Поэтические воззрения славян на природу
жүктеу/скачать 4.02 Mb.
|
|
Одна из любопытнейших форм божьего суда — бросание в воду жребия. Старинная песня рассказывает: согрешил богатый купец Садко, не давал жертв Морскому Царю (= Океану), и вот остановился его корабль посреди моря широкого и с места не тронется. Надо узнать виноватого — кто оскорбил божество? ради кого постигла беда неминучая? Промолвил Садко корабельщикам:
А и режте жеребья вы валжены, А и всяк-то пиши на имена, И бросайте вы их в синё море: Которые бы поверху плывут, А и те бы душеньки правыя; Что которые-то в море тонут, А мы тех спихнем во синё море. 1 «Сравнение законов царя Стефана Душана сербского с древнейш. земск. постановл. чехов», соч. Палацкого — в Ч. О. И. и Д., год 1, II, 25—26; Древнее право чехов, ст. Иванишева — в Ж. М. Н. П. 1841, т. XXX, 139. 2 Предвар. юрид. свед. для полн. объяснения Русск. Правды, соч. Н. Калачова, статьи 118—9, 141. 3 Собр. гос. грам. и догов., II, № 1. 4 Послов. Даля, 3, 5, 194; Старосв. Бандур., 199. 5 Абев., 77. В другой раз велит Садко резать жеребья ветляные: чей будет сверху плавать — тот согрешил, а чьи потонут — те «душеньки правые». Оба раза жребий указал на хозяина корабля: его жребий валженый потонул, а ветляный по воде поплыл1. Тот же мотив встречаем и в народной русской сказке2 и в шведской песне о Гер-Педере3. Немец, loos — жребий на севере употребляется в значении ветки; заметим, что в числе различных уподоблений молнии она представлялась и древесною веткою или лозою (donnerruthe, см. гл. XVIII). Согласно с этим значением жеребьевых прутиков, они могли быть заменяемы горячими угольями. При лечении наговорною водою принято бросать в нее красные уголья, пересчитывая имена знакомых лиц; на чьем имени потонет уголь, того и обвиняют в порче или сглазе больного4. В подновленном виде обряд, описанный в песне о богатом купце Садке, существует и доныне: когда понадобится узнать, кто виноват в краже или ином проступке, простолюдины берут чашу воды и бросают в нее свёрнутые записки с обозначенными на них именами домашних и знакомых; чья записка выпрыгнет из чаши, тот и виноват5. Таким образом сама священная стихия (вода) призывается дать ответ потоплением или поднятием жребия. Шумный плеск, вечное движение и стремительные разливы вод, заставляющие видеть в них нечто живое и могучее, падение воды с небес в виде дождя, росы и снега, ее плодотворная сила и участие во всех отправлениях жизни — все вело к обоготворению этой стихии. Веруя в ее небесное происхождение, перенося старинные представления о тученосном небе и дождевых источниках на океан-море, реки, озера и криницы, фантазия отдала эти последние в заведование богам, духам и нимфам, в которых олицетворение земных вод сочеталось с преданиями о владыках весенних гроз и ливней. Греческий Ποσειδών (древние формы: дорийск. Ποτιδάς , Ποςίδης и Ποςείδης ; корень тот же, что и в словах: Ποτος , Ποτίςω , Ποταμος , верховный властитель всех вод изображался седовласым старцем; он живет в глубине моря — в славном дворце, и Гомер называет его земледержцем и колебателем земли: эпитеты, указывающие в нем воплощение всесветного океана и божество, родственное Зевсу, громы которого потрясают землю; подобно Зевсу, он владеет золотым бичом (= молнией) и ездит на бурно летающих, золотогривых конях. Реки и потоки почитались у греков детьми, порожденными седым Океаном7: воззрение, разделяемое и славянами. В старинную рукопись занесена загадка: «коя мати дети своя сцет (сосет)?» — Море впадающие в него реки8. Ниже мы увидим, что русские народные предания изображают реки дочерьми Морского Царя. Большие реки античный миф олицетворял бородатыми старцами (борода = поэтическое представление тучи, см. гл. XXI), которые лили из своих урн водные потоки9; малые же ключи и криницы — прекрасными нимфами. В германской мифологии бог моря Эгир (Oegir, готск. форма Ôgeis, англос. Êge, др.-вер.-нем. Uogi), в имени которого Я. Гримм видит указание на божество грозное, устрашающее: от корня aga, ôg 1 Кирша Дан., 337—9. 2 Н. P. Ck., V, 31. 3 Песни рази, народ., в переводе Берга, 435. 4 То же соблюдается между хорутанами. — Сб. Валявца, 248. 5 Сахаров., I, 65. 6 Griechische Myth. Прелпера, I, 443. 7 Пикте, I, 116: санскр. Зсауа — вместилище, пребывание, galâcaya — вместилище вод; от формы Зсауапа образовались ώχεανος (ώχειανος), ирл. aigein, oigean, oigian, кимр. eigiawn, eigion. 8 Архив ист.-юрид. свед., I, ст. Бусл., 48. 9 D. Myth., 566—7. Финны представляли морского бога Ahti старцем (У. 3. А. Н. 1852, IV, 511). в древне-немецком языке произошли производные, означающие страх, ужас, трепет (гот. agis, 6g, др.-вер.-нем. akiso, egiso, англос. egesa, сканд. oegja — terroriesse); слово oegir (объяснение см. в гл. XX) употреблялось и для обозначения моря1. Подобно тому, у скифов море носило мифологическое имя Thami-masadas — страшный, ужасный2. Легко подвижное, «вечношумное» море особенно поражало фантазию своими неистовыми, наводящими ужас волнениями; а картины морской бури неразлучны с представлением грозы и стремительных вихрей. Потому Один, воздыматель грозовых бурь, принимался вместе с тем и за владыку вод, равносильного Нептуну (1, 162); финны дают громовнику Укко власть не только над тучами, но и водами: он вздымает волны и укрощает их по своему произволу3; наоборот, литовцы своему морскому богу (Дивевитис) приписывают власть над ветрами, и рыбаки, отправляясь на промыслы, молят его — да не попустит ветрам волновать море4. У Эгира есть жена по имени Рана (Rân); они обитают в море и имеют девять дочерей, именами которых Эдда обозначает воды и волны; светлые волосы и белые покрывала этих мифических дев суть поэтические представления белоснежной пены девяти морских валов и быстронесущихся потоков. Очевидно, ручьи и реки, которым в Германии большею частию присвояются названия женского рода, издревле стояли в том же родственном отношении к морскому божеству, в какое ставил их греческий миф к Океану5. Летучие дожденосные тучи олицетворялись то толпою духов, помогающих богу-громовнику в его творческих подвигах, то прекрасными полногрудыми женами, проливающими на землю живую воду дождя; подобными же существами фантазия младенческих народов населила и земные источники. Таковы упоминаемые в Ведах apas (воды), хранительницы бессмертного напитка-амриты, греческие и римские нимфы различных наименований — наяды, нереиды, камены, немецкие никсы, литовские wandynnije или undine dejwe (водные девы) и славянские водяные. Никсы представляются и в мужском и в женском образах: nix — муж. рода, и nixe — женского (= niks, nikse, др.-верх.-нем. nihhus, nichus, англос. nicor, множ. число niceras — чудовищные духи, обитающие в море; nikker — злой дух, черт = nickel, nickelmann, ср.-верх.-нем. wassernixe — сирена, сканд. nikr, финск. näkki, эстон. nek — водяной); Один, как божество, волнующее моря и реки, назывался Nikarr (Hnikarr) и Nikuz (Hnikudhr): первое имя соответствует англосаксонскому nicor, а последнее др.-верх.-нем. nichus. Цветок νύμφαία (numphaea — от νύμφη) в нововерх.-нем. наречии называется nix-blume (или seeblume, seelilie), что указывает на тождество греческих нимф с немецкими никсами; водяная лилия — wasser männlein и mummel = mühmchen, wassermuhme. Другие названия водяных духов: wasserholde, brunnenholde (holde — genius), wassermann, seejungfer, meer weib, meerminne, датск. bröndmand (brunnenmann), швед. strömkarl (stromgeist). Водяные духи обитают в прудах, источниках и реках (наприм., в Сале, Дунае, Эльбе); но имеют многие сходные черты с духами — обитателями гор, так как тучи на древнем метафорическом языке уподоблялись горам. Об утопленниках немцы говорят, что они увлечены водяным («der nix hat sie an sich gezogen») или отправились к богине Ране; дети, упавшие в колодезь, по свидетельству народных сказок, попадают во власть никсы, которая благосклонно принимает их в свое жилище. Водя- 1 D. Myth., 216-7. 2 Лет. рус. лит., кн. 1, 137—8. 3 У. 3. А. Н. 1852, IV, 523. 4 Черты литов. народ., 88, 128. 5 D. Myth., 218. ной обыкновенно представляется таким же длиннобородым стариком, как римские полубоги рек; иногда он, подобно драконам, изображается со многими головами, а иногда принимает на себя образ дикого мальчика, в красной шапочке на голове или с всклокоченными волосами, что напоминает горных карликов1; у финнского nakki железные зубы (= метафора молнии) — поверье, не чуждое и славянам, ибо в русском заговоре от зубной боли находим следующее воззвание: «Чудо водяной! возьми зуб ломовой у раба божия»2; в других же заклятиях, обращенных к бабе-яге и мифическим животным, говорится: «возьми зуб репяной, а мне дай железный» (I, 398). Девы-никсы нередко появляются между людьми; их можно узнать по мокрым краям платья и передника. Они имеют много общего с вещими лебедиными девами или, лучше сказать — водяные и лебединые девы совершенно тождественны. Птица лебедь — одно из древнейших олицетворений белого летнего облака (I, 274); в ее образ превращались индийские апсарасы (= âpas); вещие девы и у славян, и у немцев часто являются на водах белыми лебедушками: присвоенное им предведение есть дар бессмертного напитка, которым они обладают; пляска, музыка и пение (= метафоры крутящихся вихрей и завывающей бури) составляют любимые занятия, утеху и веселье всех водяных духов; волнения рек и водовороты народ объясняет себе как последствие их танцев. Всеми этими признаками: вещею силою и наклонностью к пляскам, музыке и песням они сближаются с воздушными существами бурных гроз — эльфами и ведьмами. Народные саги приписывают водяным неутолимую жажду крови: кровь здесь — метафора дождя, которым с жадностью упиваются облачные духи; забвение исконного смысла этой метафоры сообщило водяным ту суровую жестокость, с которою они, увлекая утопленников в свои подводные жилища, высасывают из них кровь. То же кровавое мщение обращают они и на своих товарищей, если эти последние, покинув воды, перейдут к людям и потом снова воротятся назад3. Немецкой Ране отчасти соответствует литовская Юрата, царица Балтийского моря; именем этим называют и самое море. Про нее сохранилось такое поэтическое сказание: на дне балтийских вод возвышался чудесный дворец Юраты, стены были сделаны из светлого янтаря, пороги из золота, крыша из рыбьей чешуи. Раздраженная на молодого рыбака, который ловил сетями в ее владениях рыбу, богиня собрала подвластных ей ундин, и на янтарных ладьях поплыли они к тому месту, где река Свента (Szwenta — священная) впадает в море. Чарующими песнями Юрата хотела увлечь рыбака в водные бездны и наказать там смертию, но пленилась его красотою и позабыла месть. С той поры всякий вечер приплывала туда богиня и проводила счастливые часы с своим возлюбленным. Но Перкун узнал о ее тайных свиданиях, бросил громы в морскую глубь, раздробил янтарные чертоги, рыбака приковал к утесу на дне моря, а перед ним положил труп царицы. Когда буря взволнует море — в шуме ее слышатся стоны несчастного юноши; волны морские выкидывают куски янтаря — остатки славного дворца Юраты4. По воззрению индоевропейских народов, бог-громовник преследует во время грозы убегающих нимф, как своих любовниц; молния, которою он разит тучи, уподобляется то фаллюсу, то огненному мечу, разбивающему облачные замки 1 На ту же связь с карликами указывают и рассказы, приписывающие никсам красные волоса, красную одежду и красные шляпы. — Beiträge zur D. Myth., II, 292. 2 Сахаров., I, 22. 3 D. Myth., 455-462, 465. 4 Семеньск., 23-26; Иллюстр. 1848, № 26; Изв. Ак. Н., I, 115; Рус. Сл. I860, V, 18; Вест. Европы 1830, XV—XVI, 272-3. и карающему смертию виновных. В морской богине литовского сказания узнаем тип этой облачной нимфы; Перкун мстит ей за любовь к смертному — черта, принадлежащая позднейшей обработке мифа. Обоготворение вод и поклонение им выразилось у славян в таких же образах и с теми же характеристическими признаками, как и у прочих племен арийского происхождения. Из свидетельства Прокопия узнаем, что славяне обожали реки и нимф (= водяных дев), приносили им жертвы и по жертвам гадали о будущем1; воины Святослава, по словам Льва-диакона2, после погребения павших в битве товарищей, погружали в волны Дуная петухов и младенцев. Нестор говорит о полянах: «бяху же тогда погании, жруще езером и кладязем и рощением, яко же и прочии погании»3; в Густинской летописи сказано: «людие же тогда бяху невегласи и неведущии Бога... жертвы богомерзкие богом своим приношаху — и озером, и кладезем, и рощением», и в другом месте: «иныи же кладязем, езером, рощениям жертвы приношаху. От сих единому некоему богу на жертву людей топяху, ему же и доныне по некоих странах безумныи память творят»4. В церковном уставе св. Владимира упоминается о молящихся у воды5. Кирилл Туровский радуется, что с принятием христианства уже «не нарекутся богом стихиа... ни источници»6. В древнеславянский перевод Григория Богослова допущена была любопытная вставка о водопоклонении у славян, из которой выше мы привели свидетельство о жертвах, приносимых студенцам с мольбою о дожде; далее читаем: «ов рек богин нарицаеть, и зверь жив шь в ней яко бога нарицая, треб творить»7. Правило митрополита Иоанна (XII в. ) осуждает тех, которые «жроуть бесом и болотом и колодязем»8. В житии муромского князя Константина Святославича говорится о требах, какие приносили язычники рекам и озерам, и что «очные ради немощи» умывались они у колодцев и повергали в них сребреницы9. В старинных поучительных словах читаем: «не нарицайте собе бога... ни в реках, ни в студенцах»10; «а друзии к кладязем приходяще моляться и в воду мечють, Велеару жертву приносяще, а друзии огневи и камению, и рекам, и источникам, и берегыням... не токмо же преже в поганьстве, но мнози и ныне то творят... И над источникы свеща вжигающа и кумирьскую жертву ядять»11. Слово о посте, напечатанное в «Православном Собеседнике»12, между запретными суевериями называет и «моления кладезнаа и речнаа». О поклонении воде у славян балтийских свидетельствуют древние хроники. Дитмар говорит, что колобрежцы чтили море как обиталище водных богов; он же упоминает о священном озере Гломачском, обладавшем силою предвещать будущее; Эббо и Сефрид — о святых ручьях, которые обтекали посвященные богам деревья; а Гельмольд ука- 1 Срезнев., 20. 2 Стр. 93. 3 П. С. Р. Л., VII, 263; сравни «Летописец, содержащ. в себе росс, историю от 852 до 1598 г. » (Москва, 1781): «бяху же погани, жряху идолом в колодязех». 4 П. С. Р. Л., II, 234, 257; то же и в Синопсисе. 5 Доп. к Ак. Ист., I, № 1. 6 Памят. XII в., 19. 7 Изв. Ак. Н., IV, 310. 8 Рус. Дост., I, 94. 9 Карам. И. Г. Р., I, примеч. 214. 10 Москв. 1844, 1, 243. 11 Лет. рус. лит., т. IV, отд. 3, 108—9. Алеманы и франки, обращаясь с мольбами к источникам, также возжигали огни. — D. Myth., 550. 12 1858 г., I, 166. зывает на обычай клясться источниками!. У чехов культ воды был еще в полной силе во времена Косьмы Пражского («hiс latices colit»); когда князь Бретислав обратил внимание на остатки язычества, он запретил, между прочим, и жертвы и возлияния, совершаемые народом над источниками: «item et superstitiosas institutiones, quas villani adhuc semipagani in Pentecosten tertia sive quarta feria observabant offerentes libamina super fontes mactabant victimas et daemonibus immolabant». В начале XII столетия епископ пражский ревностно восставал против жертвоприношений источникам («non ad fontes sacrificia ullo modo facere») и увещевал чехов, чтобы не искали у них помощи ни во время чумы, ни в других нуждах2. Эти старинные свидетельства о поклонении и жертвенных приношениях водам подтверждаются уцелевшими до настоящих дней поверьями и обрядами, какие совершаются при родниках, колодцах, реках и озерах. Хорутане называют море — «света вода»; а словаки верят, что дух божий живет в водах, омывающих землю, и как только он оставит воды — тотчас наступит кончина мира; у последних в обычае бросать весною в потоки и озера различные яства3. О мольбах, творимых чехами с коленопреклонением у рек и источников, сказано было выше; сверх того, вечером накануне Рождества они откладывают от каждого кушанья по полной ложке в особую, нарочно поставленную чашку и после ужина бросают все это в колодец, с следующим причитаньем: Hospodár tě pozdravuje, А ро mě tobě vzkazuje: Studánko, uživej s námi hody, Ale za to dej nám hojnost' vody; Po zemi až bude žižeŭ, Svym pramenem ty ji vyžeňt4. В Моравии, вместе с яствами, бросают в колодцы и деньги и причитывают: Studànko, studànko! Tu ti nesu veceričku; Pověz ty mne pravdu, Co se te ptat budus. Когда кто-нибудь утонет, чехи собираются туда, где случилось это несчастие, молятся и бросают в воду свежеиспеченный хлеб и две восковые свечи; до начала нынешнего столетия было у них в обычае в день св. Фейта топить в озерах, прудах и болотах петухов и кур: древность этого жертвенного приношения засвидетельствована Косьмой Пражским, по словам которого чехи, при начале весны, ходили к источникам, удушали черных кур и петухов и подкидывали их на воздух, с призыванием дьявола6. Плевать и мочиться в воду, по выражению русского народа, все равно что матери в глаза; это — грех, которому радуется нечистый7. При вскрытии рек не следует бросать в них ни камней, ни мусора, чтобы не отяготить пробуждаю- 1 Срезнев., 22; Макуш., 16—11. 2 Громанн, 43. 3 Срезнев., 19, 23. 4 Перевод: хозяин поздравляет тебя и говорит тебе через меня: криница! раздели с нами праздничную трапезу и за то дай нам обильную воду; если будет на земле засуха, ты отврати (прогони) ее своим потоком. 5 Перевод: Студенец, студенец! я несу тебе ужин; поведай мне правду — о чем буду тебя спрашивать. 6 Громанн, 50—51, 74—75. 7 Ibid., 44; Послов. Даля, 1048. По свидетельству Геродота (кн. I, гл. 138), персы запрещали плевать и мочиться в реки. щейся стихии (Арханг. губ. ); в это время воде бывает трудно, и жители прибрежьев Иртыша, желая облегчить вскрытие названной реки, бросают в нее крохи хлеба1. При пожарах крестьяне ставят на окнах стаканы с водою и верят, что вода эта не допустит дальнейшего распространения пламени (Оренб. губ. ). По мнению раскольников, на водах почиет дух, которому поклоняются они не только над колодцами, но и в домах над чанами, наполненными водою; в те и другие бросают они серебряные деньги2. У белорусов новобрачная, отправляясь в первый раз за водою, оставляет возле колодца пирог и несколько мелких денег, как жертву домашнему божеству3; у болгар она идет к колодцу с просом в рукаве и, рассыпая вокруг него зерна, кланяется на все на четыре стороны4. В Сербии приготовляют из разного зерна кашу и в день св. Варвары или на Рождество посыпают ею воду, с таким причитаньем: «добро jyтpo, ладна водо! ми тебе варице (кашу), а ти нама водице и japицe, jањице и мушке главице и сваке сређице»5. Эти посыпальные обряды указывают на мольбы, обращенные к источникам, да ниспошлют они семя дождя и да будет плодородие в полях, стадах и в семье новобрачных. В родники и озера, почитаемые святыми, больные после своего омовения бросают медные и серебряные деньги, кольцы, серьги и запонки; в те праздничные дни, когда поят лошадей ключевою водою, на дно источника опускается серебряная монета6. Во Владимирской губ. воды — «встречники» (при слиянии одной реки с другою) почитаются наиболее целебными; крестьяне купаются в них от разных болезней и после купанья оставляют на кустах прибрежного ракитника шейные кресты, цветные лоскутья и ленты7. Немецкие племена приносили в жертву источникам, водоворотам и рекам петухов, коней, козлов и ягнят; еще теперь в обычае бросать в воду хлеб и плоды никсам8. В эпических сказаниях русского народа встречаются живые олицетворения рек и озер, Морской Царь (хорутан. Morski kralj)» и водяные духи и девы. Особенно интересны былины о новгородском купце Садке. Прежде он был беден, имел только гусли и ходил на пиры увеселять гостей музыкальными звуками. Соскучилось раз ему, пришел он к Ильмень-озеру, сел на бел-горюч камень и стал играть в гусельки яровчаты10: Как тут-то в озере вода всколыбалася, Показался Царь Морской, благодарствовал за утеху и посулил ему в награду клад из Ильмень-озера — три рыбы золотые перья, на которые можно скупить все несметные богатства новгородские. Садко закинул в озеро невод и вытащил обещанное сокровище, которое в нашем эпосе соответствует кладу Нибелунгов, хранимому в глубине водопада щукою 1 Этн. Сб.., VI, 118. 2 Рус. прост. празд., I, 16. 3 Белорус. нар. песни, изд. Е. П, 41. 4 Миладин., 521. 5 Срп. pjeчник, 54. 6 Сахаров., II, 22, 36, 47; Рус. в св. посл., IV, 98—111; Рус. Предан. Макарова, I, 32; II, 77—78; Оренб. Г. В. 1847, 52; Моск. Наблюд. 1837, XII, 505; О. 3. 1822, № 21, стр. 30. 7 Владим. Г. В. 1852, 25. Чуваши, напившись холодной воды, как скоро почувствуют нездоровье, бросают деньги, яйца и хлеб в ту речку или колодезь, откуда утолили свою жажду. — Записки Алекс. Фукс о чувашах и черемис, 58. 8 D. Myth., 462, 549-550, 961-2. 9 Сб. Валявца, 186—191. 10 Сделанные из явора. Андвари1. Царь Морской, по народному поверью, властвует над всеми рыбами и животными, какие только водятся в морях2. Другая былина рассказывает: плыл богатый гость Садко по синему морю; вдруг остановился его корабль — и с места не двинется. Стали бросать жребии, чтобы узнать виноватого; пал жребий на самого хозяина. Признался Садко: «бегаю, говорит, я по морю двенадцать лет, не платил я Царю Заморскому дани-пошлины, не опускивал хлеба-соли в синё море Хвалынское!» Бросили его корабельщики в воду, и тотчас поплыл корабль своею дорогою3. Кинутый в море Садко был принесен волною к Морскому Царю. Стоит изба большая — во все дерево; вошел Садко в избу, а в ней лежит на лавке Царь Морской: «гой еси богатой гость! — говорит ему царь, — ждал тебя двенадцать лет, а ныне ты сам головой пришел. Поиграй-ка мне во звончатые гусли». Заиграл Садко, стал царя тешити; расплясался Царь Морской — и синё море всколебалося, и быстрые реки разливалися, и потопили много кораблей с товарами. Вздумалось царю женить гостя, привел тридцать девиц и приказал выбирать невесту; в народных сказках Морской Царь предлагает доброму молодцу выбрать себе в жены одну из своих дочерей. Лёг спать Садко с избранной девою: со полуночи, впросонье, накинул он левую ногу на молодую жену, а когда проснулся поутру — то сам очутился под Новгородом, а левая нога его в Волх-реке4. Итак, Царь Морской выдает за богатого гостя дочь свою реку Волхов: имя это в народной речи («за тую за реченьку Волхову») и в Новогородской летописи («чрез Волхову-реку») употребляется в женской форме, и потому фантазия без нарушения грамматического смысла могла олицетворить реку Волхову девою5. Приведенное сказание о свидании Садка с Морским Царем передается еще в следующей вариации: когда жребий указал виновного, взяли его корабельщики и спустили на воду на дубовой доске; с гуслями в руках поплыл Садко по морю и принесен был в палаты царя Водяника и супруги его царицы Водяницы: Пошла дощечка ко дну синя моря, Объявилось на дне царство великое, А во царстве пированьице — почестей пир
Во тыё во славно Оюян-море». Так поэтически, в античной форме, изображает народный эпос впадение реки в море: царь Водяник выдает дочь свою реку замуж на чужую сторону, в далекие области океана. Стал Садко в гусли играть, царь Водяник поскакивать, царица Водяница поплясывать, красные девушки хоровод водить — и было веселье с утра и до вечера; от тех плясок бесовских 1 Рыбник., 1, 370—2. 2 Абев., 306. 3 Сравни с малорусскою думою о «Черноморской буре» (Сборн. украин. песен, 48): за грех Алексея Поповича взбушевало Черное море. Говорит Попович: Добре вы, братцы, вчинете, Мене самого возьмете, До шiй белый камень причепете, Да-й у Чорнее море зопхнете. Стал Попович каяться — стала утихать и буря. 4 Кирша Дан., 337—343; у Рыбник., I, 380, Садко проснулся в Новегороде «о реку Чернаву на крутом кряжу». 5 Рыбник., III, 233. Окиан сине море всколыбалося, Кораблики все повыломало, Людей всех повытопило1. Очевидно, что Садко, чудесная игра которого на гуслях заставляет волноваться океан-море, заменил собою в предании древнейшего бога грозы и ветров: в завываниях грозовой бури предкам нашим слышались чародейные звуки гуслей-самогудов. Женитьба Садка на деве-реке, в первоначальном представлении мифа, была брачным союзом бога-громовника с облачною нимфою (см. I, 163 и далее); корабль, на котором плыл он по синему морю, — известная метафора тучи. Чтобы приостановить морскую бурю, Садко должен был порвать звонкие струны и прекратить игру на гуслях; позднейшая легендарная прибавка объясняет это вмешательством Николы-угодника, который является Садку во сне и приказывает: «Гой еси ты, Садко-купец, богатой гость! А рви ты свои струны золоты И бросай ты гусли звончаты; Расплясался у тебя Царь Морской, А синё море всколебалося, А и быстры реки разливалися, Топят много бусы2, корабли, Топят души напрасны». А и тут Садко-купец, богатой гость, Изорвал он струны золоты И бросает гусли звончаты; Перестал Царь Морской скакать и плясать: Утихло море синее, Утихли реки быстрые. Такое участие дает песня св. Николаю, потому что в народе он слывет скорым помощником и хранителем на водах (I, 241) и даже называется «морским» и «мокрым»3. Когда пронесется шумная гроза и замолкнут порванные струны гуслей-самогудов, т. е. стихнут громы и ветры, — вместе с тем успокоивается и морская пучина. С разобранными былинами о Садке стоит в близкой связи народная сказка о Морском (Водяном или Поддонном) Царе и его вещей дочери4. В одном варианте этой сказки Морской Царь прямо назван Окиан-море5; в других же списках роль его передается змею, черту и беззаконному Чуду-Юду. Этот славянский Нептун упоминается и в других сказках6. Как приноситель темных туч, которые помрачают собою небесный свет и нередко вредят созревающим жатвам, дождящий Перун 1 Рыбник., I, 365—9; III, 241—251. При этой встрече с Морским Царем Садко решает между ним и царицею спор о том, что на Руси дороже: булат-железо или красное золото? Тот же эпизод развивается и в сказке про Ивана Бессчастного. — Н. Р. Ск., V, 31. За решение спора Царь Морской награждает Ивана Бессчастного дорогими самоцветными камнями. Этот вопрос о металлах и подробность о самоцветных камнях стоят в связи с преданиями о кладах, лежащих в глубине вод и в горах-тучах. 2 Лодки. 3 Географич. Словарь Щекатова, III, 525. 4 Н. Р. Ск., V, 23; VI, 48, 49, 60, 61; VIII, стр. 529 и дал. ; Slov. pohad., 61—75; Эрбен, 103—112; Галь-трих, 26; Вольф, стр. 286—300; Сказ. Грим., 51, 56, 181; Ган, 54; Штир, 3; Матер, для изучен, нар. слов., 62, 94—100. 5 Труды Курск. губерн. статистич. комитета, 1, 518—520. 6 Н. Р. Ск., II, 21; VIII, 24. (Jupiter pluvius) издревле соединял в своем характере, вместе с благотворными свойствами, и черты существа демонического; тот же двойственный характер был усвоен и Морскому Царю, который (как уже доказано) первоначально был дождящим громовником. Оттого так обыкновенна в народных сказках замена Морского Царя — чертом. В немецкой сказке, напечатанной в сборнике Гальтриха, пекельный князь, тождественный с нашим Морским Царем, сохраняет все атрибуты древнейшего божества гроз: он обладает чудесным бичом (= молниею), удары которого заставляют потрясаться все царство и вызывают несчетное воинство; он бросается к молочному пруду и, опившись кипучего молока (= дождя), лопается с ужасным треском и гибнет — подобно тому как пропадает разбитая громом и пролившаяся дождем туча. Название Чудо-Юдо подтверждает ту же мысль: оно большею частию придается мифическому змею (дракону-туче), и это имеет основание: слово чудо (чоуд, щуд, чудовище = диво, дивище) в старину означало великана1, а известно, что в давнюю эпоху развития религиозно-поэтических воззрений на природу все ее могучие силы (вихри, буря и гроза) олицетворялись в титанических образах великанов. Предания о змеях и великанах стоят в самом тесном и близком сродстве, и, по свидетельству сказки, Морской Царь принимает на себя образ змея. Юдо = Иуда — имя, которое в период христианства стали придавать черту и другим демоническим существам; в Германии Иуде Искариоту поверье дает красную бороду — отличительный признак Донара2. В числе названий, которыми обозначаются водяные, Гримм приводит новосредненемецкое meerwunder3. Содержание сказки о морском владыке и его дочери в кратких словах таково: едет царь домой, а день был знойный — солнце так и печет! От великой жажды припадает царь брюхом наземь и начинает глотать студёную воду из озера; тут ухватил его за бороду Морской Царь и до тех пор не хотел выпустить, пока не дал пленник обещания уступить ему то, чего дома не ведает. А в то время царица родила сына. По договору с Морским Царем, Иван-царевич, достигнув юношеских лет, отправляется в подводное царство; приходит на синё море и прячется за кусты. Вот прилетели Двенадцать голубок (утиц, лебедушек), сбросили свои крылышки (или перышки), обернулись красными девицами и стали купаться: то были дочери Морского Царя. Иван-царевич подкрался потихоньку и взял крылышки Василисы Премудрой. Девицы искупались, разобрали крылышки и улетели голубками; оставалась одна Василиса Премудрая. Стала она упрашивать доброго молодца возвратить ей крылышки; царевич отдает их под условием, чтобы прекрасная дева согласилась быть его невестою. В некоторых вариантах место Василисы Премудрой занимает Лебедь-птица, красная девица. Эти лебединые девы (о которых подробнее см. гл. XXIII), по первоначальному своему значению, суть олицетворения весенних, дождевых облаков; вместе с низведением преданий о небесных источниках на землю лебединые девы становятся дочерьми Океан-моря и обитательницами земных вод (морей, рек, озер и криниц). Таким образом они роднятся с нимфами, никсами, эльфами и русалками; последние, по мнению поселян, состоят под началом у дедушки-водяного. Согласно с этим, лебединым девам придается вещий характер и мудрость; они исполняют трудные, сверхъестественные задачи и заставляют подчиняться себе самую природу. Имя лебедь, употребляемое в народной речи большею частию в женском роде, 1 Словарь церковнослав. яз. Востокова, II, 570; Старосв. Банд., 597. 2 Die Götterwelt, 191. 3 D. Myth., 455. означает собственно: белая (светлая, блестящая; лат. albus, сабин, alpus, славян. лаба, лабе = нем. alp, elb, älf); такое коренное его значение впоследствии подновлено постоянным эпитетом: белая лебедь. Пока народ относился сознательно к этому слову, он вправе был прилагать его к белым облакам, озаренным лучами весеннего солнца, и к светлым струям источников и рек. Так получила название река Лаба = Эльба; подобно скандии, elf, имя это употребляется и как нарицательное, означающее вообще реку; у чехов встречаем выражение: bilý Dunaj, у болгар: бел Дунав1. Одна из наиболее любопытных старинных бьшин содержит в себе рассказ о том, как богатырь Поток женился на вещей красавице, которая впервые явилась ему на тихих морских заводях в виде белой лебеди. Предание, записанное Нестором2, упоминает о трех братьях Кие, Щеке и Хориве и сестре их Лыбеди; первый дал название Киеву, два других брата горам Щековице и Хоревице; Лыбедь — старинное название реки, впадающей в Днепр возле Киева3. Иван-царевич приходит в подводное царство, в котором так же, как и на земле, цветут луга и рощи, текут реки и светит солнце: это — воздушная, заоблачная страна, где сияют небесные светила, растут райские цветы и деревья и шумят дождевые потоки. Морской Царь возлагает на царевича трудные, неисполнимые для простого человека подвиги; все совершает за него Василиса Премудрая. В заключение разнообразных испытаний велено было молодцу выбрать себе невесту из двенадцати дочерей Морского Царя, и он выбирает самую хитрую и прекрасную — Василису Премудрую4. Женился царевич на своей суженой и задумал уйти с нею из подводного царства. Бегство любящей четы сопровождается разными превращениями, чтобы в этой перемене образов утаиться от погони; а преследует беглецов Морской Царь с своим воинством: по указанию немецкой и новогреческой редакций, он несется черною тучею, сверкающею молниями. В числе превращений, принимаемых на себя беглецами, особенно интересно следующее: вещая дева обращает своего милого рыбою (окунем), а сама делается речкою. Разгневанный Морской Царь заклинает ее: «будь же ты речкою целые три года!» Итак, дочь Морского Царя возвращается в свое первобытное стихийное состояние, подобно тому, как Садко лёг свечеру спать с красной девицей и накинул на нее со полуночи левую ногу, а наутро проснулся под Новгородом, а левая нога в реке Волхове. В этой сказочной поэме описывается весенний брак облачной девы с юным богом-громовником, который сходится с нею в подводной области Морского Царя, т. е. в море темных, грозовых туч, облегающих небо. По редакции новогреческой, когда царевич попадает к Морскому Царю, то родная страна его одевается в траур и не прежде сбрасывает черные покровы (= просветляется) как по счастливом возврате его домой. Убегая из подводных владений Морского Царя, вещая дева разливается речкою, т. е. дева эта только тогда освобождается из облачных пучин и является на этот свет, когда из моря небесных туч побегут на землю дождевые потоки: течь в некоторых славянских наречиях употребляется в смысле убегать (I, 248—9). Об одной кринице, в четырех милях от Белграда, рассказывается такое предание: красавица Параська, взятая в плен татарами, попала в гарем паши, но ос- 1 Ист. очер. рус. слов., I, 240—1; Потебн., 90. 2 П. С. Р. Л., I, 4. 3 Географ. Словарь Щекатова, III, 1214. 4 И в песне о Садке Морской Царь приказывает удалому купцу выбирать себе невесту. Стал Садко выбирать: много девиц пропустил мимо, а шла позади Чернавушка — ту и взял за себя. Именем Чернавы названа и та река, около которой (вместо Волхова) очутился поутру новобрачный. — Рыбник., I, 379. тавалась непреклонною; раз ночью войдя в ее покой, паша увидал ангела, готового защитить деву, и, пораженный ужасом, удалился, не замкнув двери. Параська вырвалась на свободу и побежала вдоль лимана, но посланная за нею погоня нагнала беглянку в скалах и хотела уже схватить ее, как вдруг она разлилась чистою криницею1. Имя красавицы указывает на связь ее с мифическою Пятницею = богинею весенних гроз (Фреею). По свидетельству народных былин, некоторые сильномогучие богатыри и их жены, умирая, разливались широкими, славными реками. Расселяясь по Европе, славяне дали рекам те древнейшие названия, вынесенные ими с Востока, которые изначала употреблялись как нарицательные имена реки или воды вообще. Так, названия: Сава, Драва, Одра (Одер), Ра, Упа, Ока, Дон, Дунай, Двина — арийского происхождения и имеют в санскрите родственные себе формы и корни с указанным общим значением: dhuni, dhûni (река) доселе удерживает свой первоначальный смысл на Кавказе, где у осетинов формы дун и дон означают всякую реку и воду; у славян же Дон перешло в собственное имя, а форма дун с окончанием ав образовала: Дунав и потом Дунай2. Слово Дунай, служащее собственным именем известной реки, до сих пор употребляется и как нарицательное для всяких больших и малых рек; примеры можно видеть в галицких и польских песнях: «за реками за дунаями»3. Такие нарицательные названия, придаваемые земным рекам, равным образом могли служить и для обозначения водоносных туч. Те и другие, как мы знаем, роднились в мифических сказаниях народа, и верования, касавшиеся собственно небесных потоков, были прикрепляемы к земным водам, на берегах которых обитало племя. Пока предание владычествовало над всем строем жизни, локализация мифов продолжалась при каждом новом переселении. Вот почему, согласно с древнейшим представлением громоносных, дождевых туч мощными великанами божественной породы, народный русский эпос олицетворяет знакомые ему большие реки в виде богатырей старого времени; богатырь (от слова бог) есть существо божественное и потому наделенное необычайными силами и великанскими размерами, приличными грозным стихиям природы. Как индийцы признавали божеством Ганг, немцы — Рейн, так славяне соединяли божеские свойства с Дунаем, Днепром, Западным и Южным Бугом и другими значительными реками. Название Буг есть только особая форма слова бог, чешск. bůh4, и в статейном списке XVII века вместо: «Буг-река» встречаемся с формою: «Бог-река»5. Содержание былин о речных богатырях вводит нас в область стародавних мифических воззрений. Наезжал Дунай-богатырь в чистом поле молоду Настасью королевичну: эта героическая, сильномогучая дева рыскала по свету удалою поленицею; под нею был чудный конь — на два выстрела из-под копыт камни вымётывал. Крикнула она зычным голосом «по-змеиному» — в поле травы повянули, цветики осыпались, камни раскатилися. Стали витязи пробовать свою силу, ударились палицами — палицы поломалися, ударились саблями — сабли пощербилися, сходились в рукопашную и 1 Ч. О. И. и Д. 1865, III, 216. 2 Пикте, I, 141. 3 Ч. О. И. и Д. 1863, III, песни галиц. и угорек. Руси, 24, 111 и др. 4 Звук о в наречии малорусском переходит в и, а в русинском, карпатском в у: вместо бог говорят биг, буг (буиг, 6jyг), вместо овца — вивця, вувця, вjувця. — Мысли об истор. рус. яз., 44. В грамотах князей поморянских встречаем имена: Бугислав. Лютебуг, Ютербук = Богослав. Лютобог, Ютробог. — Р. И. Сб., I, ст. Шафарика, 73—74; белорус. пан Бук — Господь Бог (Этн. Сб., II, 117). 5 Записки Одесск. общ. истории и древн., II, отд. 2 и 3, 592. водились с утра до вечера и с вечера до бела света; наконец Дунай осилил и свалил наземь супротивника, хочет вынуть из него сердце горячее, но увидел белые женские груди и признал королевну. Тут они промеж себя поладили, взял Дунай королевну замуж, и поехали вместе в славный Киев-град. Приехали ко князю Владимиру; на почестном пиру охмелел Дунай-богатырь и стал хвастаться своим молодечеством. Говорит ему Настасья-королевична: «не хвастай, тихий Дунай Иванович! если на стрельбу пойдет, то нет нигде супротив меня стрельцов. На твою-то молодецкую головушку Я кладу свое колечико серебряно; Три раза из лука калену стрелочку повыстрелю, Пропущу-то скрозь колечико серебряно, И не сроню-то я колечика с головушки».
Протекала речка Дунай-река, А где пала Настасьина головушка — Протекала Настасья-река. Или: Испод этого спод местечка Протекали две реченьки быстрыих, И на две струечки оны расходилися2.
Тут пади головушка и сера гуся! — и упал на острие. Тут-то от них протекала Дон-река От тыя от крови христианския, От христианския крови от напрасныя, Глубиною река двадцати сажень, А шириною река сорока сажень3.
Такое же начало имела, по народному преданию, и Сухман-река (Сухона?). Поехал Сухман-богатырь в чистое поле, приезжает к Непре-реке и видит: течет она не по-старому, не по-прежнему, вода с песком помутилася. На вопрос: что с нею сталося? испроговорит матушка Непра-река: «как же мне было течь по-старому, когда стоит за мной сила татарская — сорок тысячей; мостят они мосты калиновые — «Днем мостят, а ночью я повырою; Из сил матушка-река повыбилась!» Перескакивал Сухман на своем добром коне на другой берег, выдергивал дуб с коренем и напускался на силу татарскую, всех перебил поганых, но и сам получил три раны кровавые. Умирая, богатырь причитывал: «Потеки Сухман-река От моея от крови от горячия, От горячия крови от напрасныя»1.
Народные предания относятся к рекам, озерам и потокам, как к существам живым, способным понимать, чувствовать и выражаться человеческою речью. О Волге и Вазузе в Тверской губ. рассказывают: «Волга с Вазузой долго спорила, кто из них умнее, сильнее и достойнее большего почета. Спорили-спорили, друг друга не переспорили и решились вот на какое дело. «Давай вместе ляжем спать, а кто прежде встанет и скорее придет к морю Хвалынскому, та из нас и умнее, и сильнее, и почету достойнее». Легла Волга спать, легла и Вазуза. Ночью встала Вазуза потихоньку, убежала от Волги, выбрала себе дорогу и прямее и ближе и потекла. Проснувшись, Волга пошла ни тихо, ни скоро, а как следует; в Зубцове догнала Вазузу 1 Рыбник., I, 26-32. 2 Рус. Вест. 1862, III, 37-38; История Росс. Щербатова, I, 190. да так грозно, что Вазуза испугалась, назвалась меньшою сестрою и просила Волгу принять ее к себе на руки и снести в море Хвалынское. И до сих пор Вазуза весною раньше просыпается и будит Волгу от зимнего сна»1. Здесь олицетворены две реки, которые спорят о старейшинстве и пускаются вперегонку; обстановка басни очевидно снята с природы: покрываясь льдом, реки на зиму засыпают, а весною пробуждаются и, сбросив зимние оковы, разливаются от растаявших снегов и в быстром и шумном беге спешат снести свои обильные воды в далекое море, как бы перегоняя одна другую. Волга, принимая в себя побочные реки, по прекрасному поэтическому выражению русского народа, доносит их к синему морю на своих могучих руках (в своих объятиях). Это предание о Волге и Вазузе в других местностях России связывается с другими реками. Так ходит рассказ о споре между Днепром и Десною. Когда Бог определял рекам их судьбу, то Десна опоздала прийти вовремя и не успела выпросить себе первенство перед Днепром. «Постарайся сама опередить его!» — сказал ей Бог. Десна пустилась в путь, но как ни спешила — Днепр все-таки опередил ее и впал в море, а Десна должна была примкнуть устьем к быстрому Днепру2. В Тульской губ. подобный же рассказ относится к рекам Дону и Шату, которые обе берут свое начало в Иван-озере и, следовательно, как бы рождаются от него. У Ивана-озера было два сына: Шат и Дон, почему последний и называется в песнях Иванович. Шат, против воли родительской, захотел погулять в чужедальних сторонах, отправился странствовать, но куда ни приставал — нигде его не принимали; прошатавшись без пользы, воротился он домой. Дон же, за свою постоянную тихость («тихий Дон»), получил родительское благословение и смело пустился в дальнюю дорогу. На пути повстречал он ворона и спросил: куда он летит? — К синему морю, — отвечал ворон. «Отправимся вместе!» Вот достигли они моря. Дон подумал: если нырну через все море, то и его утащу за собою. «Ворон! — сказал он, — сослужи мне службу: я нырну в море, а ты полетай на другую его сторону, и как скоро долетишь до берега — каркни». Дон нырнул в море, ворон полетел, каркнул — да слишком рано; Дон так и остался, каким поднесь его видим3. О реках Доне и Шате существуют в народе следующие две поговорки: «Шат шатался сглупу, да упал в Упу; а Дон покатился в поле, да женился на море»4; «два брата родные и оба Ивановичи, да один Дон, а другой Шат», т. е. один — дельный, а другой — шатун5. Г. Боричевский6 записал белорусское предание о реках Днепре и Соже, начало которого скопировано с библейской истории Исава и Якова. Был-жил слепой старик Двина; у него было два сына: старший — Сож, младший — Днепр. Сож был буйного нрава, таскался по лесам, горам и полям; а Днепр отличался кротостию, сидел все дома и был любимцем матери. Сожа не было дома, когда мать обманом заставила старика-отца благословить на старейшинство младшего сына. Двина изрек ему благословение: «разлейся, мой сын, рекою широкою и глубокою, протекай города, омывай села без счету до синего моря; твой брат да будет тебе слугою. Богатей и тучней до конца веков!» Днепр разлился рекою по тучным лугам и дремучим лесам; а Сож на третий день воротился домой и стал жаловаться. «Если хочешь повелевать братом, — сказал ему отец, — беги скорее скрытыми путями, непроходными 1 Н. Р. Ск., IV, 40. 2 Москв. 1846, XI—XII, 154. 3 Ibid., 1852, XIX, 101-2. Тульск. Г. В. 1852, 27. 4 Тульск. Г. В. 1857, 26. Сличи выше о выдаче Морским Царем дочери-реки замуж в океан-море. 5 Послов. Даля, 802. 6 Нар. сл. раз., 183—5. темными лесами, и если обгонишь брата, то он да послужит тебе!» Сож пустился в погоню местами непроходимыми, размывал болота, прорезывал овраги и рвал корни дубов. Днепру сказал о том ястреб, и он прибавил бегу, прорезывая высокие горы, чтобы не сворачивать в сторону. А Сож уговорил ворона лететь прямо к Днепру, и только обгонит его хоть на шаг — каркнуть три раза; сам же нырнул под землю, рассчитывая выскочить наверх по крику ворона и таким образом опередить брата. Но ястреб напал на ворона; ворон закаркал прежде, нежели обогнал реку Днепр; Сож выскочил из-под земли и со всего размаху впал в днепровские воды. Замечательно участие, принимаемое в состязании рек вороном и ястребом, что опять-таки указывает на древнейшую связь народных сказаний о реках с мифическими представлениями дожденосных туч; ибо и ворон и ястреб были обычными олицетворениями этих последних. Сохранилось еще следующее сказание о Днепре, Волге и Западной Двине: реки эти были прежде людьми, Днепр был брат, а Волга и Двина — его сестры. Остались они сиротами, натерпелись всякой нужды и придумали наконец пойти по белу свету и разыскать для себя такие места, где бы можно было разлиться большими реками; ходили три года, разыскали места и приостановились все трое ночевать в болотах. Но сестры были хитрее брата; едва Днепр уснул, они встали потихоньку, заняли самые лучшие, отлогие местности и потекли реками. Проснулся поутру брат, смотрит — далеко его сестры; раздраженный, ударился он о сыру землю и в погоню за ними понесся шумным потоком по рвам и буеракам, и чем дальше бежал — тем больше злился и рыл крутые берега. За несколько верст до впадения гнев его утих и он спокойно вступил в морские пучины; а две сестры его, укрываясь от погони, разбежались в разные стороны. Вот отчего Днепр течет быстрее Двины и Волги, вот почему у него много рукавов и порогов1. Вышеприведенная былина про новгородского гостя Садка рассказывает, что Морской Царь наделил его великими богатствами; другая старинная песня приписывает это Ильмень-озеру, которое олицетворяется добрым молодцем и называется братом Волги. Пльш однажды Садко по Волге-реке, отрезал великий сукрой хлеба, посыпал его солью и опустил в воду с этими словами: «спасибо тебе, матушка Волга! гулял я по тебе двенадцать лет — никакой скорби над собою не видывал. А иду я, молодец, в Новгород побывать». И провестилась ему Волга-река: «поклонись от меня брату моему, славному озеру Ильменю». Приехал Садко на Ильмень-озеро и правил ему поклон от Волги-реки:
Сестра тебе Волга челобитье посылает». Малое время позамешкавши, приходил от Ильмень-озера удалой добрый молодец и спрашивал: «как-де ты Волгу-сестру знаешь?» Садко рассказал; молодец дал ему позволение закинуть в озеро три невода, и торговый гость наловил множество рыбы и белой и красной и склал в три погреба; в какой погреб ни заглянет потом, а рыба вся превратилась в деньги — в серебро да в золото. Таков был подарок ему от славного Ильмень-озера2. Есть еще другое предание об этом озере. С западной стороны впадает в него небольшая речка, называемая Черный ручей. В давнее время поставил кто-то на Черном ручье мельницу, и взмолилась рыба Черному ручью, 1 Терещ., V, 43—44. 2 Кирша Дан., 266—274; далее, по просьбе Садка, Ильмень поучает его, как следует жить в Новгороде. прося у него защиты: «было-де нам и просторно и привольно, а теперь лихой человек отнимает у нас воду». И вот что случилось: один из новгородских обывателей ловил удочкою рыбу на Черном ручье; подходит к нему незнакомец, одетый весь в черное, поздоровался и говорит: «сослужи мне службу, так я укажу тебе такое место, где рыба кишмя кишит». — А что за служба? «Как будешь ты в Новегороде, встретишь там высокого, плотного мужика в синем кафтане со сборами, в широких синих шароварах и высокой синей шапке; скажи-ка ему: дядюшка Ильмень-озеро! Черный ручей тебе челобитье прислал и велел сказать, что на нем мельницу построили. Как ты, мол, прикажешь, так и будет!» Новгородец обещался исполнить просьбу, а черный незнакомец указал ему место, где скопилось рыбы тьма-тьмущая. С богатой добычею воротился рыболов в Новгород, повстречал мужика в синем кафтане и передал ему челобитье. Отвечал Ильмень: «снеси мой поклон Черному ручью и скажи ему про мельницу: не бывало этого прежде, да и не будет!» Исполнил новгородец и это поручение, и вот разыгрался ночью Черный ручей, разгулялось Ильмень-озеро, поднялась буря и яростные волны снесли мельницу1. Песенные сказания сохранили живое воспоминание о жертвенных приношениях морю и рекам. Как Садко чествовал хлебом-солью Волгу, так Илья-Муромец — свою родную Оку. Отправляясь с родины на богатырские подвиги, опустил он на прощанье корочку хлеба в Оку — за то, что поила и кормила его2. До сих пор простолюдины наши, после счастливого плавания, благодарят реку каким-нибудь приношением. Стенька Разин, по свидетельству Стрюйса, принес в дар Волге свою любовницу, пленную персидскую княжну. Распаленный вином, он сидел на краю ладьи и, задумчиво поглядывая на волны, сказал: «ах ты, Волга-матушка, река великая! много ты дала мне и злата и серебра и всякого добра, ты меня вскормила и взлелеяла, славою и честию наделила; а я ничем еще тебя не благодарствовал. На ж тебе, возьми!» С этими словами он схватил княжну и бросил в воду3. Случится ли кому утонуть в реке, особенно если это невинное дитя, — у немцев принято выражаться: «der flussgeist fordere sein jährliches opfer»4; про самовольных утопленников у нас говорится: «черту баран!» О некоторых источниках и озерах существует в Богемии убеждение, что в них каждый год суждено тонуть по человеку5. Если жертвоприношениями снискивалась милость водяных божеств, то, наоборот, непочтение к ним влекло за собой неминучую беду. По свидетельству одной старинной песни, подъехал молодец к реке Смородине и взмолился, чтоб указала ему брод. Провестилась река человечьим голосом — душой красной девицей:
Я про броды кониные, про мосточки калиновы, перевозы частые: Со броду кониного я беру по добру коню, С перевозу частого по седелечку черкесскому, Со мосточку калинова по удалому мóлодцу, А тебя безвременного молодца — Я и так тебя пропущу».
Переправившись через реку, стал молодец глупым разумом похвалятися: «сказали про реку Смородину — не пройти, не проехати чрез нее ни пешему, ни конному; а она-то хуже дождевой лужи!» Пришлось ворочаться доброму молодцу, не нашел он брода кониного — потопила его река Смородина в своих глубоких омутах, а топила — приговаривала: «Безвременный молодец! не я топлю, топит тебя похвальба твоя!»1. Это прекрасное предание напоминает нам поэтический рассказ Гомера о реках Ксанфе и Симоисе, преследующих своими ярыми волнами Ахиллеса; бешеная злоба рек вызвана тем, что герой запрудил их воды трупами убитых троянцев и, издеваясь, говорил врагам: «Вас не спасет ни могучий поток, серебристо-пучинный Ксанф! Посвящайте ему, как и прежде, волов неисчетных, В волны бросайте живых, как и прежде, коней звуконогих: Все вы изгибнете смертию лютой... »2 Подобное же участие в народных усобицах принимают реки и в славянском эпосе. Так в чешской песне о Забое бурные потоки губят врагов-немцев, которые хотят переправиться на другую сторону, а своих (чехов) невредимо выносят на берег. Когда Игорь ушел из половецкого плена и прибежал к Донцу, эта река (как повествует Слово о полку) приветствовала его: «княже Игорю! не мало ти величия, а (хану) Кончаку нелюбия, а русской земли веселиа». — «О Донче! отвечал Игорь, не мало ти величия, лелеявшу князя на волнах, стлавшу ему зелену траву на своих сребряных брезех, одевавшу его теплыми мглами под сению зелену древу, стрежаше е(го) гоголем на воде, чайцами на струях, чрьнядьми3 на ветрех». Игорь воздает честь Донцу за то, что лелеял его на своих водах, укрывал его мглою от вражеской погони, стлал ему по берегам мягкую траву и заставлял оберегать его покой речных птиц. Не так, говорит, поступила река Стугна; «худу струю имея» и пожрав чужие ручьи, она потопила юного Ростислава4. Понятно, почему Ярославна сочла долгом обратиться к Днепру с такою мольбою: «о Днепре-Словотицю5! ты пробил еси каменные горы сквозе землю половецкую, ты лелеял еси на себе Святославли носады (ладьи)... взлелей, господине, мою ладу (моего мужа) ко мне, а бых не слала к нему слез на море рано»6. У сербов уцелели клятвы: «вода га одниjела!» (в смысле: пропади без следа!) — «тако ме не прождрла пучина морска!» — «тако ме море не из]ело!»7. В сербской сказке герой, идучи к Судьбе за разрешением трудных вопросов, пришел «на jeднy воду, па почне викати: о водо! о водо! пренеси ме. А вода га упита: куда идеш? А он joj каже, куда иде. Онда га вода пренесе, па му рече: молим те, брате, 1 Кирша Дан., 296—8. В другой песне княгиня Марья Юрьевна, убегая из плена на святую Русь, просит быструю реку пропустить ее на другую сторону, и река княгини послушалась, сделала для нее переброды мелкие, переходы узкие. — Лет. рус. лит., кн. II, 124—5. Германцы не решались измерять глубины вод, чтобы не оскорбить божества; рассказывают, что однажды стал пловец бросать в воду лот, а оттуда раздался страшный голос: «станешь мерить, так я тебя пожру!». — D. Myth., 564. 2 Илиада, XXI. 3 Чернедь — чирок. 4 Рус. Дост., III, 234—241. 5 Словутич (словутный, славный) — эпитет этот до сих пор дается Днепру в малорусской песне; см. Приб. к Изв. Ак. Н. 1853 г., 218: «Днепру-словуте». 6 Рус. Дост., III, 216—8. В народной речи обыкновенны выражения: матушка-Волга или Ока, батюшка синий Дон или Днепр, и т. дал. — Рус. в св. посл., II, 30. В малорос. песне добрый молодец предлагает Днепру побрататься с собою. — Укр. песни Максимовича, 148. 7 Срп. н. послов., 36, 298—9. питaj Усуда (Судьбу), за што ja немам рода у себи?» Когда он нашел Судьбу, то спросил: «шта би то било, да она вода нема рода?» — «А Усуд му одговори: за то нема, што ниje човека никад удавила; але не шали се, не казу joj, док те не пренесе, jep ако joj кажеш — одмах he те удавити. Онда он захвали Усуду, па пohe куhи. Кад доhе на ону воду, вода га запита: шта je код Усуда? А он joj одговори: пренеси ме, пак hy ти онда казати. По што га вода пренесе, он потрчи, па кад одмакне подалеко, а он се осврне па повиче: о водо! о водо! ниси никад човека удавила, за то рода немаш. Кад вода то чуjе, а она се разлиjе преко обале, па за њим, а он бежи, те jедва утече»1. Немецкая сказка рассказывает, как никса увлекла в пруд молодого охотника; любящая жена его приходит к пруду и вызывает своего милого. Охотник выпрыгнул на берег, схватил свою подругу за руку и побежал с нею прочь от обманчивых мест; но едва они сделали несколько шагов, как поднялся весь пруд и с страшным шумом устремился на широкое поле — в погоню за беглецами, которых и покрыл водами2. По мере того, как поэтические олицетворения, придаваемые рекам, озерам и источникам, более и более отделялись от своей стихийной основы и получали в убеждениях массы независимое, самостоятельное бытие, воды стали рассматриваться, как жилища этих вымышленных существ. Самые обыкновенные житейские нужды требовали, чтобы человек селился у воды. Потому духи — обитатели колодцев, прудов, озер и рек, у которых селились родичи, были для них такими же близкими божествами, как и пламя, разводимое на семейном очаге. Народные поверья сообщают многие аналогические черты, которые обнаруживают сродство водяного с домовым и равно сближают их с эльфами, — и это понятно: как последний есть водворенный на очаге бог-громовник, так в первом узнаем представление о дождящем божестве, низведенное на земные потоки. В характере водяного доселе заметны следы этого древнейшего представления. Наши крестьяне называют его тем же именем дедушки, какое присваивается домовому; имя это дается иногда и лешему3, который первоначально также принадлежал к разряду облачных духов (см. гл. XVII). Когда сатана, рассказывает народ, со всем своим воинством был низвергнут с неба огненными стрелами Бога, то нечистые упали — одни в темные подземелья и адские вертепы, другие в леса и воды, иные в жилые дома, а иные остались навсегда вертеться в воздухе; так произошли духи подземные (карлики, жильцы горных пещер), лешие, водяные, домовые и воздушные бесы = крутящиеся вихри4. Это замечательное предание содержит в себе старинный миф о борьбе бога-громовника с демоническими силами, подновленный библейским сказанием о низверженных с неба гордых ангелах. В весенней грозе выступает Перун на битву с демонами, разит их своею громовою палицею, сбрасывает с воздушных высот вместе с падающими молниями и дождевыми ливнями и заставляет укрываться в ущелиях гор, в дремучих лесах и глубине вод (все это: горы, леса и воды — метафорические названия облаков). Как представители темных дожденосных туч, против которых направлены Перуновы удары, водяные смешиваются с нечистою силою; народные пословицы говорят: «был бы омут5, а черти будут»6; «всякому черту вольно в своем болоте бро-
дить»; «гдзе балота, туды-й черт»; «черт без балота ня будець, а балота без черта»1; «айдзе привык, черце? — а в болоце»2; «черт богато грошей мае, а в болоте сидить»; «ганя, як черт по болоту»; «в тихом омуте черти водятся» («у тихому болоти чорти плодяцця»); «из омута в ад как рукой подать!» — «все беси в воду и пузырья вверх!» — «ты черта крести, а черт в воду глядит»; «где черт ни был, а на устье реки поспел»; «мутит, як бис пид гриблею»3. Дедушка-водяной (водяник, водовик, vodnik, wodny muz = немец, wassermann) живет в омутах, котловинах и водоворотах рек, прудов или озер, живет и в болотах — и тогда называется болотняник4; особенно же любит он селиться под водяною мельницею, возле самого колеса. Выше (т. I, 147—151) было объяснено, что мельница принималась за поэтическое обозначение громоносной тучи и что именно в этом представлении кроется основа мифической связи водяного с мельницами. На каждую мельницу полагают по одному водяному, и даже более — если она имеет два и три постава: всякой водовик заведует своим колесом, или, как выражаются белорусы: «всякий черт на свое коло воду цягнет». В то время, когда колесо бывает в ходу и вертится с неуловимой быстротою, водяной сидит наверху его и брызжет водою. Мельник непременно должен быть колдун и водить дружбу с нечистыми; иначе дело не пойдет на лад. Если он сумеет задобрить водяного, то мельница будет всегда в исправности и станет приносить большие барыши; напротив, если не поладит с ним, то мельница будет беспрерывно останавливаться: водяной то оберет у шестерного колеса пальцы, то прососет дыру у самых вешников — и вода уйдет из пруда прежде, нежели мельник заметит эту проказу, то нагонит повод и затопит колеса5. Один мужик построил мельницу, не спросясь водяного, и за то последний вздул весною воды с такою силою, что совсем разорил постройку: рассказ, сходный с преданием о мельнице, которую разорили Ильмень-озеро и Черный ручей6. Водяной относительно мельницы является с тем же значением, с каким домовой относительно жилого дома; как ни одно жилье не может стоять без охраны усопших предков, почему и закладка его совершается на чью-либо голову, так точно со всякой новой мельницы водяной (по народному поверью) берет подать, т. е. увлекает в омут человека7. При постройке мельницы достаточно положить зарок на живую тварь: свинью, корову, овцу (намёк на древние жертвы) или человека, а уж водяник рано или поздно найдет свое посулённое и утопит в воде8; большая мельница строится не менее как на десять голов (Тамбов. губ. ). Народ представляет водяного голым стариком, с большим одутловатым брюхом и опухшим лицом9, что вполне соответствует его стихийному характеру. Вместе с этим, как все облачные духи, он — горький пьяница. Вино и мед были самыми употребительными метафорами дождя; припадая к тучам, бог Индра жадно тянул из них опьяняющий напиток (сому) и поглощал его в свое огромное 1 «В болоти не без черта». 2 «Де ти, черте, звик? — а в болоти». 3 Номис, 49, 58, 60, 62, 104; Приб. к Изв. Ак. Н. 1852, 33-34; 1853 г., 177, 191; Послов. Даля, 12; Архив ист.-юрид. свед., П, ст. Бусл., 79, 86, 102; Собрание 4291 послов., 21, 175. В заговоре, напечатанном у Сахарова (I, 33), читаем: «побегу я в темный лес на большо озерищо, в том озерище плывет челнище, в том челнище сидит черт с чертищей». 4 Доп. обл. сл., 11. 5 Совр. 1856, XI, смесь, 16-17; Приб. к Изв. Ак. Н. 1852, 36—37; Терещ., VI, 11-12. 6 Сын Отеч. 1839, т. VIII, 81. 7 Послов. Даля, 1041. 8 Совр. 1856, XI, смесь, 25. 9 Ibidem, 16. брюхо; античные сатиры и силены и родственные им лешие и черти отличаются теми же признаками. Водяные и нечистые духи любят собираться в шинках и проводить время в попойках, играя в кости1 и карты2. Уподобление дождя меду заставило признать водяного покровителем пчеловодства; исстари принято первый отроившийся рой собирать в мешок и, привязав к нему камень, топить в реке или пруду — в жертву водяному; кто так сделает, у того разведется много пчел3. В день св. Зосимы и Савватия пасечник, желающий иметь изобилие в меде, вынимает из улья сот и в двенадцать часов ночи отправляется к мельнице и погружает его в воду, произнося заклятие (см. т. I, 194—5). Так как урожаи зависят от дождящего Перуна, то (по мнению лужичан) появление водяного дает предвестие о будущих ценах на хлеб; одетый в балахон, края которого всегда мокры, он показывается на рынках и торгует рожь: если покупка состоится по высокой цене, то надо ожидать дороговизны (неурожая), а если по низкой, то хлеб будет дешев4. Водяные живут полными домохозяевами; в омутах, среди тростников и осоки, у них построены большие каменные палаты; у них есть свои стада лошадей, коров, овец и свиней, которых по ночам выгоняют они из вод и пасут на смежных лугах. Такие же стада находим у бога-громовника и великанов: это — знакомые нам зооморфические олицетворения облаков и туч. Водовики почти всегда женаты и имеют по многу детей; женятся они на водяных девах, известных у славян под разными названиями (моряны, водяницы, wodny zony, дунавки, русалки и пр. — см. гл. XXIII); вступают в связи и с людским миром, женясь на утопленницах и на тех несчастных девушках, которые были прокляты отцом или матерью и вследствие этого проклятия уведены нечистою силою в подводные селения. Погружаясь на дно рек и озер и задыхаясь в глубоких водах, смертные девы переходят в царство усопших душ и смешиваются с толпами стихийных существ, становятся эльфами и русалками (см. гл. XXIV) и потому делаются доступными любви водяного5. Когда в полноводие, от весеннего таянья снегов или от долгих проливных дождей, выступит река из своих берегов и стремительным напором волн поломает мосты, плотины и мельницы; то крестьяне думают, что все эти беды произошли от того, что водяные подпили на свадьбе, предались буйному веселью и пляскам и в своем разгульном поезде разрушили все встречные преграды6. Свадебное торжество, которое созерцал древний человек в грозовой буре, было перенесено им на весенние разливы рек; связь этого поверья с преданием о пляске Морского Царя, когда он выдавал свою дочь замуж за богатого гостя Садка, очевидна и не требует пояснений. Когда у
водяного должна родить жена, он принимает вид обыкновенного человека, является в город или деревню и приглашает с собой повивальную бабку, ведет ее в свои подводные владения и щедро награждает за труд серебром и золотом1. Рассказывают, что однажды рыбаки вытащили в сетях ребенка, который резвился и играл, когда его опускали в воду, и томился, грустил и плакал, когда приносили в избу. Ребенок оказался детищем водяного; рыбаки отпустили его к отцу — с условием, чтобы он нагонял в их сети как можно более рыбы, и условие это было им свято соблюдаемо2. Вода составляет существенное свойство, необходимую природу водяного: появится ли он в деревне — его легко узнают, потому что с левой полы его постоянно капает вода; где бы он ни сел, то место всегда оказывается мокрым. В своей родной стихии водяной непреодолим, а на земле сила его слабеет3. Хозяин известных вод, он на всем их пространстве обладает рыбами и другими животными, какие только там водятся; все, что ни случается на реках, прудах или озерах, — творится по его воле: он бережет пловца в бурную погоду, дает рыбаку счастливый улов, смотрит за его неводами и бреднями и в то же время, согласно с разрушительными свойствами олицетворяемой им стихии, склонен к злым проказам. Все беды на воде бывают от него: он заманивает пловцов в опасные места, перевертывает лодки, размывает гребли и плотины, портит рыболовные снасти и пугает скотину на водопое. Случается, что рыбаки, подымая невод, вытаскивают вместе с рыбою и водяного деда, который тотчас же разрывает сеть, ныряет в воду и вслед за собою выпускает всю пойманную рыбу. Один рыбак, завидя, что по реке плывет тело утопленника, взял его в лодку, но, к ужасу его, мертвец вдруг ожил: вскочил, захохотал и бросился в омут. Так подшутил над ним водяной4. Обыкновенно водяник ездит на соме, и в некоторых местностях рыбу эту не советуют употреблять в пищу, потому что это — чертов конь; пойманного сома не следует бранить, чтобы не услыхал водяной и не вздумал отомстить за него 5. Если же водяному придет охота оседлать крестьянского коня, быка или корову, то бедное животное под ним подламывается, вязнет в тине и издыхает. Чтобы охранить от этой беды своих лошадей и коров, во время переправы их через реку, поселяне чертят на воде крест ножом или косою (= эмблемы Перунова оружия). Об утопленниках думают, что их увлекает водяной, и если бы не он — то, по мнению простонародья, никто бы и не тонул. Труп утопленника потому и бывает раздутым, посинелым, что его давил водяной. Раз охотник полез в воду доставать застреленную утку; тут ухватил его кто-то за шею и потащил на дно; насилу топором отбился, а шея-то вся в синяках — так и знать, следы, где были пальцы водяного! В Малороссии дети — прежде, нежели станут купаться, причитывают нараспев:
Не ломай кистóк; Ти з' воды, а я в воду.
Темные омуты и водовороты, где живут водяные, считаются самыми опасными местами; кто решается переплыть их, тот рискует на верную гибель. Не следует купаться без шейного креста и после солнечного заката: крест — верная защита от демонского наваждения, а ночь — время усиленной деятельности водяного. «Какое теперь купанье, — говорят крестьяне после захождения солнца, — теперь водяной зажил!» Точно так же, проснувшись ночью, не должно пить воду: «как пить ночью, коли водяной зажил! того и смотри — водяная хворь привяжется». О страдающих этою болезнью говорят: «верно, выпил не благословясь!» Это поверье о наслании водяным болезни служит новым доказательством связи его с эльфами (см. гл. XXII). Заживает водяной ночью, т. е. по первоначальному значению мифа — во мраке дожденосных туч, заволакивающих небо и претворяющих светлый день в темную ночь. Наравне с ночным временем, и вся неделя, в которую приходится праздник Ильи-пророка, признается опасною для купанья; в эти дни, посвященные громовнику, Перун производит грозы, а водяной ищет себе жертв. При дневном свете водяной большею частию скрывается в глубине1, а в ночном сумраке выплывает наверх и даже выходит на берег расчесывать гребнем свои волосы. В лунные ночи он хлопает по воде ладонью — и звучные удары его далеко слышны по плесу, или ныряет с неуловимою для глаз быстротою: среди совершенной тишины вдруг где-нибудь заклубится, запенится вода, из нее выскочит водяное чудо и в тот же миг скроется, а в полверсте от этого места снова клубится и пенится вода и снова выставляется голова водяного2. В ночную же пору дерутся водяные с лешими, отчего идет по лесу грохот и треск падающих деревьев и громко раздается во все стороны шум плещущих волн3: поверье, намекающее на битвы грозовых духов; грохот и треск в лесу и звучные удары по воде соответствуют громовым раскатам, от которых сокрушаются темные дебри облаков и льются дождевые потоки. Чехи убеждены, что над теми людьми, которым судьба определила утонуть, водяной получает таинственную власть, которую ничем нельзя отклонить. Доныне в Богемии рыбаки неохотно соглашаются подать помощь утопающему; они боятся, чтобы водяной не лишил их за это счастия в рыбной ловле и не утопил бы их самих при первом удобном случае. Здесь рассказывают, что водяной нередко сидит на берегу, с дубинкою в руках, на которой развеваются разноцветные ленты. Эти ленты оказываются вблизи водяными порослями и травами; ими он приманивает детей, и как скоро это удается ему — схватывает их и безжалостно топит в воде4. На Руси видали его плавающим на чурбане или коряге: он сидит на ней голый, весь в тине, имея на голове высокую боярскую шапку, свитую из зеленой куги, и вокруг тела зеленый пояс из той же травы5. Олицетворяя источники и реки в живых человеческих образах, фантазия растущие в их водах и по берегам травы обратила в уборы созданных ею мифических существ. Лужичане цветовую или семенную почку тро- 1 Только во время дождя, идущего при солнечном сиянии, он выходит из воды и греется, сидя на берегу. — Громанн, 233. 2 О. 3. 1848, IV, смесь, 145—6; V, 24; Абев., 68; Иллюстр. 1845, 298. 3 Терещ., VI, 135; Сын Отеч. 1839, IV, 81. 4 Громанн, 11—12. 5 Иллюстр. 1845, 298. стника называют wodneho muža porsty, potacžky, lohszy1. Но как вообще травы и растения уподоблялись волосам матери-земли и орошающих ее вод (I, 72), то метафора эта в применении к водяным духам и девам породила сказание о зеленых волосах и бороде деда-водяника и зеленых косах русалок2. Немецкие сказания также нередко дают никсам зеленые волоса, зеленую одежду и зеленые шляпы3. Подобно домовому, который все тащит из соседских кладовых и амбаров в свой собственный дом, — водяной ухитряется перезывать к себе рыбу из чужих рек и озер4. Так объясняют простолюдины умаление и совершенное исчезание рыбы в тех или других водах. Объясняют это и несколько иначе, уверяя, что один водяной проиграл все свое добро другому. Так о водяниках Кончозерском и Пертозерском рассказывают, что они, как соседи, играли в карты (позднейшая замена старинной игры в шары), и первый выиграл у последнего всю ряпушку; с тех пор рыба эта перестала ловиться в Пертозере5. Летом водяной бодрствует, а зимою спит; ибо зимние холода запирают дожди и застилают воды льдами. С началом весны (в апреле), когда зачинается новая жизнь, когда домовой меняет свою шкуру и обнаруживает бешеную страсть все ломать и портить, водяной пробуждается от зимней спячки — голодный и сердитый; с досады он ломает лед, вздымает волны, разгоняет рыбу в разные стороны, а мелкую и совсем замучивает. В этом предании прекрасно выражена мысль о пробуждении вод от зимнего сна: с полным разгулом несется проснувшаяся река, сбрасывая с себя ледяные покровы и напором полой воды и льдин снося мосты, гати, мельничные снасти и прибрежные склады и строения. В Архангельской губ. о прибывающей воде говорят, что она заживает6. Около этого времени гневного водяного ублажают жертвами. Крестьяне покупают миром лошадь, не торгуясь в цене; три дня откармливают ее хлебом и конопляными жмыхами; потом спутывают ей ноги веревкою, на шею надевают два жернова, голову обмазывают медом, в гриву вплетают красные ленты и в полночь опускают в прорубь (если стоит еще лед) или топят среди реки (если лед прошел). Три дня дожидается водяной этого гостинца, выражая свое нетерпение колыханием воды и глухим стоном. Задобренный приношением, он смиряется (см. т. I, 324). С своей стороны рыболовы чествуют водяного жертвенным возлиянием; старший из них выливает в реку масло, приговаривая: «вот тебе, дедушка, гостинцу на новоселье! люби да жалуй нашу семью»7. Мельники, чтобы водяной не разорвал плотины, однажды в год приносят ему в дар откормленную черную свинью; кто этого не делает, того он замучивает во время сна (сравни с поверьями о домовых марах), а плотину наверно размоет8. Как петух, служивший символом огня, был посвящен домовому и считался лучшею для него жертвенною яствою, так гусь, представитель водной стихии, посвящался водяному. Ес- 1 D. Myth., 455—7. Зелень, плавающую на поверхности пруда, чехи считают кожею убитого водяного. — Громанн, 233. 2 Терещ., VI, 124; Сын Отеч., IV, 80. 3 Beiträge zur D. Myth., II, 281—2. 4 Сахаров., II, 81. 5 Сын Отеч. 1839, IV, 81; Терещ., VI, 135. 6 Обл. Сл., 62. 7 Сахаров., II, 21; Послов. Даля, 978. 8 Терещ., VI, 11-12. ли выкинет из трубы, то с целию предохранить дом от пожара опускают в нее живого гуся: средство это, по народному поверью, так же спасительно, как и вода, заливающая огонь. Гуси и утки все лето живут на реках, озерах и прудах, под надзором и охраною дедушки водяного1; а на зиму покидают оцепенелые воды. В половине сентября, когда становится ощутительно приближение зимы, водяному приносят гуся, как прощальный дар — в благодарность за то, что сторожил домашних гусей и уток в продолжение лета2. В мифических сказаниях древности облака и тучи были уподобляемы рыбам, плавающим в воздушном океане. Это представление сочеталось и с теми человеческими образами, в каких фантазия олицетворяла небесные и земные источники. Водяные духи и девы то совершенно превращаются в рыб, то являются с смешанными формами человека и рыбы. Так греческие сирены, немецкие никсы, славянские моряны и русалки с головы по пояс представляются юными девами чудной, обольстительной красоты, а ниже пояса имеют рыбий хвост. Выставляя из вод свои прекрасные головы, белоснежные плечи и груди, они поют чарующие песни и манят к себе неосторожных юношей, которые, будучи не в силах противиться страстному наитию любви, бросаются в волны и тонут в предательской стихииз. Народные русские сказки говорят о вещих («мудрых») девах, которые плавают в морских и речных водах то белыми лебедями, то златоперыми рыбками; пойманная на удочку и кинутая наземь, рыбка эта оборачивается красной девицей, выходит замуж за сказочного героя, всех пленяет красотою и всех превосходит силою чародейного ведения4. В польской редакции той же самой сказки герой закидывает в воды уду-самоловку с серебряной волосенью, с золотым поплавком и ловит русалку — полудеву, полурыбу, одаренную дивною красотою и очаровательным голосом5. По древнепоэтическим воззрениям, в весенней грозе бог-громовник выступал на ловлю рыбы-тучи и закидывал для того в небесные воды уду-молнию, или он преследовал легконогую облачную нимфу, и как скоро настигал ее — делил с нею любовь. Оба эти представления фантазия соединила вместе: рыба, пойманная сказочным героем, превращается в вещую деву, с которою он и вступает в брачный союз. Ходит еще на Руси следующий интересный рассказ: один молодой промышленник каждый вечер играл на гуслях в своей гальёте, и как только заиграет — слышно было, что кто-то пляшет перед ним. Захотелось ему узнать, что бы это значило? и вот он спрятал под черепком зажженную свечу, и когда вдруг осветил ею гальёту — перед ним стояла бледнолицая красавица с русыми косами: то была русалка, или по другому варианту — проклятая отцом девица, которая проживала у нечистых в морской глубине6. Подобный же рассказ находим в хорутанских приповедках, где героинею является девица, которая еще ребенком была похищена и унесена в море; там ее вскормили морские девы, научили пляскам и белое тело ее об-
лекли рыбьей чешуею1. На Украйне существует поверье, что когда играет (= волнуется, шумит) море — на поверхность его выплывают морские люди — «що половина чоловика, а половина риби» и поют песни; чумаки приходят тогда к морю, слушают и научаются тем славным песням, которые потом распевают по городам и селам?. В других местах этих «морских людей» называют фараонами, смешивая старинное предание о морянах с библейским сказанием о Фараоновом воинстве, потонувшем в волнах Чермного моря. Рассказывают, что люди эти — с рыбьими хвостами и что они обладают способностью предсказывать будущее. В суеверно настроенном воображении крестьян Саратовской и других губерний омуты населены нечистыми духами-оборотнями, принимающими на себя образы различных рыб; большая опасность угрожает тому рыбаку, который ударил бы в такую рыбу острогою. По народным рассказам, известным в северо-восточной России, водяной часто оборачивается рыбою и по преимуществу — щукою3. 1 Сб. Валявца, 241—2. К разряду этих мифических танцовщиц должны быть отнесены и те сказочные царевны, которые так были пристрастны к танцам, что каждую ночь уходили в подземное царство (= в страну темных туч), предавались там неистовым пляскам и всякий раз изнашивали по паре новых башмаков. — Н. Р. Ск., VI, 56; VIII, стр. 525—6; Матер, для изуч. нар. слов., 36—37; Кульда, I, 86; Сказ. Грим., 133. 2 Москв. 1846, XI-XII, 154; Кулиш, II, 36. 3 Совр. 1856, XI, смесь, 22—24; Владим. Г. В. 1844, 52; С.-Петерб. Ведом. 1865, 65; Дух Христиан. 1861—2, XII, 275. Греки представляли Тритона (водяного бога) с длинным рыбьим хвостом. жүктеу/скачать 4.02 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|