Книгам «Лабиринты» У. Г. Мэтьюза 1, «Прогулка по изнанке»

Она закрыла глаза и еще крепче обхватила себя за плечи.

— А вот я трачу на поиски того, чего здесь нет, очень много времени.

Теперь она стояла ко мне вполоборота. Округлость ее щеки словно молила сжалиться, не судить слишком строго.

— Как я на вас настроилась? Я три ночи подряд дожидалась во сне этого автобуса, хотя садиться в него совсем не хотела, и перспектива провести за этим занятием еще одну ночь была не из приятных. Но вчера вечером я проходила по «Саут-Кенсингтон» и увидела вас на платформе Дистрикт-лайн западного направления. Вы читали Лавкрафта¹⁹, в том же издании, что и у меня, — вот я и подумала: попытка не пытка. Взяла и настроилась на вас. Вы что-нибудь почувствовали?

Я попытался вспомнить. Странных ощущений, странных мыслей у меня всегда предостаточно. Может, и было там, на платформе, какое-то мгновение, когда на меня ни с того ни с сего вдруг нахлынула ужасная печаль. Но такое со мной часто случается.

— Точно сказать не могу, — ответил я. — Каким же образом вы настроились?

— Ну, просто направила на вас свои мысли.

— Значит, просто направили на меня свои мысли и установили связь, а потом втянули в свой сон. На такое, знаете ли, не каждый способен.

— До сих это обычно не шло мне на пользу.

— И часто вы такое проделываете?

— Я что, похожа на шлюху?

— Да что же вы так сразу обижаетесь! Если я и ляпнул не то, уж не обессудьте — для меня это все внове и очень странно.

— Новое и странное может оказаться куда лучше старого и привычного.

Я хмыкнул и покачал головой — это, мол, еще как посмотреть.

— Говорите, вы три ночи подряд ждали во сне этого автобуса? И при том что даже не хотели в него садиться? Так зачем было ждать? Вас что, заставляли?

Она взглянула на меня раздраженно, разве что ногой не топнула.

— Этот сон всегда начинается на автобусной остановке. Помните, какие там места вокруг? Уйти пешком оттуда некуда, все слишком ненастоящее. — Ее передернуло. — И такси там не поймаешь, и машину не застопишь — по этой дороге вообще больше ничего не ездит.

— Должно быть, за этим что-то кроется?

Она вдруг замкнулась, словно ушла в себя.

— Что еще вам нужно знать?

— Больше, чем вы рассказываете.

— Можно я не буду выкладывать все разом?

— Все и не требуется. Мне просто нужно узнать побольше о вас и об этом автобусе.

Она метнула на меня взгляд исподлобья, довольно-таки неприязненный.

— Обо мне, значит. И об автобусе. Что ж, пожалуйста. Как только начинается этот сон, я оказываюсь на этой автобусной остановке и застреваю. Если автобус подъезжает, я уже не могу не сесть в него: выбора нет. Я не хочу в него садиться, но приходится. Так уж устроен этот сон. Ну что, довольны?

— Не сердитесь. Вы же хотите, чтобы я поехал с вами на этом автобусе? Ну так и не удивляйтесь, что я хочу разузнать побольше.

— О господи, неужели так трудно просто побыть со мной рядом? Я что, стала такой уродиной?

— Вы красавица, и, должно быть, просто неотразимая, когда не сердитесь, и я был бы счастлив составить вам компанию, но почему вы выбрали меня? У вас ведь наверняка есть родные или друзья. Почему вы не обратитесь к ним?

— Нет таких родных и друзей, которых я могла бы привести в этот сон.

— Но меня-то привели!

— Послушайте, если для вас это все чересчур, так и скажите. Найду кого-нибудь другого.

— Нет-нет, не чересчур… просто у меня ум за разум заходит. Только не обижайтесь, пожалуйста, но вы… вы, часом, не вампир, а?

— Я что, похожа на вампира?

— Вы похожи на прерафаэлитскую нимфу, но одно другому не мешает.

— Ну что ж, пить вашу кровь я не намерена… если именно это вас беспокоит. — Она отвернулась от стенда. — Не люблю бутылки Клейна, — сказала она. — От них начинает казаться, что все бессмысленно.

— Однако же вы пришли сюда, к этим бутылкам. Вы что, заранее знали, что найдете меня здесь?

— Предполагала. Ну ладно, мне пора. — Она подняла сумку и перекинула ремень через плечо.

— А кофе не желаете?

— Можно. — По губам ее скользнула улыбка.

Я взял у нее сумку, а она тотчас подхватила меня под руку, как старого знакомца. Ну и чудеса. Мы вышли из музея и направились по Экзибишн-роуд обратно, к метро. Она даже двигалась по-прерафаэлитски, будто на ней не футболка с джинсами, а какие-то мифологические одеяния, мало что скрывающие. Давненько мне не доводилось идти с женщиной под руку; грудь ее касалась моего локтя, и я бы не отказался шагать вот так рядом с ней весь день до вечера и дальше, хоть до самой «Бальзамической». Она казалась такой беззащитной, пока молчала. Когда она поворачивалась взглянуть на что-нибудь, я вновь замечал эту округлость щеки и задыхался от желания защитить и оберечь ее. Защитить — от чего? Перед глазами мелькнуло на миг лицо Ленор, и я отвернулся. Интересно, а эта чем добывает себе на кусок хлеба?

— Я преподаю по классу фортепиано, — сообщила она, не дожидаясь вопроса.

— Это у вас Шопен на футболке?

— Мазурка номер сорок пять, ля-минор.

— Моя любимая.

— Правда?

— Правда.

— Играете на чем-нибудь?

— Нет, просто недавно слушал ее на диске.

— В чьем исполнении?

— Идил Бирет²⁰ — она вносит в эту вещь танец и тени.

— А ну-ка напойте! — Она прикрыла ладонью нотный стан на футболке.

— Могли бы и не прятать — я все равно не разбираюсь в нотах.

— Напойте. Или насвистите.

Я насвистел, докуда смог, а когда умолк, она проворчала: «Все мимо нот», — но кивнула, и по выражению ее лица я понял, что прошел испытание.

— У меня есть эта запись, — сказала она так, словно только что прослушала ее по-настоящему. — А почему сорок пятая — ваша любимая?

— Она словно призрак самой себя, словно живет сразу и в прошлом, и в настоящем.

— Сочится сквозь себя бальзамом.

— Что вы сказали?

— Проходит.

— Сквозь себя саму?

— Ммм…

— Питер Диггс, — представился я, протягивая руку.

— Амариллис. — Чуть склонив голову набок и рассеяно пожимая мне руку, она следила за моей реакцией.

«Амариллиде кудри не трепал…»²¹ — припомнил я, но решил все-таки не цитировать ей Мильтона, а сказал лишь:

— Подходящее имя. Не каждая женщина смогла бы такое носить.

Она кивнула, точно я выдержал очередную проверку. Я почувствовал себя актером на пробах и вынужден был напомнить себе, что не я все это затеял.

— А фамилия? — спросил я.

Она отдернула руку, будто готова была выскочить из-за столика, но тут же успокоилась.

— Еще не время, — сказала она, смахивая несуществующие крошки со столешницы. — Вы верите в призраков?

— Только не в тех, которых вечно пытается сфотографировать эта паранормальная публика.

— В каких же?

— В тех, что обитают в сознании, незримо для прочих. И повторяют то, что они когда-то говорили и делали, снова и снова.

— Почему?

— Может, потому, что им не удалось сразу сделать это правильно.

— А что, вы многое не сумели сделать правильно сразу?

— Да. А вы? Верите в призраков?

— Я бы не верила, да вот они, похоже, верят в меня. — Она старалась не смотреть мне в лицо, как, впрочем, и на протяжении всей беседы. — Давайте о чем-нибудь другом поговорим.

— Давайте. Вам никогда не приходило в голову, что люди состоят по большей части из прошлого? Каждый новый миг мгновенно становится прошлым, и все мгновения будущего рано или поздно постигнет та же участь. Не так уж много остается на долю «сейчас».

— Хм-мм… — пробормотала она и покачала головой, то ли просто так, то ли с сочувствием.

— Куда вас повез вчера этот Финнис-Омисский автобус? — спросил я.

— Не знаю. Я поднималась по ступенькам, пока не проснулась.

— От страха?

— Нет, просто захотелось в туалет. Ну, я, пожалуй, пойду.

— Вы торопитесь?

— Мне нужно все обдумать. А то я вечно суюсь в воду, не зная броду. А потом жалею. — Она привстала и потянулась за сумкой.

— И сейчас жалеете?

— Пока нет, — ответила она уже на ходу. — Только не идите за мной.

— Я не знаю вашей фамилии. Вы не дали мне ни телефона, ни адреса. Как же я вас найду теперь?

— Может, на «Бальзамической»? — бросила она через плечо, исчезая в воротах станции.
6

ОТЕЛЬ «МЕДНЫЙ»

Амариллис во плоти была совсем другой, чем Амариллис во сне. В ее, кстати сказать, сновидении, — значит, вот какой она сама себе виделась: худой и бледной, с соломенными волосами, почти что призраком настоящей Амариллис, шедшей со мною под руку по Экзибишн-роуд. Перед глазами снова мелькнуло ее лицо вполоборота, округлость щеки. Сколько раз я твердил своим студентам, что идея — неотъемлемая принадлежность образа!

Завтра предстояли занятия, и следовало бы собраться с мыслями, но я не мог думать ни о чем, кроме Амариллис. Мне и самому не хотелось кататься в этом японском фонаре-переростке, но как иначе увидеться с ней еще раз, я не представлял. Так что я влил в себя большой виски и зарядил плеер «Затмением» Такемицу для сякухати и бивы²². Музыка жуткая, потусторонняя, но даже она казалась бескрылой и грузной в сравнении с этой фосфоресцирующей рисовой бумагой, этими желтыми, розовыми, оранжевыми листами, пронизанными светом. Маршрут этого автобуса пролегал в каком-то другом измерении — попасть туда наяву я не мог. Но чем усердней я вызывал в памяти остановку под вывеской «Бальзамическая», тем явственнее казалось, что она такая же всамделишная и прочная, как любая другая автобусная остановка, — просто находится в другом мире, проникнуть в который можно только во сне. Я раскинул руки, словно раздвигая отгораживающие ее от меня занавески, но ничего не вышло.

Часы, оставшиеся до отхода ко сну, протекли совершенно впустую — в смысле, для работы бесполезно. Я выпил еще, заказал пиццу на дом, посмотрел на видео «Двойную жизнь Вероники»²³. Потом начал бояться, что Амариллис чего доброго погибнет в мире снов или застрянет там навсегда. Наконец в два часа ночи как в тумане потащился в постель. Пробормотал: «Бальзамическая», — уронил голову на подушку и провалялся без сна где-то до полпятого. А потом мне приснилось, что я еду в лифте отеля «Медный». Само здание было медное, и лифт тоже, и все остальное. Со мной были и другие пассажиры — ничего особенного, люди как люди. Лифт шел вверх, так что я дождался, пока все выйдут, а потом нажал кнопку вестибюля. Из-за медной стойки на меня уставилась наглая рыжая девица:

— Чего явился?

— Не оставляли мне ключ?

— От каковских?

— Сама от себя. Амариллис. Такая, на нимфу Уотерхауза смахивает.

— Тебе? — Она прикрыла рот рукой и затряслась от хохота, и тут я проснулся.

— Что смешного? — обиделся я. Но отель «Медный» уже исчез, и рыжая девка тоже. Значит, ничего не вышло. А что если я так и не увижу Амариллис во сне, да и вообще нигде больше? Не беда, одернул я себя. Как знать? Может, автобус на Финнис-Омис проходит и мимо отеля «Медный».

ВЕНЕЦИЯ?
И вот наступило завтра — вторник, день занятий. В прошлый раз я попытался чуток расшевелить своих учеников. «Принесите мне такое, чего вы еще никогда не собирались рисовать», — велел им я. Они и принесли: кто воспоминания детства, по большей части скверные, кто чудищ в духе Босха и Гигера²⁴, а одна девушка, до мозга костей христианка, выдала сцену распятия. В целом образы (не считая нескольких откровенно эротических) были неприятные, но ничуть не удивительные: обычный хлам из чуланов подсознания, обычные потайные предсказуемости. Я старался сказать что-нибудь интересное, но мысли мои блуждали слишком далеко и замечания получались еще скучнее всех этих картин и рисунков.

Напоследок я подошел взглянуть на работу одного из студентов постарше — самоуглубленного субъекта лет под сорок, редактора с какой-то киностудии. Он был смуглый брюнет с бледно-голубыми глазами, вечно небритый и пропахший табаком. Звали его Рон Гастингс, а на рисунке его был изображен пастелью рогатый дьявол в пижаме, разукрашенной желтыми, оранжевыми и розовыми прямоугольниками. Из пижамы торчал крокодилий хвост, да и в остальном дьявол был хоть куда, на папочку ребенка Розмари очень даже тянул²⁵.

— Пижамка занятная, — заметил я.

— Он явился мне во сне, — сообщил Гастингс. — А пижама будто подсвечивалась изнутри.

— Сказал что-нибудь?

— Нет, только рассмеялся, и я сразу проснулся.

— Ну и правильно сделали.

Знаете, как бывает, когда тянешься за чем-нибудь на верхнюю полку и вдруг тебе на голову валится весь шкаф? Вот так я себя и почувствовал. Но кое-как выкарабкался из-под обвала, отполз на четвереньках подальше и даже толкнул речь про образы сновидений и исследования в сфере подсознательного. Студенты включились в обсуждение, и я посоветовал им держать у постели бумагу и ручку: спросонья, мол, проще припомнить, что снилось. Только один-два ученика заинтересовались достаточно живо. Все лелеяли свои проекты, и времени на развлечения не было.

Так я дотянул до вечера и двинулся домой с накрепко засевшими в голове Роном Гастингсом и его дьяволом. Ну почему в жизни все так сложно устроено? — удручался я. Все свои тридцать четыре года я только и делал, что убеждался в этой нехитрой истине, и рассчитывать, что кто-нибудь ее все-таки опровергнет, не приходилось. Откуда же Гастингс выудил эти желто-оранжево-розовые пятна, да еще светящиеся? Неужто подглядел? Или его тоже занесло на «Бальзамическую»? Может, у него с Амариллис что-то было? Я представил их вместе… ох, напрасно. И тут мне припомнился фильм «Видение», в котором Деннис Куэйд умел входить в чужие сны и распоряжаться там как у себя дома²⁶. Куэйд играл главную роль, но у него был злодей соперник, наделенный той же способностью, и миром дело не кончилось. Уж не готовится ли Гастингс в злодеи по мою душу? Как ни крути, а этот его пятнистый дьявол был незваным гостем, и привечать его я не собирался. А может, это все-таки совпадение? Нет, вряд ли.

Я глотнул виски, заказал в китайском ресторанчике ужин на дом, посмотрел «Исчезновение»²⁷, полистал на сон грядущий «Смерть в Ла-Фениче»²⁸, улегся, поворочался, заснул и во сне очутился в Венеции. Небо было свинцовое, вонь стояла ужасная, площадь Сан-Марко задыхалась от туристов и голубей. Как-то не верилось, что Финнис-Омисский автобус ходит до Венеции, но я все равно надеялся найти Амариллис. Я искал ее во всех кафе и на каждом мосту, в каждой проплывающей гондоле и вапоретто²⁹. Но ее и след простыл, так что оставалось только обратиться в квестуру.

Расспрашивая дорогу по итальянскому разговорнику и не понимая почти ничего из ответов, я петлял destra и sinistra³⁰ по темным улочкам и перебирался по бессчетным мостам. Тягостные, сомнительные запахи намекали на такое, о чем лучше было не задумываться. Потом внезапно пахнуло мелом и классной доской из школьного детства. Однажды мы с друзьями пробрались в школу летом, во время каникул. Какое гулкое было эхо! И лучи солнца блуждали как неприкаянные. Кажется, кто-то идет за мной по пятам? Я стал оглядываться чуть не на каждом шагу, но так и не понял, то ли мне это чудилось, то ли и вправду кто-то успевал всякий раз юркнуть за угол или в подворотню. «На черта мне это сдалось! — сказал я. — В жизни и без того проблем хватает». Бронзовые мавры³¹ надменно отбили очередной час, я не знал, который.

В конце концов я разыскал квестуру и был препровожден в кабинет комиссара Брунетти³².

— Простите, что отнимаю у вас время, — сказал я. — Понимаю, вы человек занятой…

— Вы зрите в корень, — ответил он на чистейшем английском. — Вы, не я. Чем могу помочь?

— Зрю?..

— По-моему, за мной кто-то следит. — И я описал ему Гастингса. — Ничего о таком не слыхали?

— А что, этот человек — он местный или иностранец?

— Англичанин.

— Турист?

— Он здесь как я, с визитом.

— А что, этот человек — он угрожал вам? Запугивал?

— Да нет, в общем. Просто у меня на его счет дурные предчувствия.

— Ах, дурные предчувствия! На сегодняшний день по Венеции разгуливает миллион с лишним туристов, и у меня дурные предчувствия вызывает почти каждый. Но что тут попишешь? Даже когда я сам зрю в самый корень, все равно ничего нельзя сделать, пока они не совершат преступление по-настоящему. Был бы счастлив пролить бальзам на ваши раны, но увы… — Он пожал плечами, беспомощно развел руками, и я проснулся.

— Стойте! — воскликнул я. — Я забыл спросить про женщину, похожую на нимфу Уотерхауза! Ее зовут Амариллис, у нее голубые глаза!.. — Нет, слишком поздно.

Второй сон подряд без Амариллис. Опять я сплоховал.
8

СТАРУХА, КАК ЧЕРНАЯ КОШКА

— Сколько лет прошло? — мурлыкнула она. — Сьемь?

— Семь, вы хотите сказать?

— Говорю как считаю нужным, — отрезала она. — Весь извращался, да?

— Я ищу Амариллис. Вы ее не видели?

— А с ней бы ты соснул?

— Может, и так.

— Да ведь боисся, ммм…

— Не без того.

— А у меня нашлось бы, где тебе голову приклонить, сам знаешь.

— Еще не время, — сказал я.

— Ну, как угодно. Не забывай только, что есть в Галааде бум-бам.

— Бальзам, вы хотите сказать?

Старуха сплюнула, распахнула дверь своей хибары и скрылась внутри, а я проснулся.

У КАЖДОГО СВОЯ

Насколько мне известно, дурнушек отборочная комиссия не отвергает, все-таки не конкурс красоты. Но как-то так само собой получается, что после двадцати художницы расцветают, и все мои семь были просто загляденье. Как мужчина я не мог не обращать на это внимания, а как ценитель зрительных образов — просто блаженствовал.

Ленор, по-моему, запросто могла бы податься и в актрисы. Ее эффектное лицо так и притягивало взгляд. Волосы у нее были длинные, черные, с густой челкой, брови черные и властные, и одевалась она себе под стать: черные джинсы — застегнуть их можно было только лежа, черный леотард и черные мотоциклетные ботинки. Ей без видимых усилий, и куда лучше, чем большинству окружающих, удавалось присутствовать здесь, так что я то и дело на нее поглядывал, переходя от студента к студенту и от портфолио к портфолио.

Дойдя наконец и до Ленор, я спросил, над чем она работает.

— Учусь видеть, — сказала она.

— И что же вам удалось увидеть за последнее время? — спросил я.

В ящике ее стола лежали четыре блокнота в твердых переплетах. Она вручила мне верхний, желтый, с номером «21» на обложке. Я раскрыл его — страницы пестрели заметками и зарисовками. Почерк бисерный, изящный, почти каллиграфический.

— Взгляните на вчерашнюю страницу, — сказала она.

Я перелистал блокнот и прочел:
Двадцать семь человек в этом вагоне, и у каждого внутри своя смерть. Эти смерти — как звери.
Дальше шли зарисовки сидящих бок о бок людей. Пассажиров подземки, очевидно. Рисунки замечательные: острый глаз, твердая рука. Под рисунками была еще подпись:
У этого смерть — как собачонка, что лает без умолку; у того — затаившийся под водой крокодил, одни глаза видны. У третьего — бурая крыса, все суетится, вынюхивает, шевелит носом. У каждого своя, и все разные.
Она с вызовом вскинула на меня глаза:

— А ваша?

Я растерялся.

— Моя смерть? — переспросил я. — Ну, вам виднее.

— Сова, я думаю. Выжидает случая броситься на мышку.

— Вот, значит, кем вы меня видите? Мышкой?

— А вы сами как себе видитесь?

— По большей части никак. А ваша смерть — кто?

— Моя — ворон.

— Неудивительно, с таким-то имечком!

Но я и вправду увидел этого ворона — черное пятно в сером высоком небе, увидел, как он захлопал крыльями и сжался в точку, исчезая вдали. А после занятий мы с Ленор отправились в кафе «Гринфилдз» на Экзибишн-роуд.

Стоял прохладный октябрь, мое любимое время года, когда всякий раз кажется, что пора начать все с начала, попытать счастья, перестать осторожничать. Мы сидели под навесом, мир с супругой и чадами тек мимо нас, и было мне чудо как хорошо. Я уже сказал, что Ленор была эффектная. Кое-кто назвал бы ее даже красивой, но меня от подобных определений удерживал какой-то оттенок жестокости в складке ее губ и линии подбородка; а впрочем, миловидной она была по любым меркам. Надо признать, своим сравнением с мышью она меня уела.

— Что ж, — сказал я, — денек для этого неплохой, как по-твоему?

— Для чего — этого?

— Да хоть для чего.

— Ну, понятно. Сегодня ты сидишь тут со мной, а потом будешь сидеть с кем-то другим, и тоже будет неплохой для этого денек.

— Может, и ты будешь сидеть тут с кем-то другим. Но от этого сегодняшний день хуже не станет. Знаешь, когда начинается что-то новое, взять и ни за что ни про что его обхаять — это не по мне.

Она пожала плечами и уставилась куда-то на средний план. Вот тут я и спросил, каково живется бедной девушке с таким именем из Эдгара По, а она сказала, что я сделаю ее несчастной. Когда же она спросила, не хочу ли я ее поцеловать — ей, дескать, от этого полегчает, — я чуть не воочию увидел, как она обвивается вокруг своего вопроса, точно змий на древе. Обвилась бы и вокруг меня, не сиди мы за столиком в «Гринфилдз».