трупов... нет, не припомню. Трупов вроде не было, а вот обиженных на моём счету не один десяток числится. И не боюсь признаться — ни чуть об этом не сожалею.

— То есть, считаешь правильным идти напролом, не считаясь с чувствами других людей? Использовать их, как герои де Мопассана, а потом выбрасывать за ненадобностью на помойку?

Шарль нервно повёл плечами, как бы отмахиваясь от неприятных мыслей, и, отхлебнув остывшего чаю, продолжил свои поучения:

— На днях ты слегка пофилософствовала о жестокости мира. Цитирую дословно: «Ради славы и денег люди не только травят друг друга, но и отправляют на эшафот». А вот один простой пример из истории: три сына борются за трон отца. Безусловно война ведётся не на жизнь, а на смерть. Мне лично, когда я читаю историю двухсотлетней давности, важно не то, как правитель пришёл к власти, а что он для государства сделал. Если содействовал прогрессу и процветанию — слава богу, что победил. А если развалил его, утопил в бессмысленных потоках крови — будь проклята такая победа.

— И какое отношение это имеет к театру?

— Самое прямое. Для меня хорошая литература, хорошая пьеса — это не только развлечение, но и возможность воздействовать на человеческую мораль. Не так, как это делает проповедник в церкви, навязывая готовые догмы. Мы даём зрителю шанс самому задуматься и принять решение. И мне безразлично, кто сыграет ту или иную роль и почему. Важно как он это сделает. Если сумел заставить зрителей думать, значит вышел на сцену не напрасно. Вот и решай, стоит ли всё время уступать своё место, и кто от этого выиграет, а кто проиграет.

Всё, что Шарль проповедовал тихим, хорошо поставленным голосом, звучало стройно и убедительно, но рядом звенели возбуждённые, надрывные слова Жака: «Надеешься изменить мир? Да они выйдут из театра и забудут обо всём через полчаса». Так кто же из них прав?

— А чему мы можем научить людей, показав Пышку? Напомнить, как жестоко и несправедливо использовать друг друга ради собственной выгоды? Все это давно знают, но делали и будут делать.

— А тебе не приходило в голову, что умный человек сделает из этой пьесы и другие выводы?

— Какие?

— Когда я впервые прочёл новеллу, то увидел в ней две параллельные линии. Одна из них, та, которую ты назвала. И здесь я с тобой частично согласен. Кто-то выйдет из театра и через час забудет, а кто-то узнает в попутчиках Пышки себя и задумается. Но вторая линия, и она значительно интересней, — это мадемуазель Руссе. В ней тоже многие узнают себя, вернее свою готовность за пару минут призрачного признания и фальшивой благодарности жертвовать своими интересами, а потом часами обливаться слезами обиды.

— Ты имеешь в виду людей, позволяющих себя использовать?

— Совершенно верно. Причём эта игра возможна только при наличии двух партнёров — охотника и жертвы. Не нравится быть жертвой — не подставляйся. Умный зритель сможет сделать из этого правильный вывод: не давай себя использовать, не будь наивным дураком, тогда не придётся лить слёзы. Каждый может научиться относиться к себе с уважением, вне зависимости от того, как зарабатывает на хлеб.

— Да ты всё с ног на голову перевернул!

— Перевернул. Потому что ты, как Пышка, ещё не научилась себя уважать. Мучаешься чувством вины, готова без конца отступать в тень, лишь бы, так называемые друзья, были тобою довольны. Просила за Малона, а он... вместо благодарности подставляет тебе подножки.

— Но как можно сыграть вторую линию, не меняя сценария?

— А ты прочти ещё раз Мопассана. Он великолепно всё описал. Антуан, делая сценарий, не понял второй линии и сгладил акценты. Он бил на жалость, стремясь устыдить мерзавцев, и не учёл, что Пышка не только жалобно плакала, но злилась и делала выводы. Тебе нужно сыграть по мопассановски, хотя Антуану это и не понравится. Готова рискнуть?

— Конечно.

Я перечитала новеллу Ги де Мопассана несколько раз, особенно конец. Там действительно всё было иначе: «...бурная злоба, желание выложить им всё напрямик в потоке брани, подступавшей к губам, но возмущение так душило её, что она не могла говорить. Пышка сидела прямо с застывшим и бледным лицом» По щекам действительно текли слёзы, которые она не могла сдержать, но это были не слёзы жалости к себе, а слёзы ярости. Навряд ли она когда-нибудь попадётся в такую ловушку снова.

Похоже, завтра придётся полностью переделывать последние десять минут пьесы, но сегодня мне абсолютно наплевать, как отреагируют на это господин Антуан, супруги Малон-Луазо, Кордюне и все прочие.

Вчера я бодро и смело пообещала себе не думать ни о коллегах, ни о данном Жаку обещании согласовывать с режиссёром все серьёзные изменения, но сегодня меня опять одолели сомнения: если мы все вместе — оркестр, то не может же каждый музыкант играть, как считает правильным, не обращая внимания ни на дирижёра, ни на партнёров? Нет, что— то опять не так.

Хорошо, что есть время подумать — следующее представление Пышки стоит в программе только через три дня.

Задумчивое ничегонеделанье было нарушено запиской от Сары Бернар. Она опять предлагала посетить её хаотично нарядную квартиру.

На этот раз Сара выглядела абсолютно домашней. Ни архитектурных сооружений на голове, ни красочного боа, ни маски забавного Арлекина на залепленном цветастой штукатуркой лице. Бледноватая кожа, мелкая паутинка морщинок вокруг глаз и губ, чуть-чуть крупноватый нос, великолепные, умные серые глаза и высокий лоб, обрамлённый ореолом мелковьющихся, спадающих на плечи рыжеватых волос. Человеческий облик Сары оказался гораздо симпатичнее созданного ею имиджа, что правда не сказалось на её словоохотливости.

— Замечательно, что Вы откликнулись на приглашение. Я очень люблю, когда меня навещают. Хотя, сама, признаюсь честно, ненавижу ходить в гости. А ещё обожаю получать письма, читать их, комментировать... Правда отвечать на них, к сожалению, никогда не успеваю. Я вообще человек весьма прихотливый. К примеру: с удовольствием даю советы, но не люблю, когда их дают мне.

— И Ваши знакомые не обижаются?

— Обижаются? Не знаю. Это их проблемы. Умные понимают, что моё время дорого стоит, а глупые... если не нравится, пусть ищут другие знакомства... Ну ладно, присаживайтесь. Хотите чаю? У меня есть особый сорт, привезённый одним хорошим знакомым из Китая.

Бернар собственноручно заварила чай, поставила на маленький столик сервиз тончайшего китайского фарфора и разлила какой-то прозрачный, светло-жёлтый ни чем не пахнущий напиток.

— Ну что, атмосфера в театре становится взрывоопасной?

Раньше меня удивила бы её осведомлённость, но полученная от Элизы информация об Анри не оставляла сомнений в достоверности источника. Отпираться не имело смысла.

— Да. Рекомендованные Вами нововведения настолько накалили атмосферу в дилижансе, что в один прекрасный момент я чуть не вылетела оттуда, как нагадившая на ковёр кошка.

Бернар с сочувствием посмотрев на мой, чудом уцелевший нос, задумчиво произнесла:

— Мужчины вообще непредсказуемы. Обычно, очарованные женской красотой, они распускают руки, а вот господин Малон распустил почему-то ноги. У него хоть хватило ума принести извинения?

— Хватило. Объяснил свои проделки трудным детством и несложившейся жизнью.

— Насколько я знаю, он и его подруга были когда-то Вашими близкими друзьями?

— В том то вся беда. С чужими было бы не так обидно.

— Могу дать совет. Как я уже сказала — делаю это всегда с удовольствием. Не заводите друзей там, где работаете. Тем более в театре. Там могут быть только конкуренты или враги, что, практически, одно и то же.

— Спасибо. Точно такой совет я уже получила вчера.

— И я знаю от кого. Хотите отгадаю? От Лекока.

— Правильно. В этом Вы с ним удивительно похожи — оба охотно даёте полезные советы.

— Наши с ним вкусы вообще похожи. Расходятся практически только по двум незначительным пунктам: ему не нравятся ни моя игра, ни мои скульптуры, а я... и то, и другое считаю совершенно гениальным.

При этом Сара состроила такую забавную гримасу, что я от смеха чуть не захлебнулась китайским чаем.

— Ну ладно. Пошутили и хватит. Я Вас, собственно пригласила, чтобы поговорить о Пышке. Она смотрится уже гораздо лучше, хотя ещё кое-чего не хватает. Когда я на Вас смотрю, всё время приходит на ум ипподром... скачки.

— Господи, неужели я стала похожа на лошадь?

— А Вы бывали когда-нибудь на скачках, где речь идёт о больших ставках? Нет? Обязательно сходите, но не спешите выкладывать деньги. Знаете как профессионалы срывают большие призы? Жокей, ведущий фаворита, разумеется за взятку, незадолго до финиша придерживает лошадь, не давая ей прийти первой. Сам профессионал ставит в этот день на «теневую» лошадку и срывает весь куш.

— И чем это похоже на меня?

— У меня такое чувство, что Вы себя тоже «придерживаете». Особенно в конце. Неужели боитесь рассердить друзей? Зачем так жалобно хлюпать носом? Мадемуазель Руссе темпераментная, грубая женщина. Она, можно сказать, ненавидит своих спутников. Ну так и отпустите себя, злитесь на них по настоящему, презирайте их. В дилижансе должно стать по-настоящему душно. Поговорите с Кордюне (с Анри). Его, ещё более настырное насвистывание Марсельезы, создаст дополнительное напряжение.

Меня поразил её совет. Пусть с разных сторон, но они с Шарлем пришли к одному и тому же. Она — с эмоциональной, он — методом рассуждений. Как всё оказывается просто! Не нужно придумывать ничего нового. Просто отпустить себя и не сдерживать чувств, переполняющих меня на самом деле.

— Спасибо. Я должна благодарить бога, что Вы так охотно даёте советы. Они действительно бесценны.

Мадемуазель Бернар измерила меня подозрительно-насмешливым взглядом, желая удостовериться, что благодарность не замешана на иронии. Но восторг и облегчение, наверняка отразившиеся на моей физиономии, убедили Сару в искренности высокопарно произнесённых слов.

— Не думайте, что я всех осчастливливаю подобными советами. Вы своего рода исключение. Во-первых, я не вижу в Вас конкурентки. Пока до меня дорастёте, успею два раза состариться и четыре раза умереть. А во вторых... даже не знаю как это объяснить... что-то в Вас есть... такое ощущение, что мы — люди одной крови.

В ушах всё ещё звучали последние слова Бернар. Что она имела ввиду под «одной кровью»?

Темперамент, азарт... это могло быть чем угодно, но не происхождением. Судя по пересудам, она была наполовину еврейкой. Одни обвиняли в еврействе её мать, другие приписы-вали эту национальность отцу, голландскому коммерсанту.

Два дня спустя мы опять сидим в дилижансе. В ушах скрипит уныло требовательный голос Элизы, жалобы Жака, согласованные накануне с перепуганной подругой, финансовые проблемы, назойливо обсуждаемые графом Юбером и фабрикан-том Карре-Ламодоном и жуткая Марсельеза, громко и зловредно насвистываемая господином Кордюне... Реальность переплелась с придуманной жизнью в неразделимый жгут, вызывающий ярость и презрение к сидящим рядом со мной людям. Господи, что за счастье иметь право «себя отпустить» ! Чувствовать полной грудью и не сдерживать издаваемые лёгкими хрипы-всхлипы прощающейся с наивной бесхитростностью души.

Первые три представления новой Элизабет Руссе не вызвали никакого отклика ни у публики, ни в печати. Только через неделю в одной из второсортных газет появилась статья некоего мёсье Огюста Любе, начинающего врача психиатра, разбирающего на примере героини де Мопассана синдром, названный им мазохизмом. Он утверждал, что такие пациенты, сами того не ведая, постоянно подставляют себя под физические страдания или моральные унижения, получая от этого им одним понятное удовольствие.

Через три дня все газеты запестрели заголовками типа: «Мадам Альварес, блестящая исполнительница умалишённых женщин»

Теперь я, сидя на диване, подобно Пышке заливалась слезами ярости и обиды, а Шарль, умирая от жалости, отпаивал меня жуткой смесью коньяка с валерьянкой.

Перепуганные родители, посовещавшись за закрытыми дверьми, повелели Лекоку срочно писать ядовитое опровержение. Шарль, в принципе согласившись с их мнением, попросил два дня отсрочки.

На следующий день, убедившись, что коньячно-валерьяновая смесь оказала необходимое воздействие, он начал приводить в исполнение свой собственный план.

— Нене, если ты хочешь, я напишу в газету опровержение. Но публика опять начнёт судачить о твоей несамостоятельности. Всё по протекции, всё с подачи и под защитой всесильного мужа. Тебе это надо?

— А что ты предлагаешь?

— Опровержение ты должна написать сама.

— Но я же не писатель! Я не умею писать статьи в газеты.

— Вот и учись. Ты же пишешь письма своим родственникам... кстати очень даже симпатичные... вот и попробуй написать о том, как поняла эту новеллу. Что тебе лично в ней особенно ценно. Непрофессионализм будет свидетельством твоего персонального стиля.

— Но ты потом проверишь?

— Обязательно. Даже исправлю грамматические ошибки.

Я пыхтела над коротенькой заметкой дня три, перечёркивая каждую фразу по десять раз, пока не создала вариант, который рискнула показать Лекоку.

Текст звучал приблизительно так:

«Уважаемый мёсье Любе великолепно описал симптомы психического отклонения, названного им мазохизмом. Хотя, думаю, нам всем было бы очень полезно научиться отличать временные недомогания от серьёзных, неизлечимых болезней. Ведь простудный кашель — ещё не чахотка, а лёгкое расстройство пищеварения — не всегда холера.

Честно говоря, я изрядно трусила, протягивая Лекоку переписанный начисто листок с опровержением. Он долго и внимательно вчитывался в мои неровные строчки, временами склоняя голову на бок и подёргивая углом рта. Наконец отложил его в сторону и, иронично улыбаясь, поднял глаза на старательную ученицу.

— А что... очень даже забавно. Гм... Временное расстройство пищеварения это ещё не холера... Ехидная Вы однако дама, мадам Альварес.

— Ну что, совсем плохо?

— Да нет. Отчего же. Я бы конечно написал по другому, но это твоё мнение, твоё письмо в редакцию. Так и отошлём.

— Даже исправлять не будешь?

— Буду. Пару грамматических ошибок. Кстати, хороший конец придумала — всех в театр пригласила. То-то Адриан обрадуется, увидев через три дня полный зал. Ну что ж, теперь можно и начинать.

— Что начинать?

— А вот это ты поймёшь в ближайшие несколько дней.

Как и предсказывал Шарль, билеты на «Пышку» были распроданы до последнего. Администрации даже пришлось срочно допечатывать входные, стоячие места. Мы, заразившись напряжением зала, играли с двойным воодушевлением, выклады-ваясь до последней капли душевных и физических сил.

Театральные критики, литераторы и специалисты по психиатрии рвали на части газетные строчки, наперегонки разъясняя друг другу разницу между мазохизмом и христианским самопожерт-вованием. В центре этого сражения «при Ватерлоо» метался, размахивая обоюдоострым мечём, могучий, непобедимый Лекок.

Имена Пышки и Елены Альварес стали в эти дни нарица-тельными.

«Свободный театр» переживал второе рождение. То ли в связи с подступавшей весной, то ли из-за своеобразия репертуара, но последнее время в зале тут и там мелькали пустые места. На фоне газетной шумихи мы в эти дни перещеголяли даже « Комеди Франсез». Вот она, непобедимая сила рекламы!

В утренней почте я обнаружила плотный большой конверт, подписанный мёсье Огюстом Любе. К моему удивлению выпала оттуда лишь маленькая записка:

«Мёсье Огюст Любе, он же — Камилла Клодель, будет рада принять Елену Альварес у себя в мастерской для дружеской беседы. При встрече всё объясню.

Ваша Камилла».

Коротенький текст сперва рассердил меня: что за глупая шутка. Ведь она меня чуть не утопила. Но вспомнив о том, что за этим последовало, поняла — Камилла сделала это не по злости, а по какому то замыслу.

И вот, почти полгода спустя, я опять встретилась с работами Родена и Клодель. За это время многие старые знакомые покинули свои посты, уступив место новобранцам. Кимилла бросилась мне на шею, чмокнула в промёрзшую на ветру щёку и тут же потащила к большому, уютному креслу у пылающего всеми цветами радуги камина.

— Понимаю, Вы ждёте моих объяснений. Начну по порядку. Сейчас у нас с Роденом очередная фаза больших разногласий, а значит он каждый вечер обедает у Розы и остаётся там ночевать. Мне очень плохо и одиноко, и в таком состоянии совсем не работается. Я пытаюсь себя всячески отвлечь, езжу одна на прогулки, хожу в музеи и в театры. Особенно люблю Ваш театр и Вашу игру. Хотите чаю... или может немного вина?

— Лучше чаю, только не китайского.

— А почему китайского?

— Просто недавно одна знакомая таким угощала. Весьма странный напиток. Ну да ладно, рассказывайте дальше.

— Один раз я уже смотрела Пышку... в самом начале... но на прошлой неделе, посмотрев ещё раз, просто не узнала. Меня совершенно потряс конец. Понимаете, я в ней себя узнала. Огюст опутывает меня паутиной лести... а я млею и барахтаюсь в ней, как опьяненная паучьим ядом муха. Это длится уже много лет, и у меня не хватает мужества его бросить.

— Камилла, Вы нарисовали потрясающую картину. Точнее не скажешь. Ну а что случилось на спектакле?

— Да посмотрела на всё это и поняла, что он очень грамотно со мной играет. Мадемуазель Руссе глаза открыла. Она умница. Ей одного раза хватило, чтобы эту игру понять и больше не подставляться.

— Похоже, Вы были единственным человеком в зале, понявшим, что я хотела сказать.

— В том то и дело. Так обидно стало, что ни кто другой этого не понял. Подождала пару дней. Думала умные критики догадаются и заговорят наконец, а потом решила сама начать дискуссию.

— Но почему так странно и под псевдонимом?

— Понимаете, я ведь неплохо разбираюсь в рекламе. Нужно было что-то скандально-горячее, чтобы сразу внимание обратили. Надеюсь, Вы на меня не сердитесь?

— Наоборот. Вы совершили совершенно гениальный ход. Я у Вас в долгу. Прелесть какая... Огюст Любе...

— Ну не подписываться же было: начинающий психиатр Огюст Роден...

Камилла, раскинув руки и запрокинув рассыпавшиеся по плечам волосы, закружилась в диком, вакханальном танце, празднуя приближающуюся свободу.

Я смотрела, приоткрыв восхищённый рот, на мчавшуюся в страстном кружении женщину, и благодарила бога, давшего мне дар помогать людям. Пусть даже одному человеку, но такому талантливому и прекрасному.

Мы закончили сезон на высокой ноте. Газетные дискуссии давно увяли, но зал до последнего дня был переполнен.

Антуан ходил грустный и растерянный — его основной состав покидал театр. Элиза уходила рожать ребёнка, я — в Одеон, а Анри — с Сарой Бернар в Лондон. Лекок, доиграв в последний вечер Мёсье Гранде, навсегда прощался с артистической карьерой. Заключительный банкет, не смотря на разбушевавшуюся за окнами весну, походил скорее на пасмурную, промозглую осень.