Поэтоград

Выпускник Саратовского суворовского училища (1952 года)

Зимой 1944 года я встретил своего друга Кима Насырова. Я его давненько не видел и сначала не узнал. Он был одет в красивый чёрный мундир с блестящими пуговицами и шикарные брюки-клёш с лампасами. Разговорились. Оказывается, он поступил в Саратовское суворовское военное училище. Ким рассказал мне о своей жизни. Учится с интересом, привык к дисциплине, кормят хорошо. Я почувствовал его серьёзность и гордость. Уличный жаргон сменила грамотная, толковая речь. Ким мне очень понравился. Он был на четыре года старше, и мне захотелось стать таким же молодцом.

Вечером я рассказал маме о своём разговоре, и мы решили, что надо и мне попытаться поступить в СВУ. По возрасту из всех братьев (а нас было трое) подходил только я. Идея увлекла меня. Я прибавил усердие на занятиях в школе. Отстающим учеником я, правда, никогда не был. Но по болезням и другим причинам я часто пропускал уроки и не готовил домашних заданий. Я понимал, что мои шансы на поступление были малы. Но поступить хотелось. Мама тоже была не прочь пристроить хотя бы одного сына на казённый кошт. Она попросила командира воинской части, в которой она работала в начале войны, походатайствовать за меня. Попытка удалась. Командир к её заявлению прибавил своё ходатайство: муж погиб на фронте, трое малолетних детей, материальные трудности непосильны; Виктор – сын кадрового военного, орденоносца, учится в школе со старанием, поведение хорошее.

Мама эти документы подала в училище. Мы стали готовиться к поступлению. Всё лето пришлось бегать по поликлиникам. Наконец был получен вызов в СВУ. Там нас снова осматривали врачи. Я был допущен к вступительным экзаменам и старался не подкачать, повторяя пройденный материал.

В конце месяца вывесили списки поступивших, среди которых были я и мой сосед по дому Олег Цветников.

В назначенное время мы с родителями пришли в училище – длиннущее здание на углу улиц Ленина и Радищева. Распрощались, мамы забрали наши вещи, а нас взяли в оборот военные. Первым делом нас всех подстригли наголо. Здесь, в подвале здания, специально на этот случай была устроена баня. После помывки нас переодели в новенькую, пахнущую сукном и ялом одежду: брюки с лампасами, гимнастёрка, сапоги, кальсоны, портянки и ремень с большой латунной бляхой. Всё тут же подбиралось по росту. Опекали нас дядьки-сверхсрочники, фронтовики. Обращались ласково, как со своими детьми. Давно я не ощущал такую мужскую заботу. Прошло долгих четыре года, как я расстался (навсегда!) со своим дорогим папочкой. Во время войны мы были всегда полуголодные и полуодетые. В 1943 году зимой, например, я два месяца не ходил в школу – не было обуви. Все мои вещи донашивали два моих младших брата, Гарик и Вова. И вот теперь мне привалило такое богатство! Воспитанникам ещё положены шинель, шапка каракулевая, мундир и ботинки… Их выдали позже.

Когда вся наша группа была переодета, нас построили и повели в столовую. Широкие столы на десять человек, у каждого свой прибор на подставочке и салфетка. Нас накормили. Конечно, я бы съел ещё столько же, но и это было хорошо. Раньше иногда приходилось ложиться спать голодными.

После столовой нас повели в спальню. Койки в один этаж, с полным набором постельного белья. Рядом тумбочка для личных вещей и принадлежностей. Высокий сержант-сверхсрочник показал, как заправлять кровати, где умывальник и туалет, рассказал о правилах поведения и распорядке дня. Нас, простых пацанов, уважительно называл на «вы».

В 10 часов мы все были уже в постели. Мы хотели ещё немного поговорить и перезнакомиться, но после отбоя разговаривать было не положено. Все быстро угомонились. Наконец этот бурный день закончился.

Засыпая, я думал о своей маме и братиках. Как там они без меня? Наверное, мы не скоро увидимся. В училище объявлен двухмесячный карантин. Все свидания запрещены.

Рано утром, когда ещё не встало солнце, нас разбудили. Всё закипело, как в муравейнике.

Так началась моя новая жизнь. Была ли она счастливой? Сложный вопрос. Жизнь молодого человека разнообразна и полна впечатлений. То густо, то пусто. Надо приспособиться к новым условиям, привыкать к дисциплине и порядку даже в мелочах, отвыкать от улицы с её безалаберностью и непредсказуемостью. И прежде всего надо найти своё место в среде своих однокашников. Это оказалось очень непросто. Наконец, надо было принять на себя большую нагрузку в этом полувоенном учебном заведении. Не все её выдержали.

председатель Саратовского регионального

Суворовско-Нахимовского союза,

доктор медицинских наук,

профессор, заведующий кафедрой

Саратовского государственного медицинского

университета им В. И. Разумовского
Юрий ДМИТРИЕВ

О суворовском училище

Родился я 29 ноября 1933 года. Отец мой был кадровым военным, в 1934–1938 годах в чине майора занимал должность военного коменданта Сталинграда. Мама состояла в горкоме партии. Судьба военного неисповедима, и в 1940 году мы оказались в только что ставшей Советской республикой Эстонии, в городке Петсере. Папа стал комиссаром полка, а мама, как и раньше, членом горкома ВКП(б).

Родители пропадали на работе с утра до ночи, и нас с братом и сестрой воспитывала бабушка, Евгения Тимофеевна. Она была маленькая, худенькая, но жилистая и очень ловкая, знала много сказок и страшных историй, которые рассказывала нам обычно днём. И при этом добавляла: «При свете дня нечистая сила нам не привидится, а к ночи мы её поминать не будем, и так обойдётся!» А исподволь она внушала нам: «Старших уважай, младших не обижай, а со сверстниками держись как равный!» И эти заветы мы все трое продолжаем соблюдать по сей день. Получившая воспитание в самой обычной крестьянской семье, где религия была на первом месте, бабушка никогда не водила нас в церковь и не ставила иконы в передний угол. Она прекрасно понимала, что детям партийных работников ни к чему даже пробовать «религиозный опиум». Зато всегда и в сказках, и в песнях, и в необыкновенных историях подводила нас к мысли о необходимости быть честным, искренним, благородным и добрым человеком. Она не слышала ничего о Конфуции, жившем ещё до нашей эры, но смысл её наставлений был схожим: «На добро отвечай добром, на зло – справедливостью!» Особенно опекала нас бабушка во время войны, когда мы жили в деревне под Саратовом, в Лысогорском районе, в Бутырках, у младшей её дочери, тёти Дуси.

Война началась июньским воскресеньем. Полк в это время жил в лагерях за городом. И мы с папой с утра отправились на рыбалку, благо небольшая речушка огибала лагерь почти с трёх сторон. Папа взял себе большую удочку с крупным крючком, обещав маме принести полное ведро щук. А мне достались две маленькие удочки с такими же маленькими крючками, как говорил папа, для ловли «синьтюшек», чтобы использовать их в качестве наживки. И я с первого же заброса действительно подцепил позарившуюся на моего извивающегося червячка небольшую рыбёшку. Но нацепить её на большой крючок папе не дали. На берегу вдруг появился вестовой и прокричал, что папу срочно вызывают в штаб полка. Папа тут же подтянул якорь и погрёб к берегу. Там он быстро переобулся и, поцеловав невесть откуда появившуюся маму, убежал вместе с солдатом в свой штаб. Мы с мамой, грустные, вернулись в наш маленький деревянный домик, а там мама и бабушка сели на кровать и, обняв моих брата и сестру, почему-то горько заплакали. Мне они обе пытались объяснить, что началась война, Гитлер напал на нашу страну. Я не знал, кто он такой, но стал ругать его всеми нехорошими словами, которые тогда знал. Ведь из-за него не состоялась наша столь долго ожидаемая рыбалка, из-за него так убиваются мама и бабушка, из-за него папа вынужден в выходной день заниматься военными делами. И я сразу понял, что Гитлер – это очень плохой человек, гораздо хуже Бармалея и других разбойников, недоумок, как любил говорить про таких типов папа.

Через три дня папа усадил нас в грузовую машину, и мы поехали в Псков, на вокзал. А там, на привокзальной площади, мы попали под бомбёжку. Правда, мы тогда это не сразу поняли. Просто неподалёку ухали взрывы, как на полигоне после выстрела из пушки, да наша машина подпрыгивала в такт разрывам. Оказалось, немцы бомбили, или пытались бомбить, рельсовые пути. Но, по-видимому, не совсем удачно, потому что вскоре мы сели в поезд и поехали по направлению к Москве. Конечной целью нашего путешествия была деревня Бутырки в Лысогорском районе Саратовской области, где жили младшая мамина сестра с мужем и двумя дочерьми. Сама тётя Дуся работала на колхозной ферме дояркой, поэтому уходила из дома ни свет ни заря. Муж её, дядя Серёжа, был районным ветеринаром, но его вскоре мобилизовали и направили учиться на танкиста. Всю войну он провёл в боевой машине и вернулся с войны с четырьмя орденами и шестью медалями. Вся забота о нас лежала на плечах бабушки, потому что моя мама осталась в Саратове в должности начальника эвакоотдела облисполкома.

В сентябре 1941 года я пошёл в школу, которая находилась в посёлке Лысые Горы, что в двух километрах от нашей деревни. Мы, младшие школьники, собирались около нашего дома, поскольку с него начиналось это небольшое селение, и весело, с песнями и шутками-прибаутками шумливой гурьбой направлялись к месту учёбы. На погоду мы никогда не обращали внимания, потому что нашей целью было хорошо учиться, чтобы отцы на фронте могли гордиться нашими пятёрками. Тогда же учительница Мария Тимофеевна предложила мне читать стихи для раненых в госпитале, который располагался недалеко. И мы – девять мальчиков и девочек – поле уроков через день давали концерты в разных палатах. Бойцы, которые бесстрашно ходили в бой с врагами и имели крепкие сердца героев, нередко плакали, особенно когда пели маленькие девчушки.

А однажды (это было зимой сорок третьего года, когда я учился во втором классе) от папы с фронта пришло письмо, написанное в стихах. Мы читали стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Но тут оказалось, что мой папа – совсем не поэт – вдруг написал стихи. И у меня невольно возникла мысль, что я тоже могу сочинять, ведь папа смог. В тот же вечер, выполнив домашнее задание, я уселся у «галанки», как называли нашу печку, и принялся сочинять, чтобы потом почитать свои творения брату, сёстрам и, конечно же, учительнице. Поскольку на улице стояли морозы, я решил написать о них. Но в моих строчках почему-то оказывались слова из хорошо известных мне стихотворений о зиме, метелице и снежных сугробах. От досады на своё неумение я решил отложить сочинительство на «потом». Но начавшийся зуд стихотворства уже не давал мне покоя, поэтому я в отдельную тетрадь стал записывать приходящие в голову в любое время оригинальные, как мне казалось, строчки. К весне я сочинил стихотворение о том, что рано утром петух, разбуженный тётей Дусей, взлетел на плетень и начал будить всё село, призывая взрослых к работе, а нас, ребят, собираться в школу. Мои сёстры были в восторге, а младший братишка ехидно улыбался – мол, я списал у кого-то. Поэтому в следующий раз я стал сочинять при нём, записывая и зачёркивая слова в тетради. Только тогда он поверил в мои способности.

Три лета во время каникул я пас колхозных овец. Главным делом было не пускать своенравных подопечных на соседние участки, где росли горох и чечевица. И я, как мне казалось, неплохо справлялся со своими обязанностями, поэтому в августе 1944 года, когда папа приехал после выписки из госпиталя, где он лечился после ранения, тётя Дуся получила в колхозе на мои трудодни муку, масло, мёд и ещё что-то, и мы устроили пир горой.

Уехав в Саратов, папа стал заместителем начальника политического училища, что располагалось на Пугачёвской улице, недалеко от железнодорожного вокзала. А в конце сентября он привёз меня в город и отвёл в большой дом на Ленинском проспекте, сказав, что я должен сдавать экзамены по русскому языку, арифметике и географии. По счастью, я всё знал и получил пятёрки по каждому предмету, хотя и не ожидал такого испытания. Оказалось, я после этого был зачислен в третью роту Саратовского суворовского военного училища.

Я читал рассказы о великом полководце, о том, как он стоял на часах около Зимнего дворца и получил рубль от императрицы за отличную службу, о том, как он велел своим солдатам во время боя притвориться мёртвыми, а когда враги пробежали мимо, он скомандовал: «Мёртвые, встаньте!» Солдаты поднялись, ударили врагам в спину и победили. Но о том, что Суворов организовал училище, в книге написано не было. И про Саратов там не упоминалось. Хорошо, что рядом со мной оказались знающие ребята. Я с ними быстро сдружился, особенно с Игорем Бобковым, Алёшей Дремковым и Эдиком Монаховым. Они мне объяснили, что это за заведение и к чему нас будут готовить. А быть прекрасным офицером Красной Армии, похожим на папу, я был готов с младых ногтей, как говаривали в старину. И я сразу же проникся этой мыслью, поэтому для меня было непонятно, как некоторые воспитанники могут получать тройки или даже двойки, ведь настоящий офицер – это лицо армии, значит, мы не имеем права плохо что-то знать, плохо что-то уметь, плохо выполнять свои обязанности.

Сегодня, вспоминая былые годы, имея за плечами большой жизненный опыт, я не удивляюсь своему детскому максимализму, ведь меня воспитали в семье, школе и в колхозе быть честным, добрым, ответственным и храбрым. И я всегда старался всё делать добросовестно, своевременно, бескорыстно и с душевным подъёмом. Я успешно изучал все преподаваемые нам дисциплины, троек у меня никогда не было. Об этом даже однажды сказал генерал Дьяконов, просмотрев классный журнал нашего взвода.

У меня не было никаких конфликтов с офицером-воспитателем, сержантом, ротным старшиной. В режим суворовского бытия я втянулся быстро. Для меня не составляло труда рано вставать и выполнять то, что предписывали правила суворовского общежития. Все домашние задания я всегда выполнял полностью, нередко помогая товарищам, у которых понимание материала вызывало затруднения. А ещё я любил заглядывать в учебник на десяток страниц вперёд, поэтому первым поднимал руку для ответа, когда преподаватель задавал контрольные вопросы по новому материалу. На одной из наших юбилейных встреч наша Бася Мейеровна Куликова, учившая нас английскому языку с первых лет в училище, сказала: «Я всегда посматривала на него, потому что он замечал все мои неточности. Например, я выписывала на доске новые слова, которые суворовцы должны были выучить к следующему уроку, и вдруг поднимается Дмитриев и говорит: «А вот это слово мы уже запомнили с позапрошлого урока». Зато я была горда, когда на выпускном экзамене он как равный разговаривал по-английски с членами комиссии».

Теперь, оглядываясь в прошлое, я с большим удовольствием и даже гордостью вспоминаю годы, проведённые в стенах суворовского училища. Я был зачислен в первый взвод третьей роты, командиром которой был майор Иван Иванович Тимофеенко. У нас офицером-воспитателем сначала оказался капитан Иван Сергеевич Копейкин, а после его увольнения – капитан Яков Ефимович Быстроновский. На следующий год численность нашей роты по каким-то причинам значительно сократилась, поэтому наш взвод расформировали и нас распределили по трём оставшимся взводам. Я попал в третий взвод к капитану Михаилу Ильичу Косовскому. В этом взводе я и провёл остальные пять лет обучения. И я очень благодарен Михаилу Ильичу за его поистине дружеское отношение ко мне, за его задушевные беседы и в училище, и у него дома. Искренние и тёплые отношения с ним и его семьёй сохранялись у нас и позже. После расформирования суворовского училища Михаил Ильич, математик по образованию, стал ассистентом на кафедре математики Саратовского экономического института. В 1983 году он собрался выходить на пенсию, но, узнав, что мой сын через год оканчивает мехмат Саратовского университета, отложил это мероприятие, чтобы место преподавателя передать моему Олегу.

Распорядок дня в Саратовском суворовском училище, близкий к армейскому, требовал от каждого из нас определённых усилий и вместе с тем воспитывал нашу волю, стойкость и дисциплинированность. Как в настоящей воинской части, боевой день начинался с торжественной мелодии звонкого горна во дворе училища, которая возвещала, что уже шесть утра и каждому настоящему военному пора подниматься с постели. Ловко откинув на спинку кровати ещё хранящие наше тепло одеяла, быстро одевшись, мы выходили чётким строем на площадь Революции для выполнения утренней гимнастики. Эти упражнения мы сначала разучивали с помощью одного из преподавателей физкультуры, а затем выполняли под команду дежурного офицера. Успешно завершив весь комплекс, мы проходили бодрым маршем по просторным улицам ещё не проснувшегося города.

Форма нашей одежды соответствовала своенравному и нередко капризному времени года. В тёплую погоду, даже если по улицам гулял дождь, мы выходили голыми по пояс. В довольно прохладную осень на нас обычно были гимнастёрки без ремня. Зимой мы маршировали по улицам в шинелях, и тоже без ремней, но зарядки уже не делали, а лишь удлиняли маршрут движения. Вернувшись в расположение роты, мы быстро совершали туалет, мылись до пояса холодной водой, одевались, предварительно почистив одежду и обувь, и спешили в ротный зал на общее построение для утренней поверки. Каждый офицер-воспитатель сначала производил перекличку в своём взводе, а затем докладывал командиру роты о готовности воспитанников к занятиям. Правда, этот доклад оказывался не совсем точным, потому что на самом деле мы ещё не были готовы к учёбе, ведь голодное брюхо к учению глухо.

Чтобы ликвидировать это препятствие, нас строем выводили из ротного зала прямо в столовую, на завтрак. В каждом взводе у нас было по двадцать пять воспитанников, поэтому взводу выделялось два стола. На покрытом белой скатертью столе уже были выставлены чистые плоские тарелки с вилками или ложками и ножами. Это зависело от особенностей меню: к кашам – ложки, к макаронам – вилки. Во главе стола усаживался старший наш товарищ, который из большой кастрюли накладывал в наши тарелки соответствующие порции съестного, при этом он никого не обижал и лишнего в кастрюле ничего не оставалось. Порции у всех были равные. Но редкие исключения бывали. Так, когда я вернулся из госпиталя после операции – удаления острого аппендицита, осложнившегося перитонитом, с которым, к счастью, наши умелые военные врачи успешно справились, – то мне в течение месяца добавляли лишний половник щей и две ложки второго. И я вскоре восстановил свои потерянные из-за коварной болезни шестнадцать килограммов.

После окончания завтрака дежурный офицер подавал команду, и мы, строго соблюдая порядок, выходили из-за стола, чтобы снова организованно вернуться на свой этаж и разойтись по классам. Настроение при этом было у всех боевое, даже приподнятое.

В классной комнате в строгом порядке стояли ученические парты, в которых лежали учебники, тетради, дневники и письменные принадлежности. Первоначально на партах в специальных углублениях стояли чернильницы-непроливайки. Рядом с ними в неглубоких желобках лежали простые карандаши и ручки с пером «86», которое имело длинный раздвоенный носик, позволявший выписывать буквы с различным нажимом, в зависимости от характера текста. Все парты были подобраны по нашему росту. По мере нашего взросления они заменялись новыми, чтобы сохранить стройность и крепость фигур будущих офицеров. После звонка в классную комнату входил преподаватель, весь класс тут же вставал, а дежурный чётко и громко докладывал: «Товарищ лейтенант (почти все педагоги имели офицерские звания), третий взвод к занятиям готов. Отсутствующих нет (или есть)! Дежурный по классу – воспитанник (позже – суворовец) такой-то». И начинался урок. В течение сорока пяти минут мы отвечали на вопросы по изученной теме, решали задачи или писали диктанты, а потом получали очередную порцию новой информации. В классный журнал преподаватели заносили вполне справедливые оценки наших знаний. Потом офицер-воспитатель проверял каждую графу и делал для себя соответствующие выводы. Между уроками каждый раз встраивался десятиминутный перерыв, когда учащиеся покидали класс, а дежурный открывал форточку и мыл классную доску, готовя её к следующему занятию.

После трёх уроков нас снова строем вели в столовую, где нас ждал второй завтрак. Обычно он включал кусок белого хлеба с маслом и стакан сладкого чая. Это давало нам заряд для нового штурма гранитных крепостей науки.

Затем следовали ещё три урока, после которых мы с упоением слышали долгожданные звуки горна, призывающего брать ложку и хлеб и собираться на обед. Организмы наши находились в периоде бурного роста, поэтому все три блюда мы ликвидировали с превеликой охотой и с большой скоростью. А дальше вступал в силу «закон Архимеда», по которому положен сон после обеда. И в течение часа мы наслаждались отдыхом в своей постели. Если я не засыпал, то сочинял стихи или критические заметки для взводного «Боевого листка», так как ребята избрали меня его редактором. Поскольку я учился хорошо, то имел полное право критиковать своих одноклассников за двойки, за нарушение дисциплины, за низкую посещаемость спортивных секций или кружков художественной самодеятельности. Ребята на меня не обижались, напротив, они с интересом ждали нового выпуска «Листка», чтобы прочесть очередную сатиру, увидеть чёрный список нарушителей или переписать в свои заветные блокноты мои лирические стихи. Последние пользовались успехом не только у суворовцев нашей роты, их с удовольствием читали и старшеклассники. Я в ту пору ещё не влюблялся, но я много читал о любви, причём брал книги не только в училищной библиотеке, но и в областной, где работала моя тётя Вера, мамина двоюродная сестра.

После «горизонтального» отдыха наступал период активной деятельности. Мы шли на площадь Революции, где устраивали игры в футбол, в догонялки или просто разбредались по скверу вокруг Радищевского музея. Суворовцы постарше там встречались со своими знакомыми девушками, а наши ровесники – с родителями, жившими в городе.

У меня такой необходимости не было, потому что тех, кто хорошо учился и не имел каких-либо замечаний, отпускали каждое воскресенье в увольнение. Часто вместе со мной уходил Лёша Дремков. Мать у него умерла, отец был на фронте и пропал без вести. Моя мама, узнав его историю, пригласила его в нашу семью. Летом мы с Лёшей вместе отдыхали в деревне Бутырки, у тёти Дуси. А потом, через два года, вернулся родной отец Лёши.

Нагулявшись, мы строем возвращались в училище, чтобы посвятить часть своего времени личным предпочтениям. Кто направлялся в спортивную секцию, кто – в предметный кабинет (химический, физический, исторический, биологический), кто – в кружок художественной самодеятельности (пения, танцев, драматический). Лично я занимался в историческом кружке, в литературной студии (в обоих меня избирали секретарём, отвечавшим за оповещение участников, ведение протоколов заседаний, постоянную связь с руководителем), а также был членом драматического коллектива. Вместе со мной в нём состояли Игорь Бобков, Лёша Дремков, Слава Смирнов, Миша Ряскин, Володя Пальчевский, Лёша Кизимов, Эдик Чепурин, Володя Стародубцев, Толя Шаров. Под руководством сначала Раисы Владимировны Вороновой, а затем Ефима Залмановича Неймана нами были поставлены пьесы «Морской охотник», «Робин Гуд», «Я хочу домой», «Юбилей», «Миссурийский вальс», которые пользовались большим успехом не только у суворовцев, но и у местного населения, так как показывались на сценах домов культуры в ходе предвыборных кампаний. А таких в ту пору было достаточно: в Верховные советы, в местные советы, народных судей и ещё кого-то. И при каждых выборах победу одерживал блок коммунистов и беспартийных, почему-то всегда с одинаковым счётом – 99,96 процента.

После интеллектуальных и спортивных развлечений мы возвращались к учёбе. Два часа отводилось обязательной самоподготовке к завтрашним занятиям. Удивительно, но наши педагоги рассчитывали объём домашних заданий так, что мы всегда укладывались точно в срок. Пока мы решали задачки, писали ответы на вопросы, за­учивали стихи или иностранные слова, офицеры-воспитатели сидели за преподавательским столом и следили, чтобы мы не мешали друг другу, чтобы в классе были тишина и порядок.

После ужина до отбоя оставалось немного личного времени, тогда мы подшивали новые подворотнички к гимнастёркам, гладили брюки, писали письма, читали художественную литературу или печатали личные фотографии в подвальной лаборатории. Ровно в десять часов труба играла «отбой». Мы, опять умывшись до пояса, укладывались в постель, и мальчишеский гомон затихал. Сержант, помощник офицера-воспитателя, выключал свет и укладывался спать на свою кровать. Для ребят нашего взвода я сразу же начинал рассказывать содержание нового кинофильма, который первым посмотрел в городе, рассказывал о похождениях героя книги, недоступной другим суворовцам, или навевал своим товарищам сон сказками собственного сочинения. Когда на мой вопрос: «Слушатели есть?» – никто не отзывался, я поворачивался на правый бок, укладывал ладонь под щёку и отдавался на милость уже караулившего меня Морфея.

Дни в суворовском училище не были для меня однообразными. Каждый из них приносил обязательно что-то новое, полезное, радостное. Печали меня в те годы миновали. Вся учебная программа для меня была настолько интересна, что я обычно выбирал место на первой парте, чтобы быть ближе к преподавателю и иметь возможность сразу же задавать вопросы при малейшем недопонимании какого-либо положения. Поэтому многие педагоги меня запомнили (правда, этому способствовали и мои частые выступления на сцене училища, с чтением стихов не только известных авторов, но и собственных). Позже как врач я старался помогать многим моим бывшим преподавателям по мере сил и возможностей либо лично, либо через своих коллег.

На особом месте в суворовском училище стояли военное дело и физкультура, поскольку мы готовились к строевой службе в Советской Армии. «Курс молодого бойца» был нами пройден полностью, поэтому мы успешно сдавали зачёты по строевой подготовке, стрелковому делу, по знанию материальной части орудий и боевых машин, правда, теоретическому. Но зато в нас были воспитаны стойкость к невзгодам, выносливость, честность и критическая оценка происходящего. Однообразие военной жизни, разумеется, наложило свой отпечаток на нашу последующую судьбу. Так, многие ребята, получив курсантское удостоверение в военном училище, имея лишь литературные представления о любви и семье, кинулись в ЗАГС с первыми понравившимися девушками, но быстро разочаровались в своих подругах или разочаровали их, поэтому семейная жизнь разлетелась на кусочки, как от взрыва ручной гранаты. А ведь у большинства остались дети, пострадавшие ни за что ни про что. Но повторные браки, как мне известно, оказались довольно прочными. Недаром говорится, что повторение – мать учения.

Зато чувство дружбы, товарищеской взаимопомощи у нас было развито прекрасно. Так, когда у меня тяжело заболела жена, а в Саратове и Москве не оказалось необходимых гормональных препаратов, то Игорь Бобков, который узнал об этой беде, написал двум нашим суворовцам. И вскоре мы с Ией из разных городов огромного Советского Союза получили восемь посылок со спасительными лекарствами. Причём отправители были не только из нашего выпуска – половины имён я не знал. Благодаря этим лекарствам моя жена прожила ещё шесть лет. В свою очередь я всегда помогал ребятам и их семьям. Ведь после окончания суворовского училища я поступил в Ленинградскую Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова и стал хирургом. Демобилизовавшись, вернулся в Саратов и начал работать в Дорожной клинической больнице, где написал кандидатскую диссертацию и перешёл на преподавательскую работу в Саратовский медицинский институт, на кафедру факультетской хирургии педиатрического факультета, которой в течение 28 лет руководил замечательный хирург, прекрасный человек и новатор в медицине – профессор Николай Иванович Голубев.

В суворовском училище военное дело и спорт были тесно связаны, и невозможно определить, что для суворовца более ценно. Ведь оба предмета выполняли одну задачу: сделать нас ловкими, сильными, смелыми и исполнительными. Начальником физподготовки в училище был майор Николай Маркович Щербина – душевный человек, бывший чемпион по боксу. Поэтому его «любимым детищем» была секция бокса, где проявили свои лучшие качества мои одноклассники: Георгий Николаев, Геннадий Бенделиани, Алексей Фёдоров, Алексей Дремков. Биографию каждого из них я могу рассказывать со множеством интересных деталей, так как я дружил с ними всю жизнь. Гера Николаев, прослужив после окончания пехотного училища в войсках, стал офицером-воспитателем в Куйбышевском суворовском военном училище, затем преподавателем военной кафедры Саратовского политехнического института. Про Гену Бенделиани в 1961 году в газете «Красная Звезда» была напечатана статья с фотографией, как о командире лучшего батальона Московского военного округа. А Лёша Фёдоров получил звание генерал-лейтенанта и стал начальником штаба Киевского военного округа, там же руководил работами по ликвидации последствий взрыва на Чернобыльской атомной станции. Алексей Дремков, пройдя по служебной лестнице от лейтенанта, командира взвода, до полковника, профессора, преподавателя Военно-политической академии имени В. И. Ленина, обучал основам политической грамоты многих будущих генералов, командующих военными округами.

К сожалению, многих уже нет среди нас, но в памяти они продолжают жить. Из нашей среды вышли замечательные гимнасты Вяче­слав Смирнов и Алексей Кизимов, которые занимались под руководством капитана Воронова и старшего лейтенанта Краковского. Слава Смирнов, невысокий, с красивой фигурой, ловкий и юркий, выполнял упражнения на любом снаряде легко и грациозно. Сильный и кряжистый Лёша Кизимов был партерным гимнастом, с которым 6–8 суворовцев выполняли фигурные перестроения, а он стоял не шевелясь, поставив ноги чуть шире плеч и поддерживая руками нижних крайних партнёров. Мы же восхищались их слаженной работой.

Условия моей жизни сложились так, что до поступления в училище я был «комнатным мальчиком», не знавшим никаких физических нагрузок. Наша семья часто переезжала с одного места папиной службы на другое. Бабушка ухаживала за нами, поэтому мы с братом и сестрой не имели даже представления о детском садике. Играли мы между собой обычно во время прогулок. А дома брат увлекался солдатиками, сестра – своими куколками, а я предпочитал чтение книжек. Мама рассказывала, что они с папой рано научили меня читать, причём – «на свою голову», и им было стыдно за меня, потому что я демонстративно отбрасывал подарки, которые приносили гости и самым бессовестным образом заявлял, что мне нужны только книжки. Зато я знал много стихов и сказок и мог декламировать их, стоя на стуле посреди комнаты.

В деревенской школе, в которой я проучился три года, уроков физкультуры не было. Поэтому моё физическое развитие оказалось недостаточным. Это выяснилось уже в начале учёбы в суворовском училище. Мне с большим трудом удавалось выполнять даже простейшие упражнения на снарядах. Утешало лишь то, что я не был одинок, а впереди ещё ожидали нас годы обучения. К счастью, к моменту выпуска я уже входил в среднюю группу учеников, не блиставших выдающимися спортивными достижениями, но без труда выполнявших все нормативы систем БГТО и ГТО, о чём свидетельствовали значки на наших гимнастёрках.

По вечерам я часто ходил в спортивный зал с нашими ребятами, где старался выработать силу и выносливость, подтягиваясь на турнике, лазая по канату и выполняя отдельные упражнения на брусьях и кольцах. Нередко в зале находились преподаватели физкультуры или офицеры-воспитатели, которые помогали нам с выбором посильных упражнений. Ведь наши офицеры в ту пору были молодые, энергичные, хотели показать нам, на что они способны. Они делали «склёпки», вертели «солнышко», поднимались по канату с вытянутыми под прямым углом ногами, а мы такого ещё не умели.

На очередном уроке физкультуры (а это было уже в восьмом классе) у меня никак не получалось упражнение на параллельных брусьях. Надо было в конце его сделать широкий мах ногами назад и, опуская их, оттолкнуться руками, чтобы по инерции вылететь прямо на ожидающий тебя мат. Несколько попыток окончились неудачей. Занятия проводил Николай Маркович Щербина. Он оставил меня, благо немного времени у нас было, и, посадив меня на скамейку, стал объяснять, в чём секрет спортивных достижений. Каждое упражнение не надо выполнять механически, оно должно сначала родиться в голове, тогда соответствующие мышцы будут готовы к его воспроизведению. После этого он предложил мне мысленно представить каждый элемент программного упражнения и только после его чёткой фиксации в мозгу подходить к снаряду. Фантазия у меня с детства была богатая, поэтому мысленно увидеть себя на брусьях я сумел даже несколько раз подряд. В результате соскок получился со второй попытки. Николай Маркович заставил меня ещё раз пять повторить всё упражнение, и мы оба, довольные полученным результатом, разошлись по своим делам. Тогда я впервые задумался над работой спорт­сменов, потому что понял: мысль должна опережать действие.

Когда я стал заниматься в гимнастической секции Военно-медицинской академии, то руководитель сразу выделил меня из общей группы, сказав, что это думающий спортсмен, потому что я мог выполнять упражнения после устного объяснения тренера. А физическая закалка помогает мне и в практической работе хирурга, когда надо активно думать, ловко работать скальпелем и пинцетом и подолгу стоять при сложных оперативных вмешательствах.

Некоторые преподаватели видели мою заинтересованность своим предметом, поэтому предлагали заниматься в кружке или приглашали к себе домой. Ведь не секрет, что многие предметы нам становятся интересными прежде всего благодаря обаянию личности педагога. Именно такими нашими наставниками стали Ираида Петровна Швецова, Пётр Александрович Колесников, Владимир Максимович Акулов. Поэтому многие мои товарищи полюбили русский язык и литературу, историю и математику. К Швецовой и Акулову мы ходили в воск­ресные дни домой, где с любопытством и интересом рассматривали книги, не встречавшиеся в нашей училищной библиотеке. А беседы за чашкой чая касались не только учебной программы, но и жизни преподавателей, и событий, происходящих в стране и мире, и наших сокровенных желаний. На традиционных встречах мы всегда с теплотой вспоминаем своих педагогов, а я горжусь тем, что на моём пути встретились такие замечательные люди.