Мелихов, А. И. Нежный, П. Г. Положевец, Г. С. Померанц, А. И. Приставкин, А. Л. Семенов, С. А. Филатов. Григорий Померанц Следствие ведет каторжанка Независимое издательство

Об этом Ольга Григорьевна рассказывала дважды. Один раз покороче, другой – подлиннее. «Когда нас принимали в гимназию, мне было двена­дцать лет. Я сдала на круглую пятерку, Маруся – на тройку. Но ее готовила племянница священника, ко­торый преподавал в гимназии Закон Божий. Была одна вакан­сия, и взяли Марусю, за нее ходатайствовал священник. Потом, во второй четверти, освободилась еще одна вакансия, ученица четырнадцати лет оказалась беременна, сошлась с кем-то...

Зимой 1915-го года у Маруси обнаружили чахотку, она гро­зила перейти в скоротечную. В Баку многие болели чахоткой, я сама болела два раза. С нашего двора всех детей повыносили.

Я стала давать уроки сестрам Бабаевым, Анюте и Шуре. Их родители, армяне, были очень богатые люди. У них был дом, выходивший на четыре улицы, занимал целый квартал. Как этот дом (огромное здание на Кутузовском. – Г. П.). Платили три­дцать рублей в месяц. Анюта училась в четвертом классе, Шура в шестом, со мной. Я была худенькая, как травинка, они рас­кормленные, с большими бюстами, и очень тупые.

Каждый день я заходила из гимназии домой и сразу шла к ним. С трех до девяти длились уроки, перед контрольными до десяти. Вызубривала им всё. Мои мальчики, Андрюша Ефимов, Миша Лифшиц, ждали всегда с девяти вечера напротив, у ар­мянской церкви, там была скамейка.

За тридцать рублей я снимала Марусе комнату с полным пансионом... Ее там кормили наотвал – яйца, мясные супы. И она стала поправляться. Ведь семья ее жила в подвале, мать работала прачкой и брала работу на дом. Можете себе предста­вить, что там было. На лето Маруся поехала в Екатеринодар к тетке и там окончательно поправилась.

Мама меня спрашивала: «Зачем ты ей помогаешь? Она тебя не отблагодарит».

Я отвечала: «Мама! Я не за благодарность это делаю, я не хочу видеть ее в гробу. Ведь с нашего двора всех детей повыносили» (с. 58- 59).

Прибавим теперь несколько строк из более подробного рас­сказа:

«Они жили в подвале, где всегда сохло белье. Врачи сказали, что она умрет, если останется там. Я пришла к родителям про­сить, чтобы Маруся жила с нами, мама отказала. Тогда я нашла себе урок...

Шура была такая тупая, как я ее ни учила, все равно получа­ла двойки. Ее мать была недовольна и говорила:

– Олечка, мы вам тридцать рублей не за то платим, чтобы Шурочка двойки получала. Нам знания не нужны, нам аттестат нужен, чтобы Шурочке можно было солидного жениха найти.

Ну что делать, я и так сижу с ними допоздна: пока всё на завтра не пройдем, не могу уйти. Меня вызывают, почему вы пишете за нее сочинения? И мать ее вызывают.

Она входит в нашу комнату, руки в боки.

А я приходила домой только пообедать и с трех до девяти у них была. Я уже с Мишей Орлицким и с Суреном дружила, они придут за мной и ждут, когда я уроки кончу, – слышу, свистят. Мать ее говорит – что это? Слышит свист, но не догадывается, что это меня свистят.

И мой отец очень недоволен был – что тебя, как собаку, высвистывают?

Сочинения я стала диктовать ей в тетрадки на разные темы. Но она была так тупа, что даже названия не могла вписать пра­вильно. Например, тема – русская женщина, а она вписывает ее в тетрадь, где все про Евгения Онегина» (с. 26-27).

30 рублей в месяц трудно давались Оле. Но девочка четырна­дцати лет с железным упорством продолжала работу и добилась своего. Маруся осталась жить. Теперь продолжу короткий рас­сказ – он годится как эпиграф ко всей жизни Ольги Григо­рьевны:

«Потом уже я работала в Сиббюро ЦК в Новосибирске, он тогда назывался Новониколаевск. Однажды иду на работу и ви­жу, Маруся с мужем и грудным ребенком сидят в коридоре. В руках держат бумажки – просить пособие как члены партии. Ее муж окончил Сельскохозяйственную академию в Москве, распределили в Барнаул, и они просят пособие на первое время.

Я говорю: – Маруся, не надо, пойдем со мной.

Я жила недалеко, один квартал. Отдала ей все простыни на пеленки, свой полушубок. Так второй раз я ей отдала все, что у меня было.

В сорок шестом году я оказалась в Москве, еще враг народа. Все мои друзья пришли. Маруся не пришла, сказала:

– У меня брат в Наркоминделе, я не могу рисковать.

Потом, когда меня восстановили и я начала заниматься реабилитацией, она передала через других, что хочет прийти. Я ответила, что нет, теперь уже поздно. Друзья познаются в беде» (с. 58-59).

Есть какой-то возраст, когда жажда справедливости овладе­вает юношей или девушкой до пены на губах. Это наблюдение друга нашего дома, замечательной учительницы Веры Измаи­ловны Шварцман. Выражение «пена на губах» принадлежит ей, а не мне. Я только пустил его в ход, и оно теперь приписывает­ся то мне, то Достоевскому (потому что впервые я употребил его в эссе о Достоевском). Нет, это выражение школьной учи­тельницы, итог ее многолетних наблюдений над учениками де­вятого, иногда и десятого класса. Я вспоминаю, что в девятом классе с увлечением читал роман «Что делать?», а покаяние Раскольникова считал слабостью.

Прошли через это и веховцы. Почти все они были револю­ционными марксистами и даже подвергались за это преследова­ниям. К счастью, у них было время почитать и продумать не только Маркса, и революцию 1905 г. они встретили зрелыми мыслителями. Да и сама революция 1905-1907 гг. была чем-то вроде прививки от революции. Не случись мировая война, этой прививки, пожалуй, хватило бы для России...

Поколению Оли Шатуновской не повезло. Революция под­хватила их даже не студентами, а гимназистами, почти что в возрасте Коли Красоткина, бессмертного мальчика из романа «Братья Карамазовы». В сороковые годы такие мальчики созда­вали антисоветские революционные организации. Со мной в камере сидел Володя Гершуни, племянник (или внучатый пле­мянник) исторического Гершуни, эсеровского террориста. Не знаю, кто сочинил в поздние сталинские годы песню, на мотив уголовной (про центральную тюрьму):

Сижу я в камере, все в той же камере,

Где, может быть, еще сидел мой дед,

И жду этапа я, этапа дальнего.

Как ждал отец мой здесь в шестнадцать лет...

А. А. Носов, редактор отдела публицистики «Нового мира», просматривая уже принятую главным редактором статью о Шатуновской, был явно ею недоволен, бранил большевиков и спрашивал меня, почему эти мальчики и девочки не отнесли свое возмущение в какую-нибудь приличную партию, вроде конституционно-демократической? Я ответил, что в 1917-1918 гг. масса народа голосовала за ультрареволюционные партии и даже социалисты помягче (социал-демократы – меньшевики, народные социалисты и т.п.) на выборах в Учредительное соб­рание провалились. Страна устала от кровавой, бессмысленной бойни, казалось, не имевшей конца, страна хотела революцион­ных перемен. Миллионы людей подхватывали лозунг «Война войне!», «Мир без аннексий и контрибуций!» Миллионы людей вдруг поверили в социализм, который сразу покончит со всем злом.

Слово «социализм» сейчас выцвело. Для многих оно даже стало бранным (по крайней мере, до тех пор, пока не сформи­ровался дикий рынок, отбросивший массу в обратную сторону). На Западе это программа социальной защиты, разумная, пока не вредит производству, а потом откладываемая в сторону – что-то обыденное для цивилизованной страны и так же мало волнующее, как контейнеры для сборки мусора. Но в револю­ционной России это был миф, обращенный к сердцу и прикры­тый видимостью научной аргументации, усыплявший разум.

Валентинов, во «Встречах с Лениным», вспоминает реплику рабочего, участника одного из социал-демократических круж­ков: «Как послушаешь вас, барышня, так при социализме и кошки не будут давить мышей!». При социализме, говорили взрослые, ответственные люди, «каждый средний человек дос­тигнет по крайней мере уровня Гёте и Аристотеля». Это слова Троцкого. А Ленин писал, что при социализме из золота будут делать общественные уборные. Социализм был религией земно­го рая, построенного без Бога. И вера в этот рай имела своих мучеников – и своих мошенников, эксплуатировавших чужую веру... Или своего Великого инквизитора, утратившего веру (не знаю, с кем лучше сравнить И. В. Сталина).

Без понимания силы и глубины социалистической веры нельзя понять ни победы большевиков в Гражданской войне, ни победы Сталина над большевиками, искренне захваченными своими иллюзиями. Простые парни, принятые в партию по «ле­нинскому набору» (после смерти Ленина), легко принимали ло­зунг построения социализма в одной стране. Социализм сво­дился к формуле: от каждого по способностям, каждому по тру­ду. Миф переносился в отдаленное будущее, в коммунизм, практически оставался принцип честного расчета с рабочим за его труд. Такой социализм отличался от цивилизованного капи­тализма только одним: единственным хозяином оставалось го­сударство, предположительно – рабочее государство, неспособ­ное эксплуатировать рабочих. Петр Григорьевич Григоренко признавался (в своей книге «В подполье можно встретить толь­ко крыс...» Нью-Йорк, 1981), что в юности это его убеждало.

Дореволюционное поколение революционеров не могло так думать. Для него социализм означал совершенно новые отноше­ния между людьми, совершенно новых людей. И было очевид­но, что отдельная страна, окруженная врагами и вынужденная проводить «сверхиндустриализацию за счет крестьянства» (так это откровенно сформулировал Троцкий), не может воспиты­вать Аристотелей, ей не до жиру, быть бы живу. Этой стране не­обходимы и эксплуатация рабочего (чтобы накопить средства для капиталовложений), и армия (содержание которой тоже не­дешево обходится), и тюрьмы для недовольных и т.п.

Я думаю, что Бухарин принимал сталинский лозунг только по тактическим соображениям, как громоотвод против авантю­ристических планов мировой революции, а практически стоял за «НЭП надолго и всерьез» и «врастание кулака в социализм», то есть развитие рыночной экономики, как сейчас говорят, при сохранении «командных высот» у государства; вариант, который испытывается в Китае. Но в Китае никогда не было идеала сво­бодной личности, от Ренессанса до Маркса, а в России это было, в верхнем, образованном слое, у интеллигенции. Там идея «бесконечного развития богатства человеческой приро­ды как самоцели» (Маркс) падала на хорошо подготовленную почву.

Даже после горького опыта 1905–1907 гг. критика веховцев вызывала страстный отпор. И большевистской интеллигенции было ясно, что никакого бесконечного развития богатства чело­веческой природы в изолированной стране не выйдет. Напро­тив, жизнь будет труднее, чем при капитализме, и чем больше старание «догнать и перегнать» за несколько лет капиталистиче­скую» современность, тем тяжелее. Другое дело, если социали­стическими станут Германия, Франция; а без этого – никаких пирогов и пышек. Это сознание выразил анекдот начала двадца­тых годов, который мне рассказывал мой тесть, в 1923 г. секре­тарь комсомольского комитета МВТУ и оппонент Маленкова (секретаря партийного комитета МВТУ):

Гилеля, мудреца Талмуда, отличавшегося мягкостью и все разрешавшего, спросили: «Можно ли построить социализм в одной стране?» Он ответил: «Можно». Однако Раше (средневе­ковой комментатор, живший на тысячу лет позже) добавил: «Но жить в этой стране нельзя будет».

Моя мама никогда не имела никакого теоретически проду­манного мировоззрения. Но выйдя замуж за одного из лидеров виленского Бунда (еврейской социал-демократии), она переви­дала в своем доме многих социалистов и примерно угадывала, что они чувствовали за словом «социализм». И в 1936 г., когда было объявлено, что социализм построен, она спросила меня: «Неужели это социализм? Ради этого люди шли на каторгу, на виселицу?». Я ответил с гордостью студента второго курса: «Ко­нечно. Ведь у нас общественная собственность на средства про­изводства». И тотчас почувствовал, что лгу. Что люди шли на каторгу и на виселицу не ради того, чтобы собственником стало государство.

Почему Оля Шатуновская, при всем своем уме, не почувст­вовала этого? В беседе со Старковым она четко объясняет: «В конце двадцатых – начале тридцатых годов я считала, что все, что делается, – правильно. Вообще сначала у меня всегда было: все, что Ленин говорит, все правильно. Даже мысли не может быть, чтобы не согласиться с Лениным. Как бы мне ни каза­лось, что нет, не так, я должна это отбросить. Раз Ленин гово­рит так, значит, только так. А потом это как-то перешло и на Сталина. Сталин говорит...

Но нужно вам сказать, что он применял очень коварные ме­тоды. Например, до этой насильственной коллективизации было принято постановление ЦК о том, что нужна демократия, нужна самокритика...» (и т.п.; с. 212). Приемы Сталина, благо­даря которым он всегда выглядел наследником Ленина, лидером ленинского большинства, подробно исследованы Авторхановым в его «Технологии власти». Но ловушкой, которую Ольга Гри­горьевна не заметила, был характер самой ленинской партии. Это была партия вождя, Ленина. Про меньшевиков никогда не говорили: «плехановцы», «мартовцы» и т.п. А большевики были ленинцы. И жесткая партийная дисциплина, установленная по­сле II съезда РСДРП, была дисциплиной подчинения вождю. Это не было четко сформулировано, выражено в слове, но таков был дух. И девушка 17 лет, ставшая секретарем Шаумяна, одно­го из ведущих ленинцев, впитала это в себя бессознательно. Ей было странно, что боролись за голоса при выборах в Учреди­тельное собрание, а потом Учредительное собрание разогнали. Но Ленин сказал, что это правильно, – значит правильно.

Именно это – вождизм – уловил Муссолини как новый принцип партии масс, именно это он откровенно, последова­тельно оформил, отбросив социал-демократические формально­сти, которые Ленин сохранял, хотя в критические моменты на­рушал (например, в спорах о Брестском мире). А иногда зря со­хранял. «Ленин очень любил Рудзутака, и когда он диктовал свое завещание, он написал, что Сталина надо заменить челове­кам более лояльным.

Крупская спросила:

– Кого ты имеешь в виду? Он ответил:

– Я имею в виду Рудзутака.

– Почему же ты не напишешь это прямо?

– Не могу же я сам указать наследника» (с. 47).

Муссолини называл себя учеником Ленина и был совершен­но прав. А Гитлер был учеником Муссолини. Если брать слово «фашизм» в широком смысле – как движение масс, основанное на вере в вождя, то большевизм – исторически первая фашист­ская (или, скажем, тяготеющая к фашизму) партия. В этом смысле фашизм возможен без расизма (итальянские фашисты не были расистами) и даже без национализма, по крайней мере, на первом этапе, до захвата власти. После захвата власти интер­национализм большевиков сохраняется только как идеология, постепенно уступая место советскому (или кубинскому, юго­славскому, китайскому) патриотизму. Примерно так же Вселен­ская церковь становилась национальной (русское православие, польский католицизм). Оберштурмбанфюрер Лисе убедительно объясняет логику этого развития старому большевику Мостовскому (в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»).

Замечательно, что массовые коммунистические партии сло­жились только в странах, история которых колеблется между демократией и диктатурой. У англосаксов оказался прочный иммунитет ко всем видам фашизма, хотя расизм там был и тео­ретически обоснован Чемберленом до Гитлера. Более того: ра­сизм прекрасно уживается с демократией, начиная с борцов за сохранение рабства в южных штатах Америки и до апартеида в ЮАР. С другой стороны, демократическая фразеология и про­цедуры, ставшие холодным ритуалом в коммунистических пар­тиях, при благоприятных условиях могут зажигать сердца и вы­звать вспышки борьбы за подлинную свободу. Такой вспышкой была «чешская весна». В молодости Ольги Шатуновской это случалось дважды, и каждый раз ее фактически высылали из Баку (где у нее был огромный личный авторитет) куда-нибудь вглубь России, перевоспитывая в рядового функционера.

Но до этого в 1918 году еще было далеко. И прежде чем стать жертвой советской власти, надо было эту власть утвер­дить. И юноши и девушки, подобные Оле и ее другу Сурену, ежедневно рисковали головой, чтобы в конце концов попасть на советскую каторгу или быть расстрелянными в советской тюрьме.

О том, как она без туфель убежала в революцию, Ольга Гри­горьевна рассказывала с улыбкой:

«В Баку еще не было советской власти, но мы с Марусей Крамаренко были в дружине. Нам сказали, что если будут вы­стрелы, значит, началось, выходите. Мы пришли к нам домой ночевать и вдруг слышим, началась стрельба. Мы хотели идти, а отец – он был против того, что мы с большевиками связались. Бандиты какие-то – никуда! Запер нас на замок, два амбарных замка повесил.

Я думаю, как же так, нам же доверили, на нас надеются, а мы тут сидим. Я представлялась себе великой деятельницей, а ума было не больше, чем сейчас у Антоши¹⁶ – шестнадцать лет!

И вот я все думаю и думаю – как быть, как выйти? – и к утру придумала, что можно выйти по другой лестнице, надо только вылезти на карниз с галереи. А чтобы пройти по карни­зу, надо, чтобы было за что держаться, выставить стекла, так и сделала.

Пошла на галерею, подушкой выставила три-четыре стекла, так что они не звякнули, вылезла и по узкому карнизу пробра­лась на лестницу. Маруся за мной.

Мы – к воротам, а ключ от ворот у меня был. На улице пальба, а у ворот с этой стороны стоит хозяин и смотрит в шелку на улицу, что там происходит. Мы, раз, к воротам! Я ключом отперла замок, он не успел нас остановить. Опом­нился, кричит: – Стойте, куда вы в одних чулках? А мы бе­гом...» (с 30–31).

Ничего Оля и Маруся в эту ночь не совершили. Но очень скоро оказалось, что революции нужны были гимназисты. Вы­бор Шаумяна, сделавшего Олю своим секретарем, не был ис­ключительным случаем. Через два года, в том же Баку, Киров назначил моего тестя, шестнадцатилетнего Саню Миркина, сек­ретарем Бакинского уездного ревкома. Интеллигенты постарше большевизму не сочувствовали, и там, где нужна была грамот­ность, шли вперед гимназисты. А другие гимназисты (кажется, еще чаще) шли в белую гвардию. С той же пеной на губах они принимали белый террор, как красные гимназисты – красный.

Белый террор на порядок или на два-три порядка уступал красному по масштабам, но не по злости. Масштабы задавались целью: фантастическая цель оправдывала фантастические жес­токости, скромная цель восстановления прерванной традиции оправдывала меньше злодейств. Кроме того, белое движение было хуже организовано и плохо продумано. После разрыва Колчака с эсерами у него не было агитаторов, способных убе­дить мобилизованных крестьян, за что им стоит воевать. В дру­гих углах России даже серьезной попытки мобилизации не было. Белые цеплялись за окраины, где были казачьи войска или высадившиеся в портах интервенты. Победив в столицах, большевики создали центральную власть, способную призвать офицеров, вернувшихся с германского фронта, в Красную ар­мию, и была ЧК, угрозы которой за уклонение от призыва были не шуточными. Армейская контрразведка белых не могла даже поставить себе такую стратегическую задачу. А добровольно средний интеллигент, ставший офицером на германском фрон­те, не хотел идти воевать ни с белыми, ни с красными. Интел­лигенты могли сочувствовать героям индивидуального террора, но с отвращением относились к государственному террору, к расстрелам и виселицам. Обе стороны в гражданской войне от­талкивали таких людей, как Короленко, Волошин, Пешехонов. Для них не важно было, кто больше расстреливал и вешал, для них всякая казнь – столыпинская, ленинская, колчаковская – была одинаково мерзкой.

Некоторые публицисты сегодня подчеркивают, что белые, по мере возможности, сохраняли евангельские заповеди и граждан­ские законы. Однако шкуровцы верили в Бога, а за ними по стране шел кровавый след погромов. Однако социал-демокра­ты-меньшевики упорно протестовали против всякого террора, хотя в Бога не верили и по языку, по фразеологии не отлича­лись от большевиков. Но у меньшевиков было другое понима­ние Маркса и другое, гуманитарно-европейское понимание прав человека. Когда Колчак попал в руки Иркутского совета, где руководили меньшевики и эсеры, Верховного правителя судили и перед исполнением приговора дали свидание с его гражданской женой, Тимиревой. То есть была установка на право­вой порядок, насколько он возможен в условиях гражданской войны.

И у красных, и у белых водораздел проходил между европей­ски-гуманитарным правосознанием и пугачевским правосозна­нием, с красной кокардой у одних и с белой – у казаков врангелевской армии, которые в Киеве привязывали родителей к креслам и на глазах отца и матери насиловали девочек-гимнази­сток.

Колчак, кажется, верил в Бога, но когда ему надоело спорить с эсерами, и он разогнал комитет членов Учредительного собра­ния, то его офицеры изрубили шашками и перекололи штыками социалистических депутатов. Колчак этого не приказывал, но он никого не наказал – не хотел ссориться с казаками. Больше­вики не могли получить лучшего подарка. Коалиция, способная победить их, была взорвана. Эсеры не простили Колчаку резни. Части, находившиеся под их влиянием, открыли Красной ар­мии фронт. А при попытке мобилизовать крестьян – организо­вали сопротивление мобилизации. Эту зияющую дыру в поли­тике белых нельзя было заткнуть геройством гимназистов, сочи­нивших песню, переделанную впоследствии на советский лад:

Смело мы в бой пойдем

За Русь святую.

И за нее прольем

Кровь молодую¹⁷.

Я гимназистка восьмого класса.

Пью самогонку заместо кваса.

Катись, катись, мой шарабан!

Не будет денег – тебя продам.

Порвались струны моей гитары,

Когда бежала из-под Самары.

Катись, катись, мой шарабан!

Не будет денег – тебя продам.

На белом снеге волкам приманка:

Два офицера, консервов банка.

Катись, катись, мой шарабан!

Не будет денег – продам наган».

Впрочем, Колчаку было куда бежать: от Самары до Иркут­ска. А бакинская коммуна лопнула, как мыльный пузырь. Вес­ной 1918 г. она была создана и 31 июля пала. Баку окружали ту­рецкие войска. Единственной надеждой казались англичане. И большинство в советах перешло к эсерам, стоявшим за при­глашение союзных английский войск. Новое, эсеровское прави­тельство арестовало большевистских комиссаров и посадило в тюрьму. Всей жизни коммуны было примерно сто дней.

В эти «сто дней» Оля стояла у самой вершины власти – ос­таваясь буквально голодной.

«Когда я ушла из дому, то сначала жила у Степана Шаумяна, но тогда еще всё было (то есть были продукты на рынке. – Г. П.), не надо было заботиться, где взять. А потом однажды Су­рик Шаумян зазвал нас (видимо, вместе с Суреном. – Г. П.) к себе обедать, мы пришли, и я почувствовала, что мать, Екатери­на Борисовна, не рада нам, на столе всё так скудно. Мне стало так неприятно – зачем, думаю, Сурик позвал нас. Я работала днем со Степаном как его секретарь, но я ничего не требовала, карточку или еще что, – а ему было не до этого.

– Ну так как же? Он же знал, что ты ушла из дома! (видимо, реплика Джаны. – Г. П.)

И вот чтобы получить карточку, я работала ночным коррек­тором. Газета, правда, всего четыре страницы, но ее надо на­сколько раз проверить...

У меня был пропуск в столовую военную, но я стеснялась туда ходить – девочка, буду одна среди мужчин, и голодала.

Я ночевала в штабе дружинников... Моя комната была за га­лереей, на которой вповалку спали дружинники, и Анастас (Микоян. – Г. П.) иногда спал там.

Чтобы пройти в уборную, надо было пройти через них, и я ни за что не могла сделать этого. У нас было такое воспитание, что ни за что при мужчине нельзя пройти в уборную, и я страш­но мучилась, выбиралась ночью в окно, спрыгивала на другую крышу на метр» (с. 54).

«Потом был еще клуб, который мы снимали, и я жила там в дальней комнате, там со мной ночевал Сурен. Вообще-то он жил дома, но когда пришли турки, он пришел и остался со мной. Анастас не знал этого, он все хотел видеть меня и однаж­ды ночью пришел и стал стучать в дверь, он не знал, что со мной Сурен. Сурен вышел.

• 
  Что ты хочешь?
  
• 
  Я хочу поговорить с Олей.
  
• 
  Этого нельзя сейчас.
  

Действительно – ну и что? Романтические гимназисты спа­ли в одной постели, целовались – но ничего больше этого Оля не хотела и не разрешала. Вышла она замуж несколько лет спус­тя и за другого. Но пора перейти к надвигавшейся катастрофе.

Шатуновская присутствовала при получении телеграммы Ле­нина: «Царицын – Сталину, Баку – Шаумяну», и слышала вос­клицание Шаумяна: «Коба мне не поможет». В своих рассказах она подчеркивает, что Сталин действительно не помог – ни хлебом, ни военной силой. Но вряд ли он мог много сделать. И англичане, пославшие небольшой отряд (по разным оцен­кам – девятьсот или полторы тысячи человек), не решились принять бой с вдесятеро большими силами турок (назвавших себя армией ислама). Не имело смысла жертвовать жизнью сво­их солдат, спасая армян от погрома. А младотурки, проигрывая одну войну, пытались начать новую игру – за создание импе­рии или федерации тюркских народов Азии (существовал и коммунистический вариант пантюркизма: татарский коммунист Султангалиев защищал проект советского Тюркистана, без дробления по племенам, с единым литературным языком тюр­ки, от Казани до Ашхабада и Алма-Аты; Ленин этот проект от­верг).

Накануне катастрофы группа молодежи решила штурмовать тюрьму, чтобы освободить заключенных большевиков и дать им возможность спастись. Вооружились гранатами и ждали подхо­дящего момента, когда администрация и охрана разбегутся. Но Микоян убедил эсера Саакяна, остававшегося на своем посту (остальные члены президиума совета уже бежали), «что вы социалисты и мы социалисты. Ну наши пути разошлись. Мы по-разному смотрим на пути революции, но неужели вы, социа­листы, допустите, чтобы наши народные комиссары попали в руки турок, чтобы турки их растерзали. Это же навсегда оста­нется в анналах истории как позорное пятно для социал-революционеров». Этому Сако Саакян внял. И на бланке президиума – вот такой большой бланк бакинского совета – написал начальнику тюрьмы: «Приказываю освободить всех задержан­ных большевистских комиссаров».

И вот мы там стоим, уже темнеет... Микоян бежит к нам и держит эту бумагу. А мы же с гранатами. Не надо, говорит, сей­час я их выведу...» (с. 43).

Судьба не пощадила комиссаров. Им пришлось плыть на ко­рабле вместе с дашнаками с другими армянскими беженцами. Команде не хотелось в Астрахань, к красным. Она повернула в Красноводск, к белым. А в красноводской тюрьме у одного из комиссаров нашли в кармане «сухарный список», т.е. список, по которому в бакинской тюрьме выдавали сухари. По этому списку комиссаров выделили из массы беженцев и расстреляли.

Между тем, генерал Нури-паша, вступив в Баку, издал при­каз, на три для передававший город армии. Это было сигналом к резне.

«Мы сидели в доме Серго Мартикяна: Сурен Агамиров, Шура Баранов и я. Разъяренные, разгоряченные кровью орды накатывались на дом. Трое суток мы не сомкнули глаз. Кварти­ра Серго была в пристройке, на пятом этаже, и лестница к ней вела не сразу, продолжением общей, а начиналась за длинным выступом.

Внизу из окон галереи был виден залитый кровью дворик. Мужчин всех убивали, насилуют женщин, девочек. Грабят, ло­мают, жгут. Когда нечего уже взять, просто крушат все по доро­ге: столы, стены, мебель, детей об стену. А мы трое сидим в квартире Серго, и нет ни времени, ни мыслей, только ожида­ние, что будет.

Сурен зарядил револьвер, положил на стол:

– Если ворвутся, убью и тебя, и себя.

– Да что ты, брось.

– Тебе хорошо, Шурка, ты – русский.

– Да, у Шурки есть шанс, маленький, крошечный, но есть. Сурен – черный, смуглый, армянин, я – девушка, нам спасе­ния нет. Ну а если найдут и оружие...

Оружие запрятано в трубе, Сурен и Шурка, перемазавшись, изловчились как-то забить там гвоздь и подвесить его пачками. Но если найдут...

Трое суток по очереди дежурим у глазка стеклянной галереи, стекла замазаны мелом, маленький глазок. Оля, отдохни! Я ото­шла, взглянула в зеркало – кто? Кто там за мной? Огляну­лась – нет никого. Так неужели это я – это вот зеленое, пере­кошенное, нечеловечески напряженное лицо? Это я, Оля?

Когда пошли четвертые сутки, резня понемногу утихла. Пя­тые. На пятые вспомнили, надо поесть. Пятые сутки ни крохи во рту, в квартире ни хлебной корки.

• 
  Я пойду к Зине, может, она даст что-нибудь.
  
• 
  Не ходи, Оля.
  
• 
  Ничего, я укутаюсь в шаль.
  

– Стой, девка!

Чьи-то руки схватили сзади, поволокли. Хозяин дома стоял у ворот, побежал, закричал.

– Оставьте ее, она джуди! Она к нам ходит, она – джуди! Не армянка – джуди!

Медленно, неохотно отпустили руки.

Испуганно юркнула в дом. Зина накормила, дала муки. И как ни страшно, отправилась в обратный путь» (с. 62–63)

Армянку можно было бы изнасиловать и после назначенного генералом срока. Но джуди – еврейка. У турок другой козел от­пущения – не евреи, армяне. «Если увидишь змею и армянина, убей сперва армянина, потом змею». А еврейские купцы в тече­ние нескольких веков были неофициальными послами между блистательной Портой и Речью Посполитой, когда нащупывался переход от войны к миру. Евреи для турка не стоят вне зако­не. Их, как и русских, можно было убивать только попутно, сгоряча, в опьянении общей резни.

Сходную картину нарисовал мне мой тесть. Его поставили к стенке, и курды, изображая расстрел, требовали от тетки, заме­нившей ему мать, золота. Турецкий офицер, увидев это безобра­зие, стеком стал хлестать курдов по лицам; они с криками раз­бежались. Известный порядок был и в погроме. Евреев не изби­вали.

Оля впервые пережила погром девочкой четырех лет. Тогда достаточно было запереть крепкие ворота. Слышны были толь­ко крики. От припоминания их долго продолжались припадки. Потом они прошли. Осталась только память, что царская адми­нистрация смотрела на погромы сквозь пальцы, что полиция медлила. Это одна из причин, по которым девушку захватил коммунистический интернационализм. Но тогда все-таки была полиция, пусть вялая. А теперь население расплачивалось за ле­нинскую политику развала армии, развала фронта, развала ста­рого государства. Никому из молодых коммунистов эта мысль не пришла в голову. Только на старости лет Ольга Григорьевна признает, что причиной катастрофы был развал армии. Число убитых она называла по слухам – 35 000. Мой тесть говорил о 25 000. А у армянского историка Галстяна я нашел третью циф­ру – 10 000 (видимо, более точную). Ограбленные, изнасило­ванные – не в счет.

Между тем, сформировано было гражданское правительство.

«Бехетдин, начальник охранки, представил правительству: Агамирова, Баранова и Шатуновскую приговорить к повеше­нию. На парапете стояла виселица с двухэтажный дом, и там ве­шали.

Накануне утром объявили: завтра утром вас повесят на пара­пете. А через несколько часов вдруг – выходи! Ведут через Гу­бернаторский сад, по Губернаторской улице, я думаю, куда ве­дут? Напротив суда – дом Ротшильда. В шикарном кабинете, устланном коврами, встает из-за стола Бейбут-хан Джеваншир.

Он меня знал. Было так. В мартовские дни восемнадцатого года, когда гражданская война в Баку происходила, и красные Цепи подползали по Воинской улице, там был пятиэтажный дом, редкость! И с чердака его строчили из пулеметов по нашим Цепям. Тогда подкатили орудие и стали разносить дом на щепы. В этом доме жил Джеваншир, он был с детства другом Степана. Чудом уцелел телефон.

Он звонит Степану:

– Степан, спаси!

Это было полгода назад. Я жила тогда у Степана. Степан берет из пачки бланк чрезвычайного комиссара и пи­шет на нем мандат: поручаю войти в дом такой-то Сурену Ага­мирову и сыну моему Сурену, взять и вывести Джеваншира с женой и доставить мне.

Они привязали к штыку белую тряпку, вышли с белым фла­гом, чтобы не стреляли с чердака. Потом дом сдался, тоже вы­кинул белые флаги.

Их привели, а я жила у Степана. Через пару дней большеви­ки взяли власть, Степан стал председателем Бакинского комите­та. И две недели он (Джеваншир. – Г. П.) жил у Степана...

Джеваншир был богатый человек, капиталы за границей. В подполье (т.е. до революции. – Г. П.) он поддерживал Степа­на. Он жил в Белом городе, иногда ночевали у него, иногда пря­тали литературу. Он говорил Степану:

– Я вашу власть не признаю, я хочу уехать в Турцию.

Ему разрешили... Вскоре после занятия турками города он вернулся, а когда формировалось мусаватское правительство, его назначили министром внутренних дел, а раз так, охранка должна ему доложить. Ему доложили свои достижения, что они за последний месяц сделали, и в том числе, что завтра будут ве­шать трех большевиков, их Нури-паша утвердил. Когда он ус­лышал фамилии Агамирова и Шатуновской, он им ничего не сказал, но сказал – приведите ее ко мне. И вот я вошла к нему в кабинет. Я этого совсем не ожидала.

Он сказал им: – Уходите!

И говорит: – Оля, здравствуй! Я назначен министром внут­ренних дел.

И сразу, с места в карьер: – Где Степан?

Я говорю, что Степан такого-то числа с такой-то пристани отплыл на пароходе «Туркмен» в Астрахань. Просачивались до нас какие-то темные слухи, будто завезли их в Красноводск и там прикончили, но мы не верили, и я этого не сказала.

Он говорит: – Ничего подобного.

Ему охранка в порядке усердия доложила, что Степан скры­вается в Баку. Нас тоже на допросах об этом спрашивали. Он им верит. Начал меня умолять, убеждать.

• 
  Где Степан? Мы располагаем точными данными. Я его спасу. Вы же знаете, он меня спас. Я его спасу. А так его будут искать, искать и прикончат в конце концов. Дайте мне его спа­сти.
  
• 
  Я вас уверяю, что его нет в Баку. Постепенно он входил в раж.
  
• 
  Фанатики вы! Безумцы вы! Ведь вы же поймите, что я его спасу. Почему вы мне не верите?
  
• 
  Бейбут-хан, поймите, что его нет.
  

И вот я сижу и жду. И вечером открыл дверь турок, он немного знал русский.

• 
  Бедный девочка! Бедный девочка... Завтра, вот, парапет, вот! – и рукой от горла вверх показывает.
  
• 
  На вот! – кинул кисть винограду. Через час опять приходи.
  

Еще через час: – На подушка! Спи хоть ночь, завтра тебя не будет.

Я говорю:

• 
  Если ты такой добрый, там внизу в подвале мои братья сидят, сведи меня к ним.
  
• 
  Знаю. Их тоже, парапет, вот! – и опять рукой показывает.
  
• 
  Я хочу со своими братьями попрощаться, веди меня туда!
  
• 
  Нет. Что ты? Нельзя. Начальник тут. Меня тоже, парапет, вот!
  

– А-а... Подожди ночь. Подожди немного. Начальник уйдет.

Ночью мы пошли туда. Только вошли, только успели об­няться, поцеловаться, сказать друг другу, что будем петь Интер­национал, уже:

– Иди. Иди, надо скорее!

И вот опять сижу. Жду. Все смотрю на фрамугу в дверях, как начнет светать, значит всё. Еще темно, и вдруг слышу – идут. Группа людей. Идут, сабля волочится, приклады стучат. Что же такое? Неужели уже? За нами? Рассвета не дождались... Остано­вились у камеры. Гремят замки.

Входит начальник охранки, Бехетдин-бей. Рыжий турок его звали. Светлые волосы, голубые глаза. Он входит со своим пере­водчиком, начальником тюрьмы и еще несколькими тюремщи­ками. И говорит по-турецки что-то своему переводчику. И тот переводит мне:

– Вас освобождают. Смертная казнь через повешенье заме­няется высылкой за пределы Азербайджана.

Я говорю: – Не надо меня обманывать, я и так пойду. Пере­водчик говорит: – Она не верит.

Тогда сам Бехетдин-бей, обращаясь ко мне лично, говорит на французском: «Министр внутренних дел вновь сформирован­ного правительства Бейбут-хан Джеваншир заменил вам смерт­ную казнь через повешенье высылкой за пределы Азербайджа­на. Когда я услышала это имя (Джеваншира. – Г. П.), то поня­ла, что это правда. И поняла, что он, хотя и рассвирепел тогда, но распоряжение это о нашем помиловании отдал. И тут я по­холодела, вдруг только меня?

– А мои друзья тоже?

Он засмеялся: – Ха-ха-ха! Вы же на допросах были незнако­мы. Вы не узнавали друг друга.

Я повторила свой вопрос, и он говорит: да. Тогда хлынула такая волна радости» (с. 63–66).

Судьба хранила Олю для новых, советских застенков. Она и ее друзья решили не дожидаться официальной высылки (с рис­ком попасть к белым, а там другая виселица). Тайком, пере­одевшись, выехали в Тбилиси. Там помещался подпольный большевистский крайком. Как раз в это время собралась под­польная конференция. Сняли для этого дом. Так как хозяева опасались неприятностей, «они просили конференцию поско­рее закончить, и поэтому решено было заседать без перерывов, и конференция продолжалась три дня и три ночи. Присутство­вало человек пятьдесят... Мы дремали по углам. После этой конференции меня и Сурена послали на работу во Владикавказ» (с. 75). Советская власть там еще держалась, но на волоске.

В Грузии большевиков арестовывали, если они вмешивались в грузинские дела, а в остальном старались не замечать. Туда спасались и из Баку, и (впоследствии) из Владикавказа. Боль­шевики расплатились за это примерно так же, как с эсерами, которые помогли им выиграть Гражданскую войну, и с Несто­ром Махно, тачанки которого, форсировав Сиваш, ворвались во врангелевскую столицу – Симферополь.

«В двадцать первом году Сталин и Орджоникидзе возглавля­ли террор в Грузии. Красная армия свергла меньшевистское правительство и устанавливала советскую власть. Грузия была за меньшевиков и восставала. Они жестоко расправлялись.

Леонид Жгенти рассказывал – когда он был учеником шко­лы, один раз заболел и отпросился у врача домой. Когда вышли из школы, она была окружена НКВДшниками.

• 
  Стой, ты куда?
  
• 
  А у меня живот болит, меня врач отпустил домой.
  
• 
  Никуда не пойдешь, стой тут.
  

Почему в этом участвовал Орджоникидзе, человек по натуре добрый (об этом мне достоверно рассказывали)? Как это свя­зать с добрым Орджоникидзе в последние его годы, с попытка­ми бороться с Большим Террором, зная, чем он рискует? Види­мо, человек, опьяненный идеей, фанатик идеи, теряет интуи­цию добра и подчиняется логике зла. Я не удивлюсь, если узнаю, что шахидка, взорвавшая себя вместе с несколькими из­раильтянами, за год перед этим плакала над убитой птицей.

И еще вопрос. Судя по термину «НКВДшники», Жгенети рассказывал о том, как избежал расстрела, много лет спустя, ко­гда слова ЧК и ГПУ отошли в прошлое. А что, если бы Оля, дважды спасавшаяся в Грузию, услышала такой рассказ в 1921 году? Но в 1921 году Оля и ее друзья уже были мягким админи­стративным решением отосланы на партийную работу в брян­ское захолустье.