Глава 16 КОНСТИТУЦИОННАЯ ЭКОНОМИКА В КОНТЕКСТЕ КРИЗИСНЫХ СИТУАЦИЙ376

Одно из направлений конституционной экономики исследует взаимосвязь конституций и революций.

Революции как определенному способу трансформации общественно-экономической системы присущи следующие основные признаки.

Во-первых, системный характер преобразований, их глубина и радикальность. Революционные изменения связаны всегда с глубокими изменениями в отношениях собственности, не говоря уже о серьезном обновлении социально-политической структуры общества. Однако не всякие системные изменения, имевшие место в истории отдельных стран, могут рассматриваться как революции. Сильное правительство может осуществлять глубокие, радикальные преобразования, имеющие в перспективе несомненно революционные последствия, но остающиеся по сути своей реформой (иногда говорят «революция сверху»). Примерами здесь служат «реставрация Мейдзи» в Японии и реформы Бисмарка в Германии. Радикальные системные изменения могут происходить и в результате поражений в войнах и иностранной оккупации (как это было, скажем, в Пруссии после наполеоновских войн или в Японии и Германии после Второй мировой войны).

Во-вторых, революционная трансформация обусловлена внутренними кризисными процессами в той или иной стране. Она не может быть навязана извне. Этот фактор предопределяет наличие соответствующей политической и идеологической среды революции, когда вместе с разрушением государства рушатся и казавшиеся незыблемыми ценности (будь то святость монархии, единство нации или мессианская роль мирового коммунизма). Поэтому национально-освободительные движения, как правило, не являются революциями — в них всегда присутствует идейно-политический стержень, служащий важнейшим фактором объединения разрозненных сил нации. Хотя сказанное не исключает возможности решения задач национального освобождения также в рамках отдельных революций.

В-третьих, слабое государство. Революция характеризуется отсутствием сильной политической власти, способной консолидировать общество для осуществления системных преобразований. Именно слабость власти предопределяет резкое усиление в революционном обществе стихийности социально-экономических процессов, с одной стороны, и появление по этой причине некоторых закономерностей революционной трансформации — с другой. Последний фактор относится к числу критически важных. Действительно, именно кризис и следующий за ним распад государственной власти делает практически неизбежным трансформацию общества по революционному (а не реформистскому) типу. Радикализм революционной ломки набирает силу и приобретает стихийный характер тогда, когда власть оказывается неспособна контролировать и направлять развитие событий.

Можно выделить две основные причины, обусловливающие резкое ослабление государства накануне и в ходе революции.

Одна причина — глубокий финансовый кризис. Он возникает, когда власть в силу тех или иных обстоятельств лишается традиционных источников поступлений в бюджет или (и) происходит резкое расширение расходов бюджета. Первое может быть связано с изменениями социального характера. Доходы начинают концентрироваться в новых секторах экономики. Налоговая система оказывается неспособной адаптироваться к меняющимся условиям. Второе происходит при усилении внешних и внутренних факторов давления на существующий режим, при значительном увеличении расходов. Скажем, таким фактором выступает резкое возрастание стоимости военных расходов — или в форме «удорожания войны», что было характерным для Европы XVII столетия, или в форме качественно нового витка гонки вооружений в 70—80-х гг. XX в.

Другая причина ослабления государства кроется в фрагментации социальной структуры предреволюционного общества. В результате власть оказывается неспособной формировать устойчивые коалиции социальных сил в поддержку своего курса — прежде всего курса, нацеленного на преодоление финансового кризиса (причем в данном случае неважно, курса реформистского или реакционного). Под влиянием новых экономических процессов (будь то начало экономического роста и первые шаги индустриализации либо резкое увеличение доступных финансовых ресурсов под воздействием внешнеэкономических факторов) в предреволюционных обществах происходит заметное усложнение социальной структуры. Внутри традиционных классов и групп возникает размежевание интересов. На традиционную структуру общества накладываются новые социальные явления и процессы.

Исторический анализ показывает, что превращение общества в «лоскутное одеяло» характерно для предреволюционной ситуации в любой стране. В результате такого развития государственная власть теряет ориентиры и опорные точки своей политики. То, что еще недавно приводило к укреплению режима, теперь ослабляет его. Любая попытка реформ и преобразований еще более усиливает недовольство большей части общества существующим режимом, поскольку в условиях фрагментации коалиция «против» обычно оказывается больше коалиции «за». Постепенно, но неуклонно разрушается консенсус относительно базовых ценностей и принципов развития данной страны. Теряя социальную опору, власть начинает метаться, еще более подрывая свой авторитет.

Словом, ослабление власти связано с отсутствием консенсуса по базовым проблемам, ценностям, целям функционирования данного общества. Отсутствие консенсуса как раз и означает, что общество распадается на множество противоборствующих и одновременно пересекающихся группировок (социальных, территориальных, этнических), каждая из которых преследует свои политические и экономические интересы. Причем никакое правительство не способно предложить политический курс, который бы обеспечивал консолидацию и соответственно поддержку сколь-нибудь значимого большинства.

Сложность ситуации в этом случае обусловлена тем, что перед обществом встает не одна, а комплекс трудно разрешимых проблем — внутренних и внешних. Внутренние трудности могут быть результатом новых демографических, технологических, экономических и социальных процессов, воздействующих на механизмы функционирования общества и сферу государственного управления. Внешних факторов тоже немало. Они могут быть связаны не только с непосредственной военной угрозой извне, но и с межгосударственной конкуренцией, а также с необходимостью противостоять внешним «шокам» — внезапным колебаниям спроса на внешних рынках, региональным и мировым экономическим кризисам, глобальным военным конфликтам и т.п. В каждом конкретном случае соотношение внутренних и внешних факторов может быть разным.

Столь же многообразны варианты ограничителей, которые препятствуют решению проблем. Их также возможно классифицировать, разделив на внутренние и внешние. К внутренним ограничителям относятся экономические, социальные, политические и социокультурные.

Экономические ограничители — это такие экономические формы и отношения, которые либо совсем не способны реагировать на изменение экономических условий, либо реагируют на них неадекватно. Наиболее очевидные примеры — средневековая цеховая система в городах и общинные отношения в деревне. Высокомонополизированная экономика, характерная для развитых стран конца XIX — начала XX в., также представляет собой структуру с ограниченным адаптационным потенциалом.

Социальные ограничители включают в себя различные формальные и неформальные механизмы, которые препятствуют развитию общества, ограничивая свободу передвижения и изменения формального статуса индивидов и социальных групп, и которые обусловлены новыми экономическими возможностями и потребностями. Очевидные примеры социальных ограничителей — сословная система, различные формы крепостного права, а также номенклатурная система и прописка, характерные для стран «социалистического лагеря» в недалеком прошлом.

Политические ограничители проявляются в основном в двух формах. С одной стороны, это невозможность в рамках легальных политических механизмов сменить господствующий режим и его политический курс, когда этот режим не способен адекватно реагировать на изменение внутренних и внешних условий. С другой стороны, это невозможность обеспечить политическое представительство новых экономически влиятельных кругов, дать им институциональные возможности защиты собственных интересов. В той или иной степени эти ограничители существуют в любом недемократическом обществе.

Все рассмотренные ограничители носят институциональный характер. Между тем адаптация необходима и в социокультурной, и в психологической области. «Психологически люди должны так трансформировать или адаптировать старую культуру, чтобы она стала совместимой с современной деятельностью и институтами, — отмечал, например, В. Ростоу применительно к процессу модернизации. — Личные отношения, теплые и сильные семейные узы традиционного общества должны в значительной степени уступить место новым, более обезличенным системам оценки, когда о людях судят по тому, как они выполняют в обществе специализированные функции»³⁷⁷. Барьерами на пути подобной адаптации выступают психологические стереотипы, оставшиеся от традиционного общества в экономической, политической, культурой и религиозной сферах.

Внешние ограничители характерны в первую очередь для колониальных и полуколониальных стран, а также для формально независимых государств, которые находятся под контролем извне. Такие страны в экономике и политике вынуждены ориентироваться не на собственные интересы, а на навязанные им другими государствами цели. Это, естественно, никоим образом не способствует приспособлению общества к решению новых задач и резко обостряет связанные с этим проблемы. Подобные факторы в прошлом сыграли существенную роль при вызревании причин Американской войны за независимость, Мексиканской революции, а также других революций в странах третьего мира.

Было бы упрощением утверждать, что революция — единственный способ преодолеть барьеры, препятствующие адаптации общества к новым требованиям. На самом деле в каждой стране ограничители устранялись в ходе длительного и противоречивого развития. И в каждом случае действовали различные исторические механизмы. Наряду с революционными процессами к подобным механизмам можно отнести реформы, революции «сверху», вынужденные преобразования в странах, потерпевших поражение в войне.

Наиболее очевидным противовесом революции в трансформации общества являются реформы, проводимые существующим режимом. Стремление власти к реформам вполне естественно, поскольку именно она в первую очередь и в полном объеме ощущает на себе давление новых обстоятельств и усиление недовольства населения. История знает немало примеров успешных преобразований подобного рода: реформы Петра I, реформы в Пруссии 1807—1814 гг., реформы Кольбера во Франции времен Людовика XIV и т.п. Хотя в большинстве своем они не были направлены на подрыв основ существовавшего экономического и политического порядка, но с их помощью удавалось мобилизовать новые возможности развития в рамках существующих ограничителей либо даже снять часть из них. В результате жизнеспособность системы хотя бы временно восстанавливалась, а необходимость более радикальных перемен на какое-то время откладывалась. Такие реформы, например, сыграли важную роль в истории России и Германии, повышая их способность к адаптации.

В ходе революций кризис государственной власти находит проявление прежде всего в кризисе конституционного строя. И в связи с этим надо сделать два важных уточнения.

1. Само понятие конституционной системы должно трактоваться расширительно. Конституционная система — это не просто Основной закон как таковой. Разумеется, он важен. Но еще важнее существующее в обществе понимание если не справедливости, то по крайней мере, предопределенности, легитимности установленного порядка вещей — прежде всего организации власти и воспроизводства отношений собственности. Иными словами, речь не должна сводиться к писаной конституции. Конституции может просто не быть — примером чего является Великобритания, но именно конституционный вопрос стоял в центре двух английских революций XVII в. и в ходе последующих политических реформ.

Кризис конституционного строя и борьба за новый строй по-разному проявляются в разных революциях. Это может быть борьба под лозунгами традиционной системы ценностей, как было в Англии середины XVII в. Это может быть борьба за идеальный (освященный разумом) порядок организации политической власти, примером чему стала Франция конца XVIII столетия. Словом, формы здесь могут быть различны, но суть процессов остается схожей — речь идет о поиске новой легитимности режима, который был бы признан или мог бы быть навязан силой.

2. Совершенно особым является вопрос о формировании и развитии конституционной системы непосредственно в годы революции. Именно здесь тезис о слабости государства оказывается ключевым для понимания происходящих событий.

Слабость государства в условиях революции проявляется в целом ряде особенностей развития революционного общества — особенностей, достаточно типичных для любых революций, в какую бы эпоху они ни совершались. Среди наиболее универсальных проявлений слабости государственной власти можно выделить следующие:

постоянные колебания экономического курса. Революционная власть находится под непрекращающимся давлением с различных сторон, и чтобы выжить, ей нужно беспрестанно маневрировать между разными силами и группами интересов;

возникновение множественности центров власти, конкурирующих между собой за доминирование в обществе. «Двоевластие» — термин, вошедший в отечественную политическую лексику на фоне опыта Февральской революции 1917 г., на самом деле характеризует любую великую революцию. Центров власти может быть и несколько. Причем предельным, хотя и не единственным, типом конкуренции центров власти является гражданская война;

отсутствие сложившихся политических институтов, поскольку старые вскоре после начала революции оказываются разрушенными, а новые еще только предстоит создать. В результате функции политических посредников могут выполнять самые разнообразные, стихийно возникающие организации и институты;

соответственно, отсутствие сколько-нибудь понятных и устоявшихся «правил игры». Процедуры принятия решений властью не являются жестко установленными. Принятые решения далеко не всегда исполняются, а даже когда исполняются, трактуются весьма субъективно.

Общая черта революций с точки зрения конституционно-правового процесса состоит в резком усилении роли социально-политической борьбы, постоянно меняющейся в зависимости от баланса социальных сил. «В этих условиях борьба за восполнение тех или иных пробелов в конституции становится особенно острой, поскольку выражает столкновение различных социальных сил, выступающих за прогресс или регресс демократических преобразований»³⁷⁸. На эту же черту конституции обращали внимание многие революционеры, причем в некоторых случаях выводя такую трактовку за рамки собственно революции и применяя ее ко всей эпохе «революционной борьбы трудящихся». Наиболее ярким примером такого подхода служит знаменитая речь Ф. Лассаля «О сущности конституции», в которой он за действительную конституцию страны выдает «существующее в стране фактическое соотношение сил», тогда как писаная конституция именуется им не иначе как листком бумаги³⁷⁹. Эти позиции, естественно, разделяли В.И. Ленин и его соратники. А еще ранее схожие соображения высказывал М. Робеспьер. Хотя, разумеется, подобная оценка ситуации характерна лишь для периода острой социально-политической и экономической нестабильности, каковым и является революция.

Опыт революций прошлого позволяет также утверждать, что на разных этапах революции по-разному дают о себе знать конституционные проблемы — проблемы организации государственной власти. Вначале, когда у власти находится «раннее революционное правительство» (умеренные), в обществе и во власти господствует представление о возможности и даже неизбежности быстрого утверждения нового общественного порядка, основанного на разумных и общепризнанных принципах. Затем, на радикальном этапе, когда в центре внимания стоит вопрос удержания власти и недопущения победы контрреволюции, реальная правовая база уступает место политической целесообразности, а последняя, по существу, сводится к поиску баланса прореволюционных сил, который не может быть устойчивым. Наконец, на завершающей фазе революции («термидор») происходит выстраивание нового правового порядка, который всегда характеризуется доминированием авторитарных тенденций и в большинстве случаев — сменой конституции.

Посмотрим теперь, как перечисленные особенности революционного развития общества применимы к недавней истории современной России.

Глубокий, системный характер российских преобразований никем не подвергается сомнению. Возникает необходимость решения сложного комплекса задач, которые редко переплетаются в одной стране в одно и то же время. В ходе социально-экономической трансформации 80—90-х гг. практически одновременно приходилось осуществлять коренные изменения в отношениях собственности и проводить соответствующие институциональные реформы, радикально менять конституционно-политическое устройство страны, трансформировать доставшуюся в наследство от индустриализации структуру народного хозяйства, решать задачи макроэкономической стабилизации.

Известно, что власть в СССР отличалась исключительной стабильностью и силой, способностью навязывать свои интересы как собственному народу, так и народу многих зарубежных стран. В результате общественное мнение страны было склонно скорее переоценивать возможности своего государства, чем недооценивать их. Кроме того, с конституционно-правовой точки зрения правительство не только в СССР, но и в посткоммунистической России было и остается чрезвычайно мощным, обладая правами, значительно превосходящими полномочия правительств других демократических (а формально и не только демократических) стран.

Сила и жесткость власти в СССР, устойчивость советской политической системы создали иллюзию ее незыблемости не только среди отечественных обществоведов (что вполне естественно), но и у значительной части западных аналитиков. Возможность радикальных сдвигов, революционных потрясений большинство исследователей связывали со слаборазвитыми или среднеразвитыми странами Азии и Африки, но никак не с Советским Союзом. Именно так оценивал ситуацию и перспективы ее развития, например, С. Хантингтон, выделяя СССР и США как страны наиболее устойчивого, наиболее стабильного типа³⁸⁰. Это стало своеобразной методологической традицией, которая в дальнейшем воспроизводилась в работах многочисленных авторов — политологов, экономистов, да и собственно советологов вплоть до 1989 г.

Государственная же власть России конца 80-х и 90-х гг. XX в. с очевидностью являлась слабой. Поразивший страну затяжной финансовый кризис (прежде всего связанный с падением в первой половине 80-х гг. мировых цен на нефть, но не только с ним) существенно сузил поле возможного маневра коммунистических властей³⁸¹. На фоне финансового кризиса дало о себе знать усложнение социальной структуры общества, все более уходящего от традиций индустриализма. Быстро формировались новые группы интересов, возникали противоречия между ними. На естественное для централизованной индустриальной экономики расхождение интересов отдельных отраслей накладывался конфликт между рентабельными и нерентабельными предприятиями — но уже в рамках одной отрасли. Усиливались расхождения интересов между отдельными союзными республиками и регионами. Назревал конфликт между окрепшей региональной и слабеющей центральной (союзной) политической элитой. Начались расколы внутри самой номенклатуры как реакция на чрезмерную стабильность кадровой политики 70-х — начала 80-х гг., когда движение кадров было практически заморожено. Все это формировало исключительно конфликтную и потенциально малоуправляемую социальную среду.

Дальнейшее развитие продемонстрировало реальное отсутствие консенсуса относительно базовых принципов, направлений развития общества. Ранее всего проявился непримиримый характер представлений элит разных союзных республик относительно искомого, желаемого послереформенного устройства страны. Балтийские республики стремились к формированию современных рыночных демократий западного типа, к этому же склонялись Россия, Украина и Армения. Среднеазиатские лидеры тяготели к сохранению status quo, т.е. неокоммунистической системы с более сильным национальным компонентом. Отдельные республики не имели достаточно выраженной позиции. Результатом всего этого стал распад СССР и возникновение 15 независимых государств.

Далее с аналогичными проблемами столкнулась Россия, однако противоречия здесь имели не столько территориальный, сколько социальный характер. Это, разумеется, отодвигало опасность дезинтеграции страны, но отнюдь не делало конфликт менее острым. Наиболее отчетливо эти проблемы проявились в ходе осуществления экономических реформ, каждый шаг на пути которых наталкивался на противодействие. «Чтобы экономические реформы были успешными, требуется не только хорошо проработанный план, но государство, которое готово и способно этот план осуществить»³⁸². В этом тезисе сформулирована наиболее существенная проблема, с которой сталкивается правительство, проводящее экономические реформы в условиях революции.

В результате складывается ситуация постоянной борьбы за конституционные ценности. В разные периоды 90-х гг. (и соответственно в разные периоды современной российской революции) эта борьба приобретала острые формы то вооруженного противостояния, то затяжных позиционных парламентских боев. Поиск механизмов разрешения социальных конфликтов находил непосредственное проявление и в динамике конституционного творчества. «Для российского конституционализма особенно характерны противоречия, которые присущи процессу модернизации: между правом и необходимостью быстрых социальных изменений; между нововведенными экономическими институтами и необходимостью концентрации власти для обеспечения направленности реформ; наконец, между классическими западноевропейскими конституционными моделями и автохтонными формами политического развития»³⁸³ — эти слова как нельзя более точно выражают сущность борьбы вокруг конституции, свойственной не только современной России, но и вообще полномасштабной социальной революции.

И, наконец, последнее замечание. Радикальный (революционный) характер системной трансформации сам по себе еще не означает одномоментности смены одного конституционно-правового режима другим. Даже в великих революциях прошлого, которые принято приводить в качестве классических примеров радикализма, при более внимательном их изучении прослеживается этапность проведения преобразований. Хотя, несомненно, темпы преобразований в условиях революции резко возрастают, как бы компенсируя отставание адаптационных институциональных реформ в условиях старого режима. Поэтому при более близком рассмотрении современной российской трансформации проводившиеся преобразования можно анализировать как эволюционные. Тем более что многие из них действительно запаздывали по сравнению с требованиями устойчивого экономического развития. Революционный же характер этих конституционно-правовых преобразований связан не столько с их радикализмом, сколько с их зависимостью от реального баланса социально-политических сил в стране. Ведь именно в слабости государственной власти и ее зависимости от баланса социально-политических сил в конечном счете состоит особенность революционной трансформации.

В середине 50-х гг. XX в. начался переход к новому состоянию общества, которое называют постиндустриальным, посткапиталистическим, постмодернизационным, но в последнее время наиболее часто — информационным. «Постиндустриальная экономика — это экономика, в которой промышленность по показателям занятости и своей доли в национальном продукте уступает первое место сфере услуг, а сфера услуг есть преимущественно обработка информации»³⁸⁵. Если в 1950 г. в США лишь 17% работников можно было отнести к информационной сфере, то в начале 80-х гг. в процессы создания, обработки и распределения информации в той или иной форме было вовлечено 65% работников, и лишь 12% были заняты непосредственно в производственных операциях³⁸⁶. В развитых странах сегодня от 1/3 до 2/5 всех занятых относятся к информационному сектору³⁸⁷.

В постиндустриальном обществе изменяется сама база экономического развития. «Как труд и капитал были центральными переменными в индустриальном обществе, так информация и знания становятся решающими переменными постиндустриального общества»³⁸⁸. Это имеет многообразные последствия для функционирования экономики и общества в целом. Поскольку «человеческий фактор» приобретает принципиально новое значение, резко увеличивается роль вложений в «человеческий капитал» — в образование, здравоохранение, профессиональную подготовку. Возрастают требования к квалификации работника, усиливается творческий характер труда. По некоторым данным, доля населения, занятого преимущественно творческим трудом, увеличилась в развитых странах с 33—41% в начале 60-х до 45—50% в 80-х гг.³⁸⁹. В то же время постепенно подрываются основы труда, характерного для зрелого индустриального общества. В тех условиях «частичная, монотонная, бессмысленная работа была выгодна для компаний. Сейчас компьютеры очень часто могут делать подобную работу быстрее и лучше, а роботы могут выполнять опасную работу. Старые формы труда все менее и менее продуктивны. Поэтому существует стимул и потребность заменить их»³⁹⁰.

Переход к новому, постиндустриальному этапу развития приводит к принципиальным изменениям условий экономической деятельности. В первую очередь это относится к преобразованиям отраслевой структуры производства. Источниками экономического роста становятся информационные технологии, наукоемкие производства, базирующиеся на широком применении микропроцессоров и биотехнологий, приборостроение, фармацевтика, аэрокосмический сектор. Их приоритетное развитие сопровождается относительным снижением роли других секторов экономики. За последние десятилетия в ряде стран заметно снизилась доля сельского хозяйства. С 1950 по 1990 г. численность занятых в аграрном секторе уменьшилась: в Германии — с 23,2 до 3,7%, в Италии — с 43,2 до 8,8%, во Франции — с 27,8 до 5,6%, в США — с 12,7 до 2,8%, в Японии — с 48,3 до 7,2%. Очевидно, возможности перераспределения трудовых ресурсов из сельского хозяйства в другие отрасли экономики на этом этапе окончательно исчерпаны³⁹¹. Тот же процесс, хотя и не столь интенсивно, начался в индустриальном секторе. В развитых странах в 1973—1990 гг. промышленность теряла ежегодно примерно 0,2% занятых³⁹². «Возник неоднозначный по своему характеру феномен деиндустриализации производства и занятости, связанный, в частности, со свертыванием традиционных отраслей, ростом безработицы среди промышленных рабочих, деградацией бывших индустриальных центров»³⁹³.

Еще одной доминантой постиндустриального развития стало ресурсосбережение. Давление на экономику в этом направлении провоцировало обострение глобальных экологических проблем. Резкое удорожание энергетических и сырьевых ресурсов в первой половине 70-х гг. еще более ускорило кризис ресурсоемкой модели воспроизводства. Темпы снижения энергоемкости ВВП в развитых странах в 1973—1990 гг. увеличились в среднем втрое по сравнению с предшествующими десятилетиями. В США, Италии они превысили 2% в год, но рекордсменом оказалась Япония — 2,7%³⁹⁴.

Новые тенденции постиндустриального общества вступали во все более непримиримый конфликт с институциональной структурой зрелого индустриализма. Крупные иерархические структуры, обеспечивающие экономию на масштабах производства, создавали предпосылки эффективного управления массовым производством промышленных товаров. Поэтому для периода зрелого индустриализма характерны широкое развитие гигантских промышленных корпораций с централизованными системами управления; крупный, централизованно управляемый государственный сектор в экономике многих развитых и развивающихся стран; распространение бюрократизированных, иерархических отношений на многие другие сферы общественной жизни. Совершенно иная ситуация складывается в постиндустриальном обществе. «В экономике информационного общества жесткие иерархические структуры замедляют информационные потоки — как раз тогда, когда скорость и гибкость становятся критически важными факторами»³⁹⁵. Отсюда — тенденции к децентрализации, большей ориентации на горизонтальные связи, что вступает в противоречие со сложившимися иерархическими институциональными структурами.

Активизирующаяся в постиндустриальный период конкуренция подрывает прежде стабильные монополистические и олигополистические структуры рынков. Этот процесс связан с несколькими обстоятельствами.

Во-первых, на мировой рынок вышли новые индустриальные страны, чье развитие шло ускоренными темпами в послевоенный период. Так, экспортный прорыв иностранных, в первую очередь японских, товаров привел к тому, что американские концерны к началу 1982 г. потеряли 30% своего внутреннего рынка автомобилей. А доля, например, фирмы «Ксерокс» на внутреннем рынке США под давлением японской конкуренции упала за неполные 10 лет примерно с 90 до 50%³⁹⁶.

Во-вторых, интернационализация производства привела к формированию транснациональных корпораций, широко использующих преимущества международного разделения труда. В 80-е гг. новейшая модель «Дженерал моторс» должна была производиться в восьми странах и собираться из частей, производимых по всему миру³⁹⁷. Транснациональные корпорации работают на мировой рынок и неизбежно вступают в конкурентную борьбу между собой, вне зависимости от того, насколько национальная политика той или иной страны благоприятствует конкуренции.

В-третьих, ускорение научно-технического прогресса в период перехода к информационному обществу постоянно порождает новые сферы конкурентной борьбы. Именно в наукоемких отраслях обновление ассортимента происходит наиболее быстро и сопровождается существенной ценовой конкуренцией. Достаточно сказать, что проникновение японских производителей на рынки наукоемкой продукции нередко вызывало снижение цен на 20—30%.

Наконец, в-четвертых, для большинства стран снизилась привлекательность протекционистской политики, которая неизбежно ограничивает доступ к новейшим достижениям научно-технического прогресса и возможность свободного обмена информацией. Импортные тарифы на готовые изделия к середине 90-х гг. в среднем по развитым странам снизились до 4%, тогда как в начале 30-х они составляли 32—34%, а в 50-х — 16—18%³⁹⁸.

Гибкость, мобильность, быстрое приспособление к изменяющимся требованиям рынка, способность генерировать новые идеи и внедрять их в производство становятся важнейшими условиями конкурентоспособности и выживания. Постиндустриальное общество переживает новый всплеск того самого предпринимательского духа, который, по свидетельствам современников, практически исчез в эпоху второго кризиса. Это происходит как в рамках крупных компаний, так и вне сложившихся корпоративных структур. И в том, и в другом случае возрастает ценность самостоятельности и инициативы работника, что предполагает возможность его самореализации.

Неудивительно, что в рамках постиндустриального общества во многих сферах возрождается жизнеспособность мелкого бизнеса. Если в 1950 г. в США было создано 93 тыс. новых компаний, то в начале 80-х гг. их число возросло до 600 тыс.³⁹⁹. Что касается Западной Европы, то некоторые исследователи связывают сохранение ее экспортного потенциала в кризисные 70—80-е гг. в первую очередь с мелким бизнесом, противопоставляя его бюрократизму и государственной зарегулированности крупного производства. Поддержание европейского экспорта «является прежде всего заслугой тех малых и средних фирм, которые, специализируясь в большинстве случаев на сравнительно узких сегментах рынка и ориентируясь на сбыт своей продукции на рынках всего мира, в силу своих размеров не являются объектом государственного вмешательства»⁴⁰⁰. Именно мелкий бизнес во многих странах стал основным источником дополнительных рабочих мест, а в ряде случаев и принципиальных научно-технических новшеств.

Вполне очевидно, что переход к постиндустриальной экономике происходит не одномоментно, а охватывает достаточно длительный период постепенного накопления изменений. Предлагаемые периодизации этого процесса во многом напоминают стадии экономического роста, которые В.В. Ростоу выделял применительно к индустриальному обществу: создание предпосылок перехода к устойчивому росту, переход к устойчивому росту, движение к технологической зрелости, высокое массовое потребление. У. Дайзард, например, рассматривает движение к постиндустриальному обществу как трехстадийный процесс: становление основных экономических отраслей по производству и распределению информации (аналог перехода к устойчивому росту — индустриализации в ограниченном круге секторов экономики); расширение номенклатуры информационных услуг для других отраслей промышленности и для правительства (что можно сравнить с движением к технологической зрелости — распространением индустриализации на широкий круг отраслей); создание широкой сети информационных средств на потребительском уровне (знаменующее, как и переход к высокому массовому потреблению в эпоху индустриализма, преобразование на новом технологическом базисе не только производственной, но и потребительской сферы)⁴⁰¹.

На каждом из этих этапов конфликт между новыми условиями и сложившейся институциональной структурой может выступать в различных формах и с различной интенсивностью. Тем не менее общая логика процесса очень напоминает вызревание предпосылок кризиса ранней модернизации. Постепенно исчерпывается потенциал приспособления сложившейся в результате второго кризиса системы институтов и отношений к набирающим силу тенденциям, характерным для постиндустриального общества. Создаются условия для кризиса ранней постмодернизации. И вновь становится актуальным вопрос: способна сложившаяся система к эволюционной адаптации или неизбежна ее революционная ломка?

Пока еще не накоплено достаточно материала, чтобы полностью охарактеризовать временные границы и характер протекания кризиса ранней постмодернизации. До сих пор наиболее яркими его проявлениями были экономические кризисы середины 70-х и начала 80-х гг., когда противоречия ранней постмодернизации обострились под воздействием резкого роста цен на энергоносители, и финансовые потрясения конца 90-х гг. Эти экономические катаклизмы пока не привели к столь жесткой синхронизации кризиса ранней постмодернизации, как это было в условиях кризиса зрелого индустриализма. Процесс оказался более сложным.

С одной стороны, в то время как в развитых странах шло становление процессов постиндустриализации, развивающиеся страны находились под давлением противоречивых тенденций. Многим из тех, кто завершил индустриализацию либо продвинулся достаточно далеко по этому пути, удалось повысить свою роль на международных рынках промышленных товаров. Тем самым в них еще не исчерпан потенциал индустриализма. Рост мировых цен на энергоносители также по-разному затронул различные группы стран в зависимости от того, были они экспортерами или импортерами энергоресурсов на мировом рынке.

С другой стороны, повышение роли информационных технологий носит глобальный характер — с усилением общемировых интеграционных процессов к этой тенденции должны приспосабливаться страны разного уровня развития. И здесь легко проследить связь так называемой третьей волны демократизации, которая согласно С. Хантингтону началась с 1974 г. — с кризисом ранней постмодернизации. Исследователи постиндустриальных обществ отмечали, что возможности, предоставляемые информационными технологиями, в полной мере будут реализованы лишь в демократических странах, приверженных принципам свободы информации⁴⁰². С 1973 г. по 1990 г. число демократических государств в мире возросло примерно с 25 до 45%⁴⁰³. Причем третья волна демократизации носила ярко выраженный либерализационный характер. «Отличительной особенностью этой волны, начавшейся в странах Южной Европы и затем последовательно распространившейся в Латинской Америке, Африке, Южной и Юго-Восточной Азии, Восточной и Центральной Европе, является тесная взаимосвязь и взаимообусловленность политических и экономических реформ, одновременные становление демократических институтов и либерализация экономики, переход к рыночным механизмам как основному регулятору экономической деятельности»⁴⁰⁴.

Можно предположить, что наложение кризиса ранней модернизации на кризис ранней постмодернизации не вызовет столь тяжелых последствий, как в случае совпадения модернизационных процессов с кризисом зрелого индустриализма. В странах, всерьез приступивших к индустриализации в последние десятилетия, возможен более сбалансированный и децентрализованный подход к этому процессу — при меньшей роли государства и большей опоре на частный капитал, в том числе на иностранные инвестиции, которые, в отличие от конца XIX — начала XX в., не влекут за собой столь разрушительных социальных последствий. Кроме того, эти страны с самого начала не заинтересованы в импортозамещающей индустриализации, их цель — органично включиться в международное разделение труда. Пока еще в этой области не накоплен достаточный опыт для широких обобщений, но пример Китая показывает, что теперь индустриализация отсталых стран может протекать менее конфликтно и более органично, чем на рубеже веков — в условиях высокомонополизированного хозяйства и агрессивной политики крупных империалистических государств.

Что касается стран, завершивших процесс индустриализации на более ранних стадиях, то здесь адаптация происходит с разной степенью конфликтности и радикальности. Процессы приспособления идут на различных уровнях. Все большее распространение получают возникающие вне формальных иерархий связи между людьми, объединенными общими целями и интересами. Корпорации ищут возможности более активно использовать творческий потенциал своих работников, стремятся к децентрализации процесса принятия решений, к повышению гибкости собственной деятельности. Однако опыт показал: локальные изменения далеко не всегда могут в полной мере обеспечить необходимую адаптацию. На повестку дня встали существенные преобразования государственной политики.

В 80-е гг. практически все развитые и многие развивающиеся страны прошли через серию глубоких и болезненных реформ, связанных с уменьшением прямого государственного вмешательства в экономику — разгосударствлением, дерегулированием. Эти преобразования происходили на фоне возрождения неолиберальной идеологии, подчеркивающей преимущества частной собственности, свободного рынка и конкуренции в противовес государственному вмешательству и регулированию. При этом реформы Рейгана в США и Тэтчер в Великобритании были настолько радикальны, что в ряде исследований приравниваются к революциям (что, конечно же, недостаточно правомерно)⁴⁰⁵. В 90-е гг. необходимость адаптации системы государственного регулирования почувствовали и страны Юго-Восточной Азии.

Тяжело приспосабливаются к новым постиндустриальным реалиям страны импортозамещающей индустриализации. «Созданный в годы форсированной индустриализации и ориентированный, главным образом, на внутреннее потребление, сектор крупного промышленного производства оказался неконкурентоспособным в условиях открытия экономики, которое неизбежно вело, хотя и в разной степени, к деиндустриализации и связанным с ней тяжелым социальным проблемам»⁴⁰⁶. Преодоление связанных с подобным подходом ограничителей обычно сопровождается длительным периодом экономической и политической нестабильности, неоднократными мучительными попытками реформ либерализационной и стабилизационной направленности, а в отдельных случаях — даже политическими революциями.

Что касается государств Юго-Восточной Азии, то можно предположить, что глубокий финансовый кризис, начавшийся в этом регионе летом 1997 г., также связан со сложностями адаптации к постиндустриальным вызовам. Сложившаяся в результате быстрого послевоенного развития хозяйственно-политическая система этих стран совмещала в себе черты индустриальной цивилизации и ориентацию на производство продукции и услуг постиндустриального характера. Здесь господствовали — и экономически, и политически — крупные финансово-промышленные конгломераты, тесно сращенные с государством. Эта связь формировала ситуацию, во многом аналогичную централизованно управляемым индустриальным экономикам: государство в конечном счете брало на себя ответственность за эффективность решений, принимаемых руководством фирм. Характеризуя взаимоотношения государства и фирмы, К. Лингл писал, что «вознаграждение обычно попадает в частные руки, тогда как потери покрываются за счет налогоплательщиков»⁴⁰⁷. Финансовый сектор играл подчиненную роль по отношению к индустриальным проектам и был предназначен прежде всего для обслуживания их интересов. Внутренний рынок был закрыт или почти закрыт для иностранных товаров, преимущество отдавалось привлечению иностранного капитала, причем в первую очередь портфельного. Малый бизнес, весьма развитый в количественном отношении, в отсутствие реальной демократии практически не имел политического влияния, социальные гарантии были минимальны. Словом, успехи стран, которых принято относить к «азиатским тиграм», во многом были обусловлены использованием преимуществ и специфических характеристик определенного этапа социально-экономического развития — индустриализма. Некоторые специалисты даже проводили параллели между источниками роста в «азиатских тиграх» и в СССР времен первых пятилеток (указывая еще до начала азиатского кризиса на их историческую ограниченность). «Представляется, что подъем в Азии, так же как и в Советском Союзе эпохи быстрого роста, обеспечивался чрезвычайным увеличением факторов производства, таких как труд и капитал, а не увеличением эффективности»⁴⁰⁸.

Если конституционные системы современных развитых стран достаточно хорошо изучены в правовой и политологической литературе, то конституционные проблемы социально-экономических трансформаций в этой части мира привлекают гораздо меньшее внимание. И это вполне естественно, поскольку «первый мир» традиционно принято считать образцом социально-политической стабильности.

Среди западноевропейских государств особый интерес с точки зрения решения задач конституционной экономики представляют Великобритания, Франция и Германия. Все три названные страны прошли в послевоенный период через глубокие и комплексные реформы, давшие значимые политические и экономические результаты. Правда, предпосылки и характер реформ в них существенно различались.

Франция и Германия — страны, претерпевшие коренные конституционные изменения в результате острейших кризисов. В обоих случаях существенную роль играл внешний фактор — неудачные колониальные войны или поражение в мировой войне. Новый конституционный режим, несмотря на остроту политической борьбы, стабилизировал как экономическое, так и политическое положение, обеспечил выход из кризиса и имел, таким образом, долгосрочные последствия для развития этих стран.

Другой пример дает опыт Великобритании. Глубокий кризис, в который попала эта страна в 70-е гг., не был связан с военно-политическими факторами. Это был кризис в чистом виде социально-экономический. Он не сопровождался конституционными реформами в узком (современном) смысле этого слова, но порожденные им преобразования касались существенных основ британской общественно-политической системы.

Конституционный кризис, как и вообще кризис политический, почти всегда связан с экономическим кризисом. Разумеется, не всякий экономический кризис обязательно приводит к кризису власти. Более того, в истории нельзя проследить и наличия явной корреляции между разворачивающимся экономическим кризисом, глубиной политических потрясений и соответственно экономических и политических реформ.

Прежде всего глубина реформ связана с характером существующих политических рамок, способных или неспособных приспосабливаться к потребностям экономического развития. В самом общем виде можно утверждать, что демократическая система более гибкая, она потенциально способна создавать гораздо более благоприятные условия и для обеспечения экономической стабильности⁴⁰⁹, и для преодоления кризисов. Наиболее характерный пример в этом отношении дает «великая депрессия», которую достаточно успешно, с минимальными политическими потрясениями преодолели устойчивые, развитые и старые демократии. Великобритания и США вышли из нее с наименьшими потерями, Франция оказалась тогда политически сильно ослабленной, а сравнительно молодые демократии Германии, Испании и Португалии рухнули. Аналогичные конституционные кризисы с заменой политических режимов произошли тогда и в других регионах мира.

Следующий фактор, способный повлиять на масштабы и глубину сопровождающих кризис политических преобразований, связан с характером предшествующего экономического развития страны. Политический кризис при прочих равных условиях тем острее, чем более быстрым было предшествующее ему экономическое развитие. Обстановка затяжной стагнации, длящейся годы и десятилетия, — время крайне неприятное, но, как правило, не чревато острыми потрясениями. В этом случае глубина реформ обычно не становится синонимом их радикальности и тем более не приводит к революционным потрясениям.

Наконец, существенным моментом практически всегда становится специфика конституционно-политического опыта данной страны. Сказанное, в общем-то, очевидно, и, возможно, об этом не стоило упоминать, если бы не специфичность отношений тех двух стран, о которых далее пойдет речь. С одной стороны, Франция, неоднократно менявшая свою Конституцию и даже государственное устройство на протяжении последних 200 лет. С другой стороны, Великобритания, конституция которой не может быть изменена по причине формального отсутствия документа, именуемого конституцией, — страна, использующая понятие «конституция» в старом его значении: как некоторое основополагающее устройство общественной жизни, основанное на традициях и действующем праве.