Gens Normannorum о gens Normannorum, или проблемы «внутренней идентичности»

4.3. Gens Normannorum о gens Normannorum, или проблемы «внутренней идентичности»

Чтобы понять, какие изменения происходили с нормандской идентичностью в последней трети XI в., необходимо обратиться к анализу нормандских источников, авторы которых оставили куда более обширные свидетельства, нежели те, что содержатся в английских текстах. По понятным причинам, нормандцы были о себе очень высокого мнения. Так, первый граф Шрусбери, один из крупнейших земельных магнатов Англии конца XI в., Роджер де Монтгомери в начале 1080-х гг. с гордостью объявил себя «нормандцем, [рожденным] нормандцами» (ex Northmannis Northmannus)¹. Однако подобные знаки выражения личной этнической принадлежности встречаются в источниках довольно нечасто, и являются, скорее, исключением. К изучаемому периоду времени относятся три главных текста, на основании которых можно получить более или менее ясную картину самовосприятия нормандской знати: «Деяния нормандских герцогов» Вильгельма Жюмьежского², «Деяния герцога Вильгельма» Вильгельма из Пуатье³ и «Песнь о битве при Гастингсе» Ги Амьенского⁴. Изобразительные источники, такие как гобелен из Байе, также дают информацию об идентичности gens Normannorum, и эти сведения бесценны: они позволяют наглядно проникнуть в суть периода, предшествовавшего Нормандскому завоеванию.

Наибольший интерес вызывают титулы, которые содержатся в этих текстах, поскольку мы сможем проследить те способы, которыми нормандские авторы воспринимали этнические границы вокруг себя. Если завоевателей Англии хронисты неоднократно включали в этническую конструкцию Franci, то неудивительно, что они воспринимали их немного по-другому. В целом, историки сходятся во мнении, что различия этнических групп, составлявших концепт Franci, были весьма существенными, и этот вопрос требует дополнительного исследования.

Вильгельм из Пуатье поочередно использует этнонимы «Франция» и «Галлия» для описания Франции (в ее современном понимании). Однако более внимательное прочтение «Деяний герцога Вильгельма» наводит на мысль о разграничениях: к примеру, когда идет речь о юности герцога Вильгельма, автор замечает: «Наш герцог… был вооружен как рыцарь. Новость об этом со страхом облетела всю Францию. Во всей Галлии не было мужа, который был бы известен как такой профессиональный рыцарь»⁵. Из этих строк следует, что Франция, в отличие от Галлии, не включала в свой состав Нормандию, поэтому от жителей герцогства не следовало ожидать благоговения и страха перед их герцогом, который «был вооружен как рыцарь», а от их соседей – напротив, стоило.

Что касается завоевания Англии, и Вильгельм из Пуатье, и Вильгельм Жюмьежский с радостным чувством отмечают, что это было исключительно инициативой нормандцев. Ги Амьенский, имевший французское происхождение, подобно англичанам, считает Галлию и Францию одним и тем же местом, но это не означает, что его не интересуют местные жители. В Галлии/Франции Ги Амьенского жили не только галлы/французы, но также нормандцы, менцы, бретонцы, а его отношение к титулу dux Normannorum довольно нехарактерно для того времени: Ги привязывает его к территории, показывая, таким образом, обширность Галлии/Франции. Напротив, он не включает Англию (Anglia) в известные ему территории, это не более чем этническая группа Angli.

Пожалуй, самое раннее восприятие нормандцев их современником (а также англосаксов нормандским автором) наиболее ярко отражено именно в сочинении Ги Амьенского. «Песнь о битве при Гастингсе» заложила основу пронормандской версии событий 1066 г.¹, а описанную в ней битву при Гастингсе следует рассматривать как своеобразное противостояние английской и нормандской идентичностей. Остановимся на этом источнике подробнее, и сопоставим образы лидера англосаксов Гарольда и лидера нормандцев Вильгельма Завоевателя.

С первых строк поэмы становится понятна основная цель ее написания. В первую очередь, Ги хотел обессмертить имя Вильгельма Завоевателя, прославив его военные заслуги. Уже во вступлении к «Песни…» он заявляет: «восхитительно описывать великие дела могущественных людей», в особенности Вильгельма, «потомка королевской династии», который своим «бесстрашием обрел королевство». Следовательно, вполне логично «сохранить память о его [Вильгельма] подвигах на века»².

Поэма начинается с экзальтированных приветствий, адресованных будущему английскому королю: «Приветствую тебя, почтенный король, сторонник правосудия, защитник отечества… и церкви…. и пусть перья будут резвыми, чтобы воздать хвалу тебе»¹. Автор «Песни…» сравнивает Вильгельма с Цезарем, называя его «другим Цезарем [Юлием]»², который, бесспорно, одержит победу и проделает тяжелый путь к английской короне. На протяжении всего произведения выстраивается гиперболизированный образ Вильгельма Завоевателя. Подобный эффект достигается за счет использования многочисленных эпитетов, как правило, эмоциональных и метафорических: «беспокойное море вынуждало тебя задержаться»³ (проявление бесстрашия и отваги), «почтенный король»⁴ (уважение и восхваление), «великодушный король»⁵, раздающий «поцелуи благодарности, охотно простивший преступления…, и оказал почести, кто находился под его покровительством»⁶ (в данном случае – справедливый и благородный король, настоящий pater familias своего королевства, защитник обездоленных). Апофеозом апологетики являются следующие строки: он (Вильгельм) «красивее, чем солнце, мудрее, чем Соломон, более быстрый, нежели Помпей, и гораздо мужественнее Карла [Великого]»⁷. В результате перед нами возникает образ идеального короля – легитимного властителя, приверженца закона.

В описаниях Гарольда II наблюдается прямо противоположная картина. В первых же строках, где появляется последний англосаксонский король, автор «Песни…» называет его «безнравственным королем», который не только незаконно захватил английский престол, но собирается в битве использовать «вероломное оружие» и «не боится довести своего брата до смерти»¹. В отличие от апологетического изображения подвигов Вильгельма Завоевателя, военные и прочие заслуги Гарольда II², постоянно умаляются. По-видимому, Вильгельма впоследствии ознакомили с содержанием «Песни…» и не исключено, что он мог приукрасить свои «деяния» и свести на нет героизм Гарольда, исправить неугодные себе места и дописать то, что будет его как нового короля прославлять.

Гарольд «довел» свою страну до того, что она была «разграблена ее ужасными жителями»³. Такое состояние государства довольно нелицеприятно характеризует ее хозяина. В целом, Гарольд в поэме – яркая антитеза Вильгельма, и Ги Амьенский это неоднократно подчеркивает. Описывая англосаксонского короля, автор использует эмоциональные эпитеты и качественные прилагательные: «завистливый», «нечестный», «ужасный». Немаловажную роль играют и аллегории: особенно показательно в этом плане сравнение Гарольда с братоубийцей Каином⁴ – подлым человеком, потерявшим свое ego и живущим лишь одной завистью. Значимое место следует уделить и иронии Ги над Гарольдом, который заслуживает нелестной оценки «ликующего, туповатого»⁵ и безрассудного короля. На протяжении всей поэмы формируется довольно-таки целостное представление о Гарольде как о негодяе, «злобном правителе», обманщике и братоубийце.

Принижение образа Гарольда достигается не только благодаря прямым авторским реляциям в его адрес, но и через демонстрацию отношения к нему Вильгельма. Услышав от монаха-посла о том, что англосаксонский король имеет армию в двенадцать тысяч воинов, герцог меняет «наружность льва»¹ на «облик справедливого судьи, который убедил безрассудного монаха в его никчемности и заявил о том, что все угрозы пусты»². В ответе Вильгельма послу чувствуется пренебрежение к будущему противнику: он говорит, что «слова твоего короля – это слова немудрого человека, который не способен спрятаться на расстоянии»³. Вильгельм неуважительно относится к Гарольду: и автор «Песни…» это постоянно подчеркивает (в любом случае, нарушение священной клятвы и вероломное предательство, приписываемое Гарольду, оправдано по меркам менталитета средневекового человека быть никак не могло).

Весьма символичны действия Вильгельма по отношению к телу погибшего английского короля: выбрав четверых лучших воинов⁴, он приказывает им принести труп Гарольда на место боя и каждый из них производит своеобразный ритуал на новой, священной для герцога земле: первый «расщепил его [Гарольда] грудь кончиком щита, окропив землю стремительным потоком крови»⁵; второй «отсек его голову под защитой шлема»⁶; третий «пронзил внутренности его желудка своим копьем»⁷; и четвертый воин «рассек его бедро и унес отрубленную конечность»⁸. По-видимому, таким образом Вильгельм хотел предать забвению любые воспоминания о прежнем правителе. После того как зло повержено, герцог может позволить себе проявить присущее ему благородство. Он не отказывает англосаксонскому королю (человеку аристократического рода) в должном погребении, возможно, потому что тот был его вассалом. Эта версия подтверждается тем, что Вильгельм хоронит Гарольда сам, отказавшись отдать его тело матери. Выслушав ее, Вильгельм «пришел в бешенство и крайне грубо отверг [ее] просьбы»¹, хотя она умоляла герцога отдать ей останки одного из троих ее погибших сыновей (по-видимому, именно Гарольда). Обезображенное тело Гарольда он завернул в пурпурное полотно и повез с собой, чтобы провести обычную погребальную церемонию. Подробности ритуала в деталях отражены в поэме: со всеми почестями Гарольд был похоронен на высоком утесе.

Автор противопоставляет не только общечеловеческие качества противников, но и конкретные действия во время сражения. Перед битвой Вильгельм обнадеживает и воодушевляет своих воинов², произнося длинную пафосную речь³, в которой перечисляет прежние заслуги и восхваляет будущие подвиги рыцарей, собранных со всей Франции (бретонцы, нормандцы, жители графства Мен и другие) и даже за ее пределами (с Сицилии). Гарольд в момент подготовки к сражению предстает перед нами «подлым обманщиком, деятельным в ремесле негодяя [подлеца, вора]»⁴. Он надеется на хитрость, военную уловку, однако герцог, отправив к Гарольду посланника, проявляет себя «наиболее бдительным и осознающим коварство своего соперника»⁵. Эти качества Вильгельма характеризуют его как талантливого организатора и военачальника, и окутывают его образ положительным ореолом; в то время как Гарольда автор «Песни…» не жалует лестными отзывами, а, напротив, обвиняет в глупости, обмане и коварстве.

Во время битвы Гарольд и Вильгельм на страницах поэмы также предстают как антиподы. Несомненным является факт личного участия обоих полководцев в сражении. Однако Вильгельм, в изображении Ги Амьенского, проявляет в бою героизм и мужество, подавая пример простым воинам. Все описания его действий сопровождаются пафосными восклицаниями автора поэмы: «Покорный и богобоязненный герцог организовал хорошо спланированное наступление и бесстрашно приближался к склонам холма»¹. О характере битвы можно судить по следующим словам: «…битва проходила в угрожающем беспокойстве, и ужасный бич смерти надвигался»². Герцог со своим войском сражался в центре, что еще раз свидетельствует о его отваге и смелости. Противники нормандцев бились храбро и самоотверженно, в поэме об этом прямо говорится: «Англичане стояли твердо на своей земле сомкнутым строем. Они метали снаряд за снарядом, нанося удар за ударом мечами,…и противнику не удалось бы проникнуть в густой лес к англичанам, если бы обман не укрепил их силу»³. Именно благодаря военному мастерству Вильгельма и успешно исполненному обманному маневру нормандцы – «сведущие в уловках, опытные в приемах ведения войны, притворились, что спасаются бегством, как будто их разбили»⁴ – победили в тяжелейшей схватке, а «англичане отвели войска назад с места битвы. Побежденные, они молили о милости»⁵.

Вильгельм проявил себя воистину как выдающийся воин: когда его воины начали беспорядочно отступать «он осудил их и свалил с ног своей рукой, и своим копьем он остановил и сгруппировал их»⁶, и «как настоящий лидер начал новую атаку»⁷. Более того, он умолял свое войско вернуться обратно в бой, уповая на их национальные чувства: «Куда вы бежите? Где вы хотите умереть? Во Франции, самом величественном королевстве на земле, да как смеете вы, победители, позволить себе предстать побежденными?»¹. Подобное развитие событий свидетельствует о несгибаемой воле Вильгельма, его постоянном желании побеждать, а также говорит о нем как о вожде и лидере². В поэме встречаются такие метафорические образы, характеризующие сражающегося герцога, как «рычащий лев»³, человек «с силой Геркулеса»⁴, «находчивый воин»⁵. Победа в битве и искусное командование войсками – добродетели, которые приобретают на страницах «Песни…» качество контекстуальной доминанты, а образ Вильгельма отождествляется с добром, свободой и всем новым.

При этом войско Гарольда автор «Песни…» называет нелицеприятным словом «орда»⁶, сравнивая их с дрожащей толпой, беспорядочной массой обреченных людей, которые отступали, полностью обессилев. Гарольд – злой и кровожадный убийца, ведь своими действиями он загубил много невинных душ. В поэме особо подчеркивается, что на следующий день после сражения Вильгельм внимательно осмотрел поле битвы и предал земле тела своих павших воинов. Однако трупы врагов он «оставил на растерзание червям и волкам, птицам и собакам»⁷.

Мы видим, что образы Гарольда и Вильгельма на страницах «Песни о битве при Гастингсе» приближаются к символическим: если Гарольд – символ зла, обмана, горя и печали, то его антипод Вильгельм, соответственно, олицетворяет добро, справедливость, надежду на светлое будущее, т.е. вечные, непреходящие ценности. Это вполне закономерно, поскольку автору «Песни…» нужно было как-то оправдать те методы, которыми пользовался «герой» Вильгельм в борьбе против «злодея» Гарольда¹. Изображенная в тексте источника картина довольно типична для произведения, написанного победителями: на наш взгляд, основная мысль его создателей заключается в том, чтобы сохранить память о своих подвигах и в максимально выгодном свете репрезентовать ее потомкам, а заодно предать забвению все заслуги и начинания предшественников. В памяти многих последующих поколений Гарольд и Вильгельм остались именно такими, какими их изобразил Ги Амьенский: два символических образа, две полярные характеристики великих людей, «герой» и «злодей» англо-нормандской истории второй половины XI в.

Отметим, что автор «Песни…» включает этническую категорию “Normanni” в состав конструкта “Franci”, и зачастую не разделяет эти понятия (к примеру, во время описания битвы фигурирует именно концепт “Franci”), однако не отказывает первым в наибольшем восхвалении («Нормандцы, готовые к несравненным достижениям»²), хотя, как уже было сказано, в войско нормандского герцога входили и рыцари из других государств³. По мнению М.М. Горелова, «для нормандцев также было не чуждо самоназвание “Franci”, но этноним «нормандцы» отличал их от французов из других областей Франции»⁴, тогда как факт того, что нормандцы называли себя «франками (Franci) или французами» Л.П. Репина объясняет «несовпадением этнического состава и этнического самосознания, фиксирующего принадлежность той или иной социальной группы к конкретному территориально-политическому объединению»⁵. Р. Дэвис идет еще дальше и заявляет о том, что «до конца XI в. большинству нормандцев было безразлично называли ли они себя «нормандцы» или «французы», используя слова Galli или Franci как синонимы для Normanni»⁶. Наконец, Х. Томас считает, что традиция идентификации нормандцев (Normanni) как французов (Franci) была впервые зафиксирована в английских грамотах, правовых актах, «Книге Страшного суда», а иногда и в нарративных источниках с целью «обозначить, выделить захватчиков». На это повлияла как «разнородность захватчиков», так и «английская практика словоупотребления», однако, Х. Томас уверен в том, что нормандцы считали себя «особой», исключительной нацией¹.

Отметим, что Нормандское завоевание стало лишь одним из факторов, повлиявших на трансформацию идентичности нормандцев. Гораздо большее воздействие оказали последствия событий 1066 г., а именно столкновения на этнической почве. Нормандцы продолжали называть себя Normannorum и, похоже, им все-таки было небезразлично, как их воспринимали другие. Особенно англичане, для которых все завоеватели являлись Franci, хотя, несомненно, в многочисленных английских грамотах, вышедших из королевской канцелярии после 1066 г., под формулой omnibus fidelibus suis francis et anglis следует понимать обращение не ко всем французам, но к той части, что осталась в Англии. Разумеется, большую часть новых английских Franci составляли нормандцы, но возникает вопрос: почему нормандцы, которые не хотели, чтобы другие их называли Franci, называли подобным образом себя сами? И почему англичане называли нормандцев Franci, а не Normanni? Вероятно, причина состояла в том, что на поле Гастингса, как уже было неоднократно сказано, сражались не только нормандцы, но и рыцари из многих областей Франции. Ник Уэббер приводит и другой аргумент: «все завоеватели говорили на французском языке, и это довольно четко отделяло их от жителей Англии»². Таким образом, разлом пошел не только по этнической, но и по языковой линии.

С точки зрения англосаксов, концепт “Franci” в большей степени наполнен социальным содержанием, нежели этническим: для них “Franci” – победители в целом, люди, которые вторглись на их территорию и подчинили себе. Для нормандской исторической традиции характерно употребление этнонима “Normanni”, и даже если встречается понятие “Franci”, то под двумя терминами следует понимать одно и то же, а именно нормандцев. С другой стороны, “Normanni” для англосаксов были не более чем завоевателями и зачастую они не разделяли “Normanni” и “Franci”. К примеру, под 1066 г. в Англосаксонской хронике (рукопись D) значатся две битвы – при Стэмфорд-Бридже и Гастингсе. В первом сражении английский король Гарольд разбил “Normenn”¹. Во втором Гарольд был разбит французами (“Frencyscan”)². В тексте Хроники нормандцы неизменно фигурируют как французы: приближенные Эдуарда Исповедника были не нормандцами, но французами, бароны и знать Вильгельма I и Вильгельма II также были французами. Подобным образом в многочисленных грамотах нормандские короли, хотя и именовали себя «королем англичан и герцогом нормандцев», но всегда обращались к своим подданным как к «французам и англичанам»³. По мнению Р. Дэвиса, в сознании англосаксов и жителей северной Европы в целом “Normanni” (или “Nordmanni”) ассоциировались и идентифицировались, прежде всего, со скандинавами (данами и норвежцами), тогда как жители Нормандии, пришедшие в Англию, стали для англосаксов “Franci”⁴. Х. Томас объясняет подобную метаморфозу лингвистическим фактором: «“Norman” звучало слишком двусмысленно и запутанно в их [англосаксов] языке», а также многих сбивало с толку⁵. По всей вероятности, англосаксы просто-напросто не придавали большого значения тому, кем являлись их захватчики. К тому же, учитывая факт присутствия других народностей в войске Вильгельма Завоевателя, употребление концепта “Franci” кажется более чем уместным и оправданным.

С точки зрения нормандских хронистов, большинство англо-говорящих жителей Британских островов воспринимали на слух другой, не похожий на свой язык и, по большому счету, им было неважно, с каким акцентом произносят французские слова нормандец, бретонец или фламандец. К тому же все нормандцы были для англичан не более чем завоевателями, Другими, и собирательный конструкт Franci только это подтверждает. Как отмечал Ф. Барлоу, король Англии считал всех своих ненормандских вассалов французами (Franci), хотя в баронских грамотах встречается этнонимическая детализация¹. В свою очередь, нормандцы «приняли» этноним Franci исключительно как способ выражения своего единения с союзниками. Осознавая, что в незнакомой стране местным жителям гораздо понятнее называть чужих людей Franci, нежели Normanni, нормандцы посчитали сравнительно приемлемым для себя данный этноним, но с оговоркой – подобное «объединение» имеет под собой сугубо языковую, но никак не этническую общность.

Отдельное внимание следует уделить изобразительному источнику – знаменитому гобелену из Байе, который дает важную информацию об идентичности gens Normannorum. В надписи на сцене № 7², предваряющей изображение битвы при Гастингсе, Вильгельм фигурирует как dux Normannorum³, в то время как Гарольд – dux Anglorum (сцена № 1, Гарольд изображен рядом с королем Эдуардом, и на тот момент времени был еще эрлом)⁴, а чуть позже – rex Anglorum (сцена № 15, когда после смерти Эдуарда корона переходит Гарольду и он «возведен на престол как Гарольд, король англичан»⁵). С началом и на протяжении всей битвы войско нормандцев именуется Franci⁶, а их врагов англосаксов – Angli, Anglorum exercitum⁷. По предположению Н. Уэббера, причина состоит в том, что эта надпись имеет английское происхождение⁸, однако, Йан Шорт считает обратное: по его мнению, язык надписи – французский, а не английский, а сам гобелен имеет нормандские корни, являясь, тем не менее, «настоящим англо-нормандским артефактом»¹. На сценах гобелена № 25, 27 и 34 Гарольд фигурирует просто как король² (а Вильгельм – как герцог на изображениях 5, 7 (и «герцог», и «герцог нормандцев») 8, 9, 11, 12, 16, 19, 26, 27, 29 и 32³), а на сцене № 24 титулатура вообще отсутствует: Вильгельм и Гарольд названы своими именами: «Здесь Вильгельм получил новости от Гарольда»⁴. В ряде случаев встречается одно и то же слово для обозначения Гарольда и Вильгельма, а именно dux, при этом в отношении Гарольда (сцена № 10⁵) под ним случает понимать «эрла», а применительно к Вильгельму – герцога. На сцене № 13 «эрл Гарольд» возвращается домой, на «Английскую землю»⁶. Таким образом, перед нами наглядное, изобразительное, противостояние англосаксов и нормандцев (французов).

Вне всякого сомнения, нормандцы считали себя храброй и мужественной этнической группой, что следует из текста нарративных источников. В изображении Вильгельма из Пуатье нормандцы – отважные воины, для их описания он использует прилагательные в превосходной степени⁷. При этом героями они были всегда, едва только появившись на территории Франции⁸. Так, хронист описывает одного молодого рыцаря, который, сражаясь в битве в тот день, совершил похвальное деяние, достойное быть обессмерченным; атакуя вместе с войском, которым он командовал на правом крыле, он «разбил врага с величайшей отвагой»¹. Автор оправдывает неудачи нормандцев на поле Гастингса, он нивелирует даже малейший намек на возможность поражения войска завоевателей, «если такое можно говорить о непобежденных людях нормандцах», а его отношение к бегству конницы служит, скорое, оправданием: «Нормандцы поверили, что их герцог и господин пал смертью храбрых, поэтому отступать бегством не было позорным; менее всего следовало его оплакивать, поскольку он им очень помог»².

Общая риторика нормандских текстов ясна – авторы всячески подчеркивали силу и превосходство нормандцев, восхваляя и преувеличивая их заслуги, и принижали «несчастных» англичан. Так, для Вильгельма Жюмьежского Завоевание стало «божественным воздаянием» и наказанием англичан «за несправедливое убийство Альфреда, брата короля Эдуарда»³. В свою очередь, Вильгельм из Пуатье сравнивает события 1066 г. с завоеванием Британии Юлием Цезарем: «Конница британцев и их колесницы не нанесли Цезарю никакого вреда, храбро сражаясь с ним на равнинной местности; англичане, напротив, дрожа от страха, ждали Вильгельма на холме. Британцы часто давали бой Цезарю, тогда как Вильгельм сокрушил англичан в один день настолько основательно, что после они не могли найти в себе мужество сражаться с ним снова»⁴.

Заметим, что, несмотря на многочисленные описания англичан как слабых, вероломных и неблагожелательных людей, они никогда не изображаются хронистами как неизбежное зло. Они могли быть неопытными воинами, но не плохими людьми. Таким образом, авторы нормандских текстов подчеркивают, что весь негатив, связанный с Angli, является исключительно результатом противостояния идентичностей. В нормандских источниках Гарольд обвинен во всех смертных грехах, что соотносится с традицией изображения Вильгельма в рукописи D Англосаксонской хроники. Вильгельм Жюмьежский отмечает, что Гарольд нарушил клятву, данную Вильгельму, и сам захватил Англию, а когда он впоследствии был убит на поле Гастингса, англичане сломились и бежали¹. Вильгельм из Пуатье более безжалостен к последнему англосаксонскому королю, особенно в отношении его коронации: «Этот сумасбродный англичанин не смог дождаться решения о публичном избрании, а в трагический день, когда самые лучшие люди были преданы земле, когда все горевали, он нарушил свою клятву и захватил королевский трон под приветственные возгласы и потворство малого числа своих мерзких сторонников», после чего «получил нечестивое посвящение от Стиганда, который был лишен священнического сана» римским папой². Итак, мы видим, что хронисты критикуют Гарольда, к тому же и Вильгельм из Пуатье, и Вильгельм Жюмьежский считают период его правления нелегитимным.

Исследователи отмечают негативную трактовку образа Гарольда и на гобелене из Байе, на кайме которого изображены мифические животные³. Так, Гарольд представлен в образе хитрой лисы. Метафоричность этих картинок состоит в том, что они, по словам Эмили Альбю, как бы демонстрируют справедливость претензий захватчиков на Англию⁴, что выражается в отождествлении нормандцев с волками на кромках полотна. Исходя из визуального анализа гобелена из Байе, Ник Уэббер приходит к выводу, что первоначальная идея этих пограничных изображений состояла в том, чтобы очернить Гарольда, а не оправдать его¹. Такая трактовка в репрезентации лидера врага не является чем-то новым.

Следует иметь в виду, что Гарольд рассматривается не как самостоятельная фигура, но исключительно в контексте противопоставления Вильгельму (а также в сравнении с ним). Поэтому если первый фигурирует как вероломный, коварный и низкий человек, то последний слывет «самым храбрым» и «прославленным» герцогом», «самым удачливым военачальником», а также «самым доблестным победителем»². Выдающиеся заслуги и личные качества помогли Вильгельму, по мнению Вильгельма Жюмьежского, стать королем Англии и справедливо править англичанами. Вильгельм из Пуатье более апологетичен в своих восхвалениях герцога, которого он изображает не просто героем, но заступником всего христианского мира³.

В нормандских нарративных источниках идентичность нормандцев не претерпевает концептуальной эволюции на протяжении повествования хронистов в период с 1066 по начало XII в. Они изображаются как победители (нормандский герцог – великий завоеватель и блестящий воин)⁴, а их враги подвергаются критике, в первую очередь, за неспособность оказать достойное сопротивление. Однако, как отмечают некоторые исследователи, к концу XI в. подобные трактовки меняются: трансформации связаны, главным образом, с изменением отношения к Вильгельму Завоевателю: он и его союзники стали рассматриваться не просто через призму сопоставления с противниками как таковыми, но с противниками, олицетворявшими Другое. Этим фактором и объяснялась эволюция идентичности gens Normannorum. С такой формулировкой выступила М. Чибнэлл. По ее мнению, для нормандцев, проживающих в Англии, англичане были Другими, при этом те, кто остался в герцогстве, ничем не отличались от своих соотечественников, отправившихся с Вильгельмом на Британские острова¹. С подобной точкой зрения не согласился Ник Уэббер, который замечает, что если такое положение дел «справедливо для двенадцатого века, а также в равной степени с точки зрения не-нормандцев, то, по-видимому, неприменимо к самим нормандцам в первые годы после битвы при Гастингсе»². C точки зрения основных нормандских авторов Вильгельма из Пуатье и Вильгельма Жюмьежского, Завоевание «стало исключительно инициативой нормандцев, и позднее нашло свое отражение в описании Вильгельмом из Пуатье битвы при Гастингсе»³. Поэтому «англичане не стали Другими – в этом не было необходимости, потому что таковыми они уже являлись»⁴.

Нелицеприятное изображение англичан в нормандских источниках объясняется фактом противостояния gens Anglorum и gens Normannorum. Однако для Вильгельма из Пуатье существовало довольно ясное и четкое разделение на нормандцев и всех остальных. В «Деяниях герцога Вильгельма» он неоднократно проводит мысль об «иностранной» природе союзников нормандцев. Описывая приготовления к битве, он замечает: «иностранные (курсив мой – С.Х.) рыцари стекались в больших количествах, чтобы помочь [Вильгельму]»⁵. Выходит, против англичан нормандцы сражались как одни из многих gens. Поэтому вполне справедливо называть объединенное войско завоевателей собирательным этнонимом Franci, что и делает Ги Амьенский на страницах «Песни о битве при Гастингсе».

Итак, основная линия репрезентации англичан в нормандских нарративных источниках носит, в целом, негативную коннотацию⁶. Тем не менее, в сочинениях обоих хронистов (и Вильгельма из Пуатье, и Вильгельма Жюмьежского) нет открытой агрессии и критики в адрес gens Anglorum, все реляции носят характер насмешек над «устаревшей» тактикой английской пехоты, которой не под силу противостоять превосходящей ее нормандской коннице. С точки зрения средневекового сознания, немаловажным фактором поддержки завоевателей оказалось и божественное одобрение, события 1066 г. стали расцениваться как нечто предопределенное, и наиболее разумным было просто принять текущее положение как данное. Тем не менее, англичане не являются для нормандских авторов непримиримыми врагами: напротив, скорее, они признают безвыходность их ситуации на поле Гастингса, что, в конечном итоге, и приводит к катастрофе для одних, и триумфу для других. К примеру, Вильгельм из Пуатье вообще восхваляет английский королевский дом, считая Эдуарда Исповедника «самым лучшим из всех людей» и «достойным славы»¹, хотя, необходимо иметь в виду, что легитимность правления Эдуарда стала краеугольным камнем в претензиях Вильгельма Завоевателя на английский престол.

Следует отметить, что ответственность за поведение англичан в их противостоянии нормандцам лежит не целиком на gens Anglorum, но исключительно на Гарольде и «некоторых злых людях»². При другом правителе судьба жителей Англии могла пойти по иному пути, как это было, к примеру, во времена Эдуарда Исповедника. При этом можно выделить ряд причин отрицательного отношения победителей к последнему англосаксонскому королю. В первую очередь, необходимо было показать несостоятельность притязаний Гарольда на английский престол, который в глазах нормандцев стал узурпатором вследствие нарушения данной Вильгельму клятвы. Именно клятвопреступление Гарольда стало камнем преткновения в трудах Вильгельма из Пуатье и Вильгельма Жюмьежского, которые отмечают, что, совершив данный поступок, он снискал божественный гнев. Однако права на престол самого Вильгельма Завоевателя также не выглядят абсолютно законными. Хронисты оправдывают действия незаконнорожденного сына герцога Роберта II, для них он – символ добра, благочестия и справедливости, лучший среди всех известных в истории нормандцев. Соответственно, его враги – худшие.

Значительное место в самовосприятии нормандской знати занимал и религиозный аспект. В сравнении с клятвопреступником Гарольдом, получившим нечестивое рукоположение от Стиганда, нормандцы выглядят праведными слугами Божьими, а их лидер Вильгельм, олицетворяющий религиозность завоевателей в целом, является «защитником церкви», а также «благочестивым и правоверным королем»¹.

Как отмечает Вильгельм из Пуатье, нормандцы и в сознании последующих поколений оставались великими воинами, «непобедимыми людьми»². Вильгельм проявил исключительные воинственные способности, за что удостоился лестного отзыва Вильгельма Жюмьежского: «самый храбрый герцог», «великий воин»³. Многочисленные возвеличивания герцога напоминают описания Ричарда I в «Истории нормандцев» Дудо Сен-Кантенского⁴. Подобные реминисценции не случайны: хронисты, таким образом, хотели подчеркнуть, что в глазах нормандцев Вильгельм, как и его храбрый предок, оставался рыцарем с «выдающейся силой духа», ничего и никого не боящегося. В схожем ключе репрезентуется и сын Вильгельма Роберт⁵.

Подведем итоги. До 1066 г. англичане и нормандцы проявляли сравнительное равнодушие по отношению друг к другу, к тому же у нас нет сведений о каком-либо значительном этно-национальном противостоянии. Со временем нормандцы стали «частью» Franci, как и многие другие этнические группы, населявшие территорию Франции. Однако сразу же после битвы при Гастингсе нормандцы предпочли «обособиться» как от Franci, входивших в войско Вильгельма, так и собственно Angli, подчеркнув тем самым свою исключительность. Эта исключительность нашла свое выражение в фигуре Вильгельма Завоевателя, который не только продолжал оставаться для своих подданных dux Normannorum, но стал еще и rex Anglorum. Образцовый воин для одних (Normanni), он был достойным королем для других (Angli), и именно другие уже после его смерти признали то, что он был достойным правителем, в отличие от его сына Вильгельма Рыжего. Нормандские хронисты единодушны в возвеличивании нормандцев и их лидера Вильгельма, тогда как англосаксонские авторы не всегда лицеприятно отзываются о нем и особенно его последователе. Таким образом, конфликт англичан и нормандцев последней трети XI в. имеет не социальную, а в первую очередь этническую окраску.