Николя Фарг Вот увидишь

Ни одна женщина из тех, кого мне довелось знать, не могла бы с такой непринужденностью и естественностью, чтобы это не казалось минутным оригинальничаньем, надеть подобное ожерелье или повязать волосы ярко-оранжевой лентой. Я отхлебнул «перрье» и, поставив стакан на стол, сделал глубокий вдох:

— А как зовут вашего сына? — спросил я, чувствуя, как слово «сын» режет мне гортань точно бритвой.

Она перестала улыбаться и осторожно взглянула на меня:

— Уолтер Ли.

— Как?

— Вы американка? — спросил я.

Она покачала головой:

— Нет-нет, вовсе нет. Это имя героя одного фильма.

Идиотизм, но опять моей первой реакцией была мысль, что из опасения выглядеть смешным никто из моего окружения не рискнул бы назвать своего ребенка Уолтер Ли, если бы это не объяснялось англосаксонскими корнями. Ни тем более произносить английские слова с соответствующим прононсом, не будучи англичанином или американцем. В силу какого предрассудка это шокировало меня меньше из уст черной девушки, нежели белой? Не знаю. Что же до имени Уолтер Ли, следует признать, что сам я так никогда и не смог привыкнуть к имени собственного сына, со дня его рождения и до его смерти.

Недовольный собой за то, что, когда Элен забеременела, не нашел смелости сказать ей, что ни за что на свете не хочу иметь ребенка, я к тому же не отважился признаться, что нахожу тоскливо устаревшим имя ее любимого дедушки со стороны матери, когда на пятом месяце, после УЗИ, зашел разговор о выборе имени. Тем более что я никогда не испытывал достаточной привязанности ни к одному из моих дедов, ни к собственной генеалогии в целом, чтобы понять подобное желание. Впрочем, и сам Клеман без конца укорял меня.

— Почему ты позволил маме так меня назвать? — иногда спрашивал он. И в его тоне сквозил не упрек, а скорее озадаченность: почему воля женщин всегда управляет моей жизнью. Имея уже определенное мнение обо мне, он интересовался главным образом, неужели позже ему придется так же строить свою. — Клеман — это ужас, ненавижу свое имя! — говорил он мне. — Сразу представляешь сопливый нос, насморк, грязный платок, зиму³⁴.

Сказать, с чем для нас созвучно то или иное слово, с давних пор было нашей с Клеманом любимой игрой, такой же вечной, как фильмы Питера Селлерса и Луи де Фюнеса. Прилагательное «брюзгливый»? Соломенная жвачка и нытье. «Ужасный»? Таблетка аспирина. «Благородный»? Рука, приглаживающая назад редкие волоски на бледном и плешивом черепе. И ничто не придавало моему существованию столько смысла, как мощное ощущение полного отождествления с сыном, переполнявшее меня всякий раз, когда какое-нибудь слово вызывало у нас обоих один и тот же образ.

Я сделал глубокий вдох и резко откинул голову, плотно сжав губы, чтобы вновь не хлынули слезы. Просидев какое-то время с запрокинутой головой, я немного успокоился и посмотрел мокрыми глазами прямо в глаза Гислен.

— Ну и что Уолтер? Похож на героя того фильма? — проявил я неискреннюю заинтересованность.

На ее лице появилось выражение беспомощного сочувствия, она помолчала, а затем осторожно улыбнулась:

— Увидим.

Уолтер Ли был персонажем Сидни Пуатье в фильме «Изюминка на солнце»³⁵, о котором я никогда не слышал, так что вынужден был попросить ее по буквам повторить название, настолько безупречным было ее произношение. Ей к тому же пришлось объяснить мне, что по-английски «raisin» означает не «виноград», как по-французски, а «сухой виноград», то есть «изюм».

В этом фильме Сидни Пуатье, шофер лимузина, алкаш и неудачник, становится настоящим человеком после трагедии, происшедшей в его семье, когда по его вине они потеряли десять тысяч долларов страховки, полученной после смерти отца. Так вот, в конце фильма, после многочисленных перипетий, герой Сидни Пуатье решает, что отныне не склонится больше ни перед чем: ни перед деньгами, ни перед системой… — Гислен на мгновение прервала сама себя, заморгала: —…ни перед белыми. — Она сверкнула зубами в извиняющейся улыбке, словно хотела смягчить вызов, который я мог усмотреть в ее словах. — Это имеет значение, если ты хочешь участвовать в борьбе.

«Ты болтаешь о всякой ерунде с этой девушкой, — вдруг подумал я, — ты делаешь именно то, что, как говорят, полагается делать в подобных ситуациях, когда уже не услышишь ничего нового. Ты делаешь успехи», — сказал я себе, осознав, что впервые после смерти Клемана пытаюсь говорить о чем-то не касающемся смерти Клемана.

— Ага, понял, — промямлил я, чтобы что-то ответить, так как не отваживался ступить на зыбкую почву разговоров о расизме и идентичности. Тем более что на этот счет у меня не было никакого мнения.

Она родилась на Мартинике, а выросла во Франции. И хотя она имела некоторые претензии к своему острову, все же, живя в метрополии, старалась оставаться бдительной перед лицом всех оскорбительных бестактностей, которые, пусть даже невольно, пусть даже из самых лучших побуждений, непрестанно допускались относительно вопросов цвета кожи в странах с преобладающим белым населением. Она говорила, а я не мог оторвать взгляд от ее полных коричневатых губ. Приоткрываясь, подобно клапану, они позволяли разглядеть ряд белоснежных зубов.

— Мартиника, — повторил я название ее страны, — это слово всегда звучало для меня как звон бокалов. Или наводило на мысль о таком, знаете, мерном раскачивании, когда ты навеселе. Наверное, это от конечного «ика».

Она со спокойным удивлением взглянула на меня, как человек, которого никогда ничто не возмущает, то есть который благосклонно воспринимает любое проявление своеобразия у других.

Я принялся объяснять ей, стараясь говорить по возможности непринужденно, как мы играли с Клеманом, описывая форму или образ, на которые наводило нас звучание слов. Внезапно, точно огонь, всегда тлеющий в пепле, у меня в животе и груди вновь тяжело заворочался обжигающий ком.

— Извините, — удалось мне выдавить из себя между двумя всхлипываниями, — не могу. Я думал, что смогу, поэтому и позвонил вам, но я не могу. Слишком тяжело, простите.

— Только не извиняйтесь, я прекрасно понимаю, это естественно. — Она, словно протягивая мне руку помощи, с горестным сочувствием накрыла мою ладонь своей.

Мне показалось, что она сделала это чересчур осторожно, чтобы я не подумал лишнего. Я снова сделал глубокий вдох, стараясь не дать прорваться потоку слез; она хотела убрать свою руку, но тут я неожиданно коснулся ее кончиками пальцев. И сразу нас обоих пронзила одна и та же дрожь. Две секунды смутного и обжигающего смятения, всегда одинакового, полного напрасных, но невинных, точно в первый раз, надежд.

Несколько мгновений она молча следила за моим указательным пальцем, которым я нежно водил по внешней стороне ее ладони. Ровно столько времени, чтобы я предположил, что мой шаг не напрасен. Затем она тихонько высвободила руку, взяла чашку с чаем и поднесла ее к губам, опустив задумчивые глаза, в которых без труда можно было прочесть, что она размышляет, какой смысл следует придать всему этому. То есть запоздалое недоверие мне. Я улыбнулся, дав ей понять, что мой порыв был совершенно осознанным, но что, если она хочет, этим можно ограничиться, и спросил, есть ли у нее кто-нибудь.

Нет. То есть, в общем, ничего серьезного. А отец Уолтера Ли? Он бросил ее, когда Уолтер был еще совсем маленьким. Уехал в Голландию, чтобы попытаться зарабатывать там своей музыкой. Впрочем, он не часто дает о себе знать. Не то чтобы он начисто лишен сердца. Он оказался не способен заниматься ребенком, пожалуй, вот что главное. И непохоже, что Уолтера, которому скоро тринадцать, печалит его отсутствие. Мальчик сам очень скоро все понял и не думает на него сердиться.

«В разведенных семьях дети страдают пропорционально тому, как сильно любили друг друга родители», — подумал я.

Гислен без смущения продолжала рассказывать, что ей не всегда легко справиться одной, самой принимать решения. Что она не может одновременно играть роли и мамы и папы.

«Или скорей, — мысленно переформулировал я, — чем меньше разведенный родитель пытается скрыть от ребенка собственное страдание, тем проще этому ребенку, поскольку все ясно».

Отказавшись в свое время от должности в Бухаресте из опасения дестабилизировать Клемана, я заронил семя фрустрации, которая тем или иным вредоносным образом обязательно проявилась бы в наших отношениях. К тому же я ввел Клемана в заблуждение, скрыв, как чудовищно страдал, когда его мать меня бросила. Перед нашим расставанием я фанатично следил, чтобы Клемана не было поблизости, когда мы с Элен ссорились.

«Не можем же мы заранее осматривать место всякий раз, когда нам необходимо что-то обсудить, — злилась она. Недовольная тем, что ей регулярно приходилось не ночевать дома и требовать, чтобы отныне мы спали в разных комнатах, она даже не пыталась пощадить меня. — В данную секунду миллионы детей в мире слышат, как орут их родители, — упорствовала Элен. — Пока мы остаемся в разумных пределах взаимоуважения и не деремся, не вижу, в чем проблема. Странно было бы, если бы мы не выясняли отношений».

Я слишком страдал, чтобы отдать себе отчет в том, что именно это после стольких лет совместной жизни привело ее к решению уйти: мой неотступный ужас перед выяснением отношений. Да-да, именно этот панический страх излияния чувств, этот культ суровости и кривой улыбки, свойственный мне. Он-то в конце концов и сделал из меня меланхолика.

«Пойти потанцевать? Зачем? Разве не лучше посидеть дома с хорошей книгой?» «Дарить тебе цветы? Но почему тебе хочется, чтобы после шести лет брака я продолжал дарить тебе цветы?» «Заметь, я иронизирую, конечно, я мог бы это делать. Разумеется, я отлично могу ломать комедию, изображая романтического влюбленного парня, как в начале нашего знакомства. Это несложно. Но не кажется ли тебе, что более здорово было бы, чтобы я оставался самим собой, вместо того чтобы заставлять меня казаться тем, кем я не являюсь? Тебе действительно нужно все это, чтобы поверить, что я тебя люблю?»

Гислен, вероятно, почувствовала, что меня понесло, и умолкла. Она сидела, глядя в стол и машинально водя пальцами по краю чашки.

— О, простите, — прервал я сам себя, сожалея о своей бестактности.

Она подняла голову и махнула рукой в знак того, что ничего страшного.

— Нет-нет, — взяв стакан, не отставал я, — простите меня. Пожалуйста.

Хлебнув теплой и едкой минералки, я задумался, почему в кафе я непременно заказываю «перрье», хотя терпеть его не могу.

— Не подумайте, что причина моего невнимания — смерть сына. Я вообще плохо умею слушать других. — Не глядя на Гислен, я почувствовал, как по ее лицу промелькнула тень изумления. — Я стараюсь, — продолжал я, — я делаю усилие, чтобы создать впечатление, будто я действительно слушаю. Но это сильнее меня: уже через мгновение я думаю о другом.

Глядя прямо мне в глаза, словно подбадривая меня, чтобы я продолжал, она медленно кивала.

— Вот сейчас, например, из того, что вы мне говорили, я услышал только самое начало. А потом сразу задумался о том, что касается меня одного. Я стал размышлять, как ваш сын может нормально жить без отца. Я сравнил вашу историю с моими отношениями с собственным сыном и понял, что никогда не мог бы жить вдали от Клемана. Тут меня захлестнула волна разных воспоминаний, и я перестал вас слушать.

— Но ведь это нормально, — улыбнулась она, с присущей ей снисходительностью. А потом добавила: — Боюсь, таково большинство людей. Просто вы достаточно честны, чтобы признаться в этом.

Нахмурившись, я отверг ее комплимент.

— Я прилагаю неимоверные усилия не только для того, чтобы у собеседников создалось впечатление, что я их слушаю, — сказал я, — но также и для того, чтобы вообще участвовать в каждодневной жизни.

Она вопрошающе прищурилась.

— Я хочу сказать, что это не потому, что я чудак. Но я не люблю развлекаться, не люблю ходить в гости, отмечать дни рождения, встречать Новый год, ходить танцевать — я вообще не люблю праздников. Всякий раз я себя заставляю. Впрочем, я все делаю через силу. Только когда я занимался сыном, у меня не было ощущения, что я себя заставляю. Притом что я всегда считал себя неспособным по-настоящему прийти в движение.

Она продолжала улыбаться, словно столь откровенное перечисление таких неисправимых пороков на самом деле скрывало внутреннюю честность и внутреннее благородство.

— Я даже подозреваю, что на самом деле, несмотря на видимость, я совершенно не способен по-настоящему любить женщину. Сперва мне кажется, что я люблю, потом мне надоедает, но недостает смелости уйти. Ничто подолгу не интересует меня. Для этого у меня чего-то не хватает. Я холоден.

Гислен по-прежнему медленно кивала. Но казалось, все в ней спорило со мной: ярко-оранжевая лента, которой были схвачены ее волосы, подведенные черным карандашом глаза, ее ожерелье из льна и волокон листьев рафии, ее сияющие белизной зубы. Я умолк, поскольку мне нечего было добавить в свою защиту, она совсем перестала улыбаться и поднесла чашку к губам.

— Вы так думаете, — сухо и непринужденно произнесла она, отвела от меня взгляд и залпом допила чай.
Каждый раз, когда на экране моего мобильника высвечивалось имя Элен, у меня внутри что-то сжималось, напоминая, что я до самой смерти не смогу окончательно освободиться от нашей истории.

— Ты знал, что Клеман зарегистрирован в Facebook? — спросила она бесцветным голосом, хотя решила никогда не показывать при мне слабости.

Facebook? Конечно нет, я не знал. Во-первых, про Facebook мне было известно разве что само название. В противоположность большинству людей моего поколения, у меня не хватило любопытства подключиться к нему только ради того, чтобы избегнуть участи слишком рано прослыть старым мудаком. Испытывая к ним те же предубеждения, что по отношению к рэпу, телевизионным реалити-шоу и штанам с висящей ниже колен мотней, я предпочитал держаться подальше от таких новомодных штучек, как Facebook, чат, My Space и Twitter.

Элен уточнила, что тревогу забил ее племянник Александр, обнаружив на «стене» Клемана видеоролики, которые могли бы объяснить несчастный случай.

— Клеман никогда не говорил тебе о видео, которым он обменивался по мобильнику со своими друзьями?

Чтобы посмотреть, достаточно было зайти на Facebook, ввести электронный адрес Клемана, а потом его пароль. Александр сообщил его Элен: «Ариана».

— Кстати, он тебе когда-нибудь рассказывал об этой Ариане?

После очень короткого разговора с Элен, в котором ничто не давало оснований предположить, что одно и то же небо опрокинулось на головы нам обоим: ни слова, ни тон, — я, с сильно бьющимся от волнения сердцем, включил компьютер и вошел в Facebook. Увидев в рубрике «Профиль» неизвестную мне фотографию Клемана, я испытал шок. Крупное зерно снимка, его взгляд, немного в сторону относительно объектива, книжный шкаф в гостиной, который можно было различить на заднем плане, — все указывало на то, что автопортрет сделан веб-камерой моего компьютера, стоящего на письменном столе.

На большинстве известных мне его фотографий Клеман улыбался. В основном потому, что человек, который держал фотоаппарат (я, его мать, мой отец, школьные фотографы), об этом просил. Улыбка, хотя и вынужденная, выражала его готовность повиноваться и всю его внутреннюю доброжелательность.

Когда он вступил в подростковый возраст, у него все чаще стало резко меняться настроение, он кривился в ответ на мои требования повторить плохо выученный урок или подтянуть джинсы. На его гримасы я реагировал криками и угрозами, свирепость которых увеличивалась обратно пропорционально их эффективности. Так вирус постепенно мутирует под действием вакцин, пока не сделает их абсолютно бессильными.

Так вот, несмотря на его все более наглые гримасы, Клеман был мальчиком очень доброжелательным и безобидным. Он крайне редко решал, что не стоит улыбаться на фотографии (главным образом, когда вместе с ним фотографировался я). Тогда в худшем случае его лицо выражало общее неудовольствие, это был один из таких не имеющих последствий приступов неповиновения, которые может себе позволить только в семье человек очень вежливый, очень доброжелательный и очень безобидный; посторонним незачем это демонстрировать.

На этой самостоятельно снятой и помещенной им на страницу Facebook фотографии Клеман не улыбался. Но не как очень воспитанный двенадцатилетний ребенок, для которого это, возможно, единственный способ сказать «дерьмо» своему отцу. Он не улыбался просто как мальчик, который хочет, чтобы товарищи принимали его всерьез.

Поскольку он никогда меня не «приглашал», я и не знал о существовании этой страницы. Судя по всему, он решил, что, опустив голову, сжав челюсти и глядя прямо перед собой, со своей серебряной цепью, подчеркнуто хвастливо выпущенной на футболку, он в глазах всех своих Бакаров, Саидов, Кевинов, Марий, Раний и Ариан будет выглядеть мужественнее и привлекательнее.

Эту серебряную цепь он настойчиво просил у меня на свой последний день рождения, а я первое время клялся, что никогда ее не куплю.

— Во-во, — злобно насмехался я над ним в гостиной, — теперь со своими висящими ниже задницы джинсами и своим рэпом ты будешь выглядеть как настоящий подонок!

Что я за жалкая тряпка! Приняв решение купить ему ее, эту цепочку, но не такую толстую, не такую «подонскую», как он хотел, договорившись с ним, я таким образом не только выдал собственную мягкотелость, но и разочаровал Клемана, еще раз доказав, что не способен научить его принимать твердые решения: толстая цепь или вообще ничего.

Так вот, с этой слишком тонкой цепочкой полуподонка, висящей поверх футболки, стараясь взглядом начинающей рэп-звезды смотреть прямо в объектив моей веб-камеры, он, разумеется, думал, что будет столь же мужественным и красивым, как все его друзья.

У Клемана, по кличке Toxic Kougar, было сто тридцать семь друзей.

В рубрике «Пол» он пометил «мужской», в рубрике «День рождения» — «6 мая 1997», «Родной город» — «Париж, 13-й округ и Венсенн», «Семейное положение» — «одинокий», «Интересы» — «женщины», «Политические взгляды» — «смерть Сарко», «Религиозные взгляды» — «мусульманин», «Группы» — «Bonbons langues de chat»³⁶, «Mafia K’1 Fry», «Симпсоны», «Лионель Месси»³⁷, «Растянуться в постели после трудного дня». Он был «Член группы»: «Если ты тоже каждые пять минут смотришь на часы во время уроков», «Один евро на исследования против СПИДа», «Мы друзья в Facebook, но при встрече не здороваемся», «У всех нас есть один препод, который всегда носит одну и ту же одежду», «Если ты тоже в школьные годы слышал „Ты хуже всех в классе!“», «Могу собрать 500 000 человек, которые ненавидят „Tokio Hotel“», «Если ты тоже в классе делаешь черт знает что, а дома благоразумен».

Мне понадобилось несколько минут, чтобы понять, что ровесникам Клемана Facebook предоставляет возможность держать своих корреспондентов в курсе всей своей деятельности, которая главным образом связана с использованием опций, предлагаемых самим сайтом.

Двадцать третьего июня, всего за два дня до смерти Клемана, когда я даже не представлял, что он умрет столь непредвиденным и чудовищным образом, когда этот такой обыкновенный день был еще обречен навеки остаться обыкновенным в его жизни и в моей, так вот, двадцать третьего он написал сообщение. Последнее, которое, если бы не его смерть, осталось бы таким же обыкновенным, как этот день: «Toxic Kougar смастрячил се ирок».

«Toxic Kougar сделал себе ирокез», — перевел я после очередного замешательства.

— К чему, — заорал я однажды в гостиной, неожиданно склонившись к экрану его мобильного телефона, в котором он как раз писал сообщение, которое меня никак не касалось, — к чему стараться писать таким идиотским способом, когда ты безупречно грамотен? Чтобы делать как все, так, что ли? — добавил я со зловещей улыбкой. — Чтобы превратиться в такую же посредственность, как твои одноклассники?

И пока я изощрялся, доказывая ему, что именно так — пренебрегая своим языком — народы теряют свою культуру и идентичность, я сообразил, что реагирую как старый мудак и что в двенадцать лет было бы странно тревожиться из-за утраты французского самосознания.

— Что у тебя за прическа? — с напускным безразличием улыбнулся я в то утро за завтраком, прямо перед школой. В то самое утро, когда, проснувшись, я не подумал: «Сегодня двадцать третье июня две тысячи девятого года, через два дня Клеман погибнет в метро. Отныне каждая секунда, которую ты проведешь с ним, столь же священна, сколь трагична». — Что у тебя за прическа? — Раздраженный кокетничаньем Клемана, я ограничился многозначительной улыбкой — улыбкой, на самом деле говорящей: «Терпеть не могу, что каждое утро ты двадцать минут торчишь в ванной, обливаясь одеколоном и склеивая волосы гелем, а потом выходишь с такой прической, которая человеку моего возраста не может не показаться дебильной». Как и в вопросе с чересчур низко висящими джинсами и рэпом, по части причесок я тоже уже не был для Клемана авторитетом. — Тебе известно, что эту моду еще десять лет назад ввел Дэвид Бэкхем? — добавил я, пытаясь не показаться ни слишком отсталым, ни слишком старым мудаком. Мне даже хотелось немного унизить Клемана, показать ему, что и на его собственной территории я кое в чем разбираюсь. — К тому же вот уже два или три года назад этот кретин Криштиану Роналду³⁸ ему подражает.

Я не мог отказать себе в удовольствии произнести это особенно вызывающим тоном, чтобы задеть его, прекрасно зная влюбленность Клемана, как и всех его сверстников, гоняющих в футбол, в португальского центрального защитника, миллионера Криштиану Роналду.

И разумеется, от абсолютно равнодушного молчания Клемана тем утром я гораздо острее почувствовал себя старым мудаком, чем от его ирокеза и сваливающихся джинсов. Тем утром, глядя, как мой сын, вместо ответа на все мои ядовитые провокации, спокойно складывает вдвое намазанный медом ломтик хлеба для гренков и обмакивает его в холодное молоко, я показался себе жалкой шавкой, из-под забора облаивающей безразличных прохожих.

Ниже какая-то Ванесса в рубрике, названной «Вопросики друзьям» предложила дискуссию на тему «Считаешь ли ты, что Клеман всегда шутит по-идиотски?». Дальше следовали два квадратика, где полагалось поставить галочку: «да» или «нет», и приглашение взглянуть на результаты голосования других участников.

Немного ниже автоматическое сообщение от Facebook: «Клеман изменил фотографию профиля», с комментарием Юго: «Хорош фоткаться, на фотках ты еще больший задрот, чем внатуре».

Еще ниже другая тема для обсуждения: «Воняет ли у Клемана из пасти, когда он утром приходит в школу?» «Да» или «нет». Отбросим в сторону словечки, принятые среди подростков. Все эти школьнички сразу показались мне неслыханно жестокими и злыми по отношению к Клеману.

— «Клэшать, бэшать, тэйклать»³⁹: значит, для тебя и твоих друзей нынче важно только это? И, кроме того, ты что, не можешь найти французские слова, чтобы выразить то же самое? — как-то вечером я, как старый пердун, заорал на него, когда, закончив уроки, накрыв на стол, приняв душ, надев пижаму и присев перед телевизором в гостиной, чтобы до ужина спокойно посмотреть передачу, которую вел Лоран Рюкье⁴⁰, он вдруг, не знаю в связи с чем, закричал срывающимся голосом:

— О-ля-ля! Как этот Земмур⁴¹ ему клэшнул!

Тут я схватил пульт, вырубил телевизор и за каких-то пятнадцать минут испортил сыну удовольствие от передачи и настроение. Точно старый мудак, я талдычил: наша цивилизация столь же безмозглых, сколь и кровожадных комментаторов, наша цивилизация публичного унижения, казней в прямом эфире, наша цивилизация исчезающей человечности, исчезающего уважения, цивилизация хронических капризов и неудовлетворенности, эта цивилизация, в которой молодое поколение может требовать у старшего все, ничего не давая взамен, цивилизация ставших нормой посредственности и бесстыдства, цивилизация эмоционального ширпотреба… Надоело до смерти!

Еще ниже Клеман поместил для просмотра клип рэпера La Fouine⁴² под названием «Krav Maga»⁴³. Комментарий Сергея: «Блин, клип — отстой, только музон клевый».