Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

Моё появление в «Одеоне» прошло мирно и безболезненно. Я пришла туда не молодой дебютанткой, находящаяся под покровительством одного из сильных мира сего, а опытной актрисой, имеющей своё лицо и свой стиль. Новые роли уже не требовали многомесячной, напряжённой работы, вызывавшей приступы бессилия и отчаяния в первые два года. Школа Лекока приносила свои плоды. Заставляя играть женщин, чуждых моей сути, он вложил в руки опыт жизни и понимания людей, которых катастрофически не хватало той двадцатилетней, избалованной девчонке, не изведавшей ни настоящих лишений, ни человеческих страданий, которую ему приходилось силком вытаскивать на подмостки сцены.

Жизнь катилась по гладкой, почти отполированной поверхности, когда вдруг... как гром среди ясного неба... я осознала, что у нас Шарлем должен родиться наследник.

Это звучит совершенно нелепо: «гром среди ясного неба...»... Всего год назад, подняв вверх указательный палец, я, многоопытная мужняя жена, поучала друга Жака: «А ты разве не знал, что от этого иногда рождаются дети?»

Мы с Шарлем никогда не затрагивали эту тему, как и многие другие, но поняв, что, несмотря на активное «это», у нас ничего не рождается, молча смирились с судьбой, каждый втихомолку обвиняя самого себя. Шарль, проживший двенадцать лет с Марго, так и не заимел собственных детей, хотя у неё было два сына от предыдущего покровителя. Он был уверен, что слабое здоровье в детстве стало причиной его бесплодия, а я, не сильно разбиравшаяся в медицине, пребывала в уверенности, что бесплодными бывают только женщины. И вдруг такая потрясающая новость!

Шарль, растерянно моргая глазами, переспрашивал меня раз двадцать, не шутка ли это и вообще... заслуживает ли он такого счастья — на старость лет стать законным отцом... Я, гордо складывая руки на несуществующем животе, чувствовала себя если не богородицей, то во всяком случае первой женщиной в мире, удостоившейся чести выносить и произвести на свет непонятно откуда зародившуюся в ней новую жизнь. Кажется в те дни мы оба окончательно потеряли разум.

Забыв всё, что недавно говорила Элизе, я с самым серьёзным видом сообщила на семейном собрании своё решение:

— Ну вот и всё. С театром покончено. Теперь самое главное дело жизни — вырастить и воспитать здорового ребёнка.

Мама с раскрасневшимися щеками и сияющими глазами, радостно поддержала моё решение:

— Правильно. Я давно этого дожидалась. Бросаю театр и модные журналы и сажусь дома с внуком. Господи, какое счастье — наконец получить радость от малыша! Совершенно безразлично мальчик это будет или девочка!

По накалившейся до предела атмосфере в комнате я поняла, что у нас над головами сгущаются тучи. Бабушки, настороженно переглянулись между собой, и Лотти, всегда более решительная и быстрая на ответ, пустила в ход всю свою подхалимскую дипломатию:

— Шанталь, детка, ты слишком талантлива, чтобы зарывать себя в детских пелёнках. У тебя в голове плещутся ещё сотни нереализованных идей. Парижские дамы нам с Франческой этого не простят. Не надо спешить. Поработай ещё пару лет, а мы уж как-нибудь сами справимся. Не такие мы ещё старые. И потом... — смущённо улыбнувшись и опустив глазки, Лотти пустила в ход убийственный аргумент, — посмотри на себя в зеркало. Такая красавица. Не век же тебе одной куковать. Пора свою личную жизнь устраивать, а не внуков нянчить.

Мама ошарашено переводила взгляд с одной захватчицы на другую.

— Ну уж нет. Мало того, что собственную дочку практически не видела, так вы ещё и внучку хотите к рукам прибрать. С вас хватит. Вы уже своё удовольствие сполна получили. Теперь моя очередь.

Лизелотта, один раз вцепившись в лакомый кусочек, не привыкла отдавать его без боя. Она вообще не привыкла отступать.

— Подожди, детка, не горячись. На твой век этой радости ещё хватит. В этом деле главное начать. За одним малышом последует второй, а там, дай бог, и третий. Не успеешь оглянуться — уже и правнуки подоспели. Ты ещё молодая. Вся жизнь впереди. Наиграешься. Это нам с Франческой уже немного осталось. Может, последний раз, а ты вот кипятишься.

Мы с мамой беспомощно переглянулись. Похоже, нас тут вообще не принимают всерьёз.

Решительно вскинув голову, я рванулась на защиту своих прав:

— Да что это такое! Забыли разве, что это мой ребёнок? Мне его и воспитывать. А законного отца вы вообще со счетов сбросили?

На это раз подала голос Франческа. В отличие от подруги Лотти, она реагировала с некоторым запозданием, но более категорично:

— А тебя, Элли, тут вообще никто не спрашивает. Тебе ещё в куклы играть, а не детей воспитывать. Взрослые без тебя разберутся, — и, блеснув глазами, перевела разговор на шутку:

— А Лекока вообще нечего всякой ерундой от дел отрывать. Без его статей французская культура окончательно завянет.

Мы с мамой, встретившись взглядами, взорвались одновременно. Хохот до слёз, до коликов в животе и спазмов в горле, сотрясал стены гостиной, отдаваясь звоном в висевшей под потолком хрустальной люстре.

Наконец мама, отсмеявшись и протерев глаза, взяла меня за руку и потянула из кресла.

— Поехали, дочка, обедать в ресторан. Похоже, мы обе ещё не дозрели до материнства.

Вопрос о воспитании не родившегося ребёнка так и остался нерешённым.

Я проработала в театре до рождественских каникул, а потом прочно засела дома. Самочувствие было не очень хорошее. Вопреки утверждению бабушек о моей недозрелости, для начинающей матери я была уже старовата — в конце января мне исполнится двадцать три.

Сидение дома доставляло неописуемое удовольствие. Последние десять лет я постоянно куда-то спешила: общеобразовательный колледж, театральная школа, библиотека, выставки, театры, музыкальные концерты, репетиции, спектакли и светские приёмы... и вдруг... полная свобода от всех обязанностей. Можно спать до одиннадцати, завтракать до обеда, а потом обедать до ужина. Какая изумительная роскошь не смотреть постоянно на часы, преисполняясь ненавистью к нестерпимо быстро вращающейся стрелке!

Великолепное ничегонеделание прерывалось лишь регулярными посещениями озабоченных родственников. Дважды в день появлялись тревожные лица бабушек, тут же впивавшихся в меня бесконечными расспросами: тошнит ли, болит ли, шевелится ли, а если да, то как энергично.

Шарль, едва завидев их на пороге, скрывался у себя в кабинете, трусливо пережидая шквал бесполезных советов и предупреждений. Дважды в день, утром и вечером, обязательно забегала мама. В отличие от бабушек, она не кудахтала неугомонной наседкой, а веселила нас забавными шутками и безобидными анекдотами.

Однажды, без всякого предупреждения, на пороге комнаты возник папа. Он нерешительно топтался в дверях, ожидая церемонного приглашения. Надо же, как он изменился за те пол года, что мы не встречались! Круглый животик, ещё недавно вальяжно свисавший из под нарядной жилетки, бесследно исчез, а щёки... они не расплывались больше мягкими складками по крахмальному воротничку, а, розовые и чисто выбритые, гордо сообщали о вернувшейся молодости и былом великолепии.

Вскочив со стула, я бросилась ему на шею... как десять лет назад, когда он, приезжая с гастролей, возникал поздно вечером на пороге моей спальни. Нарадовавшись его посещению, велела подать чаю и свежих булочек с корицей, которые, судя по запаху, уже успела напечь наша замечательная кухарка.

Папа, проведя рукой по ставшему плоским животу, заговорщески улыбнулся:

— Чай — это хорошо, но если можно... без булочек. А ещё лучше — чашечку кофе.

Мы дружно болтали ни о чём, с любопытством разглядывая друг друга.

— А знаешь, дочка, я действительно рад, что становлюсь дедом. Страшно любопытно посмотреть на то, что вам удалось сотворить. Представляешь, твоя красота и лекоковская гениальность!

— А если коварная природа задумала всё наоборот? Лекоковская некрасота и моя негениальность?

— Не нарывайся на комплименты. Такой уж бездарной тебя тоже не назовёшь. Скажи лучше, ты на меня очень рассердилась за маму?

Папин вопрос прозвучал неожиданно и фальшиво. Вся беда наших с ним отношений заключалась в том, что мы никогда не разговаривали ни о его, ни о моих чувствах. Серьёзно говорили только о театре. Во всём остальном лишь скользили по поверхности. В этот момент я не знала, чего он от меня ожи-дает — очередной шутки, или откровенного разговора. После минутного колебания решила, не заботясь о резонансе, повести разговор так, как хотелось мне.

— Я не сержусь на тебя, но и не понимаю. Прожить больше двадцати лет с такой женщиной, как мама, а потом променять её на наивную, хорошенькую девчонку. Это всё равно, как всю жизнь лакомиться яствами лучших поваров Парижа, а потом сбежать в харчевню для извозчиков и заказать луковый суп с... извини меня... с мухами.

— Насчёт мух... это ты, радость моя, несколько перестаралась, а вот что касается лукового супа в харчевне для извозчиков... В этом действительно есть особый шарм, потому что устрицы и фазаны очень быстро приедаются.

— А если серьёзно? Я хочу это понять. Мало ли что ожидает меня в будущем.

— А если серьёзно... то изволь. Жизнь с такими умными, сильными женщинами, как твоя мама, хороша только поначалу; чувствуешь себя избранным, выделенным из толпы привлека-тельных, но менее ярких претендентов. Тебя любит и ценит самая великолепная женщина в мире! Но лет этак через пять-шесть начинаешь замечать, что ты вовсе не муж, имеющий своё лицо, а объект воспитания. Она ставит перед тобой задачи и цели, которые ты, как дрессированный пудель, обязан безоговорочно выполнять. А то самое важное, что связывает супругов — нежность, любовь, страсть — превращаются в кусочки сахара, которые выдаются по счёту в награду за хорошо выполненный пассаж. И тогда действительно появляется желание сбежать в ближайшую харчевню, где тебе подадут простой луковый суп... правда, желательно, без мух.

— Ну а эта девочка? Её, кажется, зовут Ариадной? Как с ней?

— С ней я чувствую себя настоящим, полноценным мужчиной. Не думай, я не так наивен... я прекрасно понимаю, что нужен ей, кроме всего прочего, как трамплин для прыжка в высоту, но мне достаточно её нежности, преданности и уважения. Моей любви хватает пока на нас обоих, а дальше... жизнь покажет. Я ответил на твой вопрос?

— Да папа. Ответил и очень точно.

Странно, но отец повторил слова, которыми Шарль когда-то сделал мне предложение. Неужели это всеобщая мудрость зрелых мужчин, не рассчитывающих на ответную страсть молодых избранниц? Исповедь отца во многом созвучна с исповедью Шарля. Как он сказал тогда о Маргарите? «Она кроила и лепила меня по своему вкусу... А потом я стал взрослым и уверенным в себе Лекоком, и понял, что такая женщина мне больше не нужна. Мне захотелось опекать занозистую девчонку и за руку выводить её на сцену». Так и папа. Он опекает свою Ариадну, вытаскивая из артистического небытия, сам став при этом опять молодым и красивым.

— Пап, дай бог тебе удачи и навещай меня почаще. Видишь, когда я стала взрослой, мы можем наконец начать серьёзно разговаривать.

После его ухода я задумалась о маме. Трогательная забота о бабушках, Норберте и Софи, понимание и сочувствие к племянникам и подругам, внимание к жалобам поклонниц — все эти великолепные человеческие качества почему то никогда не проявлялись по отношению к мужу. В детстве у меня всегда было ощущение, что он перед ней в чём-то виноват, или по вредности не дотягивает до установленной ею верхней планки. Она никогда не была похожа на страстно влюблённую женщину. И вот сейчас, талантливая, молодая и красивая, она осталось одна, делая вид, что ничуть об этом не сожалеет.

В детстве мама казалась мне идеалом. Даже манеру говорить, постоянно подтрунивая над собеседником, я скопировала с неё. Этот способ общения стал моей второй натурой. Даже в общении с Шарлем я не произношу ни слова в простоте и искренности. Наши диалоги напоминают полудружеские словесные дуэли, в которых побеждает тот, кто первым подловил собеседника на слабости или нелогичности.

Не выйди я замуж за Шарля, взрослого, сложившегося человека, наверняка повторила бы мамину судьбу. Представляю свои гримасы в сторону мужа-сверстника, типа Жака или Анри-Ипполита. Я бы лезла на стенку от дурацких шуток одного, или приступов меланхолии и самобичевания другого, рисуя на своей физиономии такое... что сбежали бы они от меня не через двадцать лет, а через двадцать часов.

Всё это хорошо и весело, но пора пожалуй учиться нормально общаться с собственным мужем. Он этого заслуживает.

Мы с Шарлем сидим у кроватки нашего сына, маленького Марселя, появившегося на свет неделю назад, недоношенным и нежизнеспособным. Его приход в мир не был ни стремительным, ни победоносным. Он выкарабкивался медленно и мучительно, потратив на это до последней капли наши с ним общие силы.

Мы со страхом смотрим на жалкое существо с большой круглой головкой и невесомыми ручками-ножками, бледно-голубой паутинкой цепляющимися за воздух.

Я подставила руку под эту паутинку, и она, совершенно случайно, обвилась вокруг моего указательного пальца.

— Посмотри, он схватил меня за палец! Он держится за мою руку, значит не собирается от нас уходить!

У меня за плечом раздалось странное бульканье... Шарль, уронив лицо в раскрытые ладони, пытался приглушить вырывающиеся из горла хрипы.

— За что! Господи, за что!

Его голова и плечи сотрясались от рвущихся наружу бессилия и отчаяния.

Свободной рукой я гладила его седые, жёсткие волосы, пытаясь утешить и успокоить, как будто от этого сейчас зависела жизнь нашего сына.

— Милый, родной мой, не надо терять надежды. Ты же видишь, он дышит, шевелится, держится за мою руку. Мы вытянем его, справимся, потому что иначе не должно быть. Сейчас ты успокоишься, и мы попробуем его ещё раз покормить. В прошлый раз мне показалось, он даже сделал несколько глотков.

То ли поглаживания, то ли необходимость конкретных, целенаправленных действий привели Шарля в чувство. Он убрал руки с помятого, изборождённого слёзами лица, и, осторожно вытащив Марселя из кроватки, положил мне в руки.

Я приложила к груди наше невесомое сокровище. Головка несколько раз беспомощно дёрнулась, пытаясь схватить последние глотки воздуха, и едва ощутимо прикоснулась к источнику питания. Странное, совершенно незнакомое ощущение: что-то щекотнуло и сладко потянуло меня за грудь. Три-четыре слабых усилия... и головка опять бессильно повисла на моём локте.

— Ну что, опять ничего не съел? Подожди, надо следовать указаниям врача. Ему не достаёт сил сосать из груди — она у тебя ещё слишком тугая и неразработанная. Сцеди, сколько сможешь в бутылочку, а я попробую покормить его из мягкой соски.

С соской получилось удачней, чем в первый раз. Марсель высосал почти тридцать грамм, и это было уже большой победой.

Мы не оставляли его ни на минуту без присмотра. Спали по очереди по два часа, а потом менялись местами. Перед сдачей караула я нацеживала в бутылочку молока, писала отчёт родственникам и ложилась в постель, тут же впадая в странное состояние — то ли сна, то ли бреда наяву.

Семейство, ещё недавно дравшееся за право воспитывать новорожденного, получило строжайший запрет на посещение нашей квартиры. Не дай бог занесут с улицы какую-нибудь простуду или инфекцию. В обмен на соблюдение карантинного заслона, мы обязались каждые два часа отправлять подробный отчёт о состоянии малыша.

Недели медленно сменяли друг друга, а наш сын так и висел на волоске между жизнью и смертью, как будто ни как не мог прийти к однозначному решению — жить или не жить.

Были дни, когда я впадала в панику и теряла надежду, и тогда Шарлю приходилось вытаскивать меня из водоворота отчаяния. Несколько раз он, потеряв мужество и последнее здравомыслие, срывался в ту же самую пропасть, и тогда мне приходилось из последних сил выуживать его на поверхность.

Через месяц Марсель, так ещё ни чего и не решив, открыл глаза. Большие, круглые, серо-голубые... Они бессмысленно смотрели в пространство, не вызывавшего на бледном, крошечном личике ни интереса, ни неудовольствия. Похоже, внешний мир оставил его равнодушным.

Когда-то, в долгие месяцы счастливого ожидания, мы с увлечение гадали, на кого наш ребёнок будет похож, от кого унаследует красоту и таланты... Сейчас было совершенно безразлично, станет ли он красивым и умным, или останется блеклым и бесталанным, главное, чтобы выжил. Врачи вынесли окончательный приговор — детей у нас больше не будет.

Однажды домашний доктор, единственный, кто имел доступ к Марселю, принес небольшую книжечку, напечатанную на тонкой, полупрозрачной бумаге.

— Вот смотрите, что мне недавно совершенно случайно попалось в руки. Эту книгу написала некая Адель Моро, много лет проработавшая сестрой милосердия в нашей миссии в Тунисе. Она лечила местное население европейскими методами и перенимала у них их медицинские секреты, что и описала в своей книге.

Врач, перелистнув насколько страниц, открыл главу «Уход за ослабленными новорожденными».

Миссионерка описывала метод морских купаний. Младенца ежедневно на двадцать минут опускали в тёплую морскую воду, принуждая держаться на воде и барахтаться в волнах.

Она доказывала чудодейственное воздействие морской соли и активного движения на организм новорожденных, которые, по её утверждению, к годовалому возрасту практически догоняли своих, родившихся здоровыми, сверстников.

— Я оставлю вам эту книжонку. Почитайте внимательно. Если заинтересуетесь — можете с этой дамой связаться. Адрес я выписал на отдельной бумажке. Живет она, кстати, недалеко от Парижа.

Метод, описанный мадам Моро, казался с одной стороны очень убедительным, но с другой... трудно выполнимым. Откуда мы в парижской квартире возьмём море и волны. Не ехать же с полуживым Марселем в Тунис! И тем не менее Шарль написал обширное письмо миссионерке, подробно описав постигшую нас беду.

Неделю спустя она уже стояла перед детской кроваткой, с ласковым сочувствием рассматривая маленького пациента.

— Да, уважаемые родители, тут есть над чем поработать. Если вы готовы, составим план лечения прямо сегодня.

Честно говоря, я лично ещё ни к чему не было готова, но Шарль, без предупреждения перехватив инициативу, уже сидел с мадам Моро за письменным столом и записывал под её диктовку шаги первой необходимости.

После ухода мадам я, со свойственной мне энергией, бросилась на защиту здоровья и жизни сына:

— Да как ты мог, ничего как следует не обдумав, сходу принять предложение этой авантюристки?

— Я досконально прочёл её рассуждения и доводы, и они показалось мне вполне убедительным. Основной принцип не отличается от того, что сделала в своё время со мной Маргарита — укрепление тела через активные движения и водные процедуры.

— Но тебе тогда было уже восемнадцать, а Марселю нет ещё и двух месяцев!

— Если бы моя мама вместо шерстяных шарфов и одеял, вовремя прибегла к активному спорту, не дожил бы я до восемнадцати лет малахольным уродом.

— Или вообще до восемнадцати лет не дожил бы.

— Не говори глупостей и не трусь. Если мы через два-три сеанса заметим, что его организм с нагрузкой не справляется — прервём.

Через два дня в квартиру въехала огромная цинковая ванна на тяжёлой деревянной подставке, батарея вёдер, груда простыней, полотенец и ещё тысяча мелочей непонятного ни одному здравомыслящему человеку предназначения.

Наконец наступило самое страшное, что уже неделю регулярно преследовало меня в ночных кошмарах — первое купание Марселя в морских волнах.

Мадам Моро, крупная, энергичная женщина с громким голосом и изрытым оспой лицом, раздавала команды направо и налево. Наш малочисленный персонал — две горничные, кухарка и специально нанятая для новорожденного няня, так и не успевшая приступить к своим прямым обязанностям, носились по квартире, как хорошо вымуштрованная рота солдат, выполняя короткие приказы опытного генерала. Наконец плацдарм был полностью подготовлен для боевых действий.

Миссионерка трижды проверила локтём температуру, насыпала из кулёчка привезённой из Туниса морской соли, несколько раз опуская в воду палец и пробуя раствор на вкус.

— Так. А теперь на сцену выходят родители. Нечего стоять, выпучив от страха глаза. Ваша задача — создавать волны, но пожалуйста — никаких штормов. Сегодня нам нужен лёгкий, утренний бриз. Вот так.

Мадам Моро показала рукой, как нужно слегка пошевеливать воду, создавая в ванне небольшое волнение, и сразу, не дав ни минуты на репетицию, взяла на руки Марселя.

Я завизжала, как ужаленная осой собака. Шарль, шлёпнув меня по руке, отдал короткий приказ:

— Нам нужны волны, а не кудахтанье обезумевшей наседки. Давай работай.

И вот наш бледный, даже толком не накормленный мальчик, уже барахтается в волнах, создаваемых извергами-родителями.

Большая, мягкая ладонь мадам воздушной подушкой лежит у него под грудью, придерживая большим и указательным пальцами раскачивающуюся над водой головку. Марсель, тихонько скуля, едва перебирает в воде ручками и ножками, сморщив голубоватое личико в гримасу страдания.

Ещё пару секунд... и мои ватные ноги, медленно теряя опору, ускользнут под цинковую ванну. Если бы не Шарль, я давно вырвала бы сына из лап этой проклятой миссионерки... Как он может, равнодушно взирая на страдания ребёнка, преспокойно купать руки в тунисской соли?

Даже не взглянув в мою сторону, Шарль тихонько шепнул:

— Иди, присядь в кресло. Не дай бог свалишься и разобьёшь голову. Она нам с сыном ещё пригодится.

— Не свалюсь. Всё хорошо.

Я уперлась ватными коленями в борт ванны и заставила себя сосредоточиться на волнообразном ритме.

Минут через пять мадам Моро опять опустила локоть свободной руки в воду и потребовала добавить тёплой воды, разговаривая при этом только с Марселем:

— Вот умница, вот молодец, давай, давай, двигай ножками. Скоро они станут такими крепенькими, что сможешь бегать за девушками. Вот тогда то и начнутся для твоей мамочки настоящие тревоги. Сейчас пока только цветочки.

Мы ещё один раз добавили тёплой воды и соли по вкусу, прежде чем купальщица, внимательно осмотрев личико Марселя, постановила:

— Всё. На первый раз хватит. Не будем человека переутомлять. Сейчас ополоснём его в пресной водичке, хорошенько разотрём, намажем маслицем и спать. Обещаю, после сна он потребует двойную порцию обеда.

К моему удивлению, проснувшись, он действительно съел вместо обычных тридцати граммов, сто пятьдесят.

Всю неделю мадам Моро приходила к нам в точно назначенное время и купала Марселя, ежедневно увеличивая продолжительность упражнений на две минуты. Под конец, нам стало казаться, что его руки и ноги движутся энергичней, чем в первые дни, а личико выражает если не удовольствие, то во всяком случае не страдание.

Миссионерка, подробно объясняя смысл происходящего, давала наставления на ближайшие дни:

— Следующую неделю вы будете работать самостоятельно. Только не вздумайте лениться и пропускать купания. В этом методе самое важное — непрерывность нагрузки. Пару раз пропустите — придётся всё начинать с начала. Я навещу Марселя через неделю и решу, как действовать дальше.

Первое самостоятельное купание проходило в суете и препирательстве: мы с Шарлем не могли решить, кто изображает воздушную подушку, а кто делает волны. Наконец, уставший от перебранки отец, объявил волевое решение:

— У меня руки больше... и не так трясутся. Держать его буду я. Твоя трясучка годится только для волн. Только аккуратнее. Не шторми.

Отказавшись от дальнейших дискуссий, я молча подчинилась авторитету мужа. Надо отдать ему должное — он всегда почему-то оказывается прав. Похоже, эти купания действительно идут Марселю на пользу. Во всяком случае не вредят.

Милый Шарль, до чего же ты немыслимая воображуля! У тебя не дрожат руки? Господи, да твои руки ходят ходуном, как и мои!

После первых двух оборотов от одного берега ванны до другого, пот стекал градом по лицу новоявленного миссионера. Марсель, почувствовав, чужие, неумелые движения, напрягся и вообще перестал шевелить конечностями, покорно отдавшись на произвол своей нелёгкой судьбы. Шарль возил его по воде, как бумажный кораблик, сосредоточив всё внимание на бессильной головке, ежесекундно грозившей потонуть в волнах.

Приостановив лёгкий, утренний бриз, я машинально подставила ладонь под крошечные стопки, слегка согнув ему ноги в коленях. В этот момент произошло чудо. Марсель, оттолкнув мою руку, распрямил ноги. Этот первый, слабый толчок, первое активное сопротивление чужой воле, был ощутим и великолепен.

— Ну ка, повтори ещё раз. Подставь руку!

Глаза Шарля наполнились восторженным любопытством.

Я подставляла руку вначале под ножки, а потом и под ручки сына, вынуждая его двигаться и активно сопротивляться. Это было практически наше с ним первое осознанное общение.

Закончив купание, мы, досконально соблюдая инструкции мадам Моро, ополоснули измученного Марселя в пресной воде, смазали принесёнными Адель маслами и уложили в кроватку.

— Господи, я не знаю, как с этим справляются тунезийки, но для меня такие купания — непосильный труд.

Шарль, нежно поглаживая мои, распухшие от солёной воды руки, задумчиво произнёс:

— Всё же женщины — удивительные существа. Пока мы, павлины, распушив хвост, представляемся решительными и смелыми, вы, не стыдясь своей слабости, интуитивно делаете то, что нам никогда не пришло бы и в голову. Какая ты у меня умница!

Следующие купания мы, все трое, преодолевали уже спокойнее. Наши руки, приобретя некоторый опыт, перестали пугать Марселя, а необходимость сопротивления заряжала его азартом. Он висел неподвижно в воде, пока я не подставляла ему под пятки руку. Чем энергичнее я сгибала его колени, тем сильнее становились толчки. Теперь Шарлю не надо было возить его по воде. Он продвигался вперёд сам.

Последнее, седьмое купание стало настоящим праздником победы. Даже с шампанским.

Шарль, бережно направляя сына к себе, вдруг заурчал и расплылся в счастливой улыбке.

— Ой, смотри. Вот это да... Сейчас мы поплывём к маме, а она посмотрит на наше лицо! Развернув Марселя ко мне, он, бережно поддерживая головку, плеснул малышу на спинку немного воды. Мне навстречу двигались два огромных, сияющих голубизной глаза и широченная беззубая улыбка ребёнка, признавшего наконец, что мир, в который он так неохотно явился, на самом деле не так уж плох.

Мадам Моро, приехав, как и обещала, в начале следующей недели, сразу заметила произошедшие с мальчиком перемены. Он, почувствовав знакомые, уверенные руки, сконцентрировал на ней взгляд и радостно одарил одной из самых широченных своих улыбок. Он улыбался не просто в пространство, а именно ей.

С этого дня дело пошло на лад. Адель показала новую серию упражнений в воде и «на суше», которые мы выполняли с полной самоотдачей и послушанием. Сын начал потихоньку прибавлять в весе, признавая оба источника питания — маму и соску. Возможно, он мог бы уже обойтись только мамой, но Шарль... он был так счастлив ролью кормящего отца, что лишать его этой привилегии было бы слишком жестоко.

Следующим шагом, объявленным решительной миссионеркой, было постепенное снижение температуры воды.

— Первые две недели тунезийки тоже купают своих младенцев в деревянном корыте, нагревая воду на солнце до температуры тела, а потом постепенно снижают её, пока она не сравняется с морской, приблизительно градусов до 25 — 26. После этого женщины начинают опускать детей в море.

— А что они делают с детьми, родившимися зимой?

— Некоторые купают в корыте до весны, а некоторые...

— И что же делают «некоторые»?

— А «некоторые» ничего не делают. Когда в семье уже бегает пять или шесть голодных ребятишек, женщине некогда, да и незачем думать о купаниях. Ладно. Сейчас мы говорим о другом. Знаете, почему нужно снижать температуру? В тёплой воде человек распаривается и его тянет в сон, а прохладная стимулирует активность и энергию. Кроме того, она повышает сопротивляемость к простудам и прочим инфекциям, что тоже очень важно для дальнейшей жизни.

Мы давно перестали спорить с Адель. Её программа стала для нас библейским законом, а она сама — чем то вроде оракула или пророка, потому что все её прогнозы и обещания рано или поздно сбывались.

Месяцам к четырём Марсель уже пытался самостоятельно садиться и научился перекатываться со спины на живот. Переворачиваясь с боку на бок, он путешествовал по нашей широченной кровати, огороженной со всех сторон подушками и стульями.

Дверь для посещения родственников еще не была распахнута настежь, но мы, оставляя небольшую щёлочку, разрешили им «просачиваться» по одному.

Можете себе представить, что тут началось! Моему сыну предстояло стать ещё более избалованным, чем я.

Со временем всё чаще, обращая ко мне просительные лица, родственники ненавязчиво интересовались моими планами. «А как скоро ты собираешься возвращаться в театр?»

Ко всеобщему разочарованию, я сообщила своё окончательное решение:

— Когда мой сын научится ходить.

Я просидела с ним, ежедневно занимаясь массажем и плаванием до года и двух месяцев. К этому времени он уже прочно стоял на прямых, тренированных ножках и передвигался по всей квартире, держась за мебель или протянутую ему руку. А вот на кого он будет похож — мы так и не поняли. Да и какая разница. Главное, что он выжил.

Старая, навязшая у всех на зубах, народная мудрость: «Друзья познаются в беде»...

Вспоминая сейчас об этом периоде жизни, мне на ум приходит другая мудрость: «Мужья познаются в беде»... и жены, естественно, тоже.

Мы никогда не справились бы с нашей бедой, если бы не Шарль. Сейчас, почти четверть века спустя, я с восхищением и благодарностью вспоминаю о своём замечательном муже. Что было бы, окажись на его месте другой человек? Даже если бы наш сын и выжил, остался бы на всю жизнь не только физическим, но и моральным калекой.

Сейчас, когда я пишу этот дневник, перед моими, повидавшими жизнь глазами, проходит длинная череда несчастных супружеских пар, переломавших жизнь себе и друг другу только потому, что не действовали, а искали виновного: «Ты виноват в том, что это сучилось... Нет, это результат твоей непроходимой глупости и упрямства...» Как потерпевшие кораблекрушение: в то время, как одни помогают друг другу удержаться на обвалившейся мачте, другие выясняют, кто приобрёл билеты на эту трухлявую посудину.

Если ли бы не высочайшая мудрость Шарля, это стало бы и нашей судьбой, потому что причина была во мне.

Многоразовые матери и передовые врачи передавали из уст в уста золотое правило для беременных женщин: хочешь выносить здорового ребёнка, восприимчивого ко всем радостям окружающего мира, не ленись, а живи за двоих. Всё, что ему нужно — это свежий воздух, здоровая пища и масса приятных впечатлений.

Вторая половина беременности проходила легко и беззаботно: ни мучительной тошноты, ни распухших лица и ног, ни необузданных прихотей или приступов хандры и слезливости. Мне хотелось напоследок всего насмотреться и всё пережить вместе с ним. Шарль пытался обуздать мою активность, уговаривая спокойно посидеть дома, а не носиться по выставкам и концертам. Но могла ли я не послушать вместе с моим малышом музыку Шопена и Листа? Отклонить встречу с Элизой, только что вернувшейся из России, или приглашение Клодель, создавшей новую скульптуру? Разве можно было не откликнуться на записку Бернар и не примчаться смотреть её «Даму с Камелиями»? А первая совместная выставка Родена и Клода Моне? А Жак с его задумками опробовать себя в качестве режиссёра?

В принципе я не нарушала рекомендаций врачей: много спала, много ела, часами гуляла на свежем воздухе и развлекалась, заряжаясь массой положительных эмоций.

Всё могло быть так хорошо, не оступись я в тот проклятый вечер, выходя из экипажа. Просто не попала ногой на ступеньку... Врачи назвали это преждевременными травматическими родами, хотя правильнее было бы назвать поздним выкидышем.

Другой муж исполосовал бы меня своими упрёками, пожизненно казня за грехи. «А ведь я говорил... просил тебя, умолял не носиться в таком состоянии сломя голову..., а ты, безответственная эгоистка... Вот теперь и расхлёбывай эту кашу. Сына загубила и мне жизнь изломала.»

Не лишённая женской изобретательности, я нашла бы двести десять причин, почему в случившемся виновата не я, а он. И мы, вместо того, чтобы действовать сообща во спасение сына, ругались бы до конца жизни, перегрызая друг другу глотки.

С Шарлем всё получилось иначе. Это я бичевала себя за легкомыслие. Бессонно ворочаясь по ночам в постели, захлёбывалась чувством вины и ненависти к себе. В одну из таких ночей, потеряв голову от отчаяния, выплеснула всё это мужу на голову.

Он, не перебивая, выслушал поток самобичевания и закрыл тему двумя фразами, причём закрыл её на всегда:

— Нене, не надо изводить себя бессмысленными упрёками. Да, ты оступилась, выходя из кареты, но могла точно так же зацепиться ногой за ковёр, пересаживаясь с дивана на кресло. От этого никто не застрахован. Даже прописав себе на девять месяцев постельный режим, ты всё равно вынуждена была бы вставать в туалет, а значит... Какая разница, почему это произошло. Важно, что нам делать дальше. Вместе и дружно. Если начнём ругаться, точно не справимся. А теперь закрой глаза и постарайся заснуть.

Шарль прижал меня к себе, укутав, как маленького ребёнка, одеялом, и укачивал, пока я не задремала. Впервые за последние десять дней.

Ирония судьбы! Я выходила замуж, не пылая ни страстью, ни романтической влюблённостью. Привыкала к Шарлю медленно и со скрипом. Поначалу сильно мешали его некрасивость и холодная уверенность в абсолютном превосходстве, но после исповеди у лесного озера, а потом и Марселя, поняла на всю оставшуюся жизнь: он — это лучшее, что могла подарить мне судьба. С тех пор я знала наверняка, что никогда... никогда в жизни не причиню ему боль. Мне не нужна ни раздирающая душу страсть «Вальса» Камиллы Клодель, ни гимн эротической любви «Вечной весны» Родена. Моя любовь к Шарлю — это наполненная мощью, покоем и глубокой нежностью «Лунная соната» Бетховена