Поэтоград

Когда красот в природе не осталось?

В листве ракит – свинцовая усталость,

В разливах рек – мертвящая вода.

Пристанище червей и скользких гадов.

И уж не капельки ли смертных ядов

Текут из пор затравленных берёз?

Красоты убывают по секундам.

…Я тёплый сок глотаю, как цикуту,

Припав губами к белизне ствола.

На кладбище этом

Цветы не в почёте.

На вечном граните

Имён не прочтёте.
Молчанье хранят

Почерневшие плиты.

Голодные стоны

В Историю влиты.

Опухшие руки

И камни глодают

Мальцы с голодухи…

Чернеют на теле.

По городу бродят

Не люди – а тени.

На могилы Блокады.

На них одинаковы

Скорбные даты.

Плакучие ивы…

Голодные стоны

В Историю влиты.

На них отзывается

Память людская.

…На чёрные камни

Я хлеб опускаю.

Как страшно было видеть маки

Со всех сторон до горизонта!

Они, как маленькие флаги,

Тянулись к сердцу гарнизона.
К антеннам яростно взлетали,

Рвались в окоп под капониры…

Как будто землю пеленали,

Митинговали: «Мира! Ми-ра!»

Когда бежали по тревоге.

За нас хватаясь лепестками,

Они вставали на дороге.

Ракетной грозной батареи…

Но все оставшиеся маки

Ещё отчаянней горели.

Это кто там окликнул меня

Школьным именем «Саня»

И, заветную тайну храня,

Бросил камешек в ставни?
Отразилась на стёклах слеза.

Тихо скрипнули двери.

И, как пчёлки, шальные глаза

Обожгли сквозь сирени.

Обмелели протоки.

…Помнишь время смешное, когда

Пропускали уроки?

Обложили утраты.

Ты сказала печально: «Не жди»,

Но вернулась обратно.

Распустилась густая!

…Это кто там окликнул меня,

Бросив камешек в ставни?

Я каждый миг ликую и скорблю

И устаю, как все, к исходу дня…

Шум города и шорох звёзд ловлю,

И Вечность протекает сквозь меня.
Я – человек! И смертен на Земле.

Смеюсь и горько плачу, боль тая,

Что растворюсь однажды в звёздной мгле,

Забрав с собой частицу Бытия.

ОТРАЖЕНИЯ

Игорь СОЛОВЬЁВ
Игорь Геннадиевич Соловьёв родился в 1964 году в городе Кизел Пермской области. Высшее образование получил в Московском энергетическом институте. Отслужил два года в Советской Армии офицером Военно-воздушных сил. Прозаик, публицист. Живёт и работает в Казани.

Дымка над полигоном

…Так, выхожу на цель. Полное молчание в эфире. Интересно, как там замкомандира? В прошлый раз он дрогнул, и из-за него всему полку снизили оценку. Ничего, в этот раз всё будет путём. Ага, комэск в зоне видимости. Сейчас делаем «горку». Раз! Ух, мамы наши родные, как вжало! Ничего, и не такое терпели. Всё, пошло. Захватываю цель, лишь бы уследить за высотой, не пропустить критическую. Ещё немного, так, две пары уже отработали. Даже здесь видно, а ведь скоростёнка почти девятьсот. Ещё немного, так, держись! Что же земля так близко, неужели я пропустил момент! Чёрт побери, какая зелёная трава! Видно, как ромашка колышется. А а а, лайнер, давай, дорогой, выводи, держись, ну, родной, выползай! Почему столько травы и почему она вылетает снизу? Не может быть, чтобы не вынесло, я же всё сделал правильно… Неужели всё, вот су…

Артёма будто выбросило из глубины, потом вынесло на большую высоту и больно ударило о воду спиной. Так, чтобы он пришёл в себя и не наглотался. Странно, но он уже где-то всё это видел, будто в кино: как в воображении делал «горку» над целью, потом резко пикировал и сбрасывал бомбу. Только на этот раз было такое ощущение, что он был и бомбой, и целью одновременно. Он сидел на кровати, мокрый от пота, на влажных простынях и на только что отброшенном ватном одеяле, красный цвет которого проступал сквозь прилипший пододеяльник. Неужели он опять сначала замёрз, словно был на большой высоте, а потом завернулся в стёганое? Ведь летом ночью температура не падала ниже двадцати градусов тепла.

«Когда же это кончится?» – подумал Байрашевский, вставая и проходя в темноте по комнате, а потом по огороду, угадывая в свете луны высокий прямоугольник душевой кабины, обитой рубероидом. Приблизительно раз в две недели, а в последнее время и чаще, он как по расписанию просматривал один и тот же ролик. Как, увлёкшись прицеливанием, он не успевает вовремя выйти из пикирования и всем телом чувствует, что самолёт не может набрать высоту, становится почти вертикально и пашет землю струями из двигателя, как ещё немного – и сопло воткнётся, и тогда…

«Ой, ох, хорошо!» Артёму показалось, что он закричал слишком громко, когда в нагретой солнцем душевой на него обрушились струи холодной воды. Его могла услышать соседка, и без того периодически косившаяся на его простыни, которые он вывешивал на просушку. «Она, наверно, думает, что я мочусь под себя. Вот смеху-то! Лётчик, да ещё инструктор, снайпер, герой Афгана, кавалер ордена Боевого Красного Знамени, ссытся по ночам! Да, ребята бы проходу не дали в эскадре!» Наслаждаясь ставшей приятно-прохладной водой, уже успевшей отдать дневной жар от чёрных резиновых шлангов, из которых Артём каждый вечер заливал бак самодельного душа, он вспомнил, как начинал лейтенантское житьё-бытиё в офицерском общежитии.

Через неделю пребывания в общаге он с удивлением и смехом застал уморительную картину. В комнате дежурная препиралась с его соседом, капитаном-связистом Леонидом Раскидаевым. Она громко возмущалась тем, что товарищ капитан, напиваясь до чёртиков, превращал белые простыни в жёлтые. А Лёня в свою очередь с возмущением отметал все грязные инсинуации в свой адрес, при этом размахивая большой простынёй с действительно ядовито-жёлтым раскрасом. Он не говорил, а вещал: да как она могла его, боевого офицера, прошедшего Анголу, Афганистан и другие горячие точки и выполнявшего там особо ответственные задания командования, заподозрить в таком безобразии! Но ссылки на подвиги не поколебали боевого настроя дежурной, и она таки доложила коменданту. А та недолго думая не только растрезвонила об этом по всей гостинице, но ещё и наложила финансовые санкции на провинившегося за дополнительную и особо тщательную стирку испорченного казённого белья.

Месть офицерского сообщества за поруганную честь была изощрённой и, надо теперь отметить, в какой-то степени пророческой. Упившись в очередной раз «массандрой», «шилом»¹ и разбавленным «чистяком» (благо «МиГ 25» или, как их прозвали в народе, «летающие гастрономы», на которых начинал служить Артём, без труда предоставляли такую возможность), холостая молодёжь нарядила плохо соображавшего Лёню белым офицером. Сделать это было нетрудно. Бралась полевая форма – куртка и брюки-галифе, на которых даже голубой кант подходил по цвету к кавалерийским лампасам начала двадцатого века, затем путём несложных манипуляций односторонняя советская портупея превращалась в двухстороннюю царскую, и, наконец, вместо тусклых полевых погон пришивались серебряно-золотые с современной «парадки». Блестящие хромовые сапоги и полевая фуражка с круглой белогвардейской кокардой довершали дело. Настоящие художники своего дела, парни нацепили на Лёню невесть откуда взявшееся пенсне и вручили белые парадные перчатки. Они смотрели, спрятавшись и затаив дыхание, как он, блестящий штабс-капитан, лёгкой походкой, поскрипывая сапогами и небрежно помахивая перчаткой, доставая из угла рта только что закуренную «беломорину», сбежал, словно с небес, по лестнице и подошёл к дежурной:

– Миль пардон, мадам… – И дыхнул перегаром.

Бедную женщину бальзаковского возраста, видимо, покинули силы, и она не смогла даже встать. Сделав огромные глаза, она сначала попыталась что-то ответить, а потом протянула руку к телефонному аппарату, но не успела – грохнулась в обморок. Смех смехом, но ребята не на шутку перепугались, пока её откачивали, приводя в чувство той же «массандрой» и давая в качестве закуски таявшие во рту кусочки самодельного копчёного сала.

…С водой ушло напряжение, но не усталость. Он знал, что сейчас примет тройчатку (этому его научила вторая жена) – капли корвалола, боярышника и пустырника – и скоро заснёт. На это раз без сновидений. А утром, как ни в чём не бывало, выпьет чашку кофе, сядет за руль своей «Газели», заменивший ему штурвал родного «МиГ 27» с бортовым номером «17», и будет развозить грузы.

Морщась от принятых лекарств, он присел на крыльцо, закурил и посмотрел на полоски тумана, которые медленно выползали из низинок, где за ночь скопилось много росы. Сейчас было три ночи, а в семь утра, когда он встанет, от тумана и следа не останется. Здесь, в средней полосе России, он быстро тает под лучами солнца. Не то что в Германии, Польше и тем более Прибалтике. Там эта молочная взвесь может стоять несколько дней, и когда ты по ней идёшь или едешь, то не покидает ощущение, что плывёшь по океану, из которого никогда не вырвешься. Артём вспомнил один белорусский туман, точнее, его вариант в Пинских болотах, где на полигоне, куда полк летал из Германии, эта дымка сыграла с ними злую шутку.

Наверно, тот период жизни был лучшим у Артёма Борисовича Байрашевского. Теперь, оставшись один после двух браков, со всеми своими болезнями и страхами, с детьми (а точнее, без них), которые были далеко и не торопились навестить родного отца, он понимал это отчётливо.

Он только что был назначен заместителем командира эскадрильи – не начальником штаба, не замполитом, а именно замом, который в первую очередь отвечал за лётную подготовку, что больше всего ценилось среди пилотов и чего именно он сам и хотел больше всего. Большая майорская звезда лишь недавно стала приятно отяжелять погоны и отвечала не столько его потребностям командовать, сколько желанию делиться опытом с молодёжью. Он уже написал рапорт о переводе в Афганистан, понимая, конечно, что это небезопасно и Галя вряд ли одобрит. Но он был офицером, лётчиком и хотел быть им по возможности ещё долго, чтобы учиться самому и учить других, что у него, кстати, неплохо получалось. А ведь стать настоящим командиром, смело и прямо глядеть в глаза всем окружающим невозможно, не понюхав пороха и не испытав себя в настоящем деле. Деле, которым была война. Без этого он не смог бы быть до конца справедливым и требовательным к подчинённым, но самое главное – к самому себе.

Был солнечный воскресный день. Они вчетвером сидели на веранде гаштета², на берегу чудного озера, поглощая вкусное картофельное пюре и восхитительные немецкие сосиски, запивая томатным соком и пивом. Дети, справедливо полагая, что есть куда более вкусные вещи, чем картошка и мясо, с большим удовольствием поглощали лимонад и рогалики. Лёгкий ветерок с озера лениво трепал раскрытые тенты, слегка поднимал концы скатертей и чуть-чуть шевелил длинные волосы женщин и непослушные детские кудри, оставляя нетронутыми короткие мужские стрижки. Такие посиделки по выходным дням уже давно стали хорошей традицией для офицерских семей, быстро привыкших к высокому (по советским меркам, конечно) уровню сервиса и качеству недомашней пищи. Здесь отцы устраивали праздник детям, а матери могли немного отдохнуть от каждодневной готовки.

Артём, откинувшись на спинку плетёного кресла, в приятной истоме от выпитого холодного баварского наслаждался жизнью. Он со счастливой улыбкой смотрел на свою семью: красивую жену и смеющихся, с набитыми ротиками, дочку и сынишку. Было ощущение не зря прожитой жизни и важности сделанного на благо Родины здесь, на передовых рубежах борьбы с империализмом. Не хотелось думать о том, что там, в Союзе, жизнь не такая замечательная и сытная, что ещё дальше, на юге, идёт война и гибнут люди и что иногда доходят скупые известия о сбитых советских самолётах и вертолётах и обстрелянных аэродромах. Не хотелось думать и о том, что через два года эта жизнь закончится и им придётся перебираться в Союз, и хорошо, если повезёт с местом – будет это Прибалтика или Белоруссия, но ведь может быть и Урал, и Сибирь, а то и «севера»… Никуда не денешься, таковы были правила службы за границей. Никакие привходящие условия не могли продлить это время. Разве что очень большие связи! Но у Артёма их не было, он сам – собственным трудом и упорством добился всего. И только Галина знала об этом, стирая его пропитанные потом подшлемник и комбинезоны.

По веранде кафе с шумом и смехом бегали дети и, иногда останавливаясь, с открытыми ртами, заворожённо глядели на работа­ющую термоустановку, неумолимо поглощавшую использованную пластиковую посуду и тут же выдувавшую новенькую. Да что там дети! Артём и сам лишь недавно привык к такому безотходному и наглядному хозяйственному подходу к жизни. «Умеет всё-таки жить немчура!»

Для благодушного настроения был ещё один повод. Позавчера они лихо отработали полковой восьмёркой под Лунинцом, отметав все шестнадцать бомб точно по целям. Этот белорусский полигон считался особенно трудным по двум причинам. Во-первых, никто и никогда не мог спрогнозировать там погоду, которая под воздействием сильной влажности могла измениться в любой момент. А во вторых, здесь, в отличие от «сухих» площадок, нужно было попадать точно в цель. Поскольку бомбы, уйдя хотя бы самую малость в сторону, разрывались уже в глубине болота и приносили очень мало вреда мишени взрывной волной. Но им – командиру полка с заместителем по боевой и, соответственно, трём комэскам со своими замами – повезло с погодой. Светило уже высушило утренний туман, и воздух ещё не насытился дневными испарениями. А то, как они сначала прошли над Германией, югом Польши и потом Белоруссией, можно было просто заносить в учебники по лётному мастерству. И как они снизились, и подкрались на высоте почти пятидесяти метров, и, резко сделав «горку», сбросили смертоносный груз, раздолбав всё что можно и нельзя.

Хотя Артём и видел, что иногда самолёт подныривал и до тридцати метров, но победителей не судят, а только награждают. Хотя бы грамотами, ценными подарками и званием «Лучший полк» – в дивизии, в армии и даже в ГСВГ³, а там уже недалеко и до вымпела самого главкома ВВС. В общем, блеск и красота! Командир даже станцевал после посадки, лично пожал всем руки и объявил благодарность. Отличный результат давал возможность надеяться всем на продвижение по службе и учёбу в академиях. Теперь и Байрашевский был уверен, что его рапорт пройдёт по инстанциям как по маслу.

Он улыбнулся приятным воспоминаниям, и его широкую улыбку заметила жена. Галина, вытерла ротик младшей дочурки и липкие руки сына. Улыбаясь, сделала вид, что хочет вытереть губы и смахнуть крошки с груди мужа, комично стала размахивать салфеткой.

– О чём это улыбается мой майор?

– Просто я люблю тебя и свою работу! А что ещё надо бедному крестьянину!

От избытка чувств их поцелуй длился чуть дольше, чем следовало это делать на людях. Пивная пена с губ Артёма осталась на губах Галинки. Она облизнулась и попробовала взять пивную кружку из рук мужа.

– Ну, дай попробовать, ну дай!

Она какое-то время ловила его руку, а он нарочно водил ею над столом и по сторонам. Наконец она поймала его кисть, отпила пива, которое нравилось ей лишь тем, что было всегда прохладным, и сказала, сморщив нос:

– Быр-р р! Как вы его только пьёте, мужики?

Они засмеялись, и в подражанье им меленько захихикала Настюша, поднимая высоко маленькую ложечку с капающим мороженым.

– Ну всё, пора заканчивать, а то наши наследники скоро поднимут флаг над этим гаштетом!

«И, в принципе, правильно сделают, если учесть, сколько наших солдат погибло в своё время здесь, чтобы они сейчас так жили!» – подумал Артём. Он допил пиво, вытер руки салфеткой и поднял на руки дочурку.
Понедельник начался бы обыкновенно тоскливо, с нудного построения, на котором иногда звучали сводки потерь в Советской Армии за выходные. Сейчас Байрашевский к этому относился спокойно, а поначалу никак не мог привыкнуть: как это так, в мирное время армия теряла порой до десятка военнослужащих за субботу и воскресенье? Кто угодил в бетономешалку, кто угорел в гараже в компании любовницы, а кто просто так пристрелил пару-тройку сослуживцев, а потом и сам попрощался с жизнью.

Но на этот раз он стал свидетелем «экранизации» на его глазах одной знаменитой армейской байки. Он много раз её слышал и смеялся, но, честно говоря, в глубине души всё-таки сомневался в её правдоподобности. Когда начальник штаба громким дежурным голосом известил: «Сегодня понедельник, 25 июня 1985 года…», а острослов, находящийся рядом с Артёмом, тихо, но внятно добавил: «В/ч №…», то кто-то стоявший сзади и до этого часто и тяжело дышавший (что было причиной распространения специфического запаха) чертыхнулся и быстро побежал прочь от полкового строя. На это обратил внимание командир полка. Он вытянул голову, глядя на то, как в его присутствии грубо нарушается строевая дисциплина.

– Что за хмырь там побежал? – негромко процедил он, но начальнику штаба громко и отчётливо бросил: – Прошу продолжать!

Подполковник Примак сказал это вроде бы без раздражения и даже вежливо, но от такой «вежливости» заломило скулы у многих, а уж у командного состава точно.

На несколько секунд звенящая струна оглушительной тишины натянулась так, что было слышно, как возятся вороны в гнёздах на обступивших полковой плац огромных вязах. Казалось, ещё немного – и эта струна порвётся и даст волю командирскому изысканному мату, от которого у многих по спине шли мурашки. Но вместо этого каркнула сначала одна птица, потом другая, и народ выдохнул, а начштаба продолжил докладывать о планах на день и неделю. Стоявший слева от Байрашевского его ведомый Жора Капустин хмыкнул:

– Похоже, корешок действительно перепутал свою часть.

Они улыбнулись, и Артём заметил, что у старшего лейтенанта Капустина ещё белеет след там, где была закусана губа.

Народ стал расходиться по стоянкам и канцеляриям, как вдруг, ещё не докурив по первой сигарете и не рассказав о приключениях за выходные, лётчики почувствовали, что по их рядам прокатилась некая волна тревоги и сумятицы. Пробежал, что с ним редко бывает, начальник штаба полка, в комнатах всех трёх эскадрилий зазвенели телефоны, и через пять минут прошла команда: срочно прибыть к комполка комэскам и их замам.

«Главное – не прийти последним!» – до сих пор этот лозунг ещё с курсантских времён всегда выручал майора Байрашевского и охранял от гнева начальства. Уже завернув на аллею, ведущую к командирскому двухэтажному домику, Артём заметил бегущего за ним командира. «Ну вот, будет тебе на орехи, Корепаныч», – замедляя дыхание перед докладом, подумал он о подполковнике Корепанове, невысоком крепыше, медлительном на земле, но неуловимом в воздухе.

– Товарищ гвардии подполковник, майор… – открыв дверь, начал Артём, не глядя ни на кого, но его остановил резкий голос Примака:

– Доложите старшему по званию!

– Вольно, проходите, – спокойно и властно прозвучал голос из-за спины Байрашевского.

Он обернулся и упёрся в хмурое, с мешками под глазами, лицо генерала Бартенко.

– Есть! – ответ майора получился по-строевому нерезкий.

«Вот те на, комдив! Когда же он успел? На вертушке, что ли?» Он повернулся и сделал несколько шагов к остальным стоящим вокруг большого прямоугольного стола, где обменялся многозначительными взглядами со своим командиром, подполковником Кондратенко.

Когда в кабинет вошёл запыхавшийся Корепанов, Бартенко просто махнул рукой.

– Товарищ генерал, комэски и их заместители собраны! – отчеканил Примак.

– Прошу садиться, товарищи офицеры!

Все быстро расселись и приготовились слушать. Ничего в напряжённой фигуре генерала, ни в его немного отстранённом выражении лица не предвещало ни хорошего, ни плохого. Он подошёл к двери и плотно прикрыл её. Затем вернулся к столу, опёрся на него обеими длинными руками и произнёс:

– Вы отлично отработали полигон, молодцы. Стали лучшими в дивизии и, судя по реакции командующего, в группе. Считайте, что благодарность главкома у вас в кармане. Но…

Артёму показалось, что стройная и спортивная фигура комдива, на котором всегда безукоризненно сидела форма и идеально были подогнаны орденские планки и знаки отличия, сгорбилась, а мундир просто обвис.

– …Но вам ещё нужно сделать одно – сверх того, что вы уже сделали, и благодаря чему уже заслужили похвалу!

Сказано было вроде естественно, но без особого лоска и командирского нажима.

«Что-то загнул комдив!» – подумал Артём и медленно оглядел всех собравшихся. На лицах некоторых он заметил не просто вопрос, а даже лёгкое недоумение, которое, скорее всего, читалось и в его глазах: «Что ещё сделать, товарищ командир дивизии? Разбомбить Берлин, Бонн, Лондон и Брюссель или разнести в пух и прах американскую базу в Рамштайне?.. Или, может, врезаться с полным боекомплектом в штатовский авианосец «Энтерпрайз», который стоит, по последним данным разведки, на рейде Киля? Чего мы не сделали того, что должны были? А, комдив?!»

Но генерал с видимым усилием сказал совсем не то, что от него ждали. По крайней мере, так показалось майору Байрашевскому, но, как потом он узнал, и всем пилотам.

– Я прошу вас сделать то, чего ещё никогда не просил. 35 й полк на следующий день после вас на полигоне отработал на «двойку». Если они не исправят в среду свою ошибку, то снимут комполка и меня заодно. Вчера поздно вечером меня вызвал командующий и такое наговорил, что… Короче, вы меня понимаете. – При этих словах генерал даже переступил с ноги на ногу. – В общем, послезавтра с их позывными нужно будет ещё раз слетать к братьям-бульбашам и отработать без сучки и задора!

Этот искажённый афоризм, давно ставший визитной карточкой комдива и всегда вызывавший улыбки у подчинённых, на этот раз не вызвал никакой реакции у лётчиков. Всем было не до смеха.

– Разрешите, товарищ генерал? – поднялся Примак.

– Да, – ответил Бартенко и сел.

– Ваше задание будет выполнено… – И через крохотную паузу: – Лишь бы об этом никто не узнал.

– Я понял тебя, Виталий Палыч! – сказал комдив. – Это моя забота. Выручайте, парни, – он уже явно просил и не скрывал этого, – иначе будет тако-о ой капец! Страна у нас большая, где-нибудь да встретимся. Если ещё оставят служить, конечно. Так, теперь вот что… – Твёрдость в его голосе вернулась, а сомнения ушли: – Кто хотел у вас поступать в академию?

Медленно встали два зама, первой и третьей.

– Считайте, что вы уже учитесь! – ответил Бартенко. – Так, а ты, Байрашевский, хотел в Афганистан?

Артём сделал лишь попытку подняться.

– Сиди, считай, уже воюешь! Кто ещё хочет малость чеков заработать на старость?

– Сергей Васильевич, я тоже писал два рапорта! – Примак даже и не пытался встать.

– Вот и отлично, командир, отправишься вместе с майором. И, кстати, полетишь уже полковником. А двое комэсков…

Корепанов и Кондратенко вскочили, как на пружинах.

–… пойдут в Академию Советской Армии. Будут на дипломатических приёмах чёрную икру трескать. Вы знаете, я своё слово держу. Очередь за вами! Хотя, честно скажу, жалко будет расставаться с вами. Таких спецов по бомбометанию учить и учить…
Они летели уже двадцать минут. «Колёса в воздухе!» – наверняка так доложил руководитель полётов комдиву, чей вертолёт уже сел к тому времени на аэродроме, куда приземлится после применения и восьмёрка «МиГ 27». Самолёты были немного тяжелее, поскольку книзу тянул дополнительный бак с керосином, подвешенный для того, чтобы сделать крюк в двести километров. Надо было полностью сымитировать взлёт из зоны соседнего полка.

«Да хрен с ним, с этим баком! И так отбомбимся, плавали, знаем!» – подумал Артём.

Погода была отличная, видимость на миллион, но метео предупредила, что над полигоном возможна небольшая облачность.

– Лишь бы не было дымки! – вспомнил слова своего комэска Байрашевский.

– Это точно! Облака может раздуть, а вот дымка – она как змея, не знаешь, откуда выползет и куда скроется. Иначе придётся на второй заход! – ответил Примаку Кондратенко.

– А для того чтобы всё сработало с первого раза, приказываю сразу включить всё на взрыв! –добавил комполка.

Это было странно. Обычно это ответственное действие лётчики выполняли непосредственно перед выходом на площадь бомбометания. Иначе при случайном сходе боеприпас мог наделать много бед в любой точке маршрута следования. А там города и деревни… И представить себе страшно! «Что ж, тогда молитесь, товарищ Примак, чтобы ничего не упало с воза!» – подумал Артём.

Шли эшелоном на восьми тысячах метров, узким коридором, через центр Польши, и сразу выскакивали на Белоруссию, а там до площадки рукой подать. Майор Байрашевский вспомнил рассказ своего старого школьного военрука, который делился опытом службы со старшеклассниками. «Из Польши в Германию везли на продажу сало, а обратно – женские капроновые чулки. Вот такой бизнес был!» «Да, двадцать лет прошло, а что изменилось?!» – усмехнулся в кислородную маску Артём.

…Так, прошла команда на разворот. Верно, на самой границе. Карта не врёт, а к полигону подойдём на десять минут позже из-за петли. Наверно, пацаны рады-радёшеньки, что скоро, считай, через три годочка после Академии Красной Армии, будут красоваться с аксельбантами в атташате. Не знаю, уж какие там секретные дела им предстоят, а говорят, дрючат их в академии по полной программе. Ничего, пускай учатся болтать по-английски и по-французски, а мы поиграем в войнушку в Афгане. Ага, прошёл сигнал на снижение, значит, уже скоро. Да, сильно давит. Ничего, зато маску можно будет скинуть. Так, вдохнём напоследок. Всё, теперь на курсе подлёта. Какая высота? Почти пятьдесят, ну, или сорок пять. Отлично, хрен теперь кто нас засечёт, если только на «горке» над целью, но там уже поздно. «Загорелся зелёный огонь правой подвески, зелёный ого…», – раздался крик в наушниках. Ни хрена себе! Неужели…

Вспышка и грохот впереди. И через секунду самолёт Байрашевского пронёсся сквозь дым. Лайнер немного качнуло, как автомобиль на ухабистой дороге, об обшивку что-то стукнуло. На огромной скорости он не успел ни среагировать, ни испугаться. «Фу-у у! Неужели у кого-то слетела «сигара»? –подумал Артём. – Но у кого? Судя по времени, у второй пары. Если бы у первой, то времени прошло бы больше. Если никто не заорал, значит, никто не брякнулся!»

Отработали они отлично и с первого захода. «Повезло вам, черти гвардейские, дымка рассеялась прямо перед вами!» – отметил начальник метео. Но он, как и другие офицеры управления полигона, не заметил, что взрывов было не шестнадцать, а на один меньше. Или сделали вид. Какая разница, в конце концов! Зато другого мнения был комдив. Он был мрачнее тучи.

– Вот тебе «вертушка», Примак, экипаж и пару солдатиков в придачу. Плюс два мешка картошки, ящик тушёнки и канистра спирта.

Сорокалитровая железная ёмкость с алюминиевой пломбой при этих словах предательски булькнула и упала на землю.

– Забирай своих орлов – и дуйте в деревню. Делай что хочешь и как хочешь, но чтобы завтра и следа оттого, что там упала наша бомба, не осталось. Вопрос с местным населением должен быть решён. Иначе лучше не возвращайтесь.

Последние слова заглушил звук двигателя «Ми 8». К тому же Артём всё равно их не услышал – он первый запрыгнул на борт вертолёта.
То, что они увидели сначала с воздуха (комполка приказал вертолётчикам пройтись над воронкой), а потом и с земли, оказалось не таким уж и страшным разрушением, как это представлялось Артёму после грохочущих железом слов командира дивизии. Конечно, деревне повезло: «пятисотка»⁴ упала на её окраине, приблизительно в двухстах метрах от крайней избы, в которой доживал свой век одинокий дед.

Потом, когда уже они почти всей деревней сидели за большим столом, посеревшим от времени и испещрённым множеством зарубок, мужики и бабы признались, что уже давно привыкли к падению в окрестностях разных взрывоопасных предметов. И боялись они больше не того, что взрывалось (тем более что худо-бедно, но военные потом восстанавливали разрушенное), а тех предметов, которые оставались целыми. «Вот тогда мы, мил человек, все быстрёхонько уходим куда подальше, пока сапёры не приедут», – просветил Байрашевского мужик с длинным лошадиным лицом и большим выпирающим носом. Он только что хватил полстакана разбавленного и обдал лётчика запахом местного самосада. «А так что ж? Куды ж деваться? Армии надо тоже тренировку делать. А нам так давно предлагали переехать в другое место, но прижилися мы тут».

Деду Михею, хозяину крайней избы, было уже глубоко за семьдесят. Его реденькие седые, но почему-то длинные волосы делали его похожим скорее на попа или даже хиппи, чем на заслуженного партизана и колхозника. Он приветливой улыбкой встретил воинство на своём огороде и молча выслушал извинения командира полка под сочувственные взгляды лётчиков. Те переминались с ног на ногу, не зная, чего можно было ожидать от старика. Не глядя на мешки с бульбой, тушёнку и спирт, дед вдруг по-бабьи всплеснул руками и обнял удивлённого Примака.

– С с сынки, милые, почему же вы п п пришли так п п п п оздно? Я вас так давно ждал! – сказал он и расплакался.

Слёзы густо капали на его раскрасневшееся лицо с малиновыми прожилками и оставляли следы не только на тёмном, давно не стиранном пиджаке, но и на потёртой лётной куртке подполковника.

Собравшиеся несколько женщин стали креститься и утирать кончиками платков глаза, а хмурые мужики стояли, опершись на заранее принесённые лопаты, и молча смотрели на землю. Между ними проскальзывали пацаны и девчонки. Они только что оглядели вертолёт и прибежали посмотреть на невиданных гостей, в красивых нежно-небесного цвета комбинезонах и высоких зелёных фуражках с голубым околышком. К Примаку, чуть прихрамывая, подошёл среднего роста ещё крепкий мужчина с большой выцветшей орденской колодкой.

– Я так разумею: вы будете за старшего. Ну вот… – Он откашлялся и протянул подполковнику большую коричневую ладонь. – Баглюк, Иван Спиридонович, председатель сельсовета. Вы, в общем, помогите нашему Михею… Стёкла у него выбило, наш Никола-мастер уже вставляет. Вот надо таперича, знаете что, зараз крышу у сарая и забор починить, ну и, конечно, закопать эту чёртову яму.

– Мы сейчас всё сделаем, товарищ Баглюк. Мы для этого и прилетели, всё, конечно, исправим. Вы извините ещё раз за беспокойство, и…

Вероятно, Примак хотел сказать, что они наделали много шуму, но могло быть и хуже, если бы попали в строения. Но этого не сказал и лишь повёл рукой в сторону деревни.

– А мы к этому делу привычные, товарищ начальник! – устало и торжественно проговорила одна женщина. – Коровы так иногда пугаются, молока меньше дают, а мы уж пообвыкли. Вы только деда не обидьте. Он у нас и так… – И она вытерла слезу.

Корепанов, стоявший всех ближе к ней, ответил:

– Всё сделаем, всё понимаем и сожалеем. – Он взял женщину за локоть и уже тише спросил: – Только дедушка ваш как-то немного странно нас встретил. Я, конечно, понимаю, мы виноваты, ведь ещё немного упади она в сторону, и…

– Да нет! Дело не в вас. Он у нас немного глухой. Может, он подумал, что вы прилетели к нему насчёт его сыновей… – ответил за всех председатель.

– А что с ними? – спросил Примак.

– Одного-то сразу убили в… как его… Афгаста, тьфу ты, не выговоришь. Ну, где война на юге идёт.

– Афганистане? – подсказал Байрашевский.

– Ну да, будь он трижды неладен. Вот. А младшего… Сколько, бабы, – полгода или нет, а?

– Да больше, почитай все восемь месяцев будет, соколики... – ответила старушка, стоявшая рядом с Артёмом. Она повернула голову, улыбнулась ему редкозубым ртом и потрогала рукав диковинной одежды. – ...как пришла бумага, что он пропал без вести. Написали, что канул весь экипаж и никого не нашли. Дед, наверно, и подумал, что вы оттудова…

С этими словами голос её сорвался, и она махнула рукой.

У Артёма откуда ни возьмись к горлу подкатил ком. Захотелось зажечь сигарету, выпить воды, присесть на траву и прислониться к стенке сарая. Он заметил, что кто-то из товарищей отвернулся, а кто-то стал шарить по карманам, пытаясь закурить.

Примак обнял деда за плечи и повёл его к дому.
Ночью пошёл дождь. Те полдня, которые они провели в деревне, небо постепенно заволакивали тучи, но они сдерживались, не мешая людям работать. И только когда наступила темнота, изредка подсвечиваемая огоньками курящих, упали первые капли. Тихо, незаметно, не усиливаясь и не замедляясь, ровно и умиротворяюще дождь сеял свои прозрачные семена покоя, как бы лаская новые доски на крыше сарая, пропитывая свежеобструганные колья в заборе и, конечно, покрывая и делая незаметной засыпанную воронку. Он смешивал новую и искалеченную землю со старой и родной почвой, стараясь захоронить вину тех, кто нанёс ей рану, и тех, кто допустил это.

Артём не спал. Видимо, с непривычки от физического труда ныли руки и слегка гудела голова. Скорее всего, от впечатлений и переживаний. Он сполз с верхотуры сарая, прокатился по новому, а поэтому особо ароматному сену, где ещё с троими товарищами устроился на ночлег. Остальные почивали – кто у деда, а кто у других деревенских. Он остался в сарае, слушая, как дождь мягко шуршит по крыше, листве и траве, которая ещё не успела выгореть под солнцем. Он закурил и вдохнул вместе с табаком запахи дождя, зелени и свежевспаханной земли. Было тихо, даже не лаяли собаки, хотя днём они давали понять, что заметили чужаков. Отблеск далёкого фонаря, видимо, у сельсовета, просачивался сквозь деревья и иногда касался домика деда Михея, околицы и леса за ним.

...Машина наконец остановилась. Молодой военный пенсионер Артём Байрашевский сидел, вцепившись в руль, и не мог никак оторвать от него руки. Перед глазами прыгали то чёрные круги, то всё застилала белая пелена, то снова появлялось лицо разъярённого водителя встречного грузовика. Оно выражало всю гамму чувств, о которых потом стараются не вспоминать люди, только что избежавшие аварии. Байрашевский с трудом выполз из кабины «Газели», но открыл дверь не со стороны водителя, а с противоположной. Опустившись на пыльную придорожную траву, он трясущимися руками закурил, выдохнул и в изнеможении откинулся на колесо.

Когда всё это началось? Когда он был вынужден демобилизоваться по инвалидности и появились провалы в памяти? Или когда он катапультировался в Афгане, а потом три дня брёл до своих? А может быть, потом, когда ушла жена, забрав детей, хотя и забирать-то не надо было. Старший сын ушёл сам, но потом вернулся и попытался объясниться с отцом. Как это сделала и жена, через несколько дней объяснив ему, что не могла больше терпеть его запои и что уже находила утешение у тех, кто понимал и сочувствовал. И было непонятно, что первично, а что произошло потом… Когда же, когда? Где та развилка, где он свернул не туда, не в ту сторону, сделал что-то за другого или что-то не то?..

Артём глотнул водички, брызнул на лицо. Вода освежила, смыла какую-то тяжесть и оцепенение, вернула бодрость. Из соседнего леска с шумным чириканьем выпорхнула стая воробьёв, быстро пересекла дорогу и скрылась в берёзовой роще. Надо было ехать, везти груз, делать дело, как умеет и может мужчина, привыкший всё выполнять до конца и «через не могу». Иначе не было смысла ни в том, что уже пройдено, и ни в том, что ещё предстояло. Ни в чём.

2012 год

ПОЭТОГРАД