Поэтоград

Операция «Большой вальс»

Это случилось в середине мая 1943 года. Шли обычные занятия в нашей школе, в том числе и в нашем 6 «А» классе. Как вдруг с улицы раздался чей-то мальчишеский крик: «Немцев ведут, фашистов. Бей гадов!» И ещё: «Давай камней, комьев земли!..»

Урок прекратился. И вот я уже на улице, бросаю камень, потом ещё и удивляюсь тому равнодушию, с которым встречают нашу атаку немцы. Они униженно и подавленно идут дальше по десять человек в ряд. Только слегка заметно колышется их грязно-зелёная колонна. Вид у них безразлично-усталый. Их привезли сюда из-под Сталинграда.

К нам подходит пожилой конвоир, что-то говорит, делает осуждающий жест рукой. И камни как-то сами собой выпадают из моих рук. Я растерян, оглядываюсь назад и вижу Юру Чалова (его отец погиб на фронте). Камней, оказывается, он вообще не бросал. Просто обводил пленных каким-то странным, напряжённым взглядом.

Колонна немцев всё ещё поднимается от берега Волги по Троицкому взвозу, а её голова тем временем уже достигает Пешего базара. Оттуда появляются человек пятнадцать инвалидов войны. С бешеным матом врезаются они в аккуратные немецкие шеренги. Конвоиры пытаются сдержать инвалидов, но всё безуспешно. Я не подхожу туда близко, издали вижу, как над толпой взвивается и опускается костыль дяди Тиши из соседнего двора. Потом какому-то немцу рассекают висок. Кровь заливает бледное лицо, струится по мундиру, капает на булыжную мостовую.

И тогда изменяется настроение людей: инвалиды уходят на своё обычное место около Пешего базара, расходятся зрители. Я чувствую явное облегчение. Больше такого побоища в наших местах не случалось.

Через пару дней на баржах привезли ещё и пленных венгров. Когда колонна проходила мимо, я обратил внимание на высокого исхудавшего пленного венгра. Свою оливкового цвета шинель он нёс в руках, иногда поднимал голову и смотрел далеко поверх передних рядов. Не понимая, что я делаю, я вошёл в колонну и отдал этому венгру свой школьный завтрак – небольшую воблу и кусок хлеба. Он сказал: «Спасибо», достал из шинели потрёпанный бумажник и вручил его мне. Я запомнил пальцы венгра – тонкие и удлинённые, может быть, пальцы пианиста или математика. Когда я раскрыл бумажник, то нашёл там несколько мелких алюминиевых монет. Подумал: видно, он хранил их как воспоминание о своей родине.

Стало известно, что один из лагерей для военнопленных под названием Елшанка устроили около одноимённой пригородной деревни в теперешнем Ленинском районе. Здесь были организованы работы по прокладке второй линии Елшанского газопровода, а также в районе нынешней улицы Буровой разбит лагерный огород. Кроме того, тогда же, во время войны, было начато строительство большого газопровода Саратов–Москва. Большая часть работ по копке траншеи была проделана силами военнопленных Саратовского, Аткарского, Тамбовского и других лагерей.

Размещены были пленные и в отдельных районах Саратова. В одном из них жили немецкие бригады по ремонту мостовых, трамвайных путей и административных зданий. В нашем районе такая бригада начала ремонт мостовой по улице Чернышевского. Немцы вскрывали мостовую, складывали булыжники на обочине, засыпали полотно песком, а потом снова аккуратно укладывали камни, подгоняя их грани друг к другу и постукивая молоточками. Работали восемь часов, без обеденного перерыва, и еды им во всё это время не полагалось. А отдыхать разрешалось в тени около нашего дома. При этом мы, мальчишки, сидя на крыше сарая, задирали немцев:

– Гитлер капут!

Они поднимали головы, рассеянно улыбались и охотно откликались:

– Я, я… Гитлер капут…

Отдыхали немцы и на парадном крыльце нашего дома. Соседка тётя Люба, чей муж был на фронте, распахивала дверь и кричала притворно сердитым тоном:

– Это что ещё такое?..

– Битте, фрау.

И немцы послушно убирали свои кители с крыльца.

«Фрау» тётю Любу такое обращение подкупало, и она кричала ещё что-то уже вполне дружелюбным тоном. Однако сын тёти Любы, Вова, придерживался более строгих взглядов и считал, что немцам надо устроить акцию возмездия, например, вылить под нашу дверь ведро воды, когда они будут сидеть на крыльце. При рассмотрении деталей его плана выяснялось, что он имел в виду совсем не воду, и говорил так:

– Понимаешь, мы с тобой должны выпить по два литра воды, потом…

Я против акции возмездия, в принципе, не возражал, но конкретно участвовать не соглашался. А сам он дальше разговоров не пошёл.

А однажды случилось вот что. Возвращаясь домой, я встретил во дворе конвоира, который озирался по сторонам:

– Где тут мой Фриц затерялся?

– Тут он, – из открытой двери кухни раздался голос тёти Любы, – третью тарелку жрёт, сейчас борщ снова придётся варить.

– Ну и вояки у вас! – пояснила она конвоиру. – Пришёл, сначала воды попросил, а потом и поесть. Четверо детей, показывает, у него дома…

– Я, я, – подтверждал пленный, – фюр клайне киндер. – И показывал четыре пальца.

Вид у него был жалкий: небольшого роста, худенький, нос картошкой, очки на верёвочке, из-за воротника кителя выглядывает грязный рваный свитер.

Каждый раз, когда он съедал очередную ложку, он виновато взглядывал на тётю Любу. А та сегодня была в хорошем настроении: с фронта пришло очередное письмо от дяди Жени, её мужа – военного топографа. Вот так на радостях она и накормила немца.

Между тем стало ясно, что в ближайшие дни пленные заканчивают мостить нашу улицу. И тогда я взял из папиного премиального пайка одну папиросу «Казбек» и вышел из дома. Подойдя к нашему парадному крыльцу, я, сильно стесняясь, отдал её одному из немцев.

– О о о, гут-гут, – восхитился тот, – данке шён!

Через минуту я выглянул на улицу из окна наших соседей: немцы курили «Казбек», передавая папиросу друг другу после каждой затяжки.

«Звали они меня фрау Вера – очень уважительно, были безупречны по части дисциплины. Только один у меня позволял себе огрызаться и даже однажды сказал грубость в отношении советских людей и Советской Армии. Я его тогда предупредила, что если он себе ещё раз позволит такое, то я напишу докладную, чтобы его наказали. Да он и по отношению к другим пленным держал себя вызывающе. Они говорили о нём презрительно, дескать, «наци». А про остальных я ничего, кроме самого хорошего, сказать не могу».

Константин Фёдорович Таланов в сороковых и начале пятидесятых годов работал управляющим Саратовской конторой «Водоканал» и руководил работами по устройству канализации в заводском жилом посёлке на 4 й Дачной. Этот посёлок двухэтажных аккуратных домов, построенных немецкими военнопленными, и сейчас производит хорошее впечатление. Вспоминая то строительство, Константин Фёдорович рассказывал:

«Среди пленных был у меня один человек, который прекрасно разбирался в любых сантехнических работах и которому я доверял как самому себе. Считался он обычным пленным, но выполнял у меня фактически работу мастера – до того точно и безошибочно соблюдал все уровни, уклоны, монтажные крепления, качество кладки колодцев и монтажа оборудования сантехнических помещений. Эти немцы работали на строительстве оборонного предприятия, и потому их задержали на стройке на пару лет – отправили домой только в году пятьдесят втором или третьем».

Моя тётя, Анна Петровна Викторова, работала в сельскохозяйственном институте, а в летнее время жила и трудилась на областной плодово ягодной станции, что расположена в верховьях Елшанского ручья, около железной дороги. Рядом с их плантациями и был устроен огород лагеря военнопленных. Они там работали постоянно, даже в выходные. Выращивали главным образом картошку, капусту, свёклу, морковь и тыкву. За перевыполнение плана и высокие урожаи получали дополнительное питание. И огород содержали хорошо: аккуратные рядки и грядки, всё вовремя вспахано, посеяно, полито, обухожено, убрано.

Мне приходилось читать, что во время войны пленные у нас получали питание по тем же нормам, что и наши рабочие соответствующих специальностей. Однако, глядя на них, особенно на землекопов, я бы этого не сказал. Упомянутая выше тётя Люба однажды шла на свой огород, который располагался также близ Елшанки. Вдруг из траншеи для газопровода вылезает страшный немец, донельзя худой и грязный, снимает майку, суёт её тёте Любе и говорит: «Матка, хлеба, хлеба…» Страшно она перепугалась, сунула ему свой завтрак – яичко, кусок хлеба и огурчик – и бегом от него подальше.

В интернете я нашёл такие сведения о рационе питания пленных.

В частности, в мае 1945 года после небольшого увеличения норм пленные стали получать: хлеба – 600 граммов, картофеля – 600, вермишели – 90, растительного масла – 15, сала – 15, рыбы – 45, овощей – 300. Далее следовала оговорка: «…если не было хищений и срывов снабжения». И вывод: умирали пленные в основном в связи с истощением и от последствий ранений.

В неурожайном и голодном 1946 году шёл я с банкой молока домой с Пешего базара, остановился на перекрёстке, пропуская длинный лошадиный обоз. Рядом тоже остановился небольшой отряд немецких военнопленных. И вдруг я заметил какой-то странный взгляд. Это немец смотрел – нет, не на меня. Он смотрел на моё молоко. Молоко плескалось в банке и оставляло на его стенках жирную плёнку. Мне показалось, что именно на неё он и смотрел. И в его несчастном взгляде было уже мало человеческого – только одно плотоядное желание. Я потом подумал: наверное, у него в Германии осталось своё хозяйство и он вспомнил какую-нибудь свою корову Марту. Чуть позднее я задал себе вопрос: а наших военнопленных они чем кормили?

Как раз совсем недавно из немецкого плена вернулся Слава Харитонов, парень из соседнего двора. Чтобы не умереть с голоду, он в лагере делал из подручного материала мундштуки, рюмки, фигурки, передавал пожилым немцам, имеющим право свободного входа в лагерь, а те приносили в обмен консервы из гороха. Если мастер или охрана замечали нелегальную работу, то били.

Совсем другую историю рассказала мне тётя Ася – наша соседка в дачном кооперативе. Во время войны молодой девушкой жила она в селе Тёпловка Ново Бурасского района, которое славилось местным сортом очень вкусной картошки. Её много сажали жители, сажал и колхоз. В 1947 году урожай был хороший и помогать убирать картошку прислали пленных венгров. Кстати, венгров саратовцы не били и относились к ним сочувственно: знали, что воевать их заставили. Они и воевали-то мало, быстро все сдавались в плен под Сталинградом и Воронежем.

«…И вот мы, тёпловские женщины и девчата, копаем картошку, а пленные нагружают мешки на подводу, на складе подают на весы, потом засыпают в закрома и возвращаются обратно. Когда мы садились отдыхать, тогда и они присаживались поближе к нам. Ну и, конечно, мало-помалу шутки, песенки, смешки. Картошку мы на их долю пекли. Один у них на губной гармошке играл, а девчата его нашим песням учили. Вечером с поля отправляемся, а они нас – на руки и на подводу сажают, а сами пешком идут. Конвоир иной раз ругался, а их Янош нашей Марине шептал: «Миша (конвоир) кароший. Нада Миша водка-самогонка. Тогда вместе. Вместе карашо». С этими венграми – с ними с ума сойдёшь!»

В том же году как-то проходил я мимо бывшей школы № 10, что около Духосошественского собора. Окно на первом этаже открыто, и я вижу: сидят пленные венгры, в руках у них джазовые инструменты, играют какую-то задиристую мелодию. Впрочем, уже следующей весной пленных там не было, здание снова стало школой.
_***

В начале девяностых годов до меня дошли слухи о том, что заброшенное кладбище военнопленных на опушке леса в районе 3 й Дачной остановки кто-то собирается благоустраивать. Я видел там, на опушке леса, скрюченную металлическую арку, обозначающую вход, и остатки прилегающей к ней металлической ограды. Я пересчитал: 486 небольших холмиков, расположенных ровными рядами. В интернете есть сведения о захороненных: немцев – 445, чехов – 15, поляков – 4 и т. д. В каждом изголовье разрыто, и извлечён череп. По всему видно, что хоронили неглубоко. Среди могил пасутся две козы, неподалёку дети играют в футбол. Будто и не было войны.

Я позвонил в контору ритуальных услуг. Так и есть: кладбище на городском балансе не состоит, является бесхозным – делай что хочешь. Устроено кладбище органами МВД и поддерживалось в приличном состоянии вплоть до начала 50 х годов. Потом было заброшено. А насчёт слухов, мол, обратитесь в Саратовский пединститут.

Как потом выяснилось, один из преподавателей института выступил с предложением привести в порядок все саратовские кладбища военнопленных и в дальнейшем этот порядок поддерживать, получая деньги на благоустройство и содержание кладбищ от Германии и от её бывших военных союзников. А для этого учредить специальное общество, работающее на коммерческой основе. Позднее этот проект был частично реализован.

Мне предоставили возможность ознакомиться с документами, в том числе с копиями списков захороненных военнопленных на нескольких кладбищах Саратова. Привлекла моё внимание фамилия одного немца 1892 года рождения. Значит, когда попал в плен, ему было уже за пятьдесят. Подумал: кто он – старый вояка или жертва одной из многих гитлеровских тотальных мобилизаций? Самый молодой немец был 1926 года рождения. Я предположил: наверное, он попал в армию из Гитлерюгенд. Бросили его в котёл войны, когда всё уже было проиграно.

А вот что рассказал мне по поводу разрытых могил один знакомый сослуживец, живший в районе 3 й Дачной остановки.

«Мы были студентами и черепа выкапывали. Потом толкали их студенткам-первокурсницам за бутылку коньяка. Ну, а студенты сами для себя выкапывали. Хоть это и некрасиво, но зато престижно – изучать анатомию по черепу, как считалось, представителя «высшей расы».

Правда, недавно выяснилось, что на территории современной 3 й Дачной хоронили ещё и венгерских военнопленных: на лесной поляне были захоронения 86 венгерских солдат, останки которых в 1998 году были вывезены на родину. На кладбище усилиями немецкого благотворительного фонда «Возрождение» при содействии саратовских властей устроен мемориальный комплекс, включающий плиту с крестом, перечнем 86 фамилий и надписью на русском и немецком языках: «Здесь покоятся венгерские военнопленные – жертвы Второй мировой войны». Такая же надпись и на гранитном камне, установленном там же. Свежеокрашенные металлические кресты обозначают границу территории.

В Саратове второй лагерь военнопленных размещался в Заводском районе. Там же был расположен и госпиталь для военнопленных, где их лечили от болезней: дистрофии и прежних ранений. В урочище «Корольков сад», рядом с 3 й Пролетаркой, было устроено и кладбище на 692 захоронения, недавно также превращённое в мемориальный комплекс. Там стоят плита с соответствующей надписью и большой крест. Кроме немцев, здесь были похоронены венгры, итальянцы, румыны, чехи, хорваты.

В Ленинском районе имеется кладбище на 495 захоронений. Недавно появилась плита с соответствующей надписью. Надо думать, что и на других кладбищах установлены подобные плиты, включая также два небольших немецких кладбища, расположенных около пригорода – Елшанки, и захоронение 190 военнопленных около посёлка Зоринский Саратовского района. Два малых кладбища имеются и в городе Энгельсе.

Но полностью благоустроенные кладбища военнопленных в России всё же есть. Например, в Тамбове на месте бывшего лагеря обустроено кладбище, куда приезжают из Германии родственники захороненных здесь умерших пленных. Многие памятники поставили.

Что же касается Саратова, то можно предполагать, что реализация здесь подобного проекта была бы затруднительна: захоронения находятся в разных местах, а главное – значительная, если не большая часть могил разорена.

С учётом многих обстоятельств назовём это положение некультурным и безнравственным.
_***

Июль 1944 года. Советская Армия завершала разгром фашистской группировки и освобождение Белоруссии. На фоне весьма скромных успехов англо-американских союзников в Западной Европе Сталин принял решение показать всему миру, кто вносит решающий вклад в разгром фашистских войск. Было намечено провести по улицам Москвы 57 тысяч немецких солдат, а также 20 генералов, взятых в плен в ходе последних боёв. Операция эта получила условное название «Большой вальс».

Были отобраны относительно здоровые, дееспособные пленные, перевезены в товарных вагонах в Москву и размещены на территории Московского ипподрома и стадиона «Динамо». Туда же прибыли полевые кухни. Немцев несколько раз хорошо накормили, а затем провели через город по Ленинградскому шоссе и Садовому кольцу на Курский вокзал – и снова погрузили в вагоны. По улицам столицы они шли двумя колоннами – по 40 и 17 тысяч. Лишь немногие из них заранее поняли, что им предстоит. И они были морально подавленными, измученными, тупо глядели себе под ноги. Наверное, вспоминали о «параде победителей», который Гитлер обещал им устроить на Красной площади.

Широкого оповещения жителей Москвы о марше пленных не производилось. Лишь накануне в газете «Известия» была помещена коротенькая заметка о предстоящем событии, с указанием времени и маршрута движения, сообщением о временной приостановке работы транспорта и т. д. Утром того же дня, 17 июля, прозвучало и короткое сообщение по радио. Сделано это было для того, чтобы избежать излишнего скопления жителей и возможного возникновения эксцессов.

Колонны немцев шли в сопровождении довольно немногочисленной охраны: наши солдаты с винтовками наперевес, проводники-кинологи с собаками, кавалеристы с шашками наголо. Движение транспорта по маршруту движения колонн было полностью перекрыто. Никаких нарушений порядка ни со стороны пленных, ни со стороны москвичей не произошло. Советские люди смотрели на немцев молча, высказывания были редки. Их лица выражали в основном чувство брезгливости, лишь иногда, может быть, с примесью лёгкого сочувствия. Как-то жалко и глупо выглядели немецкие генералы, идущие впереди колонны. Ни радостных, ни гневных выкриков не было.

Кое-где на балконах стояли сотрудники иностранных дипломатических миссий.

Всё шествие проходило в полной тишине. Только в воздухе стоял какой-то лёгкий, едва уловимый, дребезжащий непонятный звук. Впоследствии выяснилось, что это были привязанные к поясам немцев пустые консервные банки, которые они использовали для питья вместо кружек.

Движение колонн сопровождалось казусом, происходившим по вине самих немцев. Дело в том, что накануне вечером немцев хорошенько накормили; кроме каши они получили по большому куску свиного сала. Это не могло не сказаться следующим утром. Естественно, у некоторых произошло несварение желудка и возникли неизбежные последствия этого в виде загрязнения мостовой. Четыре поливальные машины, идущие сзади, смывали грязь на обочину дороги и далее в ливневую канализацию.

Генералов поместили в одном из пустующих подмосковных монастырей, а солдат надолго отправили валить лес в Сибирь. Последние пленные уехали в Германию в 1952–1954 годах, за исключением осуждённых за доказанные военные преступления. Больных, раненых и потерявших трудоспособность лечили и отправляли в Германию в более ранние сроки. Среди них был и Матиас Вайс – его письмо было опубликовано в журнале «Огонёк» в 1977 году.

«В одной из этих длинных колонн во время «Марша по Москве» был и я. Вспоминаю, как глядели на нас москвичи. Затем меня направили в лагерь на Украине, а позже из-за болезни перевели в Армавир. На всю жизнь я сохраню благодарность медицинскому персоналу лагеря и тем советским людям, которые меня окружали. Именно благодаря им уже в августе 1945 года я смог снова обнять свою жену и детей здесь, в Криенхагене».

Увы, не всем так повезло. Была жестокая война.

А 17 июля 2014 года исполнилось семьдесят лет с того самого «Большого вальса» военнопленных по Москве.

Эх, махорочка-махорка

Ну вот, опять скажут, зачем писать о махорке, ведь мы боремся с курением. И я отвечу: во первых, тогда не боролись, во вторых, это было, это история войны, в третьих, если говорить откровенно, то военная махорка – она и жить, и воевать помогала. Поговорите с нашими ветеранами – что они скажут. Так что будем относиться к махорке так, как тогда относились. Будем относиться хорошо, как и тогда, т. е. без «двойных стандартов». А замалчивать существование махорки – значит искажать историю.

Её давно уже нет в продаже, да и махорочные сорта табака в России давно, наверное, не сажают. Но крепко сохранилась она в памяти народной – как дорогое воспоминание. Трудно понять современному поколению, что значила первая самокрутка после тяжёлого боя и отбитой атаки. И терпкий, успокаивающий вкус табачного дымка… Что значит прикурить от костёрного уголька, ощутить маленькую радость жизни и почувствовать облегчение в тот момент, когда ты только что разминулся со смертью. Или вспомнить случаи, когда остатки махорки бойцы засыпали в козью ножку, а затем по очереди затягивались, передавая друг другу.

Бойцам на фронте полагалась одна пачка – 50 граммов в день, а это двадцать закруток. Но, как всегда, не получалось завезти её вовремя, так же, как и специальную курительную бумагу. Славилась махорка «Моршанская» из городка Моршанск Тамбовской области. Её выпускали в пачках из плотной, грубой, серовато-коричневатой бумаги. Такую же махорку вырабатывала и Саратовская табачная фабрика. А выращивали её в Пугачёвском районе. Махорку «самосад» сажали повсюду в деревнях на частных подворьях. Её часто предпочитали государственной.

На нашем саратовском базаре «Пешка» имелся особый ряд, где торговали почти исключительно махоркой. Продавали её преимущественно инвалиды войны. Один из них, дядя Тиша из соседнего двора, бывший милиционер, сам махоркой не торговал, но приглядывал, чтобы лучшие торговые места занимали инвалиды войны или жёны погибших на фронте и имели, таким образом, неплохой приработок. Конечно, ни о каких налогах с них даже речь не шла. Просто дядю Тишу угощали по случаю или за компанию «боевыми ста граммами».

Каждый базарный продавец махорки сидел на ящике, а перед ним, также на ящике, лежали три мешочка с разными сортами махорки. Один сорт, «мягкий», представлен был некреплёным табаком из одних почти зелёных листьев. Другой, с добавлением табачных остей, назывался «полукрупка» и представлял собой средний по крепости сорт. А вот «крупка» содержала большое количество желтоватых кружочков стеблей, была самой крепкой и пользовалась наибольшим спросом. Её рекламировали так: «Махорка вырви глаз – подходи, рабочий класс!» Тут же продавались стопки газетной бумаги, нарезанной прямоугольными (для самокруток) или косоугольными (для козьих ножек) листочками.

На авиационном заводе имелось много отходов листового дюралевого сплава, из которого умельцы изготовляли портсигары для махорки с надписью: «Бей врага» или «Смерть фашистам» – на верхней стороне крышки, и «Закуривай, нахал» – на внутренней. Эти надписи имели в виду, в частности, два обстоятельства. Одно из них состояло в том, что трофейные немецкие сигареты сильно проигрывали махорке в отношении крепости, и наши бойцы курить их отказывались. Второе касалось так называемых «стрелков», своего табака не имевших и вечно клянчащих одну закрутку у знакомых. А получив отказ, просили оставить «докурить». Особенно назойливых отучали таким образом. Давали докурить закрутку, в конце которой был насыпан порох. Достать порох во время войны вообще никакой проблемы не составляло. Естественно, в конце курения получалась небольшая вспышка. У некоторых надолго оставались вкрапления от горящих пороховинок на носу, они и служили неким ориентиром для солидных курильщиков.

Кстати, однажды я захотел подарить одному инвалиду случайно попавшую ко мне газету «Известия». А он презрительно процедил: «Не надо. Негодна такая для курева». Оказалось, что улучшенное качество бумаги даёт неприятный привкус табачному дыму, а вот областная газета «Коммунист» на дешёвенькой сероватой бумаге – в самый раз. Курильщики военных лет настолько привыкли к махорке, что в большинстве своём просто не могли курить что-либо другое. От папирос у них начинало щипать горло, они начинали кашлять и ругаться.

Саратовская табачная фабрика военных лет, одна из самых больших в СССР, производила махорку, а также так называемую «лапшу», то есть резаный ферментизированный табак «Курительный» для самокруток и трубок. В небольших количествах выпускались папиросы высшего сорта в упаковках по сто или пятьдесят штук и коробках по двадцать пять: «Северная Пальмира», с изображением одного из архитектурных сооружений Ленинграда, и «Казбек» – с силуэтом всадника на фоне горного пейзажа. Такие папиросы во время войны выдавались не по карточкам, а по спецпайкам для ответственных работников. На фронте их получали лётчики и офицеры. На базаре они продавались свободно сначала по цене за штуку – два с полтиной или по два рубля, а в конце войны – по пять рублей тройка.

Мой папа, как имеющий учёное звание доцента, тоже иногда получал такие папиросы, а мама продавала их на базаре, покупала молоко свежее, кислое или топлёное с вкусной пеночкой и некоторые другие продукты. Сам же отец курил сравнительно дешёвую махорку. В начале июня 1942 года мы с ним вспахивали огород на целинном луговом участке в Сазанке. Папа копал, а я разрыхлял комья и присматривал за небольшим костерком – подбрасывал туда листья и кору деревьев, чтобы получалось больше дыма. Дым был необходим для того, чтобы как-то защититься от полчищ мошек и комаров. Каждый час мы делали перерыв в работе. Папа доставал кисет с махоркой, отрывал кусочек бумаги, не торопясь и с явным удовольствием особым образом зажимал его пальцами левой руки, образуя бумажный желобочек, а правой брал из кисета щепотку махорки, разравнивал её в желобке указательным пальцем левой руки. Потом слюнявил край бумажки и заворачивал её, образуя закрутку. Последнее, что делалось – закрутка выравнивалась, и защипывался её наружный край. Я подавал папе уголёк, он прикуривал, выпускал дым от первой затяжки. Усталое и потное лицо его в этот момент выражало высшую степень наслаждения. Ручаюсь, что, покуривая, он получал отдых более полноценный.

Папиросы среднего и низшего класса назывались «Лётные» и «Волжские», стоили на базаре по рублю за штуку. По карточкам их выдавали рабочим крупных предприятий и некоторым категориям служащих. Мой троюродный брат Борис Костин работал токарем на оборонном заводе и курил «Лётные».

Папин товарищ, доцент Борис Владимирович Андреев, вообще не курил, а папиросы по более низкой цене продавала на базаре его жена, тётя Тоня, стараясь не замечать неодобрительного и даже хамского отношения матёрых спекулянтов. Такие папиросы «в розницу» продавались на отдельном пятачке около базара, ближе к Ленинской улице, где был кинотеатр «Искра» и чаще появлялся спрос на дорогие папиросы.

Кисет с махоркой являлся непременным атрибутом наших школьных подарков в посылках на фронт. Такие посылки могли включать сахар, бумагу, карандаши, чай, тёплые вещи. Но обязательными вложениями были махорка и письмо бойцам и командирам, в котором мы писали о своих успехах и помощи фронту и просили крепче бить фашистских захватчиков. Махорку на собранные деньги мы покупали на базаре, а кисеты шили наши мамы, бабушки или наши одноклас­сницы.

Часто камнем преткновения были спички. Их было очень мало или не было вообще. Курильщики постоянно прикуривали друг у друга. А ещё изобрели местный прикуриватель на основе кусочка гранита, которого на булыжных мостовых было хоть отбавляй, и стального брусочка – кресала – для высекания искры. А вместо обугленного трута приспособлена дюралевая трубка с ватным жгутом, слегка подкопчённым. При попадании на него искры он сразу начинал тлеть, и от него можно было прикуривать закрутку или разжигать сухие листья и бумагу. По окончании прикуривания ватный жгут уводился в трубку и сам собою погасал.

Со временем заводские умельцы стали делать самодельные зажигалки на авиационном бензине и с кремниевой искрой. А до того кафедра неорганической химии Саратовского университета предложила рецепт приготовления искусственного кремня, который давал хорошую искру при вращении зубчатого колёсика. В одном из вариантов баллончик для бензина делался из обычного винтовочного патрона. Тонкий верёвочный жгутик, пропитанный бензином, служил фитилём. Одна такая зажигалка с военных лет хранится у меня дома.

Мы, мальчишки того времени, постоянно не курили (хотя были и такие), а баловались, угощая друг друга случайно оказавшимся у нас табаком. А один паренёк из нашего 6 «А» класса, мальчик из еврейской семьи Абрам Чёрный, вечерами торговал папиросами в антрактах около театра оперы и балета. Когда звенел звонок, он отправлялся на своё постоянное сорокакопеечное место на галёрке и слушал музыку с закрытыми глазами. Сам не курил, никаких уроков не учил, математические и физические задачи решал в уме на пятёрку, а по остальным предметам учился на двойки и тройки. О дальнейшей его судьбе мне ничего не известно, вместе со своей семьёй он уехал на родину, в Западную Белоруссию, осенью 1944 года.

Жизнь во время войны была трудной, связанной с большим напряжением моральных и физических сил. Снять хотя бы частично это напряжение и усталость, восстановить силы и настроение мужчинам помогала простая газетная козья ножка. Многие из них начали курить именно во время войны на фронте.

Знали о махорке и немецкие солдаты, особенно военнопленные. В 1959 году во время туристической поездки по Австрии я обратил внимание на пожилого человека, который на лошади развозил навоз по полю. Он был одет в хорошо знакомую мне потрёпанную форму немецкого военнопленного. Я подошёл к нему и, чтобы как-то начать разговор, спросил:

– Это ваша лошадь?

– Нет, это хозяина… – И он махнул рукой в сторону недалёкой фермы.

Я дотронулся до рукава его мундира:

– Сталинград?

– Да.

Я раскрыл коробку «Казбека», предложил ему.

– Махорка?

Всенародная любимица-махорка, лучший друг в тяжёлую минуту на фронте и в тылу, была упомянута в строевой песне:
Эх, махорочка-махорка,

Породнились мы с тобой.

А дозоры смотрят зорко –

Мы готовы в бой, мы готовы в бой.
Как приглашение к задушевной беседе звучат слова песни, которую так любила исполнять наша и всех фронтовиков любимица – Клавдия Шульженко:
…Давай закурим, товарищ, по одной, –

Давай закурим, товарищ мой.
Долго ещё после войны продолжали выпускать махорку, долго ещё получали её в качестве довольствия наши солдаты. Позднее на основе махорочных сортов табака были разработаны и освоены в производстве два сорта сигарет – «Памир» и «Прима».

И от них теперь остались одни воспоминания, а замены махорке и вообще табаку никто ещё пока не придумал. Как можно было воевать без махорки – никто сказать, по-моему, не может.

Ничем, кроме доброго слова, её поминать не стоит.
НА ВОЛНЕ ПАМЯТИ