Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

Наконец наступил долгожданный летний отпуск. Мы распланировали его очень плотно. Вначале я сопровождаю бабушку в Мадрид и на могилу её отца, потом вместе едем к Марии, а в заключение — три недели путешествуем с Шарлем по Италии.

Мадрид навеял на Франческу ностальгическую грусть. Она бродила по знакомым с детства закоулкам, долго кружила вокруг принадлежавшего им когда-то дома, рассказывая грустные и смешные эпизоды из детства, не утверждая больше, что у неё не было ни мамы, ни младшего брата Мигеля. С гордостью водила по музею Прадо. Оказывается, он был основан её родителями, а первую коллекцию составлял дед со стороны матери. Больше часа мы провели в зале Альваресов, узнавая в лицах давно умерших предков знакомые черты. Ну и семейка же мне досталась!

Насытившись Мадридом, бабушка согласилась ехать дальше, в небольшой городишко, где покоились бесчисленные Альваресы, сохранившие за собой мавзолей неподалёку от принадлежавшего им когда-то замка.

Мавзолей спрятался в углу старого заброшенного парка — точная копия старого экзотичного особняка, построенного в мавританском стиле, только совсем маленькая. Тот же кружевной фасад, лёгкие, едва касающиеся земли колоны и воздушные арки. Вот оказывается где находили свой последний приют эти величественные и гордые люди. Почему то с детства я считала их семейной усыпальницей музей Прадо. Боже, сколько же их было! Сколько судеб, сколько честолюбий, любви, ревности и разочарований нашли здесь свой последний покой.

Мы остановились перед помпезным надгробьем из чёрного мрамора. Витиеватые золотые буквы торжественно и печально сообщали имя владельца:

«Здесь покоится Граф Филипп Максимилиан Лоренцо де Альварес ХVI ».

Бабушка долго гладила мрамор тонкими смуглыми ладонями, что-то поправляла, что-то нашёптывала побледневшими губами, а потом, опустив вуаль, неподвижно замерла. Её душа, оставив высохшее, постаревшее тело у мраморного обелиска, улетела в далёкое прошлое. Туда, где, совершенно незнакомый мне граф Филипп Максимилиан Лоренцо был для неё самым красивым, самым добрым, самым лучшим в мире отцом.

Не желая мешать, я тихонько отошла в сторону, рассматривая высеченную из такого же чёрного мрамора маленькую, квадратную доску с закруглёнными краями. Прикреплённая к изголовью постамента, она привлекла внимание букетом свежих цветов, непонятно как оказавшихся на старой могиле. Маленькие золотые буквы сообщали имя владелицы:

«В память о маркизе Шанталь де Пьерак»

На обратном пути я спросила бабушку об этой доске.

— Кто такая маркиза Шанталь де Пьерак и почему она всё ещё приносит на могилу твоего отца цветы?

— Она не приносит цветов, потому что давно мертва. А вот кем она была... думаю, она была его единственной настоящей любовью.

— Ты была с ней знакома?

— Пойдём, сядем куда-нибудь, и я расскажу эту историю... а то ноги сегодня отчего-то плохо держат.

Мы присели за пустующий столик маленького уличного кафе, заказали холодный лимонад, и бабушка, вначале слегка заикаясь, а потом, всё более приходя в раж, поведала мне историю любви своего отца в последние годы жизни.

— Окончательно порвав отношения с моей матерью, он, больной и потерянный, приехал ко мне в Париж. Вначале я его даже не сразу узнала — старый, седой, сгорбленный с совершенно потухшим взглядом. Две недели он беспробудно пил, приводя моего мужа в ярость, а меня доводя до сердечного расстройства. Через две недели взял себя в руки, слегка отдышался и попросил помочь найти одну старую знакомую, маркизу Шанталь де Пьерак.

Найти эту даму оказалось несложно. Давно овдовев, она всё ещё, время от времени, появлялась в высшем свете. Короче, с тех пор он быстро пошёл на поправку. Господи, как я была благодарна этой женщине! Она преданно поддержала отца в самый сложный период его жизни. Не дала ни спиться, ни умереть. Собственно, все последние годы они провели вместе. Жили то в Париже, то у него в замке, вместе дождались его реабилитации, возвращения чести и наград. Маркиза не могла быть похоронена в семейном мавзолее, так как не считалась законной женой, но папа просил в своём завещании после её смерти установить доску, которую они заказали ещё при его жизни.

— А откуда цветы?

— Это уже её пожелание. Она завещала большие деньги соседнему монастырю, чтобы они каждые два дня меняли цветы у его изголовья.

— И в честь маркизы ты назвала мою маму Шанталь?

— Да. Тогда я была ей бесконечно благодарна. Понимаешь, одна бы я с ним не справилась. Она помогла ему устоять... хотя после разрыва с женой он так никогда окончательно и не пришёл в себя.

— А что же всё таки между ними произошло?

— Точно не знаю. Он так ничего и не рассказал. Сказал только, что она предала нас всех и сбежала, не желая нести ответственности.

— Это было как-то связано с политикой?

— Не думаю. Мама ею никогда не интересовалась. Скорее, с экономикой. Пока отец был в почёте, она относилась к нему очень трепетно, а вот когда рухнул с пьедестала... Тут появился бог знает откуда некий американец, коммерсант, богатый еврей. Она вдруг резко увлеклась предпринимательством... какая-то винодельня, гобелены, торговля... Как ни приедешь к ним — вечно корпит над бухгалтерскими отчётами... Мигеля с американцем свела, а потом... сперва сына в Америку отправила, а пару месяцев спустя, прихватив все деньги, сама к своему благодетелю сбежала.

— А ты видела этого американца?

— Раза два-три видела.

— И как?

— Господи! Страшный. Пугало огородное, но очень богатый.

— А откуда ты взяла эту историю, если отец ничего не рассказывал? Сама придумала?

— Ну что ты вцепилась в меня, как сыщик? Да, сама придумала. Нужно же было как то всё объяснить.

— И всё ещё в неё веришь?

— Верю. По другому и быть не могло.

— А что Мария об этом думает?

— Мария... она знает больше, чем я. Подозреваю даже, потихоньку с мамой тогда встречалась, но говорить со мной об этом не пожелала. Она вообще несколько странная.

— Кто? Мария?

— Да. Понимаешь, она была средним ребёнком, а средние всегда ни то, ни сё. Старший, первенец, всегда самый любимый, младший... последняя радость. А средний часто проскакивает незамеченным. У меня ведь с детьми так же было. Антуан — гордость и надежда, твоя мама — безграничная нежность, а Норберт... отношения с ним с самого начала не сложились, а уж после женитьбы на Софи... Так. Всё. Допивай свой лимонад и пошли, пока меня совсем не разморило.

Карета плавно катила нас к гостинице, лишь изредка подпрыгивая на круглых, веками обточенных и обкатанных камнях. Ну не всё ли мне равно, что не поделили между собой мои предки? Любопытно конечно, но... почему то не хотелось верить в бабушкину версию. Вспомнились слова Жака: «От своих предков мы наследуем не только их состояния и таланты, но и их пороки». Не хотелось иметь в прабабушках корыстную даму, сбежавшую к любовнику, прихватив с собой всё состояние и оставив больного, потерпевшего крушение мужа умирать с голоду. Хотя, похоже, и у него рыльце было в пушку. Не успев выйти из двухнедельного запоя, бросается на поиски какой-то маркизы! Кажется, они оба были развесёленькой парочкой.

Уже засыпая под лёгким, шёлковым одеялом, я постановила учинить грандиозный допрос Марии. На этот раз она от меня так просто не отделается.

К завтраку бабушка вышла пожелтевшей и невыспавшейся. Тёмные круги под глазами выдавали проведённую без сна ночь. Рассеянно размешивая ложечкой сахар, так и не попавший в чашку, Франческа покачивала седой, не слишком опрятно уложенной причёской. Я, не прерывая её размышлений, терпеливо поедала мягкую булочку, густо намазанную вишнёвым вареньем. Наконец, собравшись с мыслями, бабушка подняла на меня свои тёмные, миндалевидные глаза.

— Я вчера долго не могла заснуть... вернее, вообще не спала. Опять воспоминания замучили...

Глупости я тебе вчера наговорила. Не могло этого быть.

— Милая ты моя, зачем же тогда придумала эту скверную историю? Для чего тебе это было надо?

— Наверное от обиды. Чтобы у них там ни было, но почему она сбежала со мной не попрощавшись? Уехала к Мигелю, повидалась с Марией, а я... как будто меня вообще для неё больше не существовало... Я то что ей плохого сделала! Очень больно было. Вот и придумала эту глупую историю, чтобы память её очернить.

— Бабуля, но почему, если так мучилась, сама матери не написала? Потребовала бы адрес у Марии и написала.

— Гордость на позволила. Понимаешь, для меня потом не так уж важно было, что там у них с отцом. Это в конце концов их отношения. Но со мной то зачем так? Для мамы Мигель всегда на первом месте стоял. С Марией тоже полное взаимопонимание, а я... меня она почему то сторонилась. Чем то я её не устраивала...

Много лет спустя совсем уж было собралась написать, но оказалось — слишком поздно. Даже не знаю, где мама похоронена. Вот так то.

В этот момент бабушка походила на маленького, сморщенного ребёнка. Она обиженно шмыгнула носом, крутя в руках бесполезную чайную ложку. Я вскочила со стула и притянула её к себе. Щемящая жалость и нежность к этой гордой, утончённой, недоступной графине, тоскующей по предавшей её когда-то маме... Господи! Родная, маленькая моя! Если бы ты знала, как я тебя люблю!

Франческа, уткнувшись в меня мокрым от слёз лицом, всхлипывала и бормотала что-то на плохопонятном испанском языке.

Слегка успокоившись, бабушка отстранилась, внимательно взглянула мне в лицо и уже на четком французском грустно произнесла:

— Детка, когда ты вот так... мне кажется, она вернулась ко мне снова.

В экипаже, по пути к Марии, бабушка сидела отвернувшись к окну и молчала. Только при подъезде, уже полностью успокоившись, сдержанно пояснила:

— Не переживай и забудь об этом разговоре. Всё давно ушло в прошлое. Просто я расчувствовалась, постояв у дома, где выросла... и вообще... Обещай, ни о чём не расспрашивать Марию.

Вернувшись домой после путешествия по Италии, я обнаружила на своём письменном столе толстую пачку писем. Перебирая пухлые конверты, подписанные незнакомыми именами, я обнаружила послание от Элизы. Сбившиеся, неровные строчки, местами расплывшиеся буквы, множество исправлений... всё говорило о душевном смятении написавшей письмо.

«Елена, предполагаю, ты уже вернулась из отпуска и у тебя всё хорошо. Моя жизнь дала крен, хотя... может, так и лучше. Вскоре после твоего отъезда я родила дочку. Маленькая, очень слабенькая девочка прожила только три дня. Больше ей было не суждено. С Жаком мы расстались почти сразу, и это наверное к лучшему. Всё равно у нас бы ничего не получилось. Он меня никогда не любил, и ты здесь не причём. Просто он, как многие талантливые люди, живет в придуманном им мире. Видит и любит только себя и свои страдания. А меня он просто использовал, когда ему было удобно. Поняла это ещё до рождения дочери. И помогла твоя Пышка, вернее твоя игра. Большое спасибо. Не буду описывать, что пережила в эти месяцы. Главное — удалось выжить. Немного придя в себя, подписала контракт с очень серьёзным театром, правда не парижским, а марсельским. У них за пару недель перед началом важных гастролей заболела исполнительница главных ролей. Директор этого театра видел меня когда-то в «Рыжике», запомнил и написал приглашение. После завтра уезжаю на гастроли сперва по Австрии и Германии, а потом в Россию. Когда вернусь — обязательно встретимся. Извини за все гадости и резкости, которые я наговорила тебе в последнее время. Думаю — от беременности и меня просто голова съехала набекрень.

Целую, твоя Элиза».

Раздражение и злость, которые я испытывала к подруге в последнее время, тут же улетучились. Как это должно быть страшно, девять месяцев носить в себе живое существо, чувствовать его движения, мечтать поскорее увидеть маленького человека на яву, а увидев... даже не успев насмотреться, тут же потерять. Бедняга. Хорошо, что у неё хватило сил расстаться с Жаком. В отношении его чувств Элиза не ошиблась. Скорей бы она возвращалась. Представляю, сколько интересного она пережила во время гастролей.

Перечитав ещё несколько раз, спрятала её письмо в ящик и принялась за остальную стопку.

Забавно. Содержание остальных посланий было похоже на письмо подруги. Незнакомые женщины рассказывали о своих судьбах, об использовавших их людях, и об одиночестве, которым они заплатили за легковерие или душевную щедрость. Все так или иначе благодарили за мадемуазель Руссе и спрашивали совета, как жить дальше.

Этот поток писем ошеломил меня. Неужели то, о чём я мечтала, выбирая эту профессию, состоялось? Неужели мысли и чувства, которые я вкладываю в свою игру, способны кому-то помочь? Но что я могу ответить женщинам, о которых знаю только то, что они пожелали рассказать? Какие советы могу дать, если сама только начинаю жить? Может на эти письма вообще не обязательно отвечать?

Промучившись пол дня, пошла за советом к маме. Она часто рассказывала, что постоянно переписывается с поклонницами и женщинами, которые хотят стать красивыми. Уж она то знает, как обращаться с подобными письмами.

Мама не стала перечитывать всю кипу. Взяла наугад два-три верхних и два-три из середины.

— Ну что ж, дочка, ты становишься по-настоящему популярной. Такие письма нельзя оставлять без внимания. Все эти женщины доверили тебе свои чувства и надеются на помощь.

— Но как я могу помочь, не зная об их жизни ничего, кроме отдельных эпизодов?

— Мой жизненный опыт показал, что вообще нельзя давать конкретных советов, типа: « я на Вашем месте поступила бы так-то и так-то...», или « Вы должны повести себя так...».

— А что же ты делаешь в таких случаях?

— Елена, говоря о театре, ты формулировала свою задачу совершенно точно:

«Мы даём возможность людям задуматься и самим принять решение». И это правильно. Никогда нельзя принимать решение за другого человека, ведь его реальных, подспудных проблем мы не знаем.

Я вспомнила о недавнем разговоре с бабушкой. Кто знал, что она всю жизнь страдала из-за предательства матери, но не по отношению к отцу, а к ней. Говоря: « Матери у меня никогда не было», она на самом деле хотела сказать: Мама меня никогда не любила, или любила меньше, чем сестру и брата, и это было больно и несправедливо».

— Ну и как ты отвечаешь?

— Всё зависит от содержания. Если женщина пишет, что чувствует себя слишком тучной, не может носить платьев по предлагаемым мною фасонам, хотя они ей очень нравятся, я не буду советовать ей похудеть.

— Почему? Это было бы самым разумным.

Мама рассмеялась и, забавно подняв вверх указательный палец, важно произнесла:

— Если бы она могла похудеть, она бы давно это сделала, не обращаясь ко мне за советом. Понятно? Поэтому лучше убедить её в том, что умеренная полнота многих женщин даже украшает. Напомнить о полноватых, но очень привлекательных женщинах на картинах Ренуара или пухленьких мадоннах Леонардо да Винчи, и посоветовать взять из моих новых моделей лишь те элементы, которые подходят к её фигуре и походке. Главное, не забыть пожелать корреспондентке удачи.

— Но ведь это простая отписка!

— Я так не считаю. Этим я призываю женщин не перекладывать ответственность на меня, пусть всего лишь за фасон нового платья, а развивать собственный вкус и думать самостоятельно. Возможно, это им поможет и в более серьёзных ситуациях.

— Удивляюсь, что женщины всё ещё продолжают тебе писать.

— А знаешь как интересно получать от них второе или третье письмо, когда они присылают рисунки самостоятельно разработанных фасонов на основе взятых у меня элементов. Иногда получается действительно талантливо.

— Ну ладно, возможно с одеждой несколько проще, но как быть с жизнью, отношениями с близкими, с одиночеством?

— Ну хорошо. Давай возьмём хотя бы это письмо. Что пишет о себе мадам Мадлен Кольбе?

Мама несколько раз с выражением перечитала текст. Его, хотя и незамысловатый слог, приятно поражал спокойствием и рассудительностью. Женщина, не вдаваясь в слезливые подробности, кратко описала свою не сложившуюся жизнь. По прошествии стольких лет я, естественно, не могу на память воспроизвести этого письма, но общая суть состояла в следующем:

Мадлен, старшая из двух сестёр, была крепкой, ширококостной, здоровой девочкой, унаследовавшей от отца рыжеватые, непослушные волосы и целую россыпь веснушек на квадратном, коротконосом лице. Бланш, младше её на три года, внешней статурой пошла в мать — этакая хрупкая, болезненная фарфоровая статуэтка с ангельским личиком и мягкими, густыми каштановыми локонами. Бланш постоянно простужалась, кашляла, чихала и температурила. Само собой разумеется, именно на этом ребёнке сосредоточились все тревоги и заботы родителей. Мадлен, не понимая их страхов, чувствовала себя нелюбимой и ненужной.

Однажды, ей было лет десять, Мад стояла перед зеркалом, собираясь на детский праздник. Платье, перешитое из старого маминого, сидело отвратительно, рыжие волосы непокорно топорщились в разные стороны, делая лицо ещё более квадратным. На праздник идти расхотелось, тем более, что идти пришлось бы одной — Бланш опять лежала с температурой в постели.

Мать, увидев её недовольное лицо, с досадой пропела:

— Что опять не так? Что тебя опять не устраивает?

И тут Мадлен осенила блестящая идея:

— Знаешь мама, я подумала, мне не стоит идти на праздник. Бланш одна в кровати, а я еду веселиться? Лучше тоже останусь дома, посижу с ней, поиграем вместе...

В этот момент мамино лицо подобрело и расцвело. Она обняла старшую дочь, расцеловала и назвала самым добрым, самым замечательным ребёнком на свете.

Собственно этот день и определил всю дальнейшую жизнь Мадлен. Она поняла — жертвуя собой, будет всегда любимой. Она и жертвовала.

Подросшая Бланш, превратившись в прелестную девушку с личиком херувима, рано вышла замуж, родила троих детей, тяжело болея после каждых родов. Мадлен на многие годы поселилась у сестры, помогая растить детей и вести дом. Потом заболел отец, и она вернулась помогать матери ухаживать за больным. Затем ухаживала за матерью, пережившей мужа всего на пару лет. И все эти годы родители не уставали благодарить бога, подарившего им такую дочь. « Мад, ты ведь у нас просто святая! Ты — лучшее, что нам было дано в этой жизни.»

И вот: родителей больше нет, Бланш давно вырастила детей и в помощи не нуждается, а Мадлен, одинокая и никому не нужная, пишет письмо молодой актрисе Елене Альварес с просьбой о помощи и совете.

Письмо потрясло меня своим лаконичным трагизмом. Это тебе не романы Тургенева или Бальзака, которые, в крайнем случае, можно переписать заново, придумав счастливый конец. Жизнь, к сожалению, нельзя начать с начала. Не могу же я посоветовать Мадлен вернуться на тридцать пять лет назад обратно к зеркалу и, не взирая на плохо пошитое платье, поехать на детский праздник, пожертвовав похвалой и нежными объятиями матери. Это старая, банальная истина — нам не дано обладать всем сразу. Жизнь постоянно ставит нас перед выбором: или–или.

Мысли уплыли в собственное прошлое. Ох уж эти женские зеркала! Сколько бед они натворили в наших жизнях, демонстрируя ранние морщины, заплывшие жирком талии и короткие, кривоватые ноги. Сколько часов провела я в детстве наедине с этим коварным стеклом, разглядывая свои круглые щёки и сокрушаясь, что не похожа ни на маму, ни на испанских бабушек.

А кривое зеркало перед выпускным балом, предсказавшее безрадостное будущее! Да они, эти зеркала, хуже змея, совратившего Еву райским яблочком. Без них, как и без яблок, женщины были бы гораздо счастливее. Да и мужчины, полагаю, тоже.

Мама терпеливо пережидала моё молчание, перечитывая заново письмо мадемуазель Кольбе.

— Ну и что ты об этом думаешь?

— Мне очень жаль эту женщину, но понятия не имею, что ей можно посоветовать. Хотя ты уже говорила, что советовать вообще не следует.

— Да я очень сомневаюсь, что она ждёт от тебя реального совета. Ей было необходимо высказаться, излить душу, почувствовать, что её понимают, а выход она найдёт сама. Ведь ей и поговорить то не с кем. Подумай над этим и попытайся написать ответ, но не увлекайся. Постарайся уложиться максимум в десять фраз.

— А ты проверишь грамматические ошибки?

— По этой части лучше обратись к бабушке. Она у нас в семье самая грамотная. А содержание обязательно почитаю.

Я прокорпела над ответом до самого вечера, стараясь создать что-то умное и взрослое. Плюясь и чертыхаясь, переписывала строчки, которых оказывалось то слишком много, то слишком мало, то вообще не о том.

В итоге, выбросив всё это в помойное ведро, взяла чистый лист бумаги и искренне написала о своих ощущениях.

Содержание моего письма маме совсем не понравилось.

— Ты пустила в ход свой, все известный сарказм, но, боюсь, мадемуазель Кольбе может обидеться. В её исповеди я не заметила ни капли самоиронии, или хотя бы намёка на юмор. Она пишет сухо, сдержанно и очень серьёзно. В письмах, как и в общении с малознакомыми людьми, если ты конечно хочешь продолжить это общение, нужно попадать в резонанс. Иначе возникает взаимное непонимание и, как итог, ненужные конфликты.

— По-моему с иронией я писала не о ней, а о сутенёрах, общения с которыми посоветовала избегать. И потом... мне кажется, самоирония — это лучшее лекарство, и если мадемуазель Кольбе её не понимает... ей уже ничто не поможет.

— Елена, я не буду настаивать на своей правоте, но мне ужасно любопытно, что из этого получится. Обязательно сообщи, если эта дама когда-нибудь опять даст о себе знать.

— А на остальные письма тоже надо отвечать?

— Конечно. Хотя бы пару строчек.

— Боюсь, это станет скоро моей второй профессией.

— Вот и хорошо. Вторая профессия— самая надежная гарантия независимости от капризных режиссёров и прочих ударов судьбы.

Тогда я ещё не могла оценить маминой гениальной правоты. Только заметила, как задрожали её губы, заговорившие про эти удары. Она, на первый взгляд открытая и общительная, была на редкость скрытным человеком. Я могла только догадываться, что происходит в её душе на самом деле.

А там не происходило ничего хорошего. Это случилось приблизительно год назад. То ли она умышленно ослабила цепь, на которой продержала отца столько лет, то ли он сам исхитрился с неё соскочить, но уже скоро год, как папа переселился к какой-то молодой певичке, навещая маму только по праздникам и по необходимости. Мама сухо и немногословно поставила нас в известность, попросив ни во что не вмешиваться и вообще с ней об этом не говорить, но выглядела она последнее время очень неважно.

Честно говоря, его неожиданный прыжок в сторону меня удивил: зачем певичке понадобилась эта немолодая, изрядно располневшая и облысевшая знаменитость — понятно даже начинающей актрисе, но он, опытный, умный человек, наизусть знающий театральные интриги... Неужели тоже взглянул на себя в кривое зеркало?

Я видела эту свеженькую, аппетитную девочку на сцене. Если она и старше меня, то всего на пару лет. Подвижная, с милым, задорным голоском и кокетливой улыбкой... Этакий цветок–однодневок, который никогда не станет звездой... во всяком случае без мощного покровителя.

Но вправе ли я, недавно давшая такой же совет Элизе, осуждать папу или его певичку? Зачем осуждать других, если сама не без греха. Ведь замуж за Лекока я тоже выходила по расчёту, хотя за все эти два года ни разу ни о чём не пожалела.

Выполняя мамину просьбу, я не проронила ни слова об ударившей по ней судьбе. Заметив вздрогнувшую нижнюю губу, хотела просто притянуть её к себе и погладить по волосам, утешить, как недавно утешала бабушку, но мама... резко поднявшись со стула, отошла к окну и повернулась ко мне спиной. Руки, обтянутые мягкой, тёмно-бордовой тканью домашнего платья, взметнулись к лицу, то ли смахивая непрошено набежавшие слёзы, то ли поправляя выбившуюся из причёски непослушную прядь светлых, завитых в тугие локоны волос.

Мама не была ни сухой, ни чёрствой. Просто не признавала сентиментальности и ласк. Когда я была маленькой, она целовала меня только раз в день — прощаясь на ночь. Последние годы мы обменивались лёгкими прикосновениями к щекам друг друга при встречах и прощаниях. Она никогда не лезла мне в душу, не досаждала назойливыми вопросами, не пыталась выведать, что находится за пределами того, что я сочла нужным ей рассказать, но также никогда не углублялась в разговоры о своих чувствах. Её речь, даже рассказы о чём-нибудь очень серьёзном и важном, всегда отдавала лёгкой, относительно беззлобной иронией, исключавшей малейший намёк на слащавую сентиментальность. Кстати, такую манеру общения я однозначно переняла у неё. Хотя у меня с годами к ней добавилась изрядная порция яда.

Сёстры Альварес тоже были достаточно скрытными, но их испанский темперамент, прорываясь через заслон отработанных с детства графских манер, выступал на лицах, напечатанным жирными буквами текстом. Их чувства я научилась читать довольно быстро, а интересующие меня подробности отгадывала по случайным оговоркам или незаконченным фразам. Как когда-то, в рассказе о первых годах жизни в Париже, у Франчески вырвалось короткое замечание об отношениях с мужем: «С приездом отца начались наши первые конфликты...», которые, как мне кажется, закончились только со смертью этого таинственного супруга, хотя она, как и положено вдовам, говорила о нём только хорошее. По её рассказам, он был самым честным, самым порядочным, самым заботливым спутником жизни, какого может пожелать себе каждая разумная женщина. Но почему-то, по мужу графиня де Бельвиль, она до сих пор называет себя «де Альварес», хотя де Бельвили принадлежали к старинному роду, боковыми корнями соприкасавшимися с королевскими? Почему, говоря о муже, она никогда не смотрит мне в глаза, а лицо принимает отстранённо-тусклое выражение? Нет, Франческа явно не походит на женщину, вкусившую радости счастливой семейной жизни.

Сентиментальной нежности не было ни в ней, ни в Марии, но, находясь рядом с ними, я окуналась в густые потоки тепла и приятия, полностью заменявшие объятия и поцелуи.

В отличие от них, бабушка Лавуа, моя чудесная Лизелотта, была темпераментной, волевой, очень неглупой и невероятно ласковой женщиной. До сих пор помню ощущение её упругого, плотного живота и великолепного бюста, в который можно было зарыться с головой и замереть в уюте и защищённости от всех опасностей внешнего мира. Она с удовольствием посвящала меня в былые сердечные тайны, а я, не боясь показаться глупой или наивной, открывала в юности только ей свои незамысловатые секреты. Кстати, она была единственным человеком, знавшим о моём похождении с Жаком.

Думаю, именно от Лотти унаследовал потребность в ласковости мой отец. В этом они с мамой совершенно на подходили друг другу. Он, проходя мимо жены, постоянно стремился обнять её, потереться о щёку, чмокнуть в нос, а она, морщась и с досадой отталкивая его руки, отступала по другую сторону стола или за кресло. Иногда он обиженно сопел и уходил в другую комнату, а иногда, изображая кровожадное чудовище, громко рыча, пускался в вдогонку, сдвигая и опрокидывая попадавшуюся на пути мебель. Отловив свою жертву, папа заталкивал её в угол, выход из которого стоил смачного поцелуя, а иногда и двух. В детстве я азартно втягивалась в эту игру. Громко визжа, носилась у них под ногами, стремясь первой попасться в папины сети. Он, грозно причмокивая, хватал меня на руки, подкидывал к потолку, раскачивал в воздухе и напевал на мотив какой-нибудь известной арии гимн предстоящему обеду: «Кто у меня самый сладенький, самый вкусненький, самый сочненький лакомый кусочек?

В детстве я относилась к отцу с восторгом и обожанием, но уже лет в тринадцать почувствовала зыбкую поверхностность этой связи. Он всегда оставался артистом, постоянно нуждающимся в восхищённой публике, был великолепен на больших светских приёмах и маленьких семейных торжествах, в долю секунды очаровывал продавщицу цветов и привередливую баронессу, предпочитавшую симфонический концерт легкомысленной оперетте. Отец охотно давал дельные советы, связанные с театральной жизнью и общением с критиками, но все остальное, не имеющее непосредственного отношения к его славе... подёргивало глаза плёнкой сонливости, а рот искривляло в неподдельной зевоте.

Он ушёл из дома ровно через год после моего замужества. Было ли это случайностью, или мама удерживала его все эти годы на цепи только из-за меня, сохраняя звучное имя Лавуа незапятнанным и незамутнённым. Она сама, сменив имя Шанталь де Бельвиль на Шанталь Лавуа, потеряла не только графский титул, но и частичку «де»— Лавуа— старший, несмотря на все честолюбивые происки, так и не был причислен к дворянскому сословию. Сожалела ли мама об этой утрате? Думаю, нет. Она принадлежала к поколению французов, гордившемуся не заслугами предков, а собственными достижениями.

Все эти мысли и воспоминания промелькнули в моей памяти, пока мама, отвернувшись к окну, поправляла причёску.

Последние дни отпуска я провела за письменным столом, отвечая на письма обездоленных поклонниц. Внимательно вчитываясь в текст, пыталась понять характер корреспонденток и вступить с ними в резонанс. Новая профессия начинала доставлять удовольствие — суть проблемы у всех одна, а вот причины... каждый раз новые. Одни боролись за любовь, другие — за принадлежность к привилегированной группе, а третьи, как я в детстве, — за признание неординарности собственной личности.

Вспомнилась исповедь у Марии... «родственники своими ожиданиями гонят меня по арене, как дрессированную лошадь...». Откуда взялось тогда это чувство, ведь любви пришлось на мою долю с избытком? Меня любили безусловно и безоговорочно. И этот поток не стал бы менее полноводным, окажись я неталантливой серой мышкой, но мне почему-то только любви было мало. Впитав с детства неутомимое честолюбие Альваресов и Лавуа, я жаждала ещё и уважения. Уважения за конкретные заслуги. Я сама взгромоздила на себя эту ношу, сгибаясь и негодуя под её тяжестью. А чтобыло бы, окажись я и в самом деле абсолютно бездарной? Сломалась бы, как те несчастные женщины, на письма которых отвечаю сейчас с высоты своего Олимпа?

Размышляя о причинах, приведших моих поклонниц к краху, я с ужасом задавала себе один и тот же вопрос — а что, если эта болезнь, постоянная жажда любви и признания, неизлечима? Что, если такие, как я, никогда не научатся бежать налегке?

Заканчивая эту историю, забегаю на полгода вперёд. Вопреки маминым опасениям, Мадлен Кольбе не обиделась и прислала отчёт о своей новой жизни. Он был написан совершенно в другом тоне — жизнерадостно и иронично.

Прежде всего Мадлен поблагодарила за своевременный ответ. Как раз дня за два до моего письма она успела обменять две крупные банкноты на девять, указанных мною «разменных» монет. Посмеявшись над «наивной доверчивостью неопытной старой девы», Мад безоговорочно выставила за дверь корыстолюбивого поклонника.

Удостоверившись в полезности последнего совета, она поверила и в остальное — серьёзно задумалась над собственными желаниями, и вскоре, читая газеты, наткнулась на объявление о начале нового цикла психологических семинаров, проводимых каким-то учеником Зигмунда Фрейда. С тех пор она вполне счастлива. Два раза в неделю слушает лекции, каждый раз узнавая что-то новое о себе, обзавелась новыми знакомыми и, как ей кажется, смыслом жизни.

В те дни, потратив последние дни отпуска на ответы растерявшимся женщинам, я не питала особых иллюзий в отношении полезности даваемых мною советов. И правильно делала. Мадемуазель Кольбе оказалась приятным исключением, отблагодарившим меня за усердие и старание. Повторных писем от других корреспонденток я так никогда и не получила.

Последний день перед началом сезона, последний день уходящего лета. Шарль закончил очередной философский трактат, а я — последнее бесполезное письмо. После завтрака, посмотрев в окно, мы одновременно почувствовали желание сбежать на целый день из Парижа куда-нибудь, где не нужно ежеминутно снимать шляпу и вежливо раскланиваться с полузнакомыми, не представляющими ни малейшего интереса людьми.

Через два часа наша коляска остановилась на берегу забытого богом и людьми лесного озера. Лишь одна маленькая, кособокая деревушка развалилась на одном из дальних берегов этой окружённой лесами чаши.

Молча двигаясь вдоль берега по узкой тропинке, петлявшей среди упавших стволов и полу-сгнивших веток, мы радовались умиротворяющему запаху грибов и прелых листьев.

Слабый ветерок и низкое сентябрьское солнце накрыли поверхность воды серебристой рыбьей чешуёй.

В голове пролетели обрывки мыслей: странно, я столько времени посвящаю чужим людям, ничего не зная при этом о собственном муже. Каким он был до встречи со мной? Был ли когда-нибудь серьёзно влюблён? А что, если у него где-то живут взрослые дети?

— Шарль, расскажи мне о себе, о своём прошлом. Ведь я о тебе ничего не знаю.

— А тебе на самом деле хочется что-то обо мне знать?

— Да. Ведь мы, прожив вместе два года, так и не познакомились. Вернее я не познакомилась с тобой.

— Вообще-то я не очень люблю о себе рассказывать. Подчас больно ворошить прошлое... хотя... с другой стороны... почему бы и нет... Только с одним условием: ты не будешь перебивать и задавать вопросы.

— Обещаю не издать ни единого звука.

— Ну что ж. Давай знакомиться:

Я был младшим из четверых детей, рождённым матерью в том возрасте, когда другие женщины, добросовестно исполнив обязанности деторождения, выходят на покой, с чистой совестью наслаждаясь правом на заслуженный отдых.

Мама произвела так называемого «последыша», собрав воедино остатки отпущенных ей природой сил, но, к сожалению, этих остатков не хватило на создание полноценного, здорового ребёнка. Я получился хилым и болезненным.

Мама героически поила меня какими-то отварами, часами держала за столом, заставляя доесть положенную порцию завтрака или обеда, укутывала тёплыми шарфами, выводя на получасовую прогулку в парк, но... В то время, как другие дети, с визгом бегая по траве, ловили цветных бабочек, я упорно отлавливал очередной насморк или кашель. Мама, обречённо вздыхая, укладывала меня в постель, заворачивая в горчичники и шерстяные одеяла. Собственно, всё моё детство прошло в кровати с книжкой в руках. Отец, с опаской протягивая очередную книгу, всегда выражал надежду, что она не повредит моему хлипкому здоровью. Предполагаю, остатков сил, собранных моими родителями для создания четвёртого ребёнка, хватило только на здоровый, любознательный интеллект. Тело, составленное из последних крошек, упорно не хотело жить, постоянно рассыпаясь на отдельные составляющие.

В восемнадцать лет я был тощим, бледным подростком с головой, забитой всевозможными знаниями и оригинальными идеями, возомнившим себя гениальным актёром. Несмотря на слёзы матери и уговоры отца, я поступил в консерваторию на актёрское отделение, с пометкой на экзаменационном листке: «попробовать на характерные роли». Понятно, что с моей внешностью в герои-любовники я не годился. Кстати, учился я на одном курсе с Бернар. Тогда она была таким же тощим, нескладным подростком, как и я, но темперамента, эпатажа... Я совершенно терялся в шквале её эмоций.

После выпускных экзаменов, где она сорвала третью премию за исполнение драматической роли и вторую за комедийную... я кстати, удостоился первых премий за обе, мы были приглашены в Комеди Франсез. Правда Сара проработала там не долго. Переругавшись с дирекцией театра, она перескочила в Одеон, а я остался в Комеди. Первый значительный успех мне принесла роль Квазимодо.

Таким и подобрала меня великолепная Маргарита Бюсе, звезда парижского полусвета, прожившая много лет на содержании одного из сильных мира сего. К моменту нашего знакомства он успел осчастливить её своей своевременной кончиной, не забыв завещать горячо любимой женщине более чем приличное состояние.

Марго была почти на пятнадцать лет старше меня. Рослая, статная женщина с крупными, хорошо сочетавшимися друг с другом чертами лица и великолепной, живой мимикой. Она была не просто куртизанкой, а куртизанкой высшего класса: умная, хорошо образованная, обладающая исключительными манерами, она много лет принимала у себя в доме всю культурную элиту Парижа. Начинающие художники, драматурги и артисты почитали за честь быть приглашёнными к ней на обед или на вечерний приём.

Уж не знаю чем я заинтересовал Маргариту, но она решительно взяла меня под свою опёку.

Быстро покончила с шерстяными шарфами и горчичниками, заменив их гантелями, фехтованием, ежедневными пробежками на свежем воздухе и холодными обливаниями.

Бедная мама, прослышав о нововведениях моей подруги, неделю прорыдала в постели, призывая все возможные небесные кары на голову погубительницы драгоценного сына, который, только благодаря отварам и целебным растираниям, до сих пор избегал неминуемой гибели.

Мадам Бюсе занялась не только моим здоровьем, но и светским воспитанием, познакомив с интереснейшими людьми того времени.

Первые месяцы, забившись в угол её салона, я только прислушивался к спорам и суждениям мудрецов, не решаясь произнести ни звука. Зато вечером, после ухода гостей, разражался вдохновенной критикой, не жалея ни яда. ни сарказма, цитируя в лицах знаменитостей и их, под час весьма противоречивые аргументы, чем немало забавлял Маргариту.

Однажды Марго решила окончательно и бесповоротно вытащить меня из укрытия.

— Господа, вчера мёсье Лекок рассказал мне великолепную историю, сравнив две критические статьи, отправленные уважаемым мёсье N. в один и тот же день в две разные газеты. Это было просто великолепно! В одной он написал, что... ах нет... у меня так не получится. Шарль, не будете ли Вы так любезны повторить этот шедевр ещё раз?

Естественно, распушив перья, я расстарался на славу. Гости, вдоволь повеселившись, тут же углубились в дискуссию на заданную тему. Маргарита, сияя всеми ямочками и зубами, праздновала победу. Её манёвр удался.

С тех пор гости не только терпели моё молчаливое присутствие в дальнем углу зала, но, время от времени, по собственной инициативе вовлекали в общую беседу.

Однажды меня довели до бешенства грязные, несправедливые насмешки над «Олимпией», впервые выставленной в Салоне Эдгаром Мане. Мне картина казалась абсолютно гениальной, ни с чем не сравнимой по манере письма и захватывающим дух ощущениям. Официальная критика громила её на корню. Я целый вечер объяснял Маргарите особую прелесть нового стиля. Наконец, притворно зевнув и потерев уставшие уши, она оборвала моё словоизвержение неожиданным предложением:

— Почему я всё это должна слушать? Напиши свои мысли на бумаге и отошли в газету, как альтернативное мнение.

— Но я не умею писать статьи в газеты.

— Вот и учись, а я пошла спать.

Утром я показал наставнице плоды ночного творчества, ожидая восхищённых похвал и громких аплодисментов. Реакция Маргариты была обескураживающей:

— Ну и скукотищу же ты состряпал! Вряд ли у кого-нибудь достанет сил даже до середины дочитать.

— А как, по твоему, нужно писать? В официальной печати все так пишут.

— Поэтому-то их никто и не читает.

Я, естественно, надулся и до вечера с ней не разговаривал. Даже к обеду не вышел, сославшись на боль в горле и повышенную температуру.

«Заботливая» подруга, ворвавшись без стука в мою комнату, энергично сбросила с мнимого больного пуховое одеяло. Тёплый шарф, намотанный на шею, беспомощно трепеща бахромой, отлетел в дальний угол, а за ним, цепляясь за стулья и кресла, устремилась вся остальная одежда...

Через час, окончательно излечившись от внезапной простуды, я выдавил из себя

— А как нужно писать?

— Точно так же, как ты говоришь: остро, зло, не гнушаясь парадоксами и колкостями. Только так можно выделиться из сотни авторов, заполонивших своими занудливыми рассуждениями все газеты.

Ну я и написал, как она велела, что, признаюсь честно, доставило мне превеликое удовольствие.

Марго кроила и лепила меня по своему вкусу. Ей даже удалось научить меня не стыдиться собственного тела. Её любимое высказывание: «Терпеть не могу красивых мужчин. Как правило, они скучны и самодовольны. Мужчина должен быть только изредка хорош собой. В особые моменты... Тогда это ценится и запоминается надолго».

Она с одобрением ощупывала мышцы, подраставшие на моих руках и ногах: «Видишь, Шарль, если ты и дальше будешь так же усердно заниматься спортом, того и гляди, сможешь поднять меня на руки. То-то весело будет у тебя на руках посидеть и не обрушиться на пол».

А ещё... Маргарита была невероятно азартной и щедрой любовницей, готовой заниматься этим в любое время суток. Господи, что за женщина и почему ей было отпущено так мало жизни!

Мы прожили вместе почти двенадцать лет, а потом она начала болеть. Чахотка... невероятно зловредная и быстротекущая. Дважды я возил её на лечение в Италию. На пару месяцев ей становилось лучше, а потом опять наступало резкое ухудшение. Последний раз нам посоветовали швейцарские горы. Я отвёз Марго туда, поместил в самую дорогую лечебницу, но врачи сказали, что состояние уже безнадёжно.

К этому времени из статной, цветущей женщины она превратилась в тощенькую, костлявую старушку. Теперь я мог без труда носить её на руках, но ни одного из нас это уже не радовало.

Маргарита запретила оставаться при ней до конца. Просто велела врачу выставить меня из отеля и ни под каким видом не пускать к ней в комнату. В прощальный вечер она прочла мне своё завещание, в котором, кроме небольшого состояния, поделенного между мной и детьми, обязала развивать и совершенствовать свои таланты. Посоветовала не застревать на актёрстве, а попробовать силы в качестве режиссера, а может и драматурга.

— Мальчик, ты ещё не познал себя. Ты гораздо талантливее, чем думаешь. Поверь мне. Я знаю людей. И не вздумай забрасывать спорт. Обещай добавить к прочим видам верховую езду, большой теннис и хождение под парусом... а потом... обещай через пару лет после моей смерти обязательно жениться, но не на деньгах, а по любви. Обещай не быть одиноким.

Почти десять лет я не мог найти ни одной женщины, способной хоть частично заменить Маргариту, а потом понял, что такая мне уже не нужна. Я стал зрелым, уверенным в себе «желчным Лекоком», и единственно, чего мне не хватало в жиз-ни — это занозистой, внешне нагловатой девицы, которую я мог бы опекать и за руку выводить на сцену... целый год собирал по крупицам своё мужество, а потом взял и сделал ей предложение.

Вот такая история.

Мы уже давно не вышагивали по тропинке, а, сами того не замечая, молча стояли у озера, размышляя каждый о своём. Чуть покрывшиеся желтизной деревья, сплошной стеной окружили тёмно-зелёную, неподвижную поверхность воды, создавая иллюзию двойного мира, выросшего из одного корня. Одна половина, устремлённая к небу, имела чётко прорисованные контуры и границы, а другая... зыбкая и размытая, затягивала в глубину, обещая встречу с неизведанными и невесомыми тайнами.

Боже мой, как это похоже на нас — сверху чёткий, контрастно прорисованный облик, вызывающий то симпатию, то раздражение, а там... под корнями... совершенно иной, никому не веданный, зыбкий и таинственный внутренний мир.

Как это могло случиться? Два года я прожила рядом тонким, болезненно-ранимым, неуверенным в себе человеком, видя в нём только уравновешенного, многоопытного, убеждённого в своей всемирной значимости гения Лекока. И зачем только ему понадобилась такая бесчувственная, близорукая эгоистка, как я?