Мелихов, А. И. Нежный, П. Г. Положевец, Г. С. Померанц, А. И. Приставкин, А. Л. Семенов, С. А. Филатов. Григорий Померанц Следствие ведет каторжанка Независимое издательство

В стремительном перемещении Шатуновской из ссылки на Старую площадь было что-то волшебное. Хрущеву нужны были кадры, способные проводить его политику, и люди, подобранные Сталиным (или Маленковым), для этого не годились. Но Ольга Григорьевна не была простым орудием реформ. Она сразу стала формулировать не только средства новой политики, но и цели. Правда, ее цели почти никогда не достигались, но они заражали Хрущева, вертелись в его голове и серьезно обсуждались. Лебе­дев, один из помощников Хрущева, был по-своему прав, когда говорил ей, что она оказывала на Хрущева «вредное» влияние.

Первым ее революционным шагом был отказ от «пакета», то есть, говоря современным языком, от «черного нала», прибавки к зарплате, не проходившей по ведомостям, т.е. от подкупа но­менклатуры, вошедшего в скрытую норму, видимо, взамен за­крытых распределителей. Но Оля Шатуновская и в 1918 г., и в 1921 г. от закрытых столовых отказывалась, предпочитала голо­дать:

«В Баку до революции пирожное сегодняшней выпечки стоило копейку. На следующий день это пирожное стоило пол­копейки, а на третий день, если оно не было продано, все эти пирожные третьего дня собирались и делалось пирожное-кар­тошка. В 20-е годы, когда пришла советская власть, у нас в Баку сразу не стало ничего есть. У меня были расчесы от ногтей, ко­торые гнили и не заживали. Я пошла к одной знакомой фельд­шерице, а она говорит: «Да ты, наверное, ничего не ешь, вот ты такая истощенная». Я говорю: «Да».

• 
  Вам же дают.
  
• 
  А я не беру. Все голодают, а я буду паек брать?
  

– А я не хожу. Во-первых, сил нет из Черного города туда идти, а во-вторых, стыдно. Что ж я рабочих уговариваю, что это временные трудности, что надо хорошо работать, а сама буду паек есть?» (с. 121–122).

Чувство справедливости, жившее в ее сердце, за тридцать с лишним лет – с 1921 г. по 1954 г. – не изменилось. И со стра­стной убежденностью она настояла на отмене пакетов. Расте­рявшаяся номенклатура не успела организовать сопротивление. Однако другие реформы, предложенные Шатуновской, не про­шли.

Василий Гроссман, в «Жизни и судьбе», писал, что коммуни­сты в заключении, в лагерях, сохраняли дух, выветрившийся, исчезнувший на воле. Это одна из причин, по которой реабили­тированных отправляли на пенсию: они не вписывались в но­вые отношения. Но почему такую силу получила Ольга Гри­горьевна? Почему Хрущев согласился конфисковать пакеты и готов был на несколько других конфискаций? Как Хрущев, далеко не лишенный хитрецы, вступил в борьбу со своим собст­венным аппаратом? Без «вредного влияния» это необъяснимо. Но одним «вредным влиянием» тоже нельзя все объяснить. Нельзя повлиять на человека, твердо убежденного, что влияние лично ему вредно, «экзистенциально» вредно, расшатывает его бытие. Что-то в Хрущеве шло навстречу «вредному влиянию».

Почему Хрущев так ухватился за короткую записку, при­сланную из Сибири? Записку не только не почтительную, а просто невежливую: вы сами, дескать, знаете... Почему он каж­дый день заставлял своего сотрудника Шуйского теребить следо­вателя с реабилитацией Шатуновской? И о чем Хрущев с ней три с половиной часа проговорил? Она мне ничего об этом не рассказывала и родным ничего не рассказывала. Мне очень жаль, что я не догадался расспросить ее. На прямые вопросы, может быть, ответила бы. А сама не начинала – почему? Может быть, стыдно было своих иллюзий?

В «Квадрильоне» я описал Хрущева как поручика Пирогова: его на о-ве Куба высекли, а он съел слоеный пирожок и уте­шился. Я все время видел перед собой Хрущева, когда описывал категорию «рыл», в отличие от «гадов». Впоследствии, после от­ставки, Хрущев сам подтвердил мою характеристику в разговоре с Петром Якиром. Петр спросил: в чем были принципы «груп­пировки», едва не сместившей Никиту Сергеевича? Хрущев от­ветил: «Раньше, когда я был моложе, сколько ни выпью – мало. А сейчас – сыт. И баб – ни одну не хотел пропустить. А сейчас вот – сыт. Ну а власть – ею никогда сыт не будешь. Вот тебе и группировка». (Цитирую по памяти, но сказано было так просто и так ярко, что трудно перепутать.) Жаль, что я не знал этой притчи, когда писал «Квадрильон». Непременно бы использо­вал. Однако в отношениях с Шатуновской выступает некоторая душевная сложность, тяготеющая скорее к Достоевскому, чем к Гоголю. Тут не Пирогов, скорее Лебедев, способный заплакать, читая о судьбе мадам Дюбарри. Рыло со слезами о Бухарине и мечтой о светлом будущем... И с какими-то неумелыми стишка­ми об этом будущем, которые он вспоминал, в укор модерни­стам.

Став первым секретарем, Хрущев чувствовал потребность сделать свой вклад в сокровищницу идеалов, внести туда нечто прекрасное. Суслов здесь ничего не мог подсказать, он в таких категориях просто не мыслил. А в политике нужен был, помимо несущих конструкций, еще некоторый декор идеалов. Ольга Григорьевна, самым стилем своей дерзкой записки, подсказала, что в ней идеалы еще живы. Припомнилось и ее личное обаяние. И Хрущев потянулся к ней, как к своей музе, способной диктовать нечто в духе разумного, доброго и вечного (в декоре унаследованной им постройки, нуждавшейся, по его мнению, только в текущем ремонте). А муза, вдруг принесенная к пре­столу Просвещенного Принца, унаследовавшего престол Деспо­та, загорелась иллюзией нравственной реформы, что-то вроде возвращения к партмаксимуму (ограничению зарплаты ответст­венных работников в 20-е годы). Разоблачение сталинских пре­ступлений и нравственное обновление жили в уме Ольги Гри­горьевны в тесной дружбе.

В извинение Ольге Григорьевне можно вспомнить, что эн­циклопедисты XVIII века, люди бесспорно умные, во что-то по­добное верили. И Ольга Григорьевна поверила и начала сеять разумное, доброе, вечное. Если Хрущев поддавался на ее слова, то почему не поддадутся другие? Но каждый ее шаг встречался злобным шипением.

Хрущев был человеком без царя в голове, эмоциональным и непоследовательным. Берия, Маленков и Молотов, стоявшие в первом ряду наследников Сталина, именно поэтому доверили ему первый пост в государстве (друг друга они больше боялись). Прочитав резюме дела Бухарина, он плакал, он восклицал: «Что мы наделали!». А потом так и не решился опубликовать это ре­зюме. Хрущев плакал, вернув из лагеря жену и дочь своего друга Корытного, а потом ни разу не встречался: почувствовал, что это нарушило бы неписаный протокол высшей номенклатуры. Корытный был посмертно реабилитирован, но лагерный опыт прорыл незримый ров между двумя семьями. Только в отчаян­ном положении, во время войны, репрессированных генералов возвращали на прежние должности.

Хрущев сочувственно выслушивал Шатуновскую и Снегова, говоривших ему, что другие члены Политбюро – не настоящие ленинцы, а потом этим же не настоящим ленинцам все расска­зал. Те взбеленились, и он согласился, что Снегова и Шатунов­скую надо отчитать (отчитывать Ольгу Григорьевну поручили Микояну). Он способен был позабыть номенклатурные прили­чия и провозгласить в Баку тост в честь Шатуновской «не по чину», сразу после первого тоста, о деле Ленина, в обход мест­ного хозяина Алиева. Но так же легко он мог предать ее.

Окружение Хрущева видело, что «вредное влияние» Ольги Григорьевны сбивает шефа с толку, и старалось ее изолировать, а по возможности – вовсе прогнать Шатуновскую. Суслов во­семь раз ставил на секретариате вопрос о ее увольнении. Влия­ние ее висело на волоске, на волоске хрущевской прихоти и старой дружбы с Микояном. Трудно понять, как она не видела обреченности своих широких планов.

Впоследствии она не могла простить Хрущеву своих иллю­зий. После отставки Хрущева многие инакомыслящие простили ему все грехи, а Ольга Григорьевна была беспощадна. Что-то здесь мне напоминает Марину Цветаеву: та сперва идеализиро­вала людей, а потом с ожесточением срывала павлиньи перья, которыми сама же их украсила. Иллюзии были условием любви, без которой Цветаева не могла жить. Иллюзии – одно из усло­вий героической борьбы, которую Шатуновская вела. Нет таких крепостей, которые люди, окрыленные иллюзией, не могли бы штурмовать – а иногда и брать (я немного перефразирую из­вестный лозунг начала 30-х годов: «нет таких крепостей, кото­рых большевики не могли бы взять!»).

Ольга Григорьевна рассказывает:

«Долго со мной Хрущев беседовал, три с половиной часа мы беседовали. Предложил идти работать в Комитет партийного контроля, а потом уже стали говорить, что надо создать много комиссий, а иначе это растянется на года. Серов старался по­меньше реабилитировать. Вот, например, в КПК приходит заяв­ление заключенной Иваницкой. Я Иваницкую прекрасно знала, она работала в Баку завагитпропом Сураханского райкома пар­тии. Она пишет из лагеря. У меня были связи со всеми проку­рорами, и военными, и в прокураторе СССР. Я звоню тому прокурору, который занимается Закавказьем, я тоже курировала Кавказ и Закавказье, и прошу его рассмотреть дело Иваницкой. Они рассмотрели, дали заключение – реабилитировать, и пода­ли в комиссию Серова. А там ее обвинили, что она во время борьбы с троцкистской оппозицией была на стороне оппози­ции. Значит, отказать, троцкистка. Я знаю, что она никогда не была троцкисткой. Приходит прокурор, и говорят – он отказал. Я говорю: «Принесите мне дело». Я смотрю ее дело, там на нее два человека показали, что она была в троцкистской организа­ции, и они оба отказались от своих показаний. И пишут, что они поддались физическим воздействиям. А на самом деле она была завагитпропом райкома и возглавляла борьбу с троцкис­тами.

«Где заключение прокурора, который вел ее дело?» – «Он этого не написал». – «Ну, как же вы просмотрели? В деле от­каз, а смотрите, что пишут. Пишут, что «где она и работала» – «Ах, да, мы просмотрели» – «Делайте второе заключение и об­ратно на комиссию». Через какое-то время они выносят дело опять на комиссию. Серов говорит: «Почему второй раз?»

• 
  Открылись новые обстоятельства.
  
• 
  А кто распорядился?
  
• 
  Это из КПК.
  
• 
  Кто именно?
  
• 
  Шатуновская.
  
• 
  А, Шатуновская, ей там совершенно не место. Она сама контрреволюционерка, да еще реабилитированная, нечего ей в ЦК делать.
  

Ну и еще. Когда я только пришла, и мне однажды принесли конверт с деньгами, я подняла перед Хрущевым вопрос об отме­не привилегий. Каждый месяц это было и в обкомах, и мини­стерствах, помимо зарплаты, из государственной казны. Что это у нас в стране за порядки, что высшие государственные чинов­ники получают деньги не по ведомости, а в конвертах? Вот так же я ставила вопрос о ликвидации дач, персональных автома­шин, пайков. Конверты Хрущев отменил, все остальное оста­вил. Партийное чиновничество меня возненавидело. Ну, а по­том мы стали говорить Хрущеву, что надо создать комиссии и чтобы они ехали на места. Он это поручил Микояну.

Я не руководила работой комиссии, я только подавала мысль Никите Сергеевичу и Анастасу Ивановичу, что надо экстренно все делать, иначе люди умирают, погибают. Если все будет тя­нуться годами, то они не выживут. И, в конце концов, собрали юристов и оформили комиссии законно. Комиссии были заду­маны так, что в них войдут люди от КГБ и представители мест­ной власти по месту нахождения лагеря. Этим занимался по­мощник Хрущева Лебедев. Он должен был сформировать весь состав комиссий, а я ему дала список реабилитированных. Их каждого, по одному надо было включать в эти комиссии. И я была уверена, что, конечно, это будет. Но вот эти 84 комиссии, их состав, пустили на голосование членам Политбюро, уже не на заседание Политбюро, а просто. Часто там голосуют так, просто пускают на голосование опросом. Что значит опросом? Вам приносят, мне приносят, это не на заседание; а опросы. Я пошла, мне сказали, что Швернику принесли.

Я пришла посмотреть, смотрю – ни в одной комиссии нет ни одного реабилитированного. Тогда я пошла к Миронову, за­ведующему административным отделом (имеется в виду отдел ЦК) и говорю: «Как же так, почему не включили?»

• 
  А они все отказались.
  
• 
  Как, все 120 отказались?
  
• 
  Да. Все, кого ни вызывали, все отказываются.
  
• 
  Неправда. Ни один не отказался, когда я их вызывала и составляла список. Вы просто неправду говорите.
  

После этого прокуроры – некоторые были очень настроены хорошо и очень довольны тем, что их включили в работу по реабилитации, не все же там негодяи, которые под Берия ходи­ли, – мне подсказали, что указ, который был издан в 1948 году о ссылке на «вечное поселение» всех бывших политических, что этот указ незаконный. Ни в одном уголовном кодексе ни одной республики нет параграфа о ссылке на вечное поселение. Его надо просто отменить, издать другой указ, который тот, как противозаконный, отменяет. Я написала об этом письмо Хру­щеву. Они мне дали, так сказать, все координаты, как это напи­сать, юридически обосновать и т.д. И состоялось постановление Политбюро об отмене этого указа, о том, что ссылка на вечное поселение является незаконной, и что все сосланные по этому указу должны быть немедленно освобождены, без всякой реаби­литации, просто освобождены и всё. Потом дальше уже каждый будет заниматься своей реабилитацией.

• 
  Как указ не вышел?
  
• 
  Не вышел.
  
• 
  Этого не может быть!
  

Отдельные люди помогали Ольге Григорьевне. В частности, она отметила, что ей в 1955 году очень помог военный прокурор Китаев. Он ей и сказал, что в уголовном кодексе нет ссылки на вечное поселение, чем она сумела воспользоваться. Но корпора­ция в целом была против нее. Коллеги шипели:

«Почему они все едут сюда, эти реабилитированные? Что там работы нет для них в Сибири? Пусть там восстанавливаются и работают в местных партячейках. Надо не пускать их в здание ЦК, а выходить к ним в бюро пропусков. «Обедали в столовой, наберешь на поднос, идешь за столик. Ни один не сядет за этот столик. Алексей Ильич Кузнецов устроил демонстрацию – идет с полным подносом и громко на весь зал: «А я вот сейчас к Ольге Григорьевне Шатуновской сяду». Ко мне были прикреплены два шофера, Аня и Виктор. Аня однажды сказала мне: «Ольга Григорьевна, мы оба агенты НКВД, но я не очень стара­юсь, а Витька старается. Когда я ему передаю смену, он рас­спрашивает обо всем, что было в его отсутствие». В бюро про­пусков списки всех, кому выписывали пропуска ко мне, переда­вались на Лубянку. Об этом управляющему делами ЦК Пивоварову сказал сотрудник НКВД. Телефоны тоже прослу­шивались. Однажды иду я по коридору второго этажа, а мой ка­бинет был на третьем, встречает меня инструктор Грачев (он ра­ботал не в моем отделе, но я знала, что он пришел с Лубянки), берет под руку и подводит к концу коридора, где стоят желез­ные шкафы. Шкафы в это время были распахнуты, было видно, что там аппаратура. «Ольга Григорьевна, как вы думаете, что это?». Я говорю: «Видимо, это ремонтируют телефонную аппа­ратуру». – «Вы знаете, где я раньше работал?». Я говорю: «Да». – «Так вот, здесь подключены на прослушивание телефо­ны. Если вы хотите, чтобы не слышали, что вы говорите, то от­ходите от телефонов и стола к другому концу кабинета (а каби­нет был огромный, больше, чем вся эта квартира), где стоят стальные шкафы, и там негромко разговаривайте». Все-таки до­брые люди тоже там были.

Молодой сотрудник органов, направленный к нам для помо­щи, спросил: «Ольга Григорьевна, как вы не боитесь? С вами может случиться автомобильная авария». А как же в 1917 году мы шли на фронт? Мы же не боялись умереть. Дома тоже в те­лефоне был жучок, чтобы подслушивать, что говорится в ком­натах. Степа нашел и вынул. Почтовый ящик взламывали 7 раз, каждый раз вызывали мастера для починки, ему надоело, он сказал: «К вам лазят, поставьте другой замок». Что же мне амбарный замок на почтовый ящик вешать?» (с. 282–283).

В то же время, некоторые «тонкие политики» льстили Шату­новской, видя в ней человека, близкого к Хрущеву, способному оказать влияние на него. Так вела себя жена Молотова, Полина Жемчужина (при Сталине арестованная). «Пока Хрущев был у власти, она все время делала вид, что она за Хрущева и не со­гласна со своим мужем Молотовым. Она даже мне говорила: «Вот, давай, приходи к нам домой, и ты Вячеслава должна пере­убедить». Я сказала: «Я к вам не пойду и ни о каком переубеж­дении его не может быть и речи. Он участник всех этих крова­вых расправ». На тысячи людей он подписывал списки. Ему дали список на несколько сот женщин, жен расстрелянных, и там на этом списке была заготовлена не то Ежова, не то Берия резолюция «8 лет лагерей». Он зачеркнул (я своими глазами видела этот список) и сверху написал «Первая категория», и их всех расстреляли. Первая категория – это расстрел. Жуткий не­годяй!

Мейерхольда он же постарался угробить. Я видела дело Мей­ерхольда. Вот знаете, заключенным выдавали крошечные тетра­дочки из папиросной бумаги и махорку. И вот отрывали листо­чек и крутили цигарку. Так вот, на такой книжечке Мейерхольд кусочком карандаша написал Молотову, что меня вынудили подписать на четыреста с лишним виднейших деятелей нашей культуры, режиссеров, актеров и драматургов, что они представляют из себя контрреволюционную организацию. Я это подпи­сал, лежа в луже крови, и умоляю вас, я не хочу сам жить, я только умоляю вас, спасите цвет нашей культуры, потому что то, что я подписал, это клевета и ложь, вымученная. И он эту книжечку маленькую с перепроводиловкой, это уже Берия по­сылает Молотову: «Посылаю вам письмо заключенного Мейер­хольда». И на этой перепроводиловке Берия Молотов пишет: «НКВД, Берия». Обратно отфутболил. Тот умоляет его о спасе­нии четырехсот с лишним человек цвета нашей культуры, а он отсылает обратно. И они это вшили в дело. Я брала дело Мей­ерхольда, и там и эта тетрадочка, и эта перепроводиловка, и ре­золюция Молотова. Он этим показал себя Сталину, какой он преданный человек, что он даже жен, и тех предлагает расстре­лять. А он их лично знал, это были жены наркомов.

Хрущев и Микоян рассказывали, что перед убийством Михоэлса Сталин сам после Политбюро, фактически на Политбюро, инструктировал Цанаву как обернуть лом мешковиной, чтобы не было их следов, предварительно напоить немного, бросить на дорогу и проехать грузовиком. Потом изобразили, что пья­ный Михоэлс попал в аварию. Вот так же на Политбюро Сталин обсуждал вопрос о выселении украинцев в Сибирь. А когда об­суждали, как быть с евреями, во время процесса врачей, с иро­нией заметил: «Ну что, дескать, посадить на баржи и утопить вместе с командой». Предлагал варианты сценария» (с. 290– 291).

В изустной передаче, не непосредственно от Ольги Григорь­евны, уже от старших Миркиных я слышал этот рассказ о Михоэлсе в другом варианте. Речь шла о том, что при расследова­нии убийства Кирова, во время допроса Маленкова Ольга Гри­горьевна его спросила: «Почему вы не сопротивлялись преступным решениям Сталина?». Маленков ответил, что «мы его боялись. Он прямо на Политбюро рассказывал нам, как Михоэлса и Голубова, поехавших в Минск, немного напоили, а потом на них набросили мешки и по мешкам били ломами».

Какие-то детали спутаны в пересказе, но сама ситуация дос­товерна и полна исторического драматизма: Маленков дает санкцию на арест Шатуновской, а после провала попытки низ­ложить Хрущева Ольга Григорьевна допрашивает его, и он объ­ясняет свое поведение страхом. То, что даже члены Политбюро дрожали перед Сталиным, не было ложью. Сталина окружала атмосфера ужаса. Вельможи дрожали – и подписывали расстрельные списки. Молотов подписывал их иногда даже чаще Сталина (возможно, Сталину некогда было или он по привычке отступал несколько в тень). Но вот расчеты, опубликованные Мемориалом. Молотов завизировал 372 списка, Сталин – 357, Ворошилов – 185, Жданов – 176, Микоян – 8, Косиор – 5. (Косиор – участник совещания на квартире Орджоникидзе, ко­гда шли разговоры о замене Сталина Кировым.) Сталин об этом знал. И вот он играет, как кот с мышью, давая Косиору, уже обреченному, список на расстрел других обреченных, и Косиор этот список визирует. Восемь списков, подсунутых Микояну, быть может, означали колебание – не стоит ли его пустить в расход...

Ольга Григорьевна была бы очень огорчена, натолкнувшись в расстрельных списках на одну из подписей Микояна. Она представляла его себе цельнее, чем тот был. Я помню впечатле­ние от речи Микояна на XIX съезде. Даже на тогдашнем уровне бесстыдной лести эта речь выделялась своей рептильностью. Микоян извивался, как червь, и извернулся: Сталин его не рас­стрелял. Но как только Сталин умер, Микоян сбросил маску и вспомнил все человеческое, что в нем оставалось. Это подтвер­дила Наталья Алексеевна Рыкова в «Снах счастливого челове­ка», 8 ноября 2002 г. Я своими глазами видел ее тогда по теле­визору и слышал ее рассказ.

После возвращения в Москву Наталье Алексеевне, как и всем, вернувшимся из бессрочной ссылки, надо было добивать­ся реабилитации. Случилось, что ее пригласила в гости старая большевичка, академик Лепешинская, и усадила рядом с Воро­шиловым. Ворошилов обещал помочь. Но на другой день секре­тарь его ответил Наталье Алексеевне: «Климент Ефремович не мог этого сказать». Тогда Наталья Алексеевна позвонила Буден­ному. Секретарь Буденного ответил: «Семен Михайлович с вами не знаком». Третий звонок был к Микояну. «Приходи­те!» – ответил Анастас Иванович. В разговоре он сердечно от­зывался об Алексее Ивановиче Рыкове, сожалел, что тот не су­мел «удержаться», и в заключение сказал: «Реабилитация ваше­го отца – это политика. Этим мы будем заниматься. А это касается вас...» – тут он взял трубку, позвонил в прокуратуру и сказал Наталье Алексеевне: «Сейчас же бегите туда» Через две недели она получила справку о реабилитации.

Микоян боялся живого Сталина, изворачивался, готов был на все, чтобы не попасть в опалу, но как только Сталин умер, – страх исчез, и лесть исчезла, как дым. Ворошилов и Буденный, храбрые в бою, были пропитаны страхом до глубины подсозна­ния. Им и мертвый Сталин был страшен. Трудно сказать, что спасло от этого Микояна. Хрущева спасала его беспорядоч­ность, его неподатливость любой логике, в том числе логике зомбирования. У Микояна сказалась, может быть, способность скрывать свое лицо под маской, не столько личная, сколько разлитая в воздухе Востока, своего рода культуры сохранения себя в обстановке общей лжи при дворе деспота. Член сталин­ского Политбюро, сохранивший память сердца, найдет адвоката среди ангелов. Для таких людей католики придумали чисти­лище.