Мелихов, А. И. Нежный, П. Г. Положевец, Г. С. Померанц, А. И. Приставкин, А. Л. Семенов, С. А. Филатов. Григорий Померанц Следствие ведет каторжанка Независимое издательство

Люди рассказывали о своих делах, как их арестовывали. Колыма была замечательным справочником о том, как шел Большой Террор. И колымская школа хорошо подготовила Ольгу Гри­горьевну к ее будущей работе в Москве по распутыванию клуб­ка сталинских преступлений. Мне уже приходилось писать, что террор проводился двумя способами. Первым было изгнание тех, кто не укладывался в шаблон, не умещался в прокрустово ложе. Вторым – нечто вроде римской децимации (казнь каждо­го десятого в дрогнувшем войске); практически хватали первых попавшихся. По-видимому, в план Большого Террора входило навести страх на всех. Поэтому давался план, по этому плану арестовывали. Например, арестовывали всех финнов, всех эс­тонцев, всех латышей. Просто так, получали из милиции спи­сок, кто здесь по национальности финн или латыш. В Ленин­граде было довольно много таких, и в Москве они были. И пря­мо по списку арестовывали, потом уже придумывали им какие-то преступления. А то еще один старик, которому Ольга Гри­горьевна носила настой из стланника (в мужском бараке никто этим не занимался), рассказывал свое дело. У следователя было нарисовано дерево разветвленной вредительской организации, охватывавшей всю железную дорогу. А вместо листьев кружочки там были, их надо было заполнить фамилиями. Дерево было за­ранее составлено. От старика и от других, которых наобум аре­стовали, требовали, чтобы они называли фамилии, которые подходят, фамилии людей, которые жили в тех или других мес­тах, были на тех или других станциях, на тех или других долж­ностях. Потом этих людей брали, заставляли их признаться. Это был тот способ, который несколько раньше (в этом Ольга Гри­горьевна могла убедиться) использовал Сталин, начиная все дело, когда он придумал форму ленинградского террористиче­ского центра, московского террористического центра. И потом эту схему он заполнял именами по картотеке. Его пособники выучились действовать такими же методами. Они получали план: арестовать столько-то человек, расстрелять столько-то че­ловек. И они разными методами пользовались, чтобы этот план выполнить.

Колыма была живой энциклопедией сталинского террора, всех способов заполнения лагерей юридически неповинными людьми. Как я уже говорил, первое – за какие-то проблески са­мостоятельности, независимости, собственного достоинства. Это я назвал прокрустированием, не влезали в прокрустово ложе. Затем первых попавшихся, чтобы никто не чувствовал себя в безопасности, чтобы все дрожали. Это я назвал децима­цией. И, наконец, целыми слоями, которые признаны были по­чему-либо неблагополучными с точки зрения политики в дан­ное время. Это в сущности давно началось. Так осуществлялся ленинский красный террор; потом так ссылали всех сколько-нибудь зажиточных, крепких крестьян, не разбираясь, как они относятся к советской власти, как они выполняли свои обяза­тельства по налогам и т.д. Просто снимали целый слой. И точно так же, целыми слоями снимали людей во время Большого Тер­рора.

Осмысляя это, Ольга Григорьевна вспоминала то, что ей го­ворил Шаумян, что Сталин был связан с охранкой, что он был провокатором. Впоследствии она подбирала все материалы, ко­торые подтверждали эту версию. Так ей было легче понять, что произошло. Я об этом достаточно много думал. Версия о том, что Сталин был провокатор, что обличающие его материалы на­шлись, и что Большой Террор был попыткой уничтожить всех людей, которые могли про это знать, до меня доходила давно. Но, во-первых, это не объясняло масштаба Большого Террора. Число людей, которые могли бы знать про эту мнимую, а может быть, и действительно найденную кем-то бумажку, было не так уж велико. Это первое. Во-вторых, слишком поверхностно, слишком рационально все объяснялось. Как современник Боль­шого Террора, я чувствовал в нем дыхание безумия. И вот это дыхание безумия исчезало, если считать, что действовал просто провокатор, прятавший свое прошлое и для этого готовый пере­бить несколько миллионов человек. Возможно, Сталин и был когда-то провокатором, но чересчур подчеркивать это мне каза­лось потерей исторической перспективы. Я все время воспри­нимал Сталина в ряду с другими, если можно так сказать, гени­альными параноидами: с Цинь Шихуанди, Иваном Грозным, наконец, Мао Цзедуном. Все они, безусловно, не были прово­каторами и не состояли на службе ни в какой охранке. Для многих из них это просто нелепое предположение, просто не было ничего подобного в их эпоху, в их биографии, и самой та­кой возможности не было. Но я чувствовал какую-то аналогию, которая их связывает. И мне кажется, что и Сталина лучше можно понять в этой связи.

Сталин очень часто действовал вполне рационально, Это укладывается в представление о нем как о параноиде. Параноид не во всем безумен, он может, скажем, прокладывать себе путь к власти с помощью интриг. И действовать так, как действует всякий расчетливый, хитрый, изворотливый политик. Его параноидность в это время сказывается только в частных случаях, в какой-нибудь злобной мстительности по отношению к отдель­ным людям. Она не выступает на первый план. Она, даже вы­ступив со всей яркостью, может потом снова спрятаться. На­пример, когда началась война, когда Сталин убедился, что не он обманул Гитлера, а Гитлер обманул его, встала простая жизнен­ная задача: или победить, или погибнуть. И Сталин опять ра­ционально действовал, как всякий человек, который спасается от смертельной опасности. И опять со всей своей безумной энергией он действовал в определенном разумном ключе.

Конечно, у него были свои заскоки, у него были чудовищ­ные ошибки. Например, ошибка с попыткой удержать Киев, с Изюм-Барвенковской операцией, когда он приказывал про­должать наступление в условиях подавляющего превосходства в воздухе немцев. Начиная с весны 1942 года, когда кончились морозы, немецкая армия вышла из окоченения, давшего неко­торые шансы советскому контрнаступлению. Нежелание при­знать факты привело к катастрофе, к выходу немцев на Волгу и до Большого Кавказского хребта. Но, в общем, он действовал, в широком смысле, рационально. Он подбирал людей не по принципу безусловной преданности, а тех генералов, которые побеждали немцев, и отставлял безусловно преданных ему людей, которые воевать не умели. И в результате он победил. Бы­ли, однако, периоды, когда на первый план выступала пара­нойя. И я считаю, что Большой Террор был таким явлением па­раноидного сознания. Узнал он, что состоялось совещание на квартире Орджоникидзе, где предлагалось перевести его в Пред­седатели Совнаркома, а секретарем ЦК сделать Кирова. Знал он, что 292 человека проголосовали против него. Что из этого следовало? На уровне рациональной политики достаточно было бы диктатору «замочить» одного или двух человек, как сейчас принято говорить. Остальных вельмож, которые совещались о его замене, потихоньку убрать с авансцены, задвинуть куда-ни­будь подальше. Может быть, даже провести вот такое убийство, как было проведено, свалив на какую-то подпольную организа­цию, и после этого провести несколько расстрелов. Но не было никакой необходимости действовать в таких гигантских мас­штабах. Не было необходимости, накануне войны, почти неиз­бежной, разрушать армию. Примерно половина среднего командного состава была уничтожена и большая часть высшего командного состава! Примерно такие же разрушения проводи­лись во всех областях. Эта была все-таки политика сумасшедше­го, который заразил своим безумием своих ближайших спод­вижников; он их умел заражать и подчинять своей воле. Рацио­нальным это не было. Страха было бы достаточно, если, допустим, провести акцию против Кирова, свалить все на зиновьевцев, провести один процесс и остановиться. Не развора­чивать это в чудовищную костоломку по всей стране, когда даже на некоторое время НКВД было поставлено выше партии и не НКВД подчинялось партийной организации, а партийные организации, скованные по рукам и по ногам, как труп, были предоставлены органам НКВД для выполнения плана гигант­ских массовых арестов и расстрелов. Не было в этом прямого смысла. Люди и так были перепуганы, и так выполняли все, что от них он требовал.

Единственное, чем могло грозить сохранение в живых лю­дей, входивших в те или иные оппозиции, или, во всяком случае, склонных к оппозиционной независимой мысли, это то, что по­сле его смерти, если бы они его пережили, они могли бы под­нять голову. Но это после террора и произошло, отчасти благо­даря масштабам террора. Та система, которую он создал, с боль­шой силой начала раскручиваться в обратную сторону, как только он умер. Потому что обстановка всеобщего страха, об­становка, в которой каждый вельможа мог быть назавтра беспо­мощной жертвой застенка, достаточно всех измучила. И как только он умер, все начали, им же подобранные, его же сообщ­ники, его же пособники, ломать себе голову и искать пути, как бы избавиться от этой обстановки всеобщего страха. И то же са­мое показал опыт Цинь Шихуанди, династия которого пала уже при его сыне Эр Шихуанди. Все это никак нельзя объяснить без того, чтобы признать Сталина, вместе с Цинь Шихуанди, параноидами. И параноидным был его план последних лет – вы­звать истерику ненависти делом врачей, а потом, в обстановке этой истерики, послать войска, как тогда выражались, на осво­бождение Европы. Мне достоверно известно, рассказывал один полковник Ирине Муравьевой, моей первой жене, в Эстонии в 1954 году, что уже был дан приказ готовить войска к освобожде­нию Европы. Это опять был параноидный план – двинуть вой­ска сквозь взрывы атомных бомб к Атлантическому океану. Это была бы мировая катастрофа, это не было планом разумного че­ловека. Разумным, хотя и не очень умным человеком, был Хру­щев, который сразу от этих планов отказался. Сталин был все-таки очень одаренным сумасшедшим, одаренным в определен­ной области, в области интриг, в понимании механизма власти, при тупости во многом другом.

Наблюдения над историей говорят, что бывают целые эпохи безумия. Большой исторический период проходит под знаком некого сложившегося в начале этого периода исторического ра­зума. А затем разум века сего, как говорил апостол Павел, ста­новится безумием. И тогда Павел и другие апостолы спасали души людей «безумием проповеди». Это всё очень точные слова. Время, когда жил апостол Павел, было эпохой безумия. В хаосе складывался новый разум. Потом этот новый разум сложился, и Фома Аквинский уже примирял веру и разум. В переломную эпоху господствует безумие – или светлое безумие, или черное безумие. Не случайно современниками были Нерон, Калигула и апостолы Петр и Павел.

И в XX веке не случайно современниками были черные бе­зумцы (Гитлер, Сталин) и светлые безумцы: Ганди, Мартин Лю­тер Кинг. И Ганди, и, допустим, Ленин и Сталин, с точки зре­ния, скажем, позитивиста, агностика, трезво рассуждающего, взвешивающего каждый свой ход, относятся к людям более или менее безумным. Но безумцы светлые идут, как выразился ми­трополит Антоний Сурожский, по Божьему следу. И в их безу­мии рождается новый разум. Безумцы же черные идут, если раз­вить метафору Антония, идут по дьявольскому следу. Вот это присутствие дьявола в действиях Сталина хорошо чувствовал Даниил Андреев, человек огромной духовной проницательно­сти. И хотя в картинах, которые он рисует в «Розе мира», доста­точно много поэтического воображения, но, я думаю, что верна его интуиция, что Сталин, в какой-то мере, шел по интуитивно им сознаваемому дьявольскому следу. Эпохи перелома, истори­ческого излома, крушение одного порядка разума и отсутствие другого порядка разума, эпохи внутреннего разлома, бифурка­ции, когда инерция истории прекращается, старая инерция пре­кращается, а новая инерция еще не сложилась, это эпохи безум­ства. И я могу только еще раз вспомнить, что в 1937 году я от­четливо чувствовал эту атмосферу общего безумия. И думаю, что я не ошибался.

Романтики начала XIX века любили играть с образом демо­на, с образом сатаны. Но подлинной эпохой сатанизма был, ко­нечно, XX век. Рядом там проходили два незримых следа, кото­рые чувствовали некоторые люди, одаренные к тому, чтобы это воспринимать, – Божий след, как выражался Антоний Сурож­ский, и сатанический след.

Вернемся, однако, к жизненному пути Ольги Григорь­евны Шатуновской. О своем возвращении в Москву она мне никогда не рассказывала. И я ей не задавал вопросов об этом, потому что понимал, что это было бы ей неприятно. Впрочем, я все существенное знал в пересказе. То ли она самой моей теще об этом говорила, то ли говорила своей ближайшей подруге Мирре, единственной из ее партийных друзей, которая имела мужество не отказаться от Ольги Григорьевны и решительно не признала ее врагом наро­да. Так или иначе, теща моя, Александра Авелевна, все сущест­венное мне об этом возвращении рассказала. И потом я только с большими подробностями прочел это в машинописи под на­званием «Беседы в домашнем кругу» и чуть покороче в печат­ной книге.

Первый из рассказов Ольги Григорьевны имеет суммарный, итоговый характер, и в этом пересказе она уже знает не только то, как она приехала, но и все, что предшествовало этому:

«Когда я вернулась с Колымы в сорок шестом, Юрий не встретил поезд в Ярославле, и маме самой пришлось мне все рассказать. Юрий познакомился в 1939 году с молодой работни­цей завода. Она приходила ночью, мама делала вид, что не за­мечает. Приходила и днем в воскресенье, катались вместе с детьми на лыжах. В войну, когда все уехали, с вокзала пришла к ним. Настя убиралась в квартире, то есть пришла эта женщина (а Настя – это их домашняя работница. – Г. П.) и с тех пор стала жить. Когда он сидел в тюрьме, носила ему передачи. Я спросила потом: «Ну, жил ты, ладно. Зачем прописывал?».

Сказал, чтобы квартиру обратно получить. После ареста он су­дился от имени детей. Сам не был реабилитирован, ему не по­лагалось, а только детям. Но на троих или четверых с ним ему не дали бы всю квартиру, а на пятерых дали. Поэтому ее пропи­сал.

В сорок шестом, когда я еще не приехала, она собирала тю­ки – одеяла, простыни, все вывозила к матери (то есть исходи­ла из того, что Юрий ее собирался переселить в отдельную ком­нату, которую он для нее сумел выбить. – Г. П.). Настя пришла и увидела, что она чайный сервиз заворачивает. «Ты, что же этот сервиз берешь? Это же Оле подарили». – «Юрий Николае­вич сказал, здесь все мое, я здесь хозяйка». Настя сказала: «Ах, здесь грабят, я тоже». И взяла большую подушку и швейную машину, которую принесла потом, когда я приехала. Увезла (опять разговор не о Насте, а о Марусе. – Г. П.) также столовое серебро, все мамины ложки, ножи, вилки, которые мама из Ба­ку привезла. Мы с мамой вышли на кухню и спросили про это. Она ответила: «Виктория Борисовна приезжала, и мы ее здесь кормили. Юрий Николаевич сказал, что здесь все мое». Я хоте­ла сказать: «Верните сейчас же!» И она бы побоялась, но мама сказала: «Пойдем отсюда, здесь не с кем разговаривать». Когда я приехала, Юрий только два-три дня жил в балконной комнате со мной и мамой, спал на полу около стола. Потом я вижу, что он ее во всем защищает. Сперва она его шантажировала, что покончит с собой, сидит так на кухне, голову повесил. Я гово­рю: «Что ты, что с тобой?» – «Ах, она говорит, что покончит самоубийством». – «Знаешь что, успокойся. Она не покончит с собой. Человек, который думает о смерти, не ограбит ребенка». А он дал маме 100 рублей денег и тебе байку на платье (тебе, это о Джане, очевидно, это рассказ Джане. – Г. П.), так она потре­бовала, чтобы это ей отдали. Я не хотела, а мама сказала: «Возь­мите всё». Она украла его бумажник, деньги и карточки взяла себе, а бумажник утопила в пруду. Телефон о его голову разби­ла. Он бежал через весь город с окровавленным лицом к Ляле. Я, когда приехала, видела этот телефон в чулане разбитый. А потом Ляля мне рассказала, что он к ней окровавленный при­шел. Она как-то спросила: «Что ты в ней, такой негодяйке, на­шел?» Он ответил: «Знаешь, я много женщин знал, но таких не встречал», что-то особенное нашел. (В женских разговорах об этом вспоминался аналогичный выбор другого мужчины, объяс­нившего все просто: «Она хорошо дает». – Г. П.)

В сорок шестом однажды она легла посреди проходной, зна­ешь, где башни, и не пускала его в завод. Демонстрацию уст­раивала, что он от нее ко мне уйти хочет. Потом она всех отра­вить хотела. Кинула в кастрюлю купорос. А мама вошла в этот момент на кухню, она тогда схватила кастрюлю и вылила ее всю в уборную. Ты не помнишь, как однажды ты с ней подралась из-за зеленой кружки? (Это опять обращение к Джане. – Г. П.) Ты кричала: «Не трогай эту кружку! Это мамина кружка!» Она кричала: «А ты почему приехала? Все там дохли, а ты приехала. Я тебя обратно на десять лет отправлю». В это время Степа от­крывал дверь ключом, он, как услышал эти слова, побледнел весь и говорит: «Убирайся отсюда!». Она пошла в свою комнату, а он за ней, схватил за горло и стал душить. Зрачки белые, ни­чего уже не соображает, еле его оттащили. Она взяла свои тюки и ушла. Девочка была в детсаду. (Это ее девочка, Маруси. – Г. П.) Юрий потом говорил: «Вы моего ребенка из дома выгна­ли» (с. 320-321).

Степа родился в 1927 году. Когда Олю арестовали, ему уже было 10 лет. Он маму хорошо помнил, и он был ей безусловно предан. Остальные же дети привыкли к новой семье, привыкли, что у них есть сестренка, и это уже зажилось. Ольгу Григорьев­ну это обижало, но с этим приходилось считаться.

Второй рассказ Алеши, очень своеобразный, подымавший какие-то факты, которые другие не запомнили или не считали нужным мне говорить. Я от него это и устно слышал. Вот этот рассказ:

«Гадалка маме предсказала судьбу, что она проживет очень долго и что будет у нее три тюрьмы, три мужа и трое детей. Га­дала она по руке и нагадала глупость. Они с Суреном смеялись. Никаких не трое детей, а будет много детей, пять-шесть, как принято на Кавказе. Тут они смеялись, а как эти гадания мама по жизни комментировала? Первая тюрьма – турецкая, вторая тюрьма – 1937 года, третья, как мама говорила, это самая страшная – 1949 год. Она говорила, что второй арест она пере­несла хуже, чем первый. Первый она еще не знала, что такое тюрьма и что будет. А вторая тюрьма – она уже представляла, куда попадет. А когда после ареста мамы вернулся в Москву (то есть Алеша вернулся), то потом мне рассказывали здесь Степа и папа, что я часто забирался в платяной шкаф и прятался там. Когда меня спрашивали, что я там делал, я говорил: «Здесь ма­мой пахнет». Мне это рассказывали, что я забрался в платяной шкаф и отвечал – там мамой пахнет. Там висели ее платья и кофточки. Вот такое собачье немножко поведение...» (с. 228– 229).

жүктеу/скачать 1.6 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: