Николя Фарг Вот увидишь

— Ах да, простите, в Буркина-Фасо, — спохватился я, хотя, похоже, никого не обидел.

Мне сразу подумалось, что вот Клеман даже не подумал бы задать этот вопрос. Он, который однажды спросил у меня, какое официальное наречие Республики Кирибати³⁰, в восторге, что назвал страну, о которой я точно слыхом не слыхивал.

— Гилбертский, — сам ответил он тоном, которым я разговаривал с кошкой, слегка назидательным, напомнившим мне тон комментаторов новостей «Пате-фильм» времен Второй мировой войны. Как и фильмы Питера Селлерса и Луи де Фюнеса, они убеждали меня в постоянстве и незыблемости добра.

Не подписавшись, я, вероятно, главным образом хотел убедиться, что мое имя по-прежнему ассоциируется у нее с этим номером и что, следовательно, она еще не забыла о моем существовании. Еще, мне кажется, у меня было желание понравиться, рассказав ей, черной, о том, что я, белый, собираюсь отправиться в Африку.

Убрав телефон в карман, я прошел несколько метров до пересечения авеню Маркс-Дормуа и улицы Дудовиль, где, судя по характерной вывеске, находилось интернет-кафе. Подобные заведения уже давно исчезли из кварталов с преобладающим коренным французским населением. И все же мне, которому к моменту повсеместного распространения Интернета минуло двадцать пять, в 2009 году это по-прежнему казалось современным.

Кафе предлагало также таксофон и рекламировало выгодные тарифы в Северную и Западную Африку. Я уселся перед старым компом с пожелтевшим корпусом и напрямую вышел на сайт своего банка. Прежде я никогда не рискнул бы ввести коды доступа к банковскому счету через компьютер интернет-кафе. Кроме этого, вечно опасаясь обнаружить, что у меня осталось меньше денег, чем я предполагал, я по мере возможности избегал справляться о списаниях и начислениях. Но отныне мне было совершенно безразлично, в минусе я или нет.

На моем счете оказалось чуть меньше семи тысяч евро и в резерве сто сорок три евро с чем-то, которые болтались там, возможно, с того времени, когда консультант Национального парижского банка поставил меня в известность о том, что при открытии счета обязательно иметь некоторую неснимаемую сумму, пусть даже чисто символическую.

Теперь, когда я остался в полном одиночестве и мне надо было кормить только один рот, мой собственный, мне казалось, что я обладаю крупными сбережениями, семь тысяч евро — это даже слишком. Ведь прежде чем сделать ребенка, мы никогда не задумываемся, насколько проще заботиться только о себе. Насколько мы ничем не рискуем, ничего заранее не подсчитывая.

В рубрике «Последние операции» по-прежнему набегал ежемесячный вычет: 17,90 евро за мобильник Клемана.

— Не может быть и речи о том, чтобы брать тебе безлимитный тариф, — безапелляционно предупредил я его в магазине за несколько дней до начала учебного года в пятом классе. — Часа разговоров в месяц в твоем возрасте более чем достаточно. Этот телефон для того, чтобы ты звонил мне, выйдя из школы; чтобы я всегда знал, где ты, а не для того, чтобы болтать с приятелями, ты понял? — сурово вещал я. Это я-то, всегда проявлявший полную неспособность, когда надо было заставить Клемана осознать ответственность, представить вещи с минимумом беспечности и фантазии.

Точно так же, если уж обобщать, я всегда проявлял неспособность похвалить его, сразу не ослабив комплимента замечанием или насмешкой. Точно так же, если еще продолжить обобщения, я каждое утро не давал ему спокойно уйти в школу: до самых дверей лифта я не мог остановить поток своих замечаний, сухо приказывал ему в последнюю секунду подтянуть штаны и справиться с контрольной по математике, а не то… Что, разумеется, способствовало пробуждению в нем страшного Эдипа. А он даже не успеет упрекнуть меня в этом.

Так вот, вместо того, чтобы радоваться ликованию Клемана от первого мобильного телефона, в тот день я предпочел отравить его радость, с ходу вывалив на него все ограничения, которые он обязан соблюдать. Точно так же я поступил, когда ему исполнилось десять лет. Тогда я подарил ему новый дисплей для компьютера и не преминул сообщить:

— Береги его, потому что предупреждаю: другой я тебе не куплю.

Этот телефон я приобрел, когда мы договорились, что он будет ездить в школу на метро один. В один прекрасный день я столкнулся с тем, что Клеман по утрам начал сам выбирать в шкафу, что надеть, и согласился с заявлением о том, что с пятого класса отец больше не должен провожать сына в школу на глазах у одноклассников.

В первый раз, чтобы проверить, как он ориентируется, я попросил его провести меня от дома до коллежа так, будто это он должен показывать мне дорогу от двери до двери. Второй раз мы договорились, что поедем в метро в разных вагонах, как будто меня нет. В третий раз, убедив Клемана, что он может ехать один, я сделал вид, что отпустил его, но сам незаметно следовал сзади на некотором расстоянии.

Совершив столь серьезный шаг к его независимости, я остро, точно так же как все родители всех подростков на свете, осознал хрупкость существования своего сына. Как и они, я испытывал головокружение при мысли, что в мое отсутствие с ним где и когда угодно может произойти несчастье. И, как все родители на свете, в конце концов убедил себя, что невозможно сопровождать ребенка всю его жизнь. Что жизнь — это по определению потенциальный риск покалечиться или умереть в любое мгновение любого дня.

В конце концов, подумал я, чего расстраиваться, если каждое утро можно наслаждаться тем, что будильник звенит чуть позже, и, лежа в постели, слушать, как за Клеманом захлопывается дверь. К тому же несчастные случаи — это, конечно, не слишком приятно, но они происходят с чужими детьми.

В тот день, когда, несмотря на мою бдительность, пятилетний Клеман едва не угодил под колеса автобуса на улице Пиренеев, даже в тот самый день я сказал себе: «Настоящие трагедии происходят только с другими. Провидение предостерегло меня и тут же одарило улыбкой».

В тот день, когда гигантский двойной автобус резко затормозил меньше чем в двадцати сантиметрах от Клемана, когда раздался тот незабываемый визг тормозов, за которым последовало тяжелое неуклюжее раскачивание металлического корпуса на амортизаторах, отчего попадало с полдюжины пассажиров внутри, — так вот, даже в тот день я, обычно такой рассудительный, не смог удержаться и подумал, что судьба предостерегла меня. И следовательно, отныне с Клеманом уже никогда ничего не случится. Ведь я предупрежден.

И действительно, с выскакивающим из груди сердцем при мысли о том, что могло бы произойти, я выхватил Клемана буквально из-под колес. Водитель автобуса поднял на лоб солнечные очки, чтобы ему ловчее было наорать на меня через окно. Стоя на тротуаре, зеваки осуждающе смотрели на меня. На самом деле этот эпизод заставил меня осознать, сколь хрупко существование тех, кого мы любим больше всего на свете. Понять, что жизнь в любой момент способна обернуться против вас столь же непредвиденно, как домашнее животное, пораженное бешенством, — против своих хозяев.

Я сжал Клемана в объятиях, как если бы вытащил его из ледяной полыньи. Поблагодарил разъяренного водителя. Извинился перед пассажирами автобуса и даже перед зеваками, злорадно обсуждающими меня на тротуаре. А потом поклялся себе, что до самой своей смерти никогда на улице не выпущу руку Клемана из своей, потому что хорошо усвоил урок. Я поднял глаза к синеющему сквозь облака небу и произнес «спасибо», крепко сжал ладошку Клемана в своей сотрясаемой нервной дрожью руке, и мы вернулись домой.

В тот вечер, помнится, я был особенно нежен с Клеманом. Проходя с ним мимо расположенного по соседству с нашим домом большого игрушечного магазина «La Grande Recre», я предложил ему выбрать, и я куплю все, что он захочет, даже самое дорогое. Это я, который, отвечая постоянным отказом на его просьбы купить игрушку в «La Grande Recre», в конце концов привил ему стойкое отвращение ко всякому поползновению затрагивать эту тему.

В тот вечер я даже попытался сам приготовить ему гамбургеры с купленным у мясника рубленым мясом и свежими помидорами. А еще я купил куриные эскалопы, постарался разделать их на ровные квадратики, обмакнул в яйцо, посыпал панировочными сухариками и опустил в кипящее масло, полагая, что Клеман оценит их больше, чем заморозки из Макдоналдса. Вот что значит забыть, что домашние гамбургеры, как правило, успокаивают родителей, но разочаровывают их чад.

Весь тот вечер я демонстрировал редкостное терпение, предупредительность и нежность по отношению к Клеману, потому что непрестанно представлял себе, как несколько часов назад был в двадцати сантиметрах от того, чтобы навсегда потерять его под колесами автобуса.

И после того как он уснул, я продолжал наслаждаться этим обыкновенным чудом: твой ребенок жив и совершенно здоров. Потом тоже отправился спать. Прошла ночь, и наступил новый день. Я привел Клемана в детский сад, как делал каждое утро, и дымка благодати начала постепенно рассеиваться. В тот же вечер, можно не сомневаться, я снова кричал на Клемана, требуя, чтобы он ел над тарелкой, не ронял куски на пол и пользовался столовыми приборами.

Я поднял голову. Экран компьютера показывал, что сеанс завершен. Несколько долгих секунд я размышлял, что удерживает меня от того, чтобы встать и тоже броситься под колеса автобуса или поезда метро. Потом вновь задал компьютеру поиск в Интернете и ввел на сайте пассажирских перевозок «Париж» и «Уагадугу». Через три дня был прямой рейс из Руасси за девятьсот сорок один евро. Даже не попытавшись отрыть у другого оператора более дешевый билет, в ответ на вопрос об аннуляции я отметил галочкой «нет», ввел в клетки номер карты «Visa», завершил сеанс, заплатил менеджеру-индусу и вышел.

Вместе с летом, вступившим в свои права на этом жарком тротуаре, сообщение Гислен, вопреки всяким ожиданиям, приоткрыло в моей груди что-то светлое. Мне понравилось это «но», с которого начиналось послание. Оно придавало сообщению живости, человечности, заинтересованности. Не придумав ничего умного, я, испытывая некое юношеское нетерпение, в ожидании вдохновения убрал телефон в карман.

Когда Клеман был жив, я иногда спрашивал себя, на что была бы похожа моя жизнь, не будь у меня ребенка. Я задавал себе вопросы, которые никогда бы себе не задал: сколько бы денег я мог сэкономить; сколько путешествий мог бы совершить; а главное — со сколькими женщинами мог бы свободно встречаться, не сверяясь с расписанием, не будучи обязан разбираться с его делами, не будучи обязан каждое утро отправляться в свою контору, чтобы заниматься работой, которую не люблю, с единственной целью — заработать на регулярную оплату квартиры и дать сыну по возможности обеспеченное существование. Это я, который в двадцать пять лет, в один прекрасный, но не слишком удачный для нас с Элен день, обрюхатил ее, а потом тайно, поскольку очень боялся ее потерять, если предложу ей сделать аборт, молился, чтобы она не вздумала сохранить ребенка. Я, слишком трусливый, чтобы согласиться прожить с ней без детей целую жизнь, завидовал тысячам немцев моего возраста, которые ежегодно решались на вазэктомию, ни на секунду не задумываясь о том, что способствуют истреблению своей нации. И тот же я, когда родился Клеман, погрузился в бессонные ночи, молочные смеси, необходимость клянчить у начальства прибавку, чтобы обеспечить будущее, начал восторгаться только одним — семьей.

— Представляешь, если бы мы остались, как они… — игриво шептал я на ухо Элен, когда мы, схватившись вдвоем за ручку коляски Клемана, смотрели на наших холостых сверстников, восстанавливавших силы, сидя в кружок на газонах парка Монсури.

Я сделался настолько нетерпимым к беззаботности и молодости, что в конце концов и себя убедил в том, что быть мужчиной — значит быть отцом, и точка. Что быть мужчиной — значит иметь смелость поставить крест на своей свободе и впредь рассматривать будущее лишь как будущее своих детей. Что напрасно иные бороздят океаны в ореховой скорлупке и выигрывают войны на другом краю планеты. Все это лишь игрушки, если хотя бы один раз в жизни они не решатся на истинное самоотречение, каковым является нерасторжимая связь со своими детьми.

Что-то вроде зыбучих песков снова зашевелилось у меня в животе. Я вытащил мобильник. «У вас есть время пропустить стаканчик?» — написал я, недолго думая, однако все же стараясь придерживаться эпистолярного стиля Гислен.

При жизни Клемана я иногда думал: «Окончив учебу, он свалит. Тут-то у меня начнется жизнь». Хотя я подозревал, что перестать жить ради детей невозможно. И что после того, как он станет бакалавром, мне придется помочь ему снять комнатушку под крышей на время учебы. А для этого подписать солидарное поручительство с хозяином и, чтобы он был спокоен, представить ему мои квитанции о зарплате государственного служащего. Оплатить кое-какие ремонтные работы, купить сыну кровать, постельное белье, стол, холодильник, микроволновку, посуду и новый ноутбук. Мне предстоит каждый месяц переводить на счет Клемана деньги до тех пор, пока, годы спустя в лучшем случае, мой сын выберет бессрочный трудовой договор какого-нибудь служащего. Тогда наконец я успокоюсь и смогу свободно распоряжаться своим временем и всей своей более чем скромной зарплатой.

Новое сообщение у меня в кармане: «Сейчас?» Тон, не оставляющий места для двусмысленности. Мое сердце учащенно забилось. Я написал: «Если можете, то да. Где хотите». Скорбь, лишив значимости все остальное, по крайней мере, придавала мне смелость сделать первый шаг, чего я в себе никогда не подозревал.

Идя по улице Фобур-Сен-Дени, я вновь вспомнил о полученном мною когда-то, во времена Миталя, предложении поехать в Румынию начальником технического обеспечения при посольстве Франции. Еще даже не ознакомившись с составленной для меня Миталем должностной инструкцией, я сразу подумал: «А как же тогда с Клеманом?» Именно это я и сказал Миталю, когда он протянул мне документ:

— А как же тогда с моим сыном?

— Своего сына, — с умиротворенной и довольной улыбкой отвечал он мне, — вы сможете записать во Французский лицей в Бухаресте. Я полагаю, уровень там превосходный.

Затем я прочел проект трудового договора. Мне предназначалась роль руководителя группы из десяти человек, соответствующий рабочий бюджет, кабинет, расположенный в сердце румынского эквивалента Министерства народного образования, ежемесячный оклад не менее двух с половиной тысяч евро. А вдобавок освобождение от налогов, коэффициент экспатриации в размере около двух тысяч евро, а также семейная прибавка в одну тысячу евро как официальному опекуну собственного сына. Кроме того, служебный автомобиль, свободные выходные, надбавка к отпуску и два перелета Бухарест — Париж и обратно для нас с Клеманом за счет Министерства иностранных дел Франции.

Все эти сведения могли бы произвести смятение, сравнимое, я полагаю, с тем, которое можно испытать, выиграв в лотерею сумму, достаточную для того, чтобы изменить вашу жизнь. Я же как можно шире улыбнулся Миталю и пообещал поскорее дать ответ. Но внутренний голос подсказывал мне, что я не поеду.

— А как же я? — имела наглость спросить меня по телефону Элен несколько минут спустя. — Ты обо мне подумал?

— Ты могла бы видеться с Клеманом во время школьных каникул, — попытался я парировать, прекрасно понимая, что партия проиграна еще до начала. — Шесть недель — это ведь не так долго?

В тот же день, по дороге из школы, я рассказал о своих планах Клеману. Как и его мать, он ответил «нет».

— Почему? — спросил я, равно удивленный и раздосадованный. — Чего тебе будет не хватать, если мы оба уедем?

— Мамы, — не задумавшись ни на секунду, ответил он, впервые вызвав во мне ощущение сыновнего предательства, сходное с любовными терзаниями.

— Свяжись с адвокатом, — тем же вечером поддержала меня Анна, — от таких предложений не отказываются.

Спустя три дня адвокат из бесплатной юридической консультации мэрии нашего округа разъяснил мне, что подобные перемены в жизни восьмилетнего ребенка допускаются только с согласия матери. Но судья по семейным делам не позволит мне увезти Клемана, если переезд не будет оправдан более неопровержимыми аргументами, нежели просто профессиональная удача, которую нельзя упустить. Я ведь не потерял работу в Париже, не так ли? К тому же, но это между нами, Бухарест совсем не то, что надо. Нет, если говорить серьезно, единственно правильное решение — ехать одному, оставив Клемана на попечение Элен, и требовать права проводить с сыном все школьные каникулы. Учитывая, что я всегда проявлял себя как примерный отец, добиться этого вполне реально.

Вот так, дабы избежать риска всю жизнь сожалеть о том, что, эгоистически не прислушавшись к требованиям бывшей супруги и сына, уехал за границу, чтобы удвоить зарплату, я упустил единственную выпавшую мне возможность сделать свое существование более привлекательным.
— Видать, тебе не так уж хотелось, — упрекнула меня на следующий день Анна, и в ее голосе звучало легкое раздражение.

Разумеется, она не ошиблась. Отцы, даже самые любящие, всегда не колеблясь на время оставляли своих детей, чтобы удовлетворить собственные нужды: рыбаки, капитаны дальнего плавания, военные, коммивояжеры. Что никогда не мешало их детям расти, развиваться и потом в свою очередь становиться хорошими отцами и матерями семейств.

Я же, с того самого дня, когда родился Клеман, постоянно без всякой причины считал себя потенциально виноватым в том, что покидаю его. Первое, что я говорил женщинам, с которыми встречался, когда Элен меня бросила:

— Предупреждаю: у меня есть сын.

Нет чтобы, как все разведенные отцы, прежде всего жить своей мужской жизнью; нет чтобы ради развития своей профессиональной карьеры дать больше самостоятельности сыну; нет чтобы стать более свободным для женщин, разделяющих мою жизнь; нет чтобы вести себя как нормальная человеческая особь, рожденная состояться и благоденствовать. Так нет же: груз моей вины мешал мне спокойно пользоваться счастливыми моментами, которые жизнь могла бы мне подарить. Я терзался мыслями об ощущении покинутости, которое мог бы испытывать Клеман, когда я находился наедине с женщиной. Терзался мыслями об ощущении обездоленности, которое могла бы испытывать только что встреченная женщина, когда я навязывал ей Клемана за ужином или в выходные. Вместо всего этого, значит, стараясь всегда всем доставлять удовольствие, я в результате уже никому не приносил радости. Поскольку хорошо известно, что все, что ребенок просит у своего отца, чтобы в свою очередь подготовиться смотреть жизни прямо в лицо, — это принять его выбор, в точности как женщина у своего мужчины.
В витрине офиса Народного банка на улице Нотр-Дам-де-Шан были тонированные стекла.

Заметив в ней свое отражение, я осознал, что после смерти Клемана ни разу не смотрелся в зеркало. Я подошел ближе. Странное ощущение — встретиться с самим собой после того, как на всю оставшуюся жизнь тебя придавила судьба. Часть вас, отражающаяся в стекле, свидетельствует о нанесенном ударе, другая, более удаленная, хотела бы не поддаваться эмоциональному травматизму. Хотела бы даже чуть-чуть улыбнуться, чтобы напомнить вам, что, по сути, ничего страшного и ваше суперэго всегда победит. Я попробовал улыбнуться, и очень зря: что-то непоправимо сломалось в моем взгляде, от чего я постарел сразу на десять лет. И все же я привел в некоторый порядок прилипшие ко лбу пряди волос, застегнул еще одну петельку на рубашке и вошел в кафе, предложенное Гислен. Оттуда через квадратики стекол я мог наблюдать за входом в лицей Станислава³¹.

В конце восьмидесятых, во время одного из внезапных приступов авторитарности, отцу удалось убедить мою мать, что для серьезной подготовки к бакалавриату мне необходимо завершить среднее образование именно в этой частной школе для мальчиков. К тому же я только по чистой случайности не остался на второй год. А я, который до тех пор ни разу не отважился подступиться к девочке в смешанной школе, как раз во время последнего учебного года испытал-таки приливы захватывающего любовного восторга, но за последующие двадцать пять лет так по-настоящему и не сумел извлечь урок из этого опыта.

Ее звали Аполлина, и я познакомился с ней на ужине у родителей моего тогдашнего товарища-ливанца Саши. Мне до сих пор помнится дрожь возбуждения и тревоги, охватившая меня, когда под конец ужина я понял, что именно с ней я наконец перестану быть девственником.

Стоял февраль с сильными морозами и безоблачным небом. Влюбиться до потери аппетита в первый раз, заниматься любовью в первый раз, страдать от любви в первый раз: из-за такого количества новых ощущений тот год, когда мне исполнилось шестнадцать, запомнился по-особому, более четко, чем остальные. Прошло несколько месяцев после ареста серийного убийцы пожилых женщин Тьерри Полена³², в это время установили Пирамиды Лувра и освободили французских заложников в Ливане. Это был год создания группой «Джипси Кингз» песни «Бамболео»³³ и появления самых первых игровых приставок в коллежах.

Аполлина была не так сильно влюблена в меня, как я в нее, я очень скоро это почувствовал и понял, что продолжаешь быть влюбленным, даже когда в ответ тебя не очень любят, как раз наоборот. А она очень скоро начала дуться на каждое «да» или «нет», разговаривать со мной сухо, как с надоевшим мужем, и постоянно устраиваться таким образом, чтобы мы встречались именно в те моменты, когда невозможно было заняться любовью, а меня прямо-таки распирало от желания. И чем холоднее она была со мной, тем больше я страдал, тем крепче цеплялся за нее. Я делал ей подарки, которые среди ночи отвозил на велосипеде на другой конец Парижа, опуская в почтовый ящик, я посылал ей бесконечные письма, которые она даже не утруждала себя прочесть. Это продолжалось до того дня, когда, в завершение этого столь классического сценария, наскучив моей угодливостью и доступностью, она переспала с одним из моих лучших друзей, с Матье.

А теперь я пытался поточнее припомнить место, где Аполлина однажды на Масленицу ждала меня после уроков. Когда я пришел, она была в бешенстве, потому что какие-то проходившие мимо шутники обсыпали мукой и испачкали крутыми яйцами ее совершенно новую австрийскую куртку. Я думал о том, будут ли все моменты, прожитые с Клеманом, спустя двадцать лет казаться мне такими же незыблемыми, как эти.

Тут в кафе вошла Гислен. Она оказалась выше, чем мне помнилось, а главное, более живой, телесной, в облегающем летнем платье и изящных кожаных босоножках. Я сразу перевел взгляд на ее лицо, чтобы она не подумала, что я разглядываю ее задницу и грудь под легкой тканью. Она подвела веки черным карандашом, и что-то в смущенном вызове, который я заметил, встретившись с ней глазами, подсказало мне, что это сделано ради меня.

— Я предложил вам увидеться, — сразу начал я, чтобы предупредить риск возможного взаимного замешательства, — потому что, как это ни странно, после смерти моего сына, когда я думаю о вас, мне становится немного легче. Только, пожалуйста, не усмотрите в этом завуалированное признание в любви, — добавил я, испытывая даже какую-то радость, что могу высказываться без стеснения, почти с вызовом.

Польщенная, она улыбнулась, спокойно и вместе с тем застенчиво, показав ровный ряд белоснежных зубов. Без всякого повода я подумал: «Так улыбаются только черные женщины».

Она работала в регистратуре медицинской лаборатории на улице Монпарнас, поскольку не могла прожить на продажу украшений, которые сама придумывала и делала из каких-то волокон и натурального жемчуга.

— Это ваше? — перебил я ее, указывая на крупное коралловое ожерелье у нее на шее, нанизанное на пеньковую веревку, — на ум мне пришло пошлое слово «этническое».

Она кивнула и застенчиво прикоснулась к вырезу платья тонкими уверенными пальцами. Внезапно мне показалось немного нелепым, что я нахожусь здесь без явного повода, наедине с человеком, который ни по каким меркам не вписывается в привычные мне рамки и столь же мало подходит к этому кварталу Парижа, скорее богатому и сдержанному.