Поэтические воззрения славян на природу

прежде заимствовала их из Византии; уцелевшие доныне списки особенностями языка и правописания прямо обнаруживают свое болгаро-сербское происхождение. Большая часть отреченных книг проникла в Россию именно этим путем, и только некоторые должно считать занесенными с Запада¹. Несмотря на то, народ прини­мал их с постоянно возбужденным любопытством и доверием; потому что основы сообщаемых ими сведений были те же самые, на каких держались и национальные, наследованные от предков поверья. Книги эти были в уровень с умственным разви­тием общества; они не противоречили его заветным убеждениям и обращали его к тем же вопросам, какими издавна интересовалась народная мысль.

ми, яко чародеи, без всякого милосердия да сожгутся». Блюстителю и учителям академии предписывалось иметь тщательное наблюдение, чтобы никто из духов­ных и мирских людей не держал у себя «волшебных, чародейных, гадательных и всяких от церкви возбраняемых книг и писаний, и по оным не действовал, и иных тому не учил». У кого же объявятся такие богопротивные книги, тот, вместе с ними, «без всякого милосердия да сожжется»¹. Колдовство поставлялось наряду с бого­хульством, безбожием и ересями и подлежало тому же возмездию, как и эти по­следние². Сожжение чародеев на кострах согласовалось с общим народным убежде­нием, которое, обвиняя колдунов и ведьм в засухах, неурожаях и повальных болез­нях, почитало такую казнь за единственное средство против постигших бедствий. Выше (стр. 251—3) мы указали на любопытные примеры народного самоуправства с этими мнимыми виновниками неурожаев и моровой язвы; очень может быть, что и засвидетельствованное летописцами сожжение волхвов и вещих женок в Нов­городе и Пскове было совершено вольницею этих городов. По словам песни, деви­ца-чародейка напекла змей, сварила зелье и приготовила снадобье на гибель родно­го брата; но брат сметил ее злой умысел:

И он брал со костра дрова,

Он клал дрова середи двора;

Как сжег ее тело белое

Что до самого до пепелу,

Он развеял прах по чисту полю,

Заказал всем тужить, плаката³.
Тому же наказанию подвергаются колдуны и ведьмы и по свидетельству народ­ных сказок⁴. Христианские пастыри не только скрепили своим авторитетом ста­ринное мнение о связи чародейства с нечистою силою, но и придали этому мне­нию более решительный характер. Как на сообщников злых демонов, народ восста­вал на колдунов и ведьм только в чрезвычайных случаях общественных бедствий; в обыкновенное же время он доверчиво и с уважением относился к их вещим дарова­ниям и охотно пользовался их помощью. Напротив, христианство на все проявле­ния колдовства смотрело безразлично; на его строгий взгляд равно были греховны: и похитители дождей, напускатели града, вихрей, болезней, и составители целеб­ных снадобий, наузники, ворожеи, гадатели. Отсюда возникли многие столкнове­ния, которые живо рисуют перед нами прошлую жизнь с ее внутренней стороны.

Вера в колдовство, составляющая теперь исключительную принадлежность про­стонародья, в допетровское время была общим достоянием всех классов общества. По незначительной степени доступного тогда образования, высшие сословные раз­ряды в умственном и нравственном отношении почти не рознились от низших: черта, существенно отличающая древнюю нашу историю от новейшей. Старинные обычаи равно соблюдались и во дворце, и в боярских палатах, и в избе крестьянина, на что указывает весь строй домашнего быта и в особенности свадебный обряд; дух суеверия одинаково властвовал над всеми, начиная от поселян и до царя. В 1467 го-

очи твои закрывающе, не дали ни на что зрети, хотяще сами царствовати и над всем владети». Внушения эти должны были производить сильное влияние на восп­риимчивую и подозрительную душу Ивана Грозного, который относительно веры в колдовство стоял не выше своих современников. Так, знаменитый воевода князь Михаил Воротынский, обвиненный в тайных сношениях с ведьмами, был предан им жесточайшим пыткам. Связанного князя привели и поставили перед царем, ко­торый сказал ему: «се на тя свидетельствует слуга твой, иже мя еси хотел счаровати и добывал еси на меня баб шепчущих». Воротынский отвечал: «не научихся, о ца­рю! и не навыкох от прародителей своих чаровать и в бесовство верити, но Бога единаго хвалити... А сей клеветник — мой есть раб и утече от меня, окравши мя: не подобает ти сему верити и ни свидетельства от таковаго примати, яко от злодея и от предателя моего, лжеклевещущаго на мя!» По царскому повелению, Воротын­ского положили на бревно между двух огней и начали медленно поджаривать, при­чем сам Грозный жезлом своим подгребал к его обнаженному телу горячие уголья. После пытки еле живого князя повезли в ссылку на Белоозеро, но на дороге туда он скончался¹. Если верить Горсею, Иван IV в последние годы жизни вполне отдался предрассудкам своего века. Зимою 1584 года явилась комета; больной царь вышел на Красное крыльцо, долго смотрел на нее и потом, изменившись в лице, сказал окружающим: «вот знамение моей смерти!» Встревоженный этой мыслею, он ре­шился прибегнуть к волшебству: по его указу, на севере России² было собрано до шестидесяти чародеек; привезенные в Москву, они содержались здесь под стражею, и царский любимец Богдан Вельский ежедневно посещал их, выслушивал и пере­давал царю их предвещания. Колдуньи утверждали, что светила небесные враждеб­ны для государя и что он умрет 18-го марта. Царь пришел в бешенство и высказал желание, чтобы в этот самый день лживые колдуньи были преданы сожжению. Ут­ром 18-го марта он почувствовал себя лучше и послал Вельского объявить чародей­кам: какая ожидает их казнь за ложное предсказание. «Не гневайся, боярин! — отве­чали они, — день начался с восходом солнца, а кончится только с его закатом». Между тем царь собирался играть в шахматы, начал было расставлять шашки, но вдруг упал в обморок и вскоре затем испустил последнее дыхание³. Под 1570 годом Псковской летописи находим интересное свидетельство, что Иван Грозный, по возвращении из ливонского похода, приблизил к себе «немчина лютого волхва, нарицаемого Елисея, и бысть ему любим». Это был медик Бомелий, родом голландец. Он навел на царя «страхование» (боязливое недоверие к своим), «на русских людей царю возложи свирепство, а к немцам на любовь преложи». Это влияние иноземца летописец объясняет так: узнали безбожные немцы посредством гаданий, что быть им от русского государя разоренным до конца, и того ради прислали к нему такого злого еретика, «понеже русские люди прелестни и падки на волхование»⁴.

ворон многое множество... и как их пережгли — и они (птицы) все исчезли. А на пытках те ведуны сказывали, что портили царевича и царицу и татар — пили из них из сонных кровь»!. Вероятно, смерть татарского царевича, его жен и людей произошла от тайной отравы, но была приписана ведунам, на которых (как мы зна­ем) нередко падало обвинение в том, что они высасывают человеческую кровь. Ле­тописец передает это событие по тем слухам, какие ходили о нем в народе, и пото­му обставил свой рассказ суеверными подробностями, очевидно заимствованными из народных преданий о колдунах и вампирах. Приведенные на пытку, ведуны «мо­рочили» своих палачей, отводили им глаза и до тех пор оставались нечувствитель­ными к мукам, пока хитрый лекарь не научил ударять по стене (сравни стр. 221, 274, 282, 286). По воцарении Бориса Годунова он подозрительно смотрел на окру­жающих его бояр, из которых многие вели свой род от Рюрика, а другие были в свойстве с вымершим царским домом. Опасаясь крамол, он охотно выслушивал доносчиков, награждал их поместьями и деньгами и тем самым поощрял боярских холопей к шпионству и ложным изветам на своих господ. Наиболее легкий способ обнести кого бы то ни было в государственной измене и заставить верить своему доносу — было обвинение в чарах против государева здоровья. Таков извет сделан был на Романовых. Летописец рассказывает об этом так: дворовый человек и казна­чей боярина Александра Никитича Романова, Второй Бартенев, пришел тайно к дворецкому Семену Годунову и объявил ему: «что ми царь повелит сделать над го­судари моими, то и сотворю!» Дворецкий обрадовался и возвестил царю Борису; а «Борис велел ему сказать многое свое жалованье. Семен же умысли со Вторым и наклаша всякого коренья в мешки, и повелел ему положити в казну Александра Никитича. Той же Второй, сотворя тако, прииде доводить на государя своего». По­следовал обыск, коренье было вынуто, привели Романовых Федора Никитича с братьями, отдали их под стражу, пытали и потом сослали в отдаленные места². О Василии Шуйском в хронографе Кубасова сказано, что он «к волхвованию прилежаше»³; а по свидетельству Петрея⁴, он, желая поддержать себя на престоле, соби­рал отовсюду колдунов и колдуний и для их ведовских дел приказывал вынимать из живых коней сердца и вырезывать плод из беременных женщин: когда колдуны чаровали и творили заклятия — царские войска одерживали верх над неприятелем, а когда чары прекращались — в то время одолевали поляки.

ные скорби (лихорадки), а лихаго де в том ничего нет». Другой подсудимый объя­вил, что ему положили в зеп¹ травы в то время, как он был на кружечном дворе пья­ный, в беспамятстве. Крестьян, оговоренных иноземцем Зинкою, пытали, а потом били батогами, чтоб вперед неповадно было напиваться до беспамятства и носить при себе коренья².

В 1606 году поданы были в Перми две любопытные жалобы; оба челобитчика сделали извет — один на крестьянина Тренку Талева, что тот напустил икоту на его жену, а другой на посадского Семейку Ведерника, который будто бы напустил ико­ту на его товарища по торговле; обвиняемых пытали и вкинули в тюрьму. Тренку жгли на розыске огнем и были ему три встряски, а Семейку приводили к пытке два раза. Мнимые преступники жаловались в Москву государю — на поклеп и неспра­ведливое истязание, почему велено было произвести повальный обыск; попы по священству, а посадские люди и волостные крестьяне под присягою должны были показать: пускают ли порчу Тренка Талев и Семейка Ведерник? и буде обыскные люди очистят их, скажут, что они тем не промышляют, то немедленно отпустить их на свободу². Томительная икота и доныне в северных губерниях России считает­ся нечистым духом, которого чародеи насылают по ветру на своих ворогов и супро­тивников; бес поселяется в человека и мучит его. Обвинения в наслании икоты продолжают волновать сельское население и еще недавно вызывали вмешательство местных судов (см. стр. 36). То же воззрение распространяется и на болезни, со­провождаемые конвульсиями, каковы: падучая и виттова пляска. Страдающие эти­ми недугами известны в народе под общим названием «кликуш». Под влиянием глубоко коренящегося суеверия кликуши выкрикивают проклятия и жалобы на тех, кого подозревают в своей порче. В старину появление кликуш было величайшим несчастием для всей общины; их болезненный бред принимался с полным довери­ем и вызывал судебные преследования. По одному оклику беснующейся бабы бра­ли оговоренного ею человека к допросу, подвергали пыткам и вымучивали у него признание в небывалом преступлении. Кликушество сделалось наконец самым обыкновенным и верным способом мстить за обиды и недружбу: стоило только прикинуться кликушею, чтобы подвергнуть своего врага страшным истязаниям и даже смертной казни. Сверх того, кликуши служили орудием корыстолюбивых дьяков и воевод, которые нарочно подущали их оговаривать богатых людей, и по­том, пользуясь обвинением, обирали чужое добро. В 1669 г. предписано было до­знаться в Шуе, какие и от кого именно бывают порчи посадским людям, их женам и детям, да накрепко расспросить Микишку, какое воровство он ведает за Григорьем Трофимовым, что его де надо «в срубе сжечь»? В следующем году ото всего поса­ду города Шуи подано было такое явочное челобитье: «в прошлых и в нынешнем годех приезжают в Шую к чудотворному образу пресв. Богородицы Смоленския со

Влиянием колдовства объяснялись не только болезни, но и всякие житейские неудачи. В 1660 г. заявил в съезжей избе на Тюмени кречатий помощник Дмитрий

Головин: «в прошлом де году он Митька не добыл кречета, потому что де на него хвалили кречатьи помощники Федька Онохин с братом с Ивашком с Меншим, и говорили ему, что де тебе не добыть кречета, и над ним де Митькою Федька с братью ведовал; да кто подле них и рыбу ловит, ино де ничего не добудут... Да па­шенной же крестьянин Ивашко Букин сказывал ему Митьке: за то де над тобою Ивашко Онохин и похимостил (поколдовал¹), что де ты его бранил; а он де Митька его Ивашка не бранивал»². Царские свадьбы в старину так же редко обходились без подозрений в злом чародействе, как теперь не обходятся без них свадьбы поселян. В. кн. Симеон Гордый, по кончине первой жены своей в 1345 г., сочетался браком с Евпраксией, дочерью одного из князей смоленских, но через несколько месяцев отослал ее к отцу — для того, что «великую княгиню на свадьбе испортили: ляжет с великим князем, и она ему покажется мервец»³. Третья жена Ивана Грозного Мар­фа Васильевна Собакина, дочь новгородского купца, занемогла еще невестою, стала сохнуть и через две недели после брака скончалась, что также приписано порче злых людей⁴. И первые заботы о семейном счастии царя Михаила Федоровича бы­ли неудачны: когда не состоялась его свадьба на Марье Ивановне Хлоповой⁵, он взял за себя княжну Марью Владимировну Долгорукову; но она вскоре умерла, и летопись утверждает, что царица была испорчена: «грех же наших ради от начала враг наш диявол, не хотяй добра роду хрестьянскому, научи врага человека своим дьявольским ухищрением испортиша (-ти) царицу Марью Володимеровну, и бысть государыня больна от радости (т. е. со дня свадьбы, которая совершилась 18-

приписанных ему речей Никону вовсе не сказывал: «вольно старцу Никону меня поклепать, он затевать умеет!» Иоиля подвергли обыску и нашли у него книгу «сче­ту звездарского», напечатанную в 1586 г. в Вильне, книгу письменную лунам и дням, планитам и рождениям человеческим, тетрадку о пускании крови жильной и рожечной и записку — кого Иоиль вылечил. Разноречие между показанием Флави­ана и письмом Никона и разные обвинения, которые в то же время пали на бывше­го патриарха, заставили извет его оставить без внимания¹.

В царствование Федора Алексеевича замечательно дело о заточении ближнего боярина Артамона Сергеича Матвеева, любимца покойного государя. Враги не могли придумать лучшего средства для отдаления Матвеева от двора и правитель­ства, как обвинив его в чародействе. Это тем легче было исполнить, что боярин Артамон Сергеич любил сближаться с иноземцами и ценил научные знания; десяти­летний сын его, Андрей, учился языкам греческому и латинскому под руководст­вом переводчика посольского приказа Спафари; а в тот век достаточно было иметь при себе какую-нибудь иностранную книгу и медицинские пособия, чтобы возбу­дить подозрение в волшебстве. По свидетельству Олеария, во время пожара, быв­шего в Москве при царе Михаиле Федоровиче, у одного немца-живописца нашли череп и только поэтому хотели сжечь его, как волшебника; при стрелецких смутах доктор фон Гаден заплатил жизнию за то, что у него в доме нашлись сушеные змеи. Вследствие подговора Давыдко Берлов, лекарь, и Карло Захарка, проживавший в доме Матвеева, донесли на него, будто бы он вместе с доктором Стефаном и пере­водчиком Спафари, запершись в палате, читали черную книгу, и в то время яви­лось к ним множество нечистых духов. По этому доносу Матвеев был сослан в за­точение в Пустозерский острог; боярство у него отнято, а имения отобраны в казну. Матвеев несколько раз писал в Москву к государю, патриарху и боярам, стараясь оправдаться во взведенном на него преступлении; но попытки эти не имели успеха. В одной челобитной его, писанной на имя царя, интересны следующие строки, из которых видно, что подобные доносы в старой, допетровской Руси были самым обыкновенным явлением, характеристической чертою тогдашнего быта: «При ве­ликом государе царе и вел. князе Михаиле Феодоровиче, говорит Матвеев, такожде ненависти ради подкинули письмо воровское на боярина И. Д. Милославского (бу­дущего тестя царя Алексея), будто он имеет у себя перстень волшебный думного дьяка Грамотина, и по тому воровскому письму немного не пришел в конечное ра­зорение: был за приставом многое время, животы пересмотриваны и запечатаны были и ничего не найдено... и за свою невинность свобожден... А при великом госу­даре царе и вел. князе Алексее Михайловиче такожде завистию и ненавистию извет был составной же и наученой о волшебстве на боярина С. Л. Стрешнева, и за тот из­вет страдал невинне, честь (т. е. боярство) была отнята и сослан был на Вологду, а животы и поместья и отчины и дворы не отняты. Да и на многих, великий госу­дарь, таких воровских писем было, а на иных и в смертном страху были... А и я, холоц твой, от ненавидящих и завидящих при отце же твоем государеве великом го­сударе немного не пострадал: такожде воры, составя письмо воровское подметное, кинули в грановитых сенех и в проходных, и хотели учинить божией воле и отца твоего государева намерению и к супружеству — второму браку препону, а написа­ли в письме коренья»².

Князь М. Щербатов заметил, что «каипросвещеннейший муж в России князь

рожбе на бобах, воде и деньгах; другие же, несмотря на истязания, ни в чем не со­знавались и умирали под пыткою или в тюрьме до окончания следствия¹.