Николя Фарг Вот увидишь

— Сорговая водка, — пояснил Хамиду, не ответив на мой вопрос. — Они приветствуют нас в своей деревне. Нужно выпить. Это очень вкусно, вот увидите.

У меня было ощущение, будто я играю сцену, в которой приглашенный в шалаш воинственного вождя арумбайи Тэнтэн⁴⁸ вынужден, чтобы не оскорбить хозяина, отведать чересчур пряного мяса. К черту кишечные заболевания, гепатит и другие предостережения туристических путеводителей! Я зачерпнул стаканчиком из калебаса и выпил. Пойло напоминало сладковатый ил.

— Восхитительно! — Все же мне удалось без особых усилий улыбнуться старику.

Хамиду перевел, и старик кивнул с одобрительной улыбкой.

— Это папа господина Фофана. Он старейшина рода, — подмигнув заблестевшим глазом, сообщил мне дядя Малика. — Очень важно оценить то, чем он нас угощает.

— Может, хоть они знают, зачем я сюда приехал? — поинтересовался я.

Хамиду впервые перестал улыбаться и с серьезным видом кивнул:

— Да, они все знают.

После сорговой водки нам предложили переместиться в три поставленных рядом кустарных шезлонга, странным образом напоминавших пляжные лежаки. Мы уселись, и до наступления темноты Хамиду, старик и несколько соседей, лица которых я немедленно позабыл, проболтали на языке, который, как мне сказал Хамиду, совершенно отличается от того, который я слышал в Уагадугу.

— Так на скольких же языках вы говорите? — Я воспользовался его замечанием, чтобы задать вопрос.

Прежде чем без всякого хвастовства ответить, он сосчитал на пальцах:

— На шести, — и вернулся к общему разговору.

Чтобы чем-то заняться, я стал разглядывать толкущих сорго женщин. Вперив глаза в пустоту, они непрерывно стучали пестами. Для передышки они перекладывали свое орудие в другую руку, но никогда не меняли ритма. Иногда они на несколько секунд бросали пест, нагибались, голой рукой ощупью определяли однородность муки и разминали непокорные комочки. Затем стук возобновлялся, глухой и равномерный, словно звук метронома. Когда два песта работали вместе, создавалось нечто подобное музыкальным периодам, с синкопами, канонами, контрапунктом и дробью. Я подумал, что, если бы мне понадобилось как можно точнее описать звук песта в ступе, я бы сказал: «Напоминает шумовое оформление мордобоя в американских боевиках».

Небо из голубого сделалось темно-синим, во дворе с несравненной мягкостью быстро сгущалась тьма. Гул мужских голосов и смеха действовал умиротворяюще. Женщины перестали толочь, тут же установили на угли большие чугунные котлы и теперь непрерывно и интенсивно перемешивали в них что-то палками. Я подумал, что мог бы закончить свои дни на этом лежаке в ожидании собственной смерти, пролив некий бальзам на рану, выжженную смертью сына.

Я вынул из кармана мобильный телефон. Разумеется, связи не было.

— Чего мы ждем? — снова спросил я Хамиду, чьи черты едва различал в угасающем свечении перистых облаков на небе.

— Господина Фофана, — отвечал тот. — Он в Уаге. Приедет завтра.

Чуть позже я увидел приближающуюся ко мне в кромешной темноте керосиновую лампу. Еще одна девочка.

— Душ, — сразу перевел мне Хамиду, ставший абсолютно невидимым, хотя и сидел всего в нескольких сантиметрах от меня. — Идите за барышней.

Я поднялся и последовал за керосиновой лампой, которая двинулась между хижинами. Прежде чем исчезнуть в темноте, девочка остановилась и молча протянула мне светильник. Я приподнял его. Меня проводили до порога сырой кабинки с земляными стенами, где витал едва уловимый запах мочи.

Над головой было звездное небо. В мое распоряжение предоставили кусок набивной хлопчатобумажной ткани и пахучее розовое мыло. Опустив лампу, я смог заметить пару чистых вьетнамок, а также ведро с водой, на поверхности которой плавал такой же стаканчик, какой подавали для сорговой водки. Я окунул палец в ведро. Вода была нагрета на углях во дворе до идеальной температуры. Поставив лампу на бортик стены, я разделся, надел вьетнамки, подошвы которых липли к влажной красноватой почве, и вымылся, глядя на звезды и танцующее на стенах пламя лампы. Затем вытерся. От глинистой воды моя кожа стала нежнее, а тело пахло розовым мылом, и у меня сложилось идиотское впечатление, будто я еще больше сблизился со здешними людьми.

Хамиду принял душ после меня, и мы перешли к столу. Вернее, появившиеся из темноты женщины стали подавать нам прямо на наши лежаки.

Я слышал голоса мужчин, сидящих где-то поблизости: «Биала, биала».

Светя перед собой карманными фонариками, женщины подали нам какое-то дымящееся блюдо — кашу из красного сорго, только что приготовленную в ступах и чугунных котлах. Подавшись вперед на наших лежаках, мы опять вымыли руки из пластмассового чайника, а затем каждый принялся усердно ковырять пальцами прямо из миски.

Месиво было густое, сладкое, с земляным привкусом.

— Отменно, — похвалил я с изрядной долей лицемерия.

— Будет еще вкуснее, если сдобрить вот этим, — посоветовал Хамиду, подталкивая ко мне маленький калебас. — Баобабовый соус.

Я взял пальцами кусок плотной массы и обмакнул во что-то слизистое, стараясь не думать обо всех тех больших, указательных и безымянных пальцах, которые уже побывали там до моих.

Мужчины молча жевали в слабом свете керосиновой лампы под забитым звездами небом. Скатертью служил дворовый песок, который годами, вот уже три или четыре десятилетия, а может и больше, ежедневно впитывал все ту же воду для мытья рук и все те же вязкие капли баобабового соуса.

— Ты мог бы жить здесь? — непременно спросил бы я Клемана, если бы мы приехали сюда вместе. И вызывающе добавил бы: — В такой дали от города, без телевизора, без компьютера, без электричества, без водопроводной воды и супермаркета?

Чтобы угодить мне и, разумеется, из духа противоречия, он бы, конечно, ответил утвердительно.

Я бы покачал головой и добавил что-нибудь вроде:

— Да, точно, они правы.

Ответ Клемана меня не обманул бы. Мне было прекрасно известно его стремление, к чему я сам зачем-то приучил его, никогда не разочаровывать других, даже рискуя своими интересами.

Тяжелый ком снова начал биться в мои веки. Я вежливо отказался от опять предложенной мне миски с кашей и растянулся на лежаке. Под покровом темноты я мог позволить слезам пролиться из моего сердца. Я поднял голову к мириадам звезд. Сквозь мокрые ресницы каждая из них казалась гигантской.

Было еще темно. Посреди двора в очагах по-прежнему горели угли, и я мог различить очертания растянувшихся в темноте на циновках тел.

Мне единственному дали матрас из пенки. Разумеется, скорее всего, как гостю, а не потому, что я с Запада и привык к удобству настоящей постели.

Я уже не помнил, когда последний раз спал под открытым небом. Надо полагать, с Летицией, на пляже в Нормандии. Еще вечером Хамиду заверил меня, что в это время года здесь нет ни одного комара. И правда.

Я включил мобильный телефон; батарейка была заполнена всего на одну черточку: два часа шестнадцать минут ночи. Значит, вопреки легенде, петух может начать петь до зари. Этот, во дворе, где я гостил, был не единственным. Другие петухи, с соседних участков, в разной отдаленности, тоже кукарекали. Через несколько секунд я осознал, что они перекликаются друг с другом; вскоре к их шумным переговорам подключились два осла. Тут же принялись лаять собаки, забулькали жабы, затем присоединились другие животные — мне показалось, обезьяны. Никогда бы не подумал, что возможен такой слаженный импровизированный концерт живых тварей, столь непохожих одна на другую.

Когда первое удивление и любопытство рассеялись, я, поняв, что усну теперь не скоро, принялся проклинать этот двор, селение и его нравы. А в четыре часа к тому же застучали песты, сначала вдалеке, но вскоре женщины взялись за них на всех участках селения. Толочь, перемешивать палками в чугунных котлах, подавать мужчинам кашу из сорго и баобабовый соус, снова толочь: я точно не знал, умилиться мне или обозлиться на подобное усердие. Значит, никакой возможности уснуть до завтрака, когда под неизбежное и бесконечное «биала», которое за несколько минут многократно повторит каждый, женщины непременно подадут дымящуюся сорговую кашу и баобабовый соус.

Незадолго до полудня, изнывая от ожидания и скуки, я высказал желание прогуляться, рассчитывая таким образом избежать сорговой каши на обед, и спросил, могу ли я взять велосипед.

После первых двухсот метров по ведущей к дороге тропе я понял, что кататься здесь на велосипеде — как в Уагадугу ходить по тротуарам: сразу не получится. Я кое-как обвязал голову своей вчерашней грязной футболкой и, с обожженной кожей и сотнями граммов проглоченной пыли, пробежал пять километров, отделяющих меня от кафешки молодых женщин.

В это время там подавали холодную вареную рыбу с жирным рисом. Эта еда показалась мне ниспосланной Провидением. Подкрепившись обедом в тени забегаловки, я набрал сообщение в своем телефоне: «В деревне, в трехстах километрах от столицы. Жизнь одновременно вожделенная и невозможная. Хотел бы оказаться здесь с вами».

Я поднялся, заплатил и, снова повязав футболку вокруг головы, сел на велосипед и крутил педали до старого заброшенного «рено». Сигнал был слишком слабым, чтобы отправить эсэмэс, я не стал настаивать и вернулся в селение.

Когда я добрался до знакомого двора, Хамиду и старик возлежали в шезлонгах в обществе еще одного типа, курившего сигарету.

— Вот господин Фофана, — сказал Хамиду, почтительно указывая на мужчину примерно моих лет, одетого в бархатистую футболку с надписью «Barack Obama for President» и белые кроссовки; если бы не мстительное выражение лица, он был бы поразительно похож на актера Тони Кгороге.

— Биала, биала.

Он протянул мне руку, обнажив очень плоские и ровные, хотя и слегка пожелтевшие, видимо из-за табака, зубы.

— Он спрашивает, нравится ли вам здесь, — перевел Хамиду, после того как вновь прибывший вынул изо рта сигарету и что-то вполголоса сказал ему.

Я оценил неуловимое сочетание уверенности, некоторого фатовства и деликатности в этом человеке, который, обращаясь к кому-то, избегал прямо смотреть собеседнику в глаза.

— Да, очень. — И я поблагодарил за чрезвычайно теплый прием, оказанный мне его отцом и всей семьей. Меня это очень тронуло.

Выслушав перевод, он скромно улыбнулся и снова закурил. Не осмеливаясь упоминать о Клемане или хотя бы спросить, чего он от меня ждет, я умолк, воспользовавшись царящей во дворе необыкновенной тишиной, с отдыхающими пестами и уснувшими на циновках женщинами.

Как раз грохот пестов в ступах и разбудил меня после долгой восстанавливающей сиесты в лежаке. Было пять часов вечера, и воздух и цвет неба были по всем параметрам точно такими же, как накануне в это самое время.

— Ночью будет дождь, — тем не менее предсказал Хамиду, вставляя новые батарейки в маленький транзистор. — Мужчины скоро должны вернуться с полей, а господин Фофана пошел собирать целебные травы.

Я встал и, вновь сославшись на необходимость размять ноги, вышел из селения и долго шагал среди полей, пока не обнаружил уединенного местечка, чтобы испражниться. К моему возвращению мужчины уже пришли и во дворе развернулась бурная деятельность. «Биала, биала», песты, ступы, котлы и лежаки, циновки и сорговая водка.

В этот вечер в дополнение к сорговой каше и баобабовому соусу была забита курица. Мужчины долго обсасывали косточки и сплевывали их, безукоризненно чистые, прямо в песок на дворе. По окончании трапезы пришли женщины, как всегда вооруженные карманными фонариками и соломенными метлами, чтобы собрать объедки и дать собакам.

Среди ночи Хамиду растолкал меня.

— Скорей, просыпайтесь! — нетерпеливо шепнул он мне. — Господин Фофана нас ждет.

— Нас? — Я поднялся.

Вдали, за гребнем холмов, грохотала гроза. Молнии и черная завеса дождя закрывали сверкание звезд. Воздух заметно посвежел. Мы молча вошли в хижину. В запахе прогорклости и мочи, посреди кучи пробитых канистр, нейлоновых пакетов с рисунком и ржавого железа, скрестив ноги, сидел на дешевом молитвенном коврике господин Фофана По обе стороны от него горели две свечи, вставленные в горлышки пустых бутылок из-под кока-колы. Он сменил свою футболку с Обамой на плотную домотканую тунику с геометрическим рисунком и снял кроссовки. Он больше не улыбался.

В его взгляде, где теперь отсутствовало всякое выражение, невозможно было обнаружить ни малейшего воспоминания о нескольких часах, которые мы провели вместе, расположившись рядом на лежаках. Приказав мне сесть напротив, он принялся указательным пальцем чертить замысловатые узоры на песке и тут же стирал их ребром ладони. Он повторил эту процедуру с десяток раз и замер, смежив веки.

Снова открыв глаза, он попросил меня пересесть ближе. Затем поднял правую руку, приложил к моему лбу жесткую ладонь и что-то коротко пробормотал.

— Упритесь головой в его ладонь, — перевел Хамиду, похоже полностью поглощенный происходящим перед ним.

Я уперся лбом в ладонь господина Фофана. То ли мне показалось, то ли таково обыкновенное свойство человеческого тела, но я уверен, что ощутил исходящее от руки этого человека тепло. Так бывает в детстве, когда врач, прежде чем выписать рецепт, ощупывает вашу спину и желёзки.

Принуждая меня еще сильнее упереться в его сухую и жесткую ладонь, он положил другую руку мне на затылок и сдавил голову. Прошла целая минута, и тиски вокруг моего черепа ослабли. Только его правая рука по-прежнему закрывала мне лицо. Четыре или пять раз он провел ею сверху вниз, словно гладил. Его пальцы отвратительно воняли табаком, что мешало мне полностью забыться. Потом он повторил движение в противоположном направлении, проводя рукой от подбородка к затылку.

Показывая, что развеивает нечто вредоносное, якобы парящее над моей головой, он каждый раз завершал свои манипуляции каким-то театральным движением, точно престидижитатор. Закончив, он вновь издал нечленораздельное бурчание.

— Ну вот и все, — перевел Хамиду после минутного колебания.

— Как это «все»? — спросил я. — Что — все?

— Не знаю, — выкрутился Хамиду, смущенно пожав плечами, — это он говорит, что все, а не я.

Вновь воздержавшись от всякого комментария, я спросил, сколько должен господину Фофана за его процедуру.

— Ничего, — заверил меня Хамиду. — Лучше, когда будете уезжать, оставьте какую-нибудь мелочь детишкам, им будет приятно.

Я поднялся, поблагодарил господина Фофана, и мы с Хамиду вышли из хижины. Гроза закончилась, и снова над холмами заблистали звезды.

— Завтра будет хорошая погода, — предсказал Хамиду, вновь обретший свое благодушие.

Я опять улегся в постель, чтобы поскорее провалиться в глубокий сон, который едва потревожило одно сновидение: я, как некогда моя мать нас с Анной, учил Клемана как нужно на прощание махать рукой тем, кого любишь: долго-долго, пока человек полностью не исчезнет из виду.

За утренней кашей Хамиду сообщил мне, что ему придется остаться в селении еще на несколько дней. И что я, если желаю, тоже могу воспользоваться гостеприимством господина Фофана. Если нет, то в одиннадцать утра мимо кафешки проходит микроавтобус до Уаги. Мне надо будет просто приобрести билет у водителя. Парень с мопедом предупрежден.

Я долго благодарил Хамиду за его самоотверженность, настаивая, чтобы он совершил насилие над своей природной деликатностью и принял деньги, которые я протягивал ему как можно более незаметно. Я также передал ему монетки для детей господина Фофана, к сожалению отбывшего ранним утром на сбор своих целебных трав.

Затем я отправился во двор попрощаться с каждой женщиной в отдельности, и ради такого случая они на несколько мгновений оставили свои песты.

Попрощавшись со всеми, я уселся позади парня на мопед. Лишь когда хижины совсем исчезли из виду, я перестал махать им рукой и повернулся, чтобы рассмотреть пейзаж, бегущий по обе стороны от мопеда. Пять километров езды по проселку показали, что сеанс господина Фофана не многое изменил и что мысли о Клемане остаются для меня серьезным, по-прежнему непреодолимым испытанием.

Было почти одиннадцать, когда парень доставил меня к кафешке. В благодарность за услугу я вручил ему банкноту в пять тысяч франков, и мне пришлось почти силой заставить его уехать. Из опасений, что микроавтобус опоздает или вообще не придет, он хотел дожидаться его вместе со мной. И, если понадобится, вновь отвезти меня в селение. Чтобы не докучать мне, парень сделал вид, что уехал, но я заметил, что он остановился метрах в двухстах, слез с мопеда и уселся в тени акации. Я отвернулся и стал вглядываться в расстилавшуюся передо мной дорогу. С той и другой стороны на сотни метров прямая линия абсолютно пустынного асфальта исчезала за плавящимся от жары горизонтом, так что границу неба и земли почти невозможно было различить.

— Что бы ты сделал, если бы я умер? — как-то вечером спросил меня восьми- или девятилетний Клеман.

Он уже лежал в постели, а я, устроившись рядом, гладил его по голове, чтобы он уснул. Иногда по вечерам, успокаивая его перед сном, я сворачивался возле него клубочком, чтобы полнее ощутить переполняющее мое сердце счастье.

— Я бы себя убил, — не колеблясь ответил я и сильнее прижал руку к его волосам.

— Как бы убил? — продолжал Клеман сонным голосом с каким-то мрачным наслаждением, предвкушая, как после легкого испуга мы оба еще острее ощутим свое счастье.

— Не знаю как, но убил бы. Это точно.

Незаметно я снова оказался возле старого «Рено-16». Батарейка моего телефона совсем села, но каким-то чудом связь была. Несколько часов назад пришло послание от Гислен: «Никаких новостей. Как проходит путешествие? Вы когда назад?»

Я оценил выбор глагола «проходит», который свидетельствовал о ясном и возвышенном уме, без деланости. Еще мне понравился оборот «Вы когда назад?». Я даже нашел его довольно эротичным — в нем мне, против всякого ожидания, послышалось нетерпение, выраженное несколько прямолинейно.

В верхней части экрана моего телефона угрожающе замигала перечеркнутая красным крестом иконка электрической батареи. Несколько мгновений я искал слова, потом начал набирать ответ. Одного нажатия на клавишу оказалось достаточно, чтобы мгновенно потребить остаток энергии телефона. Спустя еще секунду неуместное мигание прекратилось.

Экран, где теперь ничего не вырисовывалось, был похож на белую страницу, на которой никому еще ничего не удалось написать.