Монологи от сердца

ДИСПУТЫ ИЗ ДЕТСТВА

Кирилл рос мальчиком любознательным. Читать научился в пять лет. К шести годам перерос книжки с крупными буквами и картинками на полстраницы. Вовсю читал «Повесть о настоящем человеке», «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Руслана и Людмилу»… С первого класса глотал журналы «Знание – сила», «Техника молодежи», «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Огонёк», которые мать выписывала, но сама почти не читала – некогда. Подвижный, восприимчивый ум мальчишки очень рано под воздействием научно-популярных статей встал на платформу материализма и атеизма.

Атеизм его безоговорочно распространялся на церкви, иконы, бабушкины молитвы. Бога нет – это Кирилл прочно усвоил. Но другое ощущал.

Как помнит себя, стоило погаснуть в его комнате лампочке, как кровать обступало нечто. Оно придвигалось изо всех углов. И казалось – смотрело, ожидало. Несло в себе сказочную тайну. Кирилл вглядывался в темноту в напряжённом состоянии. Ты не один в комнате. Сейчас что-то обязательно произойдёт. Включалось воображение. Темнота с готовностью откликалась фантастическими образами. Размытые, ни на что не похожие образы, тени, всё это перетекало, перевоплощалось, меняло форму. Затягивало. Возникало странное чувство, будто начинаешь отрываться от себя, уходить из тела... Квартира на первом этаже, дом у дороги, вдруг свет фар на мгновение врывался в окно, разрубал темноту, она отступала на секунду, пряталась по углам, затем снова обрушивалась в комнату. Казалось, совсем близко, за тонкой оболочкой, есть другой мир, неизвестный взрослым. Волшебный. Сказочный. Ещё немного – и он проявится. Не размытыми тенями, чем-то необыкновенным. Было боязно и интересно.

Иногда Кирилл, увидев что-то посреди комнаты, пересиливал себя, выскакивал из-под одеяла, подбегал рассмотреть, и – ничего. Но ощущение постороннего присутствия оставалось прочным. Эта загадка обещающе манила к себе, снова и снова тянуло повторить сладкую тревогу, которая охватывала ночью. Днём Кирилл специально лазил на чердак – лишний раз проникнуться тайной темноты. На четвёртом этаже был люк. Кирилл поднимался к нему по вертикальной лестнице, с усилием открывал крышку и залазил в пахнущее пылью чердачное пространство. В сухом сумраке под рёбрами стропил, волнистой поверхности шифера угадывалось что-то загадочное, удивительное, чего не могло быть под солнцем. Сердечко замирало в ожидании сказочного проявления сумрака…

И поздним вечером в кровати, и на чердаке было ощущение – темнота населена. Её немота обманчива. Должно обязательно что-то случиться в этом ускользающем непостижимом мире.

Он не верил бабушке Авдотье, когда та рассказывала, как столкнулась в детстве с русалкой. Лесной. В четырнадцать лет пошла с подружкой по калину за реку. И вдруг видят – в черемушнике висит вниз головой женщина, длинные волосы распущены, раскачивается и сквозь зубы тихо стонет. Посмотрела на девчонок, те побросали вёдра и бежать…

«Русалка, – убеждённо говорила бабушка, – хорошо, я перекреститься успела».

Кирилл считал: привиделось девчонкам. Кусок ствола или ещё что-то. Но сам не мог объяснить одно явление. Ещё в школе не учился. К родителям пришли гости. Вечером Кирилла отправили спать. Он улёгся, свет выключил, и вдруг открывается дверь. В проёме появляется совершенно чёткая тёмная фигура. Не тень размытая. Поначалу Кирилл подумал: кто-то из взрослых. Тёмная фигура направилась к кровати. Кирилл с ужасом разглядел чёрную зловещую старуху в чёрном одеянии. Всё бесшумно. И через много лет помнил тот ужас. Он соскочил с кровати, нырнул под неё и забился в угол… Родители рассказывали: заходят в комнату – Кирилла нет. Где? Заглянули под кровать… Спит, забившись в угол. Заснул, боясь выбраться из укрытия и снова увидеть старуху. Её дышащий злобой образ врезался в память на всю жизнь. Была ещё одна встреча – года через два на улице старуха вдруг вынырнула из переулка, сделала пару шагов в сторону Кирилла, его обдало холодом, но она резко повернулась боком и скрылась между домами. Даже среди дня она оставалась чёрной, зловещей…

После второй встречи со старухой у Кирилла стало расти убеждение: темнота враждебна. Исчезло ожидание волшебства. Сказки не будет, может случиться только плохое. Возник стойкий испуг перед фантастическим миром темноты. И чувство беззащитности перед ним. Ты один на один с тёмной силой, которая ничем реальным не проявляется, но пытается затянуть к себе. И всё, что остаётся для защиты, накрыться с головой одеялом, в тёмном подъезде во весь опор пробежать к дверям своей квартиры…

Будучи взрослым, читая Толкиена, сделал вывод: писатель в детстве пережил подобные ощущения темноты. Мир призраков, умертвий, в который попадают хоббиты, умозрительно не сочинишь, его надо хоть раз почувствовать.

В детстве Кирилл выделялся из среды сверстников начитанностью, информированностью по широкому кругу вопросов, частенько от взрослых звучала похвала в его адрес, мальчишка приобрёл стойкое мнение о своей персоне как о человеке с недюжинными задатками. Как уже отмечалось, был он безоговорочным атеистом в отношении церкви. И рано столкнулся с противниками своих воззрений на основы мироздания. Оппонентов насчитывалось двое. Две бабушки, совершенно разные, но сходящиеся в одном. Первая – бабушка Авдотья, мамина мама, сухонькая, опрятная, скорая на руки и ноги, она приезжала раза четыре в год, жила недели по две, готовила, не выскажешь какие вкусные, кушанья. Элементарная картошка, сдобренная бабушкиными приправами, выходила необыкновенной, банальные щи получались шедевром, а уж пироги какие да печенье с маком пекла… «Я ведь всё с Божьей помощью делаю». С её приездом квартира наполнялась радостным движением. Бабушка или толкалась у плиты, или белила-красила, в крайнем случае – вязала. И обязательно мурлыкала под нос песню. Знала их великое множество. В разговоре сыпала прибаутками, речь отличалась колоритной особенностью – нажимала на «о». Кирилл потешался над непривычным говорком, беззлобно передразнивал бабушку.

– Ух, непочётник! – не сердилась та.

По утрам и вечерам бабушка Авдотья шептала молитвы. Обязательно осеняла себя крестом, уходя из дома, обязательно крестилась, вернувшись домой.

– Нет никакого Бога! – безапелляционно заявлял Кирилл, уписывая бабушкины блины.

– Да как же это нет, Кирюша!

Бабушка нисколько не стеснялась своей веры, не прятала её за отговорку: «Что с меня, безграмотной, взять?» Твёрдо говорила внуку: «Бог есть».

– Нет! – отстаивал передовые взгляды человечества Кирилл. – Нет никакого Бога! В коммунизме все ваши церкви до последней отменят.

– Без церквей-то никакого у вас коммунизма и не получится. В деревне у нас как раз и был он. «Кто не работает, тот не ест», – это же у нас коммунисты, будь они неладны, списали. Знаешь, как мужики в деревне в страду работали! Затемно уйдут, затемно возвращаются!

К бабушке Кирилл относился снисходительно. Как-никак человек чуть грамотный, отсталый, но хотелось сломить её закостенелую упрямость.

– Темнота дремучая была ваша деревня! – наскакивал юный оппонент. – Повальная безграмотность, пьянство и домострой!

– Чё ж темнота-то, Кирюша? Умные люди были. У меня с пяток фотографий родни сохранилось. Как-то раз гляжу, и будто ангел в ухо шепнул! Бог ты мой, какие глаза-то умные. Какие лица красивые. Да если бы мы все жили без царя в голове, откуда вам умным взяться? От банной сырости? А жили как ладно. Весело, радостно! Троицу взять! Утром вся деревня идёт в церковь. Наряженные да красивые. Кругом зелено. День редко когда не ясный да тёплый. Ты бы, Кирюша, постоял один раз вот так вот в церкви, когда кругом родня, соседи, подруги. Окна большие, вся церковь сияет. И дух травяной да берёзовый. Чуть подувянувшей травкой пахнет. Хор в церкви скромный. Матушка-попадья, четверо её дочек и ещё с церковно-приходской школы детки. Хор запоёт, а вместе с ним вся церковь. И так хорошо-то, Кирюша. Будто возносит тебя. Без слёз вспоминать не могу. Ты говоришь, пьянство. Это у вас сейчас заливают горло мужики, а то и бабы – пока рога в землю не воткнутся. У нас и пили-то чаще – губы мазали. Зато как пели и плясали! В телевизоре вижу сейчас эти самые ансамбли по танцам. Дак они всю жизнь тренируются. А Гришка, двоюродный мой брат, плотник отменный, ходил на заработки аж в Москву, а плясал, вся деревня собиралась смотреть. Дробь какую-то несусветную бил, вприсядку пойдёт да вдруг как прыгнет, перекувыркнётся в воздухе, только чуб мелькнёт, и опять на ногах, опять сапогами вензеля накручивает… Каждый праздник давал представление. А какие женщины певуньи расчудесные! Сестрица моя Дуняша – это серебро, а не голос! Я и сама, прости меня Господи, бывало, как затяну «Среди долины ровные…» Тятя очень любил эту песню.

– Копались вы в своём навозе, молились колесу, работая на кулаков и дармоедов, а в коммунизме всё будет справедливо!

– Молились мы Богу. И, выходит, плохо, Кирюша, раз бесов на нас напустили. Всю деревню они порушили, кого сослали, кто сам убежал. У меня, Кирюша, было четверо братьев и три сестры. Никого не осталось. Как же мне за них, страдальцев, не молиться сейчас?

Кирилл не соглашался, просвещая бабушку, рассказывал о вселенной, о строении атома, о происхождении видов.

– Ты-то золотой мой внучок, – смеялась бабушка в ответ на теорию Дарвина, – точно от обезьянки произошёл, – такой непочётник, бабушку не уважашь ни на полстолечко!

И норовила сграбастать внука, прижать к себе ещё сильными руками. Кирилл вырывался… Итоги безрезультатного спора злили, одно утешенье – что с тёмной бабушки возьмёшь? Всего три класса церковно-приходской школы. И хоть знала наизусть бессчетное количество стихов из детства, да разве этим образование заменишь?

Сложнее получалось со вторым оппонентом, коим выступала Касиния Петровна. Сначала мать водила Кирилла к Касинии Петровне за руку, потом лет до двенадцати он бегал туда по своей воле. У Касинии Петровны в комнате стоял, упираясь в потолок, огромный, бездонный шкаф с книгами. Они теснились на полках в четыре ряда. Кирилл зарывался в это богатство и часами мог просиживать на полу, перелистывая выуженные из чрева шкафа тома.

Касиния Петровна – небольшенькая, грузная, крепкой кости, по причине болезни ног ходила этаким маятником, на каждом шаге бросало, то вправо, то влево. В очках глаза её казались жутковато большими. Всегда на голове аккуратно повязанный платочек. Голос чистый. С ней Кирилл тоже вёл взрослые разговоры на мировоззренческую тематику. Собственно, разговорами это трудно назвать. В отличие от диспутов с бабушкой Авдотьей, здесь инициатором выступала Касиния Петровна. Могла задать вопрос, а потом сама отвечала.

От неё Кирилл с удивлением узнал, – тогда только-только ворвалась в жизнь эра космонавтики с первыми спутниками и людьми на околоземной орбите, – оказывается, Константин Эдуардович Циолковский вовсе не при советской власти написал свои основные труды по космонавтике. Революция вовсе не при чём.

Кирилл-то считал: до советской власти царило мракобесие и угнетение свободной мысли.

Он и к этой бабушке внутренне относился свысока. Ну, что она, древняя может понимать в прогрессе? Но возражать было трудно, она доказывала с книжкой в руках. И тянуло слушать её крамолу. Касиния Петровна говорила то, что не звучало в школе, по радио, говорила, как это ни злило самолюбивого Кирилла, убедительно. Не читала нравоучительных лекций, а, получается – скупыми порциями питала его пытливый ум новыми знаниями.

Речь Касинии Петровны, как отметил однажды, к своему удивлению, Кирилл, отличалась от бедной на лексикон скороговорки окружающих плавностью, богатством оборотов, книжной стилистикой.

Кирилл чувствовал: она человек образованный, начитанный, хотя в обычной жизни это не проявлялось и не афишировалось. Бабулька как бабулька, божий одуванчик. Встретишь на улице и не подумаешь, что за простоватой внешностью интеллигентный человек. На его вопрос об образовании отвечала уклончиво: «Маленько училась».

Они спорили. Кирилл, как и в случае с бабушкой Авдотьей, агитировал с мальчишеским задором за светлое будущее, проповедовал атеизм. Больше ни с кем из его окружения не приходилось вести диспуты на религиозные темы, только с бабушкой Авдотьей да Касинией Петровной. Остальные были «за».

Касиния Петровна не возражала напрямую.

– Знаешь, Кирюша, хочешь не хочешь, а многие гениальные люди веровали в Бога. Ты ведь любишь Гоголя? Николай Васильевич – глубоко верующий человек. А Чехов с его рассказом «Студент»? Достоевский, которым зачитывается весь мир, говорил, что атеизм – это вера в нуль. Многие умные люди, в том числе и Циолковский, веровали.

– Толстой не верил в Бога.

– Неправда. Он тоже не был атеистом.

– Нет, – наскакивал Кирилл, – Бога нет.

– Вы учите в школе Пушкина. «Руслана и Людмилу» наизусть знаешь. И, конечно, слышал выражение Александра Сергеевича «глаголом жги сердца людей». Откуда оно? Из стихотворения «Пророк».

И Касиния Петровна принялась декламировать, выразительно неспешно выговаривая каждое слово, будто рисуя библейскую картину:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился, –

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился…

– Это о ветхозаветном пророке Исаии, – пояснила, сделав паузу. – Святой пророк увидел Престол Божий, окружённый ангелами, воспевающими: «Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф». Воскликнул Исаия: «Уста мои нечисты, и живу среди людей с нечистыми устами!» Ангел горящим углем коснулся его губ, очистил его грехи.

Кириллу хотелось возразить: «Не мог Пушкин отстало верить в Бога! Он – прогрессивный поэт, разделял взгляды декабристов! Написал послание «Во глубине сибирских руд…» Ненавидел царизм!..»

Подмывало говорить в пику Касинии Петровне и боялся, что она запросто разобьёт все доводы…

Касиния Петровна продолжала:

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Рядом с домом Касинии Петровны находилась контора строительно-монтажного управления, справа от входа на стенде наглядной агитации, выполненном на большом листе фанеры, красовался кодекс строителя коммунизма.

– На основе заповедей Божиих написан, – пояснила как-то Касиния Петровна и перечислила те пункты, которые коммунисты «творчески переработали».

– И «перекуём мечи на орала», – добавила, – тоже из Библии. Из пророка Исаии. – «Перекуём мечи на орала, а копья – на серпы», – говорит он…

В жизни Кирилла было одно загадочное явление, которое он не мог объяснить. Рядом с его домом было место, которое называли «площадкой», там стояли баскетбольные щиты, теннисный стол, поднятая над землёй открытая дощатая сцена, со скамьями перед ней. Здесь с утра до вечера толкалась детвора. И не только в футбол, баскетбол, теннис играли. Случались карты, а то и винишко. Контингент подбирался разношёрстный. Определённую часть составляли те, у кого уже имелись приводы в милицию, кому судьба уготовила в будущем дорожку с воровством и судимостями. С некоторых пор Кирилл приобрёл в этом обществе славу уникального рассказчика. Поначалу пересказывал прочитанное. Фантастику Уэльса и Беляева, романы Майна Рида и Фенимора Купера, потом начал сам сочинять. За ним посылали кого-нибудь из малышни, компания рассаживалась на скамейках перед сценой, Кирилл с ходу включал воображение, и откуда что бралось. Это мог быть фантастический «роман». Или приключенческий. Или про войну. Возникало удивительное ощущение, когда сама собой одна за другой рисовались увлекательные картины морского боя, взятия средневекового замка, драматической ситуации на экзотической планете в далёкой галактике, рассказ тёк свободно, без напряжения, словно кто нашёптывал, надиктовывал.

Полёт фантазии увлекал, Кирилл «заводился», слушатели внимали с большим интересом. «Дворовые авторитеты», которые славились тёмными делишками и запросто могли «начистить нос» любому, с интересом следили за повествованием и грозно одёргивали тех, кто вдруг нарушал тишину. А Кирилл заливался. Первое время были попытки готовиться к «выступлениям», продумывать домашние заготовки. Нет, без аудитории ничего не получалось. Только импровизация, обязательное наличие «зала». Слушатели, кстати, прекрасно знали, что Кирилл чаще не прочитанное пересказывает, а напропалую сочиняет, это не расценивалось враньём, наоборот, за эксклюзивность Кирилла ещё больше уважали. Второго такого среди них близко не было.

Так продолжалось года четыре. Потом дар «рóманы тискать» начал тяготить Кирилла. Роль развлекателя надоела, слава «дворовой звезды» опостылела, самому бы почитать что-нибудь интересное, вон сколько интересных книг у Касинии Петровны, в кино лишний раз сбегать. Но снова и снова его тащили во двор. И не откажешься – можно попасть в категорию изгоев.

В отчаянии Кирилл стал просить избавления от дара рассказчика. К кому обращался с горячей просьбой? И сам не знает. Вставал в комнате перед окном и чуть не плача, молил: «Не хочу! Не хочу! Избавьте, уберите! Пусть буду как все!» Кто его услышал? Кто внял просьбе? Постепенно сошёл на нет дар «одного актёра и сочинителя». Уже не так легко текла фантазия, интерес у слушателей сам собой начал угасать. Всё реже приходили за Кириллом домой «шестёрки» по приказу «авторитетов», не так часто его хватали, когда возвращался из школы, и вели на площадку…

Потом думалось, может, подавив воображение, вымолив отказать в даре сочинителя, лишил себя чего-то важного в жизни?

О судьбе Касинии Петровны мать поведает Кириллу лет через двадцать. Жила она в молодости с малышкой дочерью и мужем в Подмосковье. Мужа, протоирея, в 1937-м арестовали. Государство воинственно поклялось за пятилетку искоренить имя Божье из жизни страны! Под этим лозунгом активно подчищало священнослужителей, кои не попали за двадцать лет гонений на церковь в частые сети ЧК – ГПУ – НКВД и продолжали «гнусную деятельность с кадилом». К 1942-му году материализм по планам создателей светлого будущего должен повсеместно восторжествовать на шестой части планеты. В такой беспощадной атмосфере Касиния Петровна после ареста мужа категорически отреклась. Письменно. От мужа, от Бога. Даже в газету отречение послала. Тогда широко практиковался такой формат покаяния. Дескать, на весь честной люд заявляю о роковом заблуждении. Мужа, искореняя мечом слово Божье, быстренько расстреляли, Касиния Петровна схватила дочь и уехала подальше от первопрестольной – в Омск.

Как-то по секрету поделилась с матерью Кирилла: всё делала ради дочери, ради своей Люды. Раз у самой жизнь пошла наперекосяк, пусть хоть на дочь тень не ляжет. Оберегая дочь, об отце ей не говорила. Что он священник, репрессирован, расстрелян. Ни слова. В доме царил запрет на любые упоминания о религии. Ни о каких иконах не могло быть и речи. Как-то, будучи студентом, перебирая дома книги, наткнётся Кирилл на потрёпанный Псалтирь дореволюционного издания. «Откуда?» – спросит у матери. «Давно бабушке Авдотье Касиния Петровна подарила». Он-то знал все её книги, подобных не встречал в знаменитом шкафу.

«Ты пойми, Кирилл, – говорила Касиния Петровна, – разве есть логика в том, что человек живёт всего ничего и умирает? Уходит в ничто. Зачем тогда всё это? Вот ты веришь в свою смерть?»

Смерть Кирилл осознал в третьем классе. Хоронили девочку-соседку, ей всего-то было семь лет. Со стайкой друзей зашли в квартиру. Гробик, девочка с закрытыми глазами и ватные тампончики в ноздрях. Женщина подняла покрывальце и с усилием надела на маленькие ножки туфельки. Эти несуразные тампончики, это обувание, как куклу, показалось жутким и противоестественным. Подобной жути не ощущал, когда умер отец. Была обида, как это меня бросил? После похорон девочки стал примерять смерть на себя: неужели могу умереть, бесследно уйти из мира? С тампончиками в носу, с крышкой гроба, которую забивают молотком с замотанной изолентой ручкой. Разве может быть такое? Конечно, нет… Ты-то вечен… У тебя ничего не болит, ты никогда не устаёшь, можешь носиться целый день, а, если притомишься к вечеру, наутро опять готов начинать с начала. Как это совсем исчезнуть?

«Вся русская дореволюционная культура, – объясняла Касиния Петровна Кириллу, – пронизана христианством, Православием. Её бы просто не было без заповедей Христа о любви. А ведь как ни крути, именно на фундаменте русской культуры возникла советская. Да и многие иностранные писатели признаются, те же Фолкнер и Хемингуэй, что русская литература девятнадцатого века оказала на них определяющее влияние».

Не всё из этих взрослых речей доходило до детского умишка. Но что-то западало в юную душу, невидимо сдвигало понятия.

В начале девяностых Кирилл запишется в воскресную школу при храме. Вёл её молодой, энергичный священник-умница. Однажды дал домашнее задание: изложить на бумаге, что послужило толчком к отходу от материалистического понимания мира. Кирилл поначалу примется писать о том, что изучение естественных наук – астрономии, биологии, истории – натолкнуло на мысль: сама собой из холодного вселенского хаоса, из мёртвой материи не могла возникнуть жизнь во всех её проявлениях, будь то высокоорганизованный человек или полевая ромашка с пчелой на лепестке… Испишет два листа и поймёт: вывод, на котором строит объяснение, от лукавого. Не благодаря своим логическим построениям, интуиции, силе своего ума-разума засомневался в материализме. Нет. Что уж тут себе врать. В детстве чувствовал бесовскую темноту, не понимая её природу, не зная, как защищаться от её злобности. Ощущение тёмной силы носил в себе. И был, конечно, толчок извне. Касиния Петровна стала миссионером, который среди торжества коммунистического атеизма заронил в душу мысль о светлой силе – о Боге… Это проросло много позже…

Дочь Касинии Петровны – Людмила – всю жизнь боялась разговоров про Бога. Мать, напуганная судьбой мужа, воспитала её в страхе перед религией. Дочь жила с понятием: кто заводит тему Бога, – это либо человек тёмный, либо провокатор. Скорее – второе. Он тебя хочет вытянуть на скользкий разговор, а потом настучать в КГБ. Мать учила сторониться таких людей.

Как-то в конце 80-х, уже послабления пошли по всем направлениям, Касиния Петровна десять лет как умерла, тётя Люда пришла в гости. Жила она одиноко всё в том же брусчатом, порядком обветшалом доме, Кирилл заговорил о тысячелетии крещения Руси. И гостья, которая с любовью, сердечной симпатией только что называла его Кирюшей, вдруг окаменела лицом, перешла на официальный тон: «Кирилл, зачем ты поднимаешь эту тему? Это мне не интересно».

Умирала Касиния Петровна постыдно. Помешалась. Как-то вечером взволнованная тётя Люда забежала к матери Кирилла: «Ой, Рая, с мамой непонятное творится! Заговаривается». Встретила Касиния Петровна мать Кирилла заявлением: «Раечка, а ты знаешь, ноги у меня назад повёрнуты». «Как это?» «А вот так, я хочу вперёд идти, а они назад ведут». Мать много позже поделилась с Кириллом: «Мне иногда казалось – она пряталась за это безумие, чтобы ни за что не отвечать. Всю жизнь боялась, за себя, за дочку, психика не выдержала».

Потом Касиния Петровна обезножела. Два года лежала. Помешанная, неходячая. Приходилась привязывать к кровати.

Бабушка Авдотья дожила до девяносто четырех лет. Последние два года совсем «сели» глаза. Но живо интересовалась политикой.

– Кирюша, как там Реглан?

Регланом называла Рейгана.

Когда в 1991-м запретили компартию, бабушка Авдотья сразу не поверила: «Не может быть?» А потом, как бы подводя итог целой эпохе, в которой пришлось жить, спела частушку:

Оторвался, полетел

Со берёзы листик!

Испугался, задристал

Вова-коммунистик!

У тёти Люды жизнь сложилась наперекосяк. Замуж вышла поздно, вскоре супруг сбежал. Одна растила сына. Когда тот привёл молодую жену, с невесткой свекровь не ужилась… Молодые ушли со скандалом. Сын перестал общаться с матерью. Даже разведясь с женой, с матерью долго не знался. Только перед его смертью, отношения у них на короткое время наладились. Невестка снова вышла замуж, внука тёте Люде не давала, и тогда свекровь вычеркнула их из своей жизни. Квартиру завещала девушке, что жила у неё квартиранткой.

Кстати, в детстве Кирилл общался с ещё одной бабушкой. Точнее – тётей. Она работала с матерью на фабрике, жила в соседнем подъезде. Случалось, мать и у неё оставляла маленького Кирилла. Но это был безоговорочный атеист – тётя Лена Голубева. Секретарь парторганизации фабрики. Тётя Лена играла на баяне, любила военные и революционные песни. Когда Кирилл в раннем детстве ходил с мамой на демонстрации – 1 мая и 7 ноября – громкая тётя Лена выступала организующей и направляющей силой: расставляла шеренги, вручала флаги и транспаранты, а потом с баяном в руках шла во главе колонны. Она являла собой яркий пример деятельного коммуниста. Устраивала субботники во дворе, отчитывала нерадивых соседей. Её уважали и боялись.

Год назад на Пасху мать удивлённым голосом звонит Кириллу: «Ты представляешь, сейчас Голубева по телефону: «Христос, – говорит, – воскресе!» Я подумала – спятила старуха! На Первую линию пора. Голубева – и вдруг «Христос воскресе». Несопоставимые понятия. Всю жизнь командир идеологического фронта. Гром-баба! Спрашиваю: «Ты что это, Елена Анатольевна, в Бога поверила?!» «А я, – говорит, – всегда верила! Крестик нательный всегда к бюстгальтеру пришивала».

«Ты представляешь?» – удивлялась метаморфозе мать.

Трудно было представить такую подпольную катакомбность, но всё же что-то подсказывало Кириллу, Голубева не кривила душой.