Роль М. В.Ломоносова в развитии русского литературного языка

Короче всего можно определить значение трудов М. В. Ломоносова, сказав, что он был подлинным продолжателем дела Петра I. Петр крутыми мерами, иногда жестокими, но почти всегда крайне не­обходимыми сумел покончить со следами средневековья на Руси. Неприкрытая борьба с церковью, стремление расширить изучение естественных наук и тем поднять промышленность, технику, воен­ное дело, наконец, большой интерес к искусствам — все это отста­ивал Петр. И все это с большой убежденностью и талантом пропа­гандировали продолжатели дела Петра, в том числе А. Д. Кантемир, В. К. Тредиаковский, но более всего М. В. Ломоносов (1711-1765).

В буржуазной науке довольно долго была распространена та­кая концепция: Ломоносов — придворный поэт, идеолог елизаве­тинского «просвещенного» (в кавычках, потому что он был весьма мало просвещенный) абсолютизма; Ломоносов — идеолог реакции, которая характеризует середину и вторую половину XVIII в. Такую ложную точку зрения разделял даже Г. В. Плеханов⁴⁶. Сильное влия­ние этой концепции сказывается и в работах некоторых советских ученых. Например, проф. П. Н. Берков в книге, посвященной ли­тературной полемике Ломоносова, Сумарокова и Тредиаковского, дает неправильную оценку и характеристику деятельности и роли Ломоносова (хотя эта книга представляет научную ценность: в ней впервые использованы материалы из архива Академии наук)⁴⁷.

Однако деятельность Ломоносова как придворного поэта не должна и не может ни в какой мере заслонять остальных его инте­ресов и дел и определять наше к нему отношение. Ломоносова надо прежде всего сопоставлять с И. Т. Посошковым. И в том, что Пе­тровская эпоха породила двух столь замечательных ученых и обще­ственных деятелей, ярче всего проявляется положительное значе­ние деятельности Петра I.

За несколько месяцев до смерти в черновике письма И. И. Шу­валову Ломоносов писал: «Много я молчал, много снес, во многом уступал. За то терплю, что стараюсь защитить труд Петра Великого, чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство. Я не тужу о смерти: пожил, потерпел к знаю, что обо мне дети отечества пожалеют». А вот как писал о Петре I Посошков: «Видим мы вси, как великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию не много, он на гору аще и сам-десят тянет, а под гору миллионы тянут, то како дело его споро будет?»; «... откуду ни посмотришь, нет у великого государя прямых радетелей, но все судьи криво едут»⁴⁸. Из письма Ломоносова к одному из при­дворных вельмож: «За общую пользу, а особливо за утверждение наук в отечестве и против отца своего родного восстать за грех неставлю. (...) Я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с непри-ятельми наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолода, на старость не покину»⁴⁹. Ср. у Посошкова: «Я от юности своея был таков и лутче ми каковую пакость на себе по­нести, нежели, видя что не полезно, умолчати»⁵⁰. В «Истории ака­демической канцелярии» Ломоносов писал, что честь российского народа требует, чтобы доказал он способности свои в науках, а не только в военной храбрости.

Труды Ломоносова способствовали громадному сдвигу в разви­тии почти всех наук. Несколько верных замечаний о значении Ломо­носова высказал А. С. Пушкин, хотя в целом он следует за А. Н. Ра­дищевым, и многие суждения теперь представляются нам данью времени. В эпоху Радищева еще слишком памятна была та чрезвы­чайно острая полемика о путях развития русской литературы и рус­ского языка, какую вел Ломоносов с литераторами своего времени. Пушкин, как и Радищев, называет Ломоносова напыщенным поэто-м⁵¹. Но такое суждение, основанное на одах Ломоносова, несправед­ливо, так как этот род литературной деятельности, конечно, не был основным для Ломоносова, он был вынужденным, как и сочинение надписей для иллюминаций и рисунки вензелей для придворных фейерверков. Но все же ряд суждений Пушкина стоит повторить.

«Ломоносов сам не дорожил своею поэзиею, и гораздо более за­ботился о своих химических опытах, нежели о должностных одах на высокоторжественный день тезоименитства и проч. С каким презрением говорит он о Сумарокове, страстном к своему искус­ству, об этом человеке, который ни о чем, кроме как о бедном своем рифмичестве, не думает... Зато с каким жаром говорит он о науках, о просвещении. Смотрите письма его к Шувалову, к Воронцову и пр.»⁵². Далее Пушкин приводит письмо И. И. Шувалову, перечень работ Ломоносова и продолжает: «Сумароков был шутом у всех тог­дашних вельмож: у Шувалова, у Панина; его дразнили, подстрека­ли и забавлялись его выходками. Фонвизин, коего характер имеет нужду в оправдании, забавлял знатных, передразнивая Александра Петровича в совершенстве. Державин исподтишка писал сатиры на

Сумарокова и приезжал, как ни в чем не бывало, наслаждаться его бешенством. Ломоносов был иного покроя. С ним шутить было на­кладно. Он везде был тот же: дома, где все его трепетали; во дворце, где он дирал за уши пажей; в Академии, где, по свидетельству Шле-цера, не смели при нем пикнуть. Не многим известна стихотворная перепалка его с Дмитрием Сеченовым по случаю Гимна бороде, не напечатанного ни в одном собрании его сочинений. Она может дать понятие о заносчивости поэта, как и о нетерпимости проповедника. Со всем тем Ломоносов был добродушен. (...) Ломоносов, рожден­ный в низком сословии, не думал возвысить себя наглостию и запа­нибратством с людьми высшего состояния (хотя, впрочем, по чину, он мог быть им и равный). Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосо­стоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. Послушайте, как пишет он этому самому Шувалову...»⁵³.

Письмо, о котором упоминает Пушкин, написано по поводу требования Шувалова помириться с Сумароковым. Ломоносов от­казывается выполнить это требование. Надо сказать, что Пушкин цитирует письмо неточно, сокращает, поэтому я приведу слова Ло­моносова полностью: «Зла ему не желаю. Мстить за обиды и не ду­маю. И только у господа прошу, чтобы мне с ним не знаться. Буде он человек знающий, искусный, пускай делает пользу отечеству; я по моему малому таланту также готов стараться, а с таким человеком обхождения иметь не могу и не хочу, который все прочие знания позорит, которых и духу не смыслит. И сие есть истинное мое мне­ние, кое без всякия страсти ныне вам представляю. Не токмо у сто­ла знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет»⁵⁴.

Пушкин пишет и о таком факте: «В другой раз, заспоря с тем же вельможею, Ломоносов так его рассердил, что Шувалов закричал: «Я отставлю тебя от Академии!» — «Нет, возразил гордо Ломоносов, разве Академию от меня отставят». Вот каков был этот униженный сочинитель похвальных од и придворных идиллий!»⁵⁵

Если бы при оценке трудов Ломоносова его критики исходили не из поздравительных од, а из его борьбы за национальную русскуюкультуру, борьбы за честь и достоинство русского народа, борьбы против суеверия и мракобесия князей церкви, борьбы против вель­мож, — тогда их оценка была бы, конечно, более справедливой.

Суждение А. И. Герцена о том, что Ломоносов, уйдя с головой в науки и достигнув в своих занятиях больших успехов, оторвался от народа, что пропасть отделяла его от народа⁵⁶, также неверно, пото­му что Ломоносов всегда все свои труды предназначал не для знати, о духовных интересах которой он был весьма невысокого мнения, а именно для народа. Он неоднократно повторял, что русский народ в недалеком будущем еще покажет себя, проявит свои громадные способности. А во многих гуманитарных сочинениях Ломоносов наглядно показал, что его тесная связь с крестьянством не порвана, что она осталась на всю жизнь. Читайте внимательно «Российскую грамматику», и вы увидите, что большинство примеров в любом ее разделе — в фонетике, морфологии, синтаксисе, краткой стилистике, в общем введении — из крестьянской речи, из народной речи, а не дворянской. А все разделы его записки «О размножении и сохране­нии русского народа» посвящены жизни и быту деревни, крестьян⁵⁷. (Он пишет о диком обычае стариков жениться на молодых девушках, который поощряется помещиками, о насильственной выдаче замуж пожилых девушек за несовершеннолетних мальчишек, опять-таки по произволу и воле помещика; он говорит о голоде, сменяющемся диким разгулом на праздниках, что сокращает век крестьянина, о диких злоупотреблениях священников своей властью и авторите­том.) И в исторических сочинениях Ломоносова речь всегда идет прежде всего о российском народе, о народных массах.

На первое место, конечно, необходимо поставить громадные на­учные и философские заслуги Ломоносова, ибо он был основателем материализма в русской философии, «передовую философию и нау­ку о природе он рассматривал как мощный рычаг в развитии произ­водительных сил России, в подъеме материального благосостояния и культурного уровня своего народа»⁵⁸. Ломоносову принадлежит целый ряд крупнейших научных открытий: 1) он первым открыл за­кон сохранения вещества и движения (однако это открытие припи­сывается Лавуазье, хотя приоритет Ломоносова доказан); 2) задолгодо других физиков он сформулировал механическую теорию при­роды теплоты; 3) он создал атомно-молекулярное учение, которое не утратило своего значения до сих пор; 4) Ломоносов впервые пра­вильно объяснил световые явления в эфире; 5) он первым объяснил природу электричества; 6) его трактат «О слоях земных» и сейчас еще представляет большой интерес; 7) им созданы основы физиче­ской химии; 8) Ломоносов много содействовал теоретической раз­работке проблем металлургии; ему принадлежат теории происхож­дения металлов, минералов, нефти, угля, гор и морей. Наконец, им впервые сформулирован тезис о том, что вся природа в целом испы­тывает глубочайшие изменения. Ломоносов постоянно стремился применить все научные достижения в практике промышленности.

Громадная реформаторская деятельность в области различных наук привела Ломоносова к необходимости создать русскую науч­ную и техническую терминологию: «...принужден я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся несколько странны, однако надеюсь, что они со временем чрез употребление знакомее будут».⁵⁹ Он ввел в русский язык такие научные термины, как материя, электричество, градус, атмосфера, термометр, воз­душный насос, возгорание, трясение, обстоятельство и т. д.

Нас, понятно, больше интересует деятельность Ломоносова в об­ласти гуманитарных наук. И здесь, как и в естествознании, он сделал поразительно много за свою короткую жизнь. Он составил учебник истории для школ «Краткий Российский летописец с родословием» и приступил к созданию многотомной русской истории, но успел написать лишь первый том — «Древнюю Российскую историю» (до 1054 г.). Из филологических сочинений надо отметить две работы по риторике, а также «Предисловие о пользе книг церковных в рос­сийском языке» (опубл. 1757). В этом трактате с классической чет­костью сформулирована его теория трех «штилей» (к ней мы еще вернемся). Интересовался Ломоносов и российским стихосложе­нием; теорию стиха он разрабатывает в «Письме о правилах рос­сийского стихотворства» (1739) и в «Российской грамматике» (1755, опубл. 1757). В рукописях Ломоносова сохранилось много материа­лов, свидетельствующих о широте его языковедческих и литерату­роведческих интересов. Остался, например, перечень задуманныхим работ: 1) о сходстве и переменах языков; 2) о сродных россий­скому языку и о нынешних диалектах; 3) о славенском церковном языке; 4) о простонародных языках; 5) о преимуществах российско­го языка, о чистоте и красоте российского языка; 6) о синонимах; 7) о новых российских речениях; 8) о чтении книг старинных и о речениях нестеровских, новгородских и пр. лексиконом незнаемых; 9) о лексиконе; 10) о переводах. Найдены черновики сравнительной грамматики славянских и других родственных языков.

Характерно, что почти в то же время, даже позднее, после смерти Ломоносова, Тредиаковский в своих трактатах по истории русского народа касается вопроса о родстве языков и пытается доказать род­ство русского языка не только с языками славянскими, но и с языка­ми древнееврейским и татарским⁶⁰. Однако Ломоносов еще задолго до работы Тредиаковского верно разграничил языки. Он говорит о родстве русского языка со славянскими языками — польско-богем­ским (чешским) и болгарско-моравским (сербским), — говорит о родстве с греческим и латинским (что неоспоримо), с германскими и романскими языками, происшедшими из латыни, с курляндскими языками (так называл Ломоносов литво-латышские языки). Ломо­носов совершенно точно определил круг родственных индоевро­пейских языков. В числе неродственных русскому языков он как раз называет древнееврейский, татарский, финские языки. Таким обра­зом, задолго до работ У Джонса и Ф. Боппа Ломоносов установил родственные связи русского языка с другими индоевропейскими языками. Вспомним, что он не был языковедом и не имел возмож­ности уделять вопросам лингвистики достаточно внимания.

Перед составлением «Российской грамматики» Ломоносов как опытный естествоиспытатель проделал большую подготовительную работу экспериментального характера. Что побуждало его к этому? Вот что он пишет в черновиках «Слова благодарственного...»: «Же­лание. 1. И российское бы слово от природы богатое, сильное, здра­вое, прекрасное, ныне еще во младенчестве своего возраста... расту­щее и укрепляющееся, превзошло б достоинство всех других язы­ков. 2. Желание, чтобы в России науки распространились»⁶¹; «хотя они (россияне) знают язык и без грамматики, однако главное поня­тие и правописание (нужно изучить). И они свою пользу иметь мо­гут потому, что хоть природное знание языка много может, однако грамматика показывает путь доброй натуре»⁶². В первых же главах своей Грамматики Ломоносов заявляет, что основа его работы — на­блюдение над употреблением.

Еще в детстве Ломоносов потихоньку от взрослых, которые счи­тали зловредным его увлечение книгами, штудировал «Граммати­ку...» М. Смотрицкого⁶³.

Ломоносов вспоминал, что с Грамматикой Смотрицкого он не расставался чуть ли не до тех пор, когда стал академиком, т. е. почти всю жизнь. Эта Грамматика представляла собой отнюдь не учебник в нашем понимании. Это целая энциклопедия гуманитарных наук: там изложены и некоторые основы логики, и грамматика, и просо­дия, т. е. метрика, и стилистика, и весьма обстоятельно правописа­ние, и орфоэпия старославянских текстов. Как понял это Ломоносов в зрелые годы, когда он уже приступил к составлению «Российской грамматики», труд Смотрицкого не явился результатом исследова­ния славянского языка, а был только попыткой влить русское со­держание в греческую грамматику, т. е. воспроизвести всю структу­ру — не только в основном, но и в деталях — греческой граммати­ки и наполнить ее славянскими примерами. Поэтому знакомство с Грамматикой Смотрицкого позволило Ломоносову не только более верно понять древнерусские тексты, но прежде всего быстро из­учить греческий и латинский языки. Поэтому нас не удивляет, что Ломоносов, поступив в Славяно-греко-латинскую академию, бы­стро добился блестящих успехов по латыни и греческому — очень скоро стал не только читать древних авторов, но и свободно писать и говорить на латинском и греческом языках.

Освободиться от всех дурных традиций Грамматики Смотриц­кого было чрезвычайно трудно, или скажем так: легко было писать русскую грамматику тому, кто не читал Грамматики Смотрицкого. Например, Г. Лудольф, который не знал никаких славянских грамма­тик, в 1696 г. составил хорошую русскую грамматику, правда крат­кую⁶⁴. Он подошел к русскому языку, как естествоиспытатель, — со­брал материал, систематизировал его — и получилась коротенькая, но верная грамматика русского языка. Ломоносов, вероятно, не ви­дел этой книги, потому что издана она в Оксфорде небольшим ти­ражом и в Россию дошло едва ли более десятка экземпляров, кото­рые хранились в самых крупных библиотеках или у богатых людей. А все грамматики, изданные в России — после Смотрицкого и до Ломоносова, — рабски следовали за формулировками, классифика­циями и всем построением книги Смотрицкого. Несомненно, что преодолеть эту средневековую грамматическую традицию помог­ло знакомство с самыми удачными и интересными грамматиками западноевропейских языков. Французская философская всеобщая грамматика Пор-Рояля (1660) обусловила общий план Грамматики Ломоносова. Однако Ломоносов ушел далеко вперед по сравнению с Грамматикой Пор-Рояля. Французская лингвистическая мысль поднялась до очень важного обобщения: до утверждения того, что существуют какие-то общие начала в структуре всех языков чело­вечества, что возможно создать единую грамматику человеческого языка. Авторы этой Грамматики стремились привести в соответ­ствие логику с грамматикой, мышление с речью, указать наиболее правильные и простые, рациональные, безупречные способы выра­жения мысли и отвергнуть все то, что в языках противоречит логи­ке, противоречит четким рациональным построениям.

Ломоносов пошел значительно дальше. Он понял, что в каждом языке наряду с элементами общечеловеческими есть черты своео­бразные, заслуживающие такого же пристального изучения, такого же уважения, как и единые, всеобщие нормы языка. И Ломоносов разделил свою книгу на части — общую и специальную. В общей ча­сти рассматриваются основные грамматические категории во всех известных Ломоносову языках (а он знал их очень много), а специ­альная часть — русская.

Отмечая нередко несоответствие конкретного речевого матери­ала идеальным нормам мышления, Ломоносов не призывает, как французские рационалисты, к ломке и переделке языка в угоду ло­гике. Он, например, отмечает, что категория рода в русском языке нерациональна. Более или менее понятно название живых существ словами мужского и женского рода, но совершенно неразумным представляется различие родовых форм в наименованиях неоду­шевленных предметов или отвлеченных понятий. Однако, указав на это несоответствие логики и грамматики, Ломоносов настаивает на том, что необходимо усвоить конкретные особенности заполнения родовых категорий в русском языке. Ему представляется лишенным серьезного основания образование категории двойственного числа. Откуда двойственное число в русском языке? Исходя из того, что в живом языке его нет, народ его не знает, Ломоносов высказывает такое предположение: не пришли ли формы двойственного числа из греческого языка через переводы. Теперь историки русского языка так не думают, но методика Ломоносова заслуживает полного на­шего признания. Если какая-то категория известна только древней письменности, не находит опоры ни в каких современных народ­ных говорах, то древность такой категории может быть взята под сомнение. Вполне законно объяснить ее воздействием другого язы­ка через литературу. Но если бы в то время была более разработа­на сравнительная грамматика славянских языков, то наличие в них категории двойственного числа убедило бы Ломоносова в том, что греческий язык тут ни при чем.

Первые наставления, посвященные вопросам орфографии и ор­фоэпии, могут быть правильно поняты, только если их изучать по­сле «Разговора об ортографии» Тредиаковского. Разумеется, Ломо­носов проштудировал очень внимательно работу Тредиаковского. И если мы будем читать обе работы в исторической последователь­ности, то увидим, что почти в каждом параграфе своего первого на­ставления Ломоносов поправляет Тредиаковского или иронизирует над ним. И хотя Тредиаковский всеми признается нашим первым филологом, а Ломоносов почитался иногда (по крайней мере, в ста­рой нашей истории языкознания) за дилетанта в лингвистике, но тут все преимущества на стороне Ломоносова. Во всех суждениях о нормах произношения и правописания Ломоносов гораздо более прогрессивен, глубокомыслен и проницателен, чем Тредиаковский. Скажем, Тредиаковский с ужасом пишет: «...многие не токмо гово­рят, что простительнее, но и пишут: проситца, молитца, вместо просится, молится»⁶⁵. Из этого ясно, что сам Тредиаковский имен­но так и произносил: ея (вместо ее), его (вместо ево). А Ломоносов обязывает произносить почти так, как говорит народ, а писать так, как требуется по разным соображениям.

Тредиаковский утверждает, что «умеющий человек несколько чужих языков знает, что в каждом языке живущем есть два способа, как им говорить. Первый употребляют люди знающие силу в своем языке; а другой в употреблении у подлости и крестьян» и далее: «...и понеже мужицкий и гражданский язык некоторые также мною од­ним употреблением неправо называют; то я объявляю, что то токмо употребление, которое у большей и искуснейшей части людей, есть точно мною рожденное; а подлое, которое не токмо меня, но и име­ни моего не разумеет, есть не употребление, но заблуждение, ко­торому родный отец есть незнание»⁶⁶. В противоположность этому Ломоносов всегда и везде ссылается на то, «как все говорят», имея в виду и простой народ, а не только дворян.

Ломоносова упрекают часто в том, что он очень плохо справил­ся с классификацией глаголов, глагольных времен. Он насчитывает десять времен русских глаголов — восемь от глаголов простых и два от сложных: «§ 268. Времен имеют российские глаголы десять: осмь от простых да два от сложенных; от простых: 1) настоящее — трясу, глотаю, бросаю, плещу; 2) прошедшее неопределенное — трясъ, гло-талъ, бросалъ, плескалъ; 3) прошедшее однократное — тряхнулъ, глотнулъ, бросилъ, плеснулъ; 4) давнопрошедшее первое — тряхи-валъ, глатывалъ, брасывалъ, плескивалъ; 5) давнопрошедшее вто­рое — бывало трясъ, бывало глоталъ, бросалъ, плескалъ; 6) дав­нопрошедшее третие — бывало трясывалъ, глатывалъ, брасывалъ, плескивалъ; 7) будущее неопределенное — буду трясти; стану гло­тать, бросать, плескать; 8) будущее однократное — тряхну, глотну, брошу, плесну. От сложенных: 9) прошедшее совершенное, напр.: написалъ от пишу; 10) будущее совершенное — напишу»⁶⁷. Тут ви­довые категории не противопоставлены категориям собственно вре­менным.

Теперь лучше, чем во времена С. К. Булича и Е. Ф. Карского, мы знаем, что категория вида русских глаголов развилась доволь­но поздно, и четкая система выражения видов, видовых значений сложилась, по-видимому, только к XIX в.; XVII в. ее еще не знает, это можно утверждать категорически; XVIII в. был эпохой, когда система выражения видовых значений русских глаголов только на­мечалась. Значит, Ломоносов в своей Грамматике верно отразил то переходное состояние, когда формы времени и формы вида еще не дифференцировались в полной мере. И напрасно упрекают его за смешение этих категорий. В начальных главах Грамматики сказано, что у русских глаголов три времени (настоящее, прошедшее и буду­щее), а не десять; следовательно, Ломоносов не смешивает катего­рии вида и времени, а не видит еще противопоставления форм вида и времени в конкретно существующей и употребляющейся тогда в живом русском языке (при этом народном) системе спряжений и отмечает как раз нерасчлененное выражение вида и времени. По­этому, указывая десять времен, он постоянно говорит о трех — на­стоящем, прошедшем и будущем временах, но по-разному конкре­тизированных: прошедшее неопределенное, прошедшее однократ­ное, давнопрошедшее первое, давнопрошедшее второе, давнопро­шедшее третье, будущее однократное, будущее неопределенное, прошедшее совершенное, будущее совершенное. Так что я считаю необоснованными обвинения Ломоносова в том, что он не сумел разобраться в русских глагольных временах и видах.

Насколько проницателен был Ломоносов в характеристике рус­ских грамматических форм показывает § 440 Грамматики: «Действи­тельного залога времени настоящего причастия, кончающиеся на щій, производятся от глаголов славенского происхождения: вѣнчающій, пишущій, питающій, а весьма непристойно от простых российских, которые у славян неизвестны: говорящій, чавкающій».

В разделе синтаксиса Ломоносов делает очень тонкие замечания относительно употребления имен. Но на этом я не буду останав­ливаться, а задержу ваше внимание на различных употреблениях инфинитива. Кроме основного значения инфинитива — как наи­менования действия безотносительно к действующему лицу — он указывает на повелительное значение: привести пред нас, пожа­ловать в чин, быть по сему (все формулы взяты из высочайших повелений). Затем инфинитив употребляется в сомнительном на­клонении с приложением частицы ли: бывать ли мне в отечестве,видать ли своих родителей. Существует еще значение отчаяния: не бывать мне в отечестве, не видать своих родителей. Неопреде­ленное значение с приложением частицы было — мне было гово­рить — имеет значение начинания, а быть с приложением другого инфинитива значит принуждение: быть писать, быть умереть. Эти формы, чисто народные, совсем не свойственные языку дворянства, Ломоносов очень точно анализирует и определяет.

«Российскую грамматику» все должны прочесть. Просто стыдно русскому филологу не знать этого замечательного трактата середи­ны XVIII в., который, несомненно, во многом опередил современ­ные ему грамматики западноевропейских языков и определил раз­витие русского языкознания почти на сто лет.

В 1933 г. в Париже появилась книга А. Мартеля, где автор весьма небрежно и часто просто неверно говорит о научной деятельности Ломоносова. Он пишет так: «Трудно сказать, в чем было истинное призвание Ломоносова, однако факт, что в науке он оставил след весьма беглый, весьма скоро исчезнувший»⁶⁸. Но затем Мартель утверждает, что лингвистические исследования Ломоносова пред­ставляют, несомненно, нечто совершенно исключительное и вы­дающееся в европейской науке XVIII в. Он считает, что Ломоносов чуть ли не на сто лет определил состояние сравнительной грамма­тики индоевропейских языков, и признает огромное значение «Рос­сийской грамматики».

Гораздо чаще, чем о «Российской грамматике» Ломоносова, упо­минают у нас о его теории трех «штилей». Двоякого рода ошибки накопились в комментариях к «Предисловию о пользе книг церков­ных в российском языке». С одной стороны, ложнохвалебное от­ношение к этому сочинению; говорится о том, что Ломоносов сде­лал великое открытие, произвел громадную реформу в стилистике русского языка. Другие утверждают, что смысл этой реформы был реакционный, что это была попытка научно обосновать церковное красноречие, церковную проповедь, преувеличить значение старой церковной письменности для русского народа⁶⁹.

На самом деле Ломоносов не совершил никакого открытия, ибо теория трех «штилей» в славянском литературном языке была соз­дана еще в XVII в., а на Западе даже в XVI в. Ломоносов после окон­чания Славяно-греко-латинской академии уехал на Украину, и там, в Киевской духовной академии, он, изучая риторику и стилистику, познакомился с учением о трех «штилях» славянского языка. В из­ложении Ломоносова лексика, терминология теории трех «штилей» традиционны; новым является лишь истолкование схемы⁷⁰. Я обра­щу ваше внимание на некоторые детали его рассуждения.

Деление на три стиля в старой риторике доломоносовского пе­риода ориентировалось на овладение особенностями литератур­ных жанров, на недопущение нарушений традиции использования языковых средств в разных жанрах. Какой-то отзвук этого основ­ного назначения схемы сохранился и у Ломоносова. Он указывает, что высоким стилем надо писать торжественные оды, героические поэмы, прозаичные речи о важных материях; что в среднем стиле пишутся театральные сочинения, стихотворные дружеские письма, эклоги, элегии; а низким стилем надо излагать комедии, увесели­тельные эпиграммы, песни, прозаические дружеские письма, опи­сывать обыкновенные дела. Однако, как известно, сам он не при­держивался этого распределения стилей по жанрам, и ни современ­ники, ни преемники его не следовали этому строгому правилу.

Главная ценность этого трактата в том, что Ломоносов нашел форму, чтобы спасти достижения Петровской эпохи в области культуры русского литературного языка. Как вы помните, Петр I непримиримо боролся против «славенщизны», против «темных» слов высокого «штиля», невразумительных переводов, против при­менения славянского языка в формулировках законов, в военных донесениях и т.д.; он требовал писать во всех жанрах простым и общедоступным языком. Ломоносов, несомненно, готов был под­держать эту традицию, но не мог, потому что он выступал в эпоху реакции против реформ Петра. Реставрация феодальных понятий в литературном языке середины XVIII в. не позволяла Ломоносо­ву говорить об едином языке. Старославянский язык снова про­пагандировался как господствующий; в то же время Сумароков и его сторонники пытались создать салонный жаргон дворянства, на­полненный французскими, немецкими словами, заимствованными остротами и каламбурами, и противопоставить его славянскому стилю высокой литературы.

В таких исторических условиях Ломоносов объявляет, что в ли­тературе нет и не может быть конкуренции между славянским и русским языками. Славянский язык дал очень много ценного рус­скому языку, вошел в него органически, но все же единственно воз­можным, допустимым языком литературы является русский язык, а не славянский. Поэтому в определении трех стилей речь идет толь­ко о том, в какой дозе можно допускать славянский язык в сочине­ниях того или другого рода. Цель Ломоносова — ограничить упо­требление славянского языка. Даже определяя высокий стиль, он говорит о том, что и в нем нельзя употреблять весьма обветшалых славянских слов, таких, как обаваю, рясны, овогда, свѣнѣ. Правда, он также настаивает на необходимости исключить из литературы слова бранные, грубые, но это вполне понятно.

Определение среднего стиля, наиболее подробное и обстоятель­ное, совершенно ясно показывает, что именно средний стиль Ло­моносов считал основным, если не единственным, типом русского литературного языка, имеющим будущее. Все его рассуждение и надо рассматривать как пропаганду среднего стиля, свободного от злоупотребления славянизмами, очищенного от слов грубых, бран­ных, от вульгарного словаря и фразеологии.

Я заканчиваю. По теории трех «штилей» сатира относится к низ­кому стилю. Посмотрим, каков же языковой состав одной из наи­более ярких и замечательных ломоносовских сатир — «Гимна бо­роде», написанного в 1757 г., когда Ломоносов особенно страдал от нападок церковников, объявивших его чуть ли не антихристом за приверженность теории Н. Коперника, за пропаганду физического объяснения явлений природы, в чем отцы церкви видели — не без основания — проявление атеизма.
Не роскошной я Венере Не уродливой Химере В имнах жертву воздаю: Я похвальну песнь пою Волосам, от всех почтенным, По груди распространенным, Что под старость наших лет Уважают наш совет. Борода предорогая! Жаль, что ты не крещена

Условные сокращения

В работе в основном используются общепринятые сокращения, слов, но есть и сравнительно редко встречающиеся сокращения:

ОИДР — Общество истории и древностей российских при Мо­сковском университете

ОЛЯ — Отделение литературы и языка Академии наук ОРЯС — Отделение русского языка и словесности Академии наук

ТОДРЛ — Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом)

Содержание

От издательства 3

жүктеу/скачать 5.09 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: