Поэтоград

По белу свету

Привычный к травле и к извету,

и к блиндажу, и к шалашу,

я русский дух по белу свету

благословением ношу.

даёт он крылья и простор,

а душам падшим и потухшим

являет горечь и укор.

его встречают там и тут,

другие ж злобно и натужно

о нём нелепицы плетут.

как бы душой воскрешены,

то тем, вторым, и их клевретам –

привет от первых с вышины.

и белый свет не в радость им.

И оттого в любом обряде

им русский дух невыносим.

от русскости в глазах искрит:

такой натуры – хоть ты тресни –

внутри не удержать, не скрыть.

Взлететь, где не бывала птица,

и необъятное объять.

Всё воспринять, во всё влюбиться,

собрать и всё раздать опять…

не глушит оговорный шум, –

что русский дух по белу свету,

по свету белому ношу!

«До нэба»

Сергею Михалку
Ласковые дяди, игривые дяди

подошли к мальчонке, наивность во взгляде,

угостили дяди мальчонку конфетой,

похвалили щедро за то и за это.

Не жалели дяди хвалебного слова,

интересовались, где дом у малого,

спрашивали дяди о папе, о маме

и о том, когда их «удома нэмае»*.

Спрашивали дяди ещё и такое:

есть ли у родителей то и другое,

кем ещё их «гарная хата богата».

Отвечал мальчонка про старшего брата.

Обещали дяденьки сказку малому,

если он братишку спровадит из дому,

если пригласит их на чай и на сушки,

поиграть без мамы и папы в игрушки…

к молодому хлопцу, что топал со смены,

угощали «правдой», что вовсе не правда,

предлагали братство – без брата, но с «Прада».

Баяли, мол, можно всё сладить на славу,

«тилькы трэба» братцу устроить подставу.

А резон простой – во вторых и во первых:

потому что братец – по жизни «супернык».

Рассказали байку про бабку и деда,

разъяснили хлопчику, в чём его «мета».

Привязались и наущали подолгу,

сбили мальчугана наивного с толку.

Нашептавши парубку, «що тоби трэба»,

подбивали хлопца «скакаты до нэба».

Сведущие дяди, вожди-мозгокруты.

«Без вертання выйшло до нэба скакнуты…»

* Здесь и далее по тексту украиноязычные слова приводятся в русской транскрипции.

На заре

Будоражащий вид заревой:

вперемешку. И тем согласуется он

с этим путаным светом, блажным до смешенья сторон.
Взбудоражен, стою на юру

и вперяюсь пытливо в зарю,

напряжённо пытаясь прошарить ответ

на вопрос немудрёный: закат это или рассвет.

дальше лишь темнота, пустота,

а, возможно, и хаос, разруха, распад…

Если это закат, значит, все по берлогам и спать.

ни нужда, ни тиран с палачом.

И неважно, что страшно и стол постноват.

Если это рассвет, значит, время настало вставать.

взор препятствие не прогрызёт.

Но уверено сердце, что это – рассвет.

А для сердца живого других вариантов и нет.

рановато ложиться на дно.

И ещё: в этой вере я не одинок.

Ох, и славным же выдаться должен грядущий денёк!

Нейтралитет

В этой жизни обычно нейтралитет

означает: тебя вроде как и нет.

Просто – нет. Как субъекта. Ни там, ни тут.

Ты – пустое место. Тебя метут.
Кто к подобной роли уже привык,

тот не чует боли от слов кривых

и не замечает любое зло,

если мимо зло это пронесло.

не забыв о том, что «не мир, но меч…»,

что одно лишь – правда, иное – лжа,

хоть и тоньше грань острия ножа.

Особливо если не пуст рукав,

если есть чем взяться за рукоять,

даже чтобы миловать – не карать.

три десятка сребреников она.

Паралич, отключка, анабиоз –

и уже мечтание не сбылось.

Под чужой отвагою удалой?

Ничего? Не воется на луну?

Ну-ну…
Сопротивление

Когда проруха с обрыва, с краю

толкает в прорву – чтоб удержаться,

я сам в сознанье своё втираю:

цепляться даже за призрак шанса.

а дальше, ниже – чернеет бездна, –

я верю, знаю определённо:

сопротивленье небесполезно.

сжимает ужас больней железа –

я свято верю, я точно знаю:

сопротивленье небесполезно.

Но светит солнце в конце туннеля

тому, кто, немощь одолевая,

не прекращает сопротивленья.

– Если зреет бойня,

если завтра в бой,

расставаться больно

больше всех – с Тобой.
Если быть разлуке

до скончанья лет,

буду в каждом звуке

слышать Твой привет.

до скончанья дней,

горечь – горькой вроде –

наливай полней.

Выпьем по одной.

За Тебя, Родная…

– За тебя, родной…

Жажда

Нет, не «бей». Я не это хотел сказать.

Жажда правды. И мести слепой азарт.

Чем же больше полнится голова?
Да, не «бей». Я другое сказать хотел.

Но раз вырвалось, значит, объявлен путь.

Если ты задыхаешься в духоте,

поспеши наружу, тупым не будь.

Утолительный где спусковой крючок?..

Погоди стрелять. Как и укорять.

Прикоснись к лобешнику. Горячо?

но молиться будем «за упокой».

Если нет под горячей рукой ствола,

то сгодится и камень руке такой.

жажда мщенья, и слаще она, чем мёд,

почему же буханку тогда рука

вместо камня находит и подаёт?

значит, место в ней и для правды есть.

Раздавай тогда – кому надо – хлеб.

И на вкус не пытайся проверить месть.

Дума

Если вдруг оглядеться в пути – при езде

поразит пустотою округа везде,

словно самым безбашенным вздором.
Но не имут пустынные дали стыда

за пустынность свою – и не думай,

ведь наполнена мнимая их пустота

под завязку великою думой.

над безбрежным лесным океаном

эта дума стоит как незримый оплот,

вопреки головам окаянным.

какова ни была бы потреба,

и скрепляются дали в единую крепь,

вширь и ввысь – от земли и до неба.

для её бытия-бытованья.

Не соперница ей никакая из дум,

даже самая передовая.

сам, бывало, себя обескровив,

и безбашенный самый, и передовой

из великих народов героев.

ни души, бы казалось, на вёрсты –

и немеешь от чувства, что над головой

у тебя не одни только звёзды,

у тебя по душе и по телу

и глаза открывает на мнимость пустот,

приобщая к великому делу.

«…Моё детство прошло в маленьком городке Западной Польши. Здесь я пошёл в первый класс. Мой отец был кадровым сержантом в танковых частях польской армии, мать – домохозяйка.

В 1939 году мне было тринадцать лет, в сентябре я должен был идти в седьмой класс. Наша семья жила на территории военного городка. В середине августа по городку стали ходить небольшими группами молодые ребята призывного возраста в гражданской одежде. Я как-то спросил отца, что это за люди. И получил вполне исчерпывающий ответ: «Держи язык за зубами, никому не говори о том, что здесь видишь». По городу и гарнизону ближе к сентябрю поползли тревожные слухи. Участились провокации на границе. Нам, ребятам, всё было интересно, во всём была своя романтика. Нам представлялось, что если начнётся война, то и нам найдётся на ней место.

30 августа разведывательные танки по тревоге погрузили на трёхосные трейлеры, прицепленные к тягачам, и отправили вместе с экипажами на боевые позиции поближе к границе. В казармах остались тыловики. Мой отец заведовал одним из складов, а точнее, состоял на интендантской службе.

31 августа во дворе наших казарм происходило столпотворение. В этот день в Польше объявили всеобщую мобилизацию. Люди разных возрастов весь день прибывали на плац. Их вели в баню, затем на склад к моему отцу, где мобилизованным выдавали новое обмундирование. Гарнизон был похож на огромный муравейник. Везде было движение, колонны шли в разные стороны: одни прибывали, другие из тех же ворот уходили в неизвестность.

Под утро, около шести часов, объявили боевую тревогу. Мы, гражданские, выбежали полураздетые, ещё не проснувшиеся, на улицу. Все спрашивали друг у друга, что произошло. Все надеялись, что тревога учебная, надеялись на лучшее. Где-то высоко в небе над нашими головами послышался шум авиационных двигателей. Мимо нас двигалась армада самолётов. Они летели со стороны границы. Звук, который издавали эти машины, был совсем другой, не тот, к которому мы привыкли при пролёте польских самолётов. И тут нашлись оптимисты, которые уверяли, что это английские или французские аэропланы. Машины улетели куда-то в глубь страны, на восток. Комендант приказал гражданским лицам расходиться по домам и не создавать паники. Он сказал, что утром будет правительственное сообщение. На все вопросы населения у него был ответ один: слушайте радио. Никто больше в городке не заснул. Вскоре домой забежал отец и сказал несколько успокаивающих фраз: началась война, но всё будет нормально, ничего не бойтесь! Ему предписано было находиться по боевому расписанию, и он ушёл.

1 сентября 1939 года по радио выступил польский президент. Его обращение было коротким: враг, а точнее, фашистская Германия без объявления войны перешла границы Польши. Агрессор подверг бомбардировке города и веси, армия вступила в бой с захватчиками. Он призвал народ сплотиться и дать решительный отпор германцам. Помощь скоро придёт, а пока нужно выстоять, продержаться.

Женщины стали оклеивать оконные стёкла тонкими полосками бумаги, пытаясь таким способом уберечь их от взрывной волны, от сотрясения. Рядом с плацем установили зенитный пулемёт системы «Hotchkiss». Расчёт обкладывал его мешками с песком, сверху натягивали маскировочную сетку. Всем было запрещено открыто ходить по территории гарнизона, но разрешили перемещаться под прикрытием зданий или деревьев. В особенности это распоряжение относилось к нам, к подросткам, чтобы мы своей беготнёй не демаскировали объекты. Странно, как будто у немцев не было карт, на которых точно указывалось, где что располагалось.

После того как мы вдвоём оклеили все окна в нашей квартире, я отпросился у матери сходить посмотреть, что делается в городе, и мы с приятелями отправились туда.

В городе ощущалось тревожное настроение. Повсюду патрули из полицейских и солдат, сформированные из военнослужащих дивизии, в которой служили наши отцы. На рекламных тумбах уже расклеены приказы, распоряжения, плакаты о переходе на военное положение. На улицах встречались люди в гражданской одежде, с противогазами на плече и повязкой «гражданский патруль» на рукаве. Нам объяснили, что это гражданская противовоздушная оборона. Население быстро перестраивалось на военный лад. У магазинов стояли очереди, люди скупали всё подряд, но самое дефицитное, как говорили тогда, – соль, спички, мыло – исчезло с прилавков за несколько дней до официального объявления войны.

Собрав разные слухи первого дня войны, наша компания вернулась в замаскированный, приготовившийся к обороне военный городок.

2 сентября я не пошёл смотреть, что делается в округе, а направился к солдатам, которые рыли укрытия, и стал помогать им. Остальное население гарнизона также помогало бойцам строить укрепления.

На следующий день в расположение нашей части приехали представители местного бурмистра. Они хотели договориться с комендантом о помощи. Горожанам нужен был шанцевый инструмент для возведения укрытий. Народу строить укрытия от вражеских бомб и снарядов набралось немало, а лопат и кирок не хватало. Командование части выделило излишки инструмента в распоряжение городских властей. На подводы, присланные бурмистром, стали грузить лопаты. Из города приехали харцеры для помощи в погрузке.

Мы с товарищами тоже включились в работу. Со многими я учился в одной школе, и поэтому у нас было много тем для разговоров. Конечно, первые вопросы касались новостей на фронте. Затем пошли расспросы: а как у вас? Я интересовался, что нового у них в городе. Они с энтузиазмом рассказали, что город похож на цыганский табор, по нему проходят из приграничных сёл и деревень сотни беженцев, спасающихся от войны. С собой они ведут в тыл свой домашний скот. В городе также полно ортодоксальных евреев – все в чёрных с большими полями шляпах, и у всех мужчин, даже у маленьких мальчиков, длинные, такие смешные пейсы. Дворники ругаются, все дворы и тротуары загажены скотом и не только им. Ребята также рассказали, что они собирают по городским газонам много яиц, которые оставила там домашняя птица беженцев. Так я впервые узнал, что означает на самом деле слово «беженец».

В этот день произошло ещё одно событие. Во время нашего оживлённого обмена новостями все услышали звук колоколов. Кто-то выглянул из окна и радостно прокричал: «Ура, мы не одни, наконец-то они вступили в войну!» Я вначале ничего не понял. Люди вокруг вдруг стали обниматься, целоваться, поздравлять друг друга с победой: это Англия и Франция объявили войну Германии.

Вечером забежал домой отец. Он выглядел усталым: в части было много работы. Из обрывков их разговоров с матерью я понял, что на фронте дела идут не очень хорошо для нашей армии. Нет, не для нашей армии «Познань», а в целом для всего Войска Польского. Наша «Великопольская» кавалерийская бригада совершила даже несколько рейдов на территорию Германии. Взяла пленных и захватила большие трофеи, но это только на одном участке фронта, а на других – везде отступление. Перед уходом отец дал понять, что, может быть, будет отдан приказ на эвакуацию, семьи военнослужащих тоже будут отправлены на восток, в глубь Польши.

Через день после обеда дома снова появился мой отец, он был в полевой форме: «Времени мало, дан приказ на отход. Мы уходим». Он сказал, что нас с матерью посадят в один из военных грузовиков, о чём с начальником колонны имеется договорённость. У отца опять не осталось времени для нас, прощание было коротким.

Он ушёл, мы остались вдвоём. Стали вспоминать, всё ли положили в чемоданы и рюкзаки. Окно в нашей квартире было открыто, и мы услышали голос с улицы. Водитель звал нас, автомобильный клаксон у него не работал. Мы вышли с вещами во двор. Нас ждал старенький, видавший виды полуторатонный грузовичок с молодым солдатиком-шофёром. В кузове лежали ящики от снарядов и ещё две бочки. Мать села в кабину, я забрался в кузов. На мой вопрос, что в ящиках, солдат ответил: «Военная тайна». Старший колонны проверил готовность машин к отправке и дал команду: «Вперёд!» Грузовики выезжали по очереди из ворот военного городка. Никто тогда не мог предположить, что больше они никогда не вернутся сюда, в свои казармы.

Машины ехали быстро, дорога была свободна. В Познань въехали под вечер, переехали через мост, оказались на другом берегу Варты. Когда стало темнеть, выехали из города. Проехав с десяток километров, наша машина заглохла. Грузовик замыкал колонну. Водитель пытался световыми сигналами фар остановить едущую впереди машину, но сигнал оказался слабым, и мы остались одни ночью на дороге. Нам ничего не оставалось, как лечь спать. Я и солдат приготовили себе место в кузове, отодвинув ящики. У него был брезент, в который мы завернулись. Перед тем как уснуть, я поинтересовался насчёт диких зверей. Водитель иронично заметил, что сейчас нужно бояться «зверей на двух ногах». Помолчав, добавил, что война согнала тех, кто на четырёх ногах, с насиженных мест, они сейчас ушли очень далеко. Этот его успокаивающий рассказ помог мне в дальнейшем. Мать спала в кабине.

Утром боец попробовал починить машину. Он оказался классным механиком. Поколдовав пару часов над двигателем, наконец он устало распрямился. Грузовичок чихнул несколько раз, и мотор завёлся. Сборы были мгновенными, и мы продолжили свой путь в одиночестве.

Через час впереди на шоссе показались телеги и повозки бегущих от войны людей. Вскоре наша машина нагнала их. Скорость упала, мы ползли словно черепаха. Наши попутчики из любопытства заглядывали к нам в кузов. Кто-то из людей подпрыгивал, желая рассмотреть, что мы везём в кузове, некоторые пытались влезть в него. Я сидел в углу, ближе к кабине. Водитель остановил грузовик. Открыл дверь кабины, встал на подножку. Он отдал мне свою каску и штык-нож: «Надень каску, пригнись, чтобы тебя не видели. Пускай думают, что здесь солдат. Мы везём с собой две бочки бензина. Если что, бей штыком!» Я почувствовал себя настоящим часовым на посту и приготовился защищать всеми силами и средствами доверенное мне военное имущество. Движение остановилось совсем.

Впереди был мост, а на мосту затор. Охрана, которая должна была регулировать движение, ничего не могла сделать. Перед мостом и на самом мосту заглохли два грузовика, образовалась огромная пробка. Ко всему прочему сломалось несколько телег у беженцев. Полицейские, из которых и состояла охрана, честно пытались устранить пробку, но у них ничего не получалось.

Остановка оказалась длительной. Я услышал крики: «Уланы, уланы едут!» Выглянув из-за борта, увидел, что к нам направляется эскад­рон уланов. Видимо, старший из охраны моста стал пробираться сквозь толпу к кавалеристам. Подойдя, он стал что-то лихорадочно объяснять им. Командир уланов оценил обстановку и решительно стал действовать. Нельзя было терять ни секунды. В любое время могли появиться самолёты врага, и тогда все, кто попал в эту западню, наверняка остались бы здесь навсегда. Два или три кавалериста открыли огонь из ручных пулемётов поверх голов идущих к мосту людей. Одновременно с огнём пулемётчиков два взвода уланов взяли пики на изготовку и направили своих коней на толпу. Начались паника, давка. Люди отхлынули от дороги. Кавалеристы очистили пространство перед мостом от беженцев. Затем часть кавалеристов спешилась и начала помогать полицейским освобождать дорогу от техники, телег, пожитков беженцев.

Путь был свободен. Сначала прошли уланы. Затем охрана стала определять, кого пропускать через мост. Наконец очередь дошла и до нас, и мы переехали на другую сторону.

Так наступил второй и ещё не последний вечер нашего отступления. Мы решили, что нужно искать место для ночлега. Нам с водителем снова ночевать в кузове, а матери в кабине – не очень хотелось. На нашем пути лежал небольшой городок. Когда мы подъехали к полицейскому участку, моя мать решила попросить там место для ночлега. Один из полицейских решил нас выручить, он написал записку и дал нам свой домашний адрес. Приехав на место, мы сразу попросили показать нам места, где мы можем лечь спать. Ужинать не стали, хотя хозяева и предложили. Утром после завтрака, уже перед самым отъездом мы услышали отголоски далёкой канонады. Я впервые слышал голос войны. Нужно было торопиться, война нагоняла нас…

Сколько времени мы ехали и сколько километров, я не помню. На каком-то перекрёстке нашу машину остановил жандармский патруль. Старший патруля проверил у нас у всех, в том числе и у меня, документы. Затем он распорядился, чтобы «гражданские покинули военный объект». Мы с матерью остались без транспорта. Водителю грузовика он приказал следовать на сборный пункт, посадив для верности в кабину одного из своих людей. Позже я узнал, что командующий армией «Познань» генерал Кутшеба собирал разрозненные войска в мощный кулак. Вскоре он нанёс свой знаменитый удар на реке Бзуре. Я не знал и не мог знать, почему нашей машине не разрешили продолжить путь по своему маршруту в сторону Львова. У нас было по чемодану и по рюкзаку. Вынужденные нести этот багаж в руках и очень усталые, мы решили избавиться от ненужных нам вещей. Сделать это оказалось нелегко: всё казалось нужным. Однако голый рационализм победил: вещи уместились в один чемодан, рюкзаки тоже стали полегче. Отец когда-то подарил мне отличный швейцарский складной нож. С его помощью я срезал молодое длинное дерево. Обрезал ветки, получилась палка, её продели через ручку чемодана. Мы были с матерью примерно одного роста. Подняли и положили эту палку с ношей каждый себе на плечо. Так и пошли, неся чемодан. Идти стало легче.

И снова на дороге образовался затор. Впереди на шоссе была огромная яма – воронка от авиабомбы, по её краям лежали мёртвые лошади. Люди обходили это препятствие с обеих сторон, перебираясь через придорожные канавы, стремясь как можно быстрее покинуть прифронтовую зону. Отойдя подальше от мёртвых животных, мы остановились, решили передохнуть, сняли свою ношу с плеч. Я стал осматривать местность, которая окружала нас. Повсюду, куда бы ни устремлялся мой взор, были бескрайние голые поля. Ещё недавно на них колосились хлеба. А теперь они сиротливо простирались на все стороны горизонта. Пришла на землю осень, а вместе с ней и самая кровавая, самая беспощадная война.

Мои раздумья прервал шум авиационных двигателей. Я взглянул вверх и увидел, что ко мне стремительно приближается самолёт. Ещё мгновение – и вокруг меня прогремели взрывы бомб, воздух разорвали очереди авиационных пулемётов. Ошеломлённый, я продолжал стоять, скованный страхом, переживая ужас первой своей бомбёжки. Отовсюду слышались крики, плач, мольбы о помощи. Самолёты делали своё кровавое дело.

Вдруг какая-то неведомая мне сила заставила меня сдвинуться с места и побежать. Далеко убежать мне не удалось. Взрывная волна от упавшей неподалёку вражеской бомбы сбила меня с ног, и я упал. Сознание я не терял. Лёжа на земле, я весь сжался в комок, голову закрыл руками. Мне казалось, что я кричу от страха, но своего крика я не слышал. Сколько я так пролежал, не помню. Придя в себя, я привстал, посмотрел вокруг. Взглядом я искал мать. Её рядом не было, только горела, как мне тогда показалось, в некоторых местах земля. Мне стало страшно, я весь дрожал. Позже я узнал, что это горели куски тола, попавшие в землю при разрыве бомб. Превозмогая страх, я стал искать то место, где мы отдыхали перед бомбёжкой. Чуть погодя я нашёл его. Моей матери там не было. До самой ночи я ходил по полю и, срывая голос, звал её. Её нигде не было. Уставший, я набрёл на стог сена, стоящий в поле. Забравшись в него, я сразу же крепко заснул.

Сквозь сон я услышал разговор и открыл глаза. Через сухую траву, которая полностью закрывала меня, я увидел рядом со стогом, в котором провёл ночь, солдат в немецкой форме. Это были крепкие ребята, наверное, совсем недавно окончившие гимназию. Они вели себя как болельщики на стадионе. Некоторые из них подпрыгивали, пытаясь что-то лучше рассмотреть, другие что-то кричали, хлопали в ладоши. Один досадливо пытался что-то объяснить стоящему рядом пехотинцу. За группой немцев чуть в стороне стоял большой грузовик с закамуфлированным брезентовым тентом, слева от него – танк с двумя пулемётами. На бортах его башни красовались огромные белые кресты.

Я осторожно повернул голову в ту сторону, куда с таким восторгом смотрели захватчики. Там по ровному полю, в направлении виднеющегося перелеска, стремясь скрыться, раствориться в нём, спотыкаясь, наскакивая друг на друга, бежала небольшая группа польских солдат. Видимо, немцы застали их спящими. Оружие было не у всех, а может, они его бросили. За поляками вслед мчались три немецких танка, вооружённые пулемётами, и с такими же белыми крестами на броне, как у того, который стоял рядом со мной. Один из убегавших вдруг свернул в сторону от остальных. Он стал петлять, словно заяц. Шинели на нём не было, мундир не был подпоясан ремнём. Только прямоугольная матерчатая противогазная сумка под цвет мундира одиноко висела на боку. Боец пытался за лямку повернуть её к себе на живот. Как только он отделился от основной группы своих товарищей, за ним погнался танк, а два других продолжали преследовать остальных, стреляя по убегавшим из пулемётов на ходу. Одинокому бойцу удалось повернуть сумку на живот. Он на бегу расстегнул её и вытащил бутылку. Я увидел, что из горлышка бутылки пошёл тоненький дымок. Солдат развернулся в пол-оборота и швырнул бутылку в танк. Солдат еле устоял на ногах, он согнулся и в таком положении побежал дальше. Бутылка разбилась о броню. Машину тут же охватило пламя, несмотря на это, она продолжала движение. Проехав метров двадцать, танк остановился. Из всех его щелей шёл чёрный дым. Немецкие пехотинцы застыли в изумлении. Танк, стоящий в резерве, сорвался с места. Очень быстро он настиг беглеца, бросившего бутылку. Бронёй он сбил солдата. Я услышал громкий крик, на мгновение заглушивший трескотню мотора. Танк проехал немного вперёд, остановился, развернулся и, не знаю для чего, ещё раз проехал по мёртвому телу. Немцы побежали к грузовику, быстро залезли в фургон и уехали вслед за своими танками.

Я, весь в слезах, выскочил из своего укрытия и побежал прочь от места этой трагедии. Вскоре я достиг леса. Я бежал, не разбирая дороги, ветки деревьев хлестали меня по лицу, залитому слезами. Впервые на моих глазах так жестоко погибли люди. Сосновые иголки больно стегали по глазам, но я не обращал на это никакого внимания. Наконец силы стали покидать меня, и я остановился. Я упал на траву, закрыл глаза и всё это увидел снова. Привстал и, согнувшись, побежал дальше. Остановился у узкой лесной речки. Упав на её берег, я стал жадно пить воду, не переставая рыдать. Я всё никак не мог прийти в себя. Утолив жажду, я пошёл прямо в воду, мне было безразлично, куда идти. Я ещё не пришёл в себя от этого потрясения. Так я, голодный, проходил несколько дней. Есть я не мог, пил только воду где придётся, специально шёл туда, где был непроходимый лес. Осень стояла очень тёплая. Помнится, раньше говорили, что, когда у человека сильное потрясение, его простуда не берёт. Не знаю, у меня всё обошлось. Я не заболел.

Я не считал, сколько прошло времени, но вышел на какое-то шоссе и пошёл по нему. К вечеру я набрёл на повреждённую полевую кухню. Около кухни лежала убитая лошадь, возницы нигде не было видно. Колесо одно валялось поодаль, и поэтому кухня наклонилась на один бок. Её корпус был весь в дырках от пуль. Я залез наверх и открыл крышку термоса. В том отделении был суп, вернее, то, что от него осталось. Жидкость вылилась сквозь пулевые отверстия, а гуща осталась, сместившись на один бок. Я почувствовал приступ голода и решил попробовать этой еды. Набрав руками немного оставшегося супа, я, как животное, начал его есть. Утолив голод, я осмотрелся: к корпусу был прикреплён половник. Набрав его полный, я уже с аппетитом продолжил трапезу. Стемнело быстро, и я начал искать место для ночлега. Недалеко в придорожной канаве была брошена сломанная телега. В ней я нашёл какие-то старые лохмотья и, завернувшись в них, заснул.

Утро следующего дня выдалось хмурое, но дождя не было. Высунувшись из своей постели, я увидел около кухни наших польских солдат. Слегка протёр глаза и пошёл к ним. Вдруг словно из-под земли передо мной вырос немец с направленной в мою сторону винтовкой. Он что-то сказал мне и прицелился. Один из поляков крикнул, чтобы я остановился на месте и поднял руки. Я всё исполнил. Немец подошёл ко мне, повесил свою винтовку на плечо и стал обыскивать меня. Он похлопывал меня своими руками по туловищу, затем ощупал рукава пиджака, тем же манером исследовал брюки. Затем резко развернул меня к себе спиной и дал мне пинок ногой. Я не ожидал такого поворота событий. Когда он меня обыскивал, я стоял и трясся от страха. От его пинка я упал прямо посередине дороги. Фашист что-то стал мне говорить, я не понимал. Опять один из наших пленных перевёл мне его слова. Я услышал, что если хочу жить, то должен убираться отсюда как можно быстрее. Вскочив на ноги, я попробовал бежать, у меня не получалось – при падении я повредил ногу. Придерживая больную ногу рукой, вприпрыжку я кое-как покинул это опасное место.

Дни и ночи летели стремительно. Голод снова заставил меня искать встречи с людьми. Выйдя на край поля, увидел вдалеке дома, над ними возвышался построенный из тёмно-красного кирпича старый костёл. Погода стояла отличная. Солнце своими лучами ласкало моё лицо. Я, уже наученный горьким опытом, шёл не прямо по улицам этого села, а пробирался огородами. Мой путь лежал к костёлу в надежде найти там еду и кров.

Я уже было хотел перескочить плетень, как раздались очереди из пулемёта. Стреляли из польского оружия, это я сразу понял. Я был харцером, и нас водили на полигон, кроме того, отец в своё время брал меня несколько раз на стрельбы. Пулемёт стрелял с колокольни по немецкой пехотной колонне. Захватчики шли по улице, которая вела прямо к костёлу. Их этот обстрел застал врасплох. Немецкие солдаты залегли здесь же, прямо на дороге, и лежали, сжавшись в комок, боясь пошевелиться, движением привлечь к себе внимание пулемётчика. Огонь прекращался лишь на секунды, когда нужно было поменять пустой магазин на полный.

Я услышал за своей спиной звук, напоминающий хлопки. Это стреляли миномёты. Вокруг костёла стали взрываться миномётные мины. Немцы вызвали подкрепление на помощь своим солдатам, попавшим в засаду. Со свистом проносились вражеские мины мимо меня, разрываясь во дворе костёла. За домами послышался мощный шум, лязг гусениц. Мой отец был танкистом, поэтому я без труда мог разобрать, что это движется танк. Раздался выстрел танковой пушки. Первый снаряд пролетел мимо. Фашистам потребовалось около десятка снарядов, чтобы подавить пулемётную точку. Один из них попал на площадку, где лежали пулемётчики. От его осколков и взрывной волны колокол издал прощальный звон, прозвучавший как реквием погибшему польскому солдату или солдатам. Я не знаю, сколько их там было…

Немцы, словно пауки, стали расползаться по селу. Они искали польских солдат. Я присел и смотрел сквозь плетёный забор. Оккупанты вытащили из придорожных кустов нескольких мужчин. Они были одеты в тёмные заношенные пиджаки и в такие же рабочие брюки, на голове имелись кепки. Это были крестьяне. Следом за ними вывели двух солдат. Солдаты были пожилые, на голове у них не было «квадраток», мундиры были без ремней. Наверное, поймали ездовых из обоза. Немцы тут же принялись избивать их, вымещая на этих стариках свой страх, который они пережили, лёжа на дороге. Я слышал только стоны истязаемых людей, крики и ругательства их палачей. Тарахтя, к толпе озверелых захватчиков подъехал мотоцикл с коляской. На коляске был установлен пулемёт. Пулемётчик что-то стал кричать и жестикулировать одной рукой. Нехотя фашисты подчинились его требованиям. Он прицелился и короткими очередями стал расстреливать несчастных, зверски избитых стариков. Я как заворожённый смотрел на эту казнь. После учинённой расправы немцы в селе не задержались. Я тоже решил побыстрее покинуть это страшное место.

Направление своего маршрута я пытался определять утром, во время восхода солнца, держась немного правее от поднимающегося диска. Конечно, это у меня не всегда получалось: то я просыпал восход, то тучи закрывали солнце. Я брёл почти наугад. Мои глаза освоили ночную темень, я научился ориентироваться в сентябрьских ночах, словно крот. Питаясь тем, что пошлёт природа, я здорово голодал. Нужно было что-то предпринимать. Вскоре я догадался искать съестное в брошенных вещах, в разбитых обозах, которые той осенью были почти что на всех польских дорогах, ведущих на восток. Однако это нужно было делать осторожно.

В те времена там бродило очень много всякой разношёрстной публики. Однажды под вечер из-за кустов я видел, как какие-то люди лазили по карманам мёртвых, открывали им рты, некоторых даже раздевали. Скорее всего, мародёры искали деньги, драгоценности. Мне нужна была только еда. Я не подходил туда, где смерть уже наложила на погибших свой зловещий отпечаток: где плоть начала разлагаться, где стоял зловонный запах. В одном из разбомблённых гражданских обозов я нашёл зимнее пальто своего размера, в другом – тёплые ботинки. Днём стояла тёплая погода, но ночи становились холодными. Я связал шнурки ботинок вместе и повесил их через плечо. Надел пальто и в таком виде продолжал свой поход. У меня не было больших запасов еды, всё помещалось в карманах верхней одежды. Я потерял счёт дням. Для меня не важно было, какое сегодня число, какой день недели. Я знал, что когда рассветало, то нужно было идти; когда темнело, нужно было искать место для сна…

В направлении, которым я шёл, всё чаще стали встречаться поля с маленькими перелесками. Мне попались на глаза две речные цапли. Солнце стояло высоко в небе. Издали я рассмотрел, как с разных сторон приблизительно в одно место подходили, подъезжали кто на чём люди. Подойдя ближе, я понял, что это был берег реки. В том месте, куда стекались люди, должен был быть деревянный мост. Он был, но от него остались только сваи, торчащие из воды. Это всё, что оставили от переправы фашистские бомбы. У входа на мост стоял указатель с названием реки. Я прочитал. Это была Висла. Весь её берег в этом месте был занят отходящей армией, спасающимися от гитлеровцев беженцами. С пригорка я увидел, что по другую сторону моста в воде стоит пустая армейская машина с прицепленным орудием. Рядом с ней расчёта не было. Беженцы и отступающие войска переходили Вислу вброд.

На моих глазах в реку стал вползать разведывательный танк, а точнее, танкетка. В той части, где служил мой отец, были такие. Она медленно ползла к противоположному берегу. Вдруг танк перестал двигаться вперёд, хотя двигатель у него работал, вокруг брони забурлила вода. Танк стоял на месте, не двигаясь ни вперёд, ни назад. Открылся люк, на башню вылез танкист и стал жестами просить помощи у своих однополчан, оставшихся на берегу. Ему на помощь поехала другая машина. Она быстро стала приближаться к забуксовавшей танкетке. Не доехав два корпуса, вторая танкетка встала намертво в речном иле. Тогда из первой, стоящей посередине реки машины вылез танкист и виновато пожал плечами. Экипаж оставшейся на суше третьей танкетки стал обходить водителей автотранспорта, пытаясь найти тросы, чтобы с их помощью вытащить машины, оказавшиеся в речном плену. Тут же стояло скорострельное зенитное орудие, прицепленное к тягачу. Зенитчики бурно обсуждали, что делать дальше.

Вдруг я услышал знакомый шум, который стремительно нарастал с высоты. Я испугался, упал на землю. Тишину этого ласкового, солнечного дня разорвали раскатистые глухие взрывы немецких фугасов, панические крики людей, ржание обезумевших крестьянских лошадей. Моё тело непроизвольно вздрагивало от разрывов. Лётчики сбросили свой груз на стоящие в воде танки. Самолёты ушли на второй заход. В это время водитель тягача заскочил в кабину, завёл двигатель и хотел увести машину с пушкой в другое место. Тем временем расчёт занял свои места и открыл огонь по возвращающимся самолётам. Фашисты резко поменяли цель, сбросив бомбы на зенитку. После налёта я увидел, что весь берег изрыт небольшими ямами. Это были следы от немецких бомб, повсюду лежали изувеченные тела людей и животных. Корчились от боли раненые. На месте тягача с пушкой валялись куски покорёженного железа…

И всё же нужно было переправляться. Я пошёл в воду. Вода была мне по грудь. К одной из свай прибило тело танкиста. Изуродованные танки сиротливо стояли в воде. На другом берегу через кусты ивы я увидел, как наши солдаты приводили себя в порядок после переправы. Они уже заканчивали отжимать свою форму. Командир торопил их. Я увидел, как один боец среднего возраста свою мокрую одежду обматывал вокруг тела. На него непонимающе смотрел другой солдат. По виду совсем мальчик. Из их реплик я понял, что так делали ещё на «Великой войне». На ходу солдаты надевали влажное обмундирование. Подразделение спешило на восток…

Выйдя из кустов, я тоже стал выжимать свои вещи. Пальто было очень тяжёлое от воды, я его никак не мог отжать, и мне пришлось бросить его. На месте привала бойцов я стал находить много военного снаряжения. Наверно, здесь останавливалась не одна часть. Я подобрал много, как мне казалось, нужных вещей. Я подпоясался ремнём, на котором имелся патронташ, через плечо перекинул противогаз. Каску брать не стал, она надоела мне ещё в кузове на второй день эвакуации. Нашёл штык-нож и засунул его спереди за ремень. Получился как бы маленький меч. Я остался очень доволен собой и в таком виде продолжил путь.

За Вислой я шёл по шоссе, надеясь, что тут немцев нет и меня никто не обидит. Ничего в моём быте не изменилось, всё было по-старому. Я всё делал для себя сам. Никто не хотел брать на себя заботу обо мне. На одном из перекрёстков был полицейский пост. Полицейский, увидев меня, позвал к себе. Он проверил у меня документы. Свидетельство о рождении мать отдала мне. Заставил всё моё снаряжение снять и оставить у них, объяснив, что меня могут какие-нибудь горячие головы принять за диверсанта. Это было бы ещё хорошо. А если меня в таком виде увидят немцы и примут за партизана, то поступят по законам военного времени. Тогда я очень обиделся на этого человека и решил снова продолжить дорогу подальше от посторонних глаз.

Время неумолимо двигалось вперёд, природа постепенно менялась. Равнина переходила в возвышенности, стали преобладать хвойные деревья. Я оказался в предгорье Карпат. Кое-где лес не полностью покрывал высоты. Плешины, на которых не было деревьев, старательно были обработаны к предстоящей зиме заботливыми руками живущих здесь людей. Идти в этой местности я мог только по дорогам. Напрямки через горы у меня не получилось. В горах оказалось много естественных препятствий: мелких горных речек, ручейков, зарослей терновника, ежевики, старых поваленных деревьев, – преодолевая которые, я потерял очень много сил и времени. Перейдя перевал, весь покрытый вековыми елями, я увидел нагорье, превращённое крестьянами в аккуратные поля. На ровных наделах шла неторопливая сельская жизнь. Люди занимались своим нелёгким трудом. Это напомнило мне довоенное время, придало мне силы.

Ещё проходя пыльными, песчаными, усыпанными мелкими камешками горными дорогами, я видел внизу, в долине, сёла, растянувшиеся вдоль быстрых шумных рек. Вся моя радость и беззаботность мгновенно улетучились, когда я увидел солдат. К шапкам у некоторых из них были прикреплены орлиные перья. Это были польские «Стрелки Подхаланские». Они строили оборонительные позиции.

Меня по-прежнему мучил голод, и я решил попросить у них еды. Обойдя работающих солдат стороной, я присел на маленький холмик. Рядом был овраг. На дне оврага сидели несколько военных. Это были телефонисты, которые кого-то всё время вызывали, и два офицера. Они не видели меня, занятые своим делом. Тишину разорвал уже почти забытый шум авиационных моторов. Он не вызвал ни у кого тревоги: это шли польские самолёты, первые польские машины, которые я увидел с начала войны. Три «Карася», как в народе называли лёгкие одномоторные бомбардировщики, тяжело прорывались навстречу ветру. Кто-то из находившихся в овраге, заметив, как они медленно летят, произнёс: «На бомбёжку загрузились». С земли им махали шапками, смотрели вслед.

Внезапно со стороны солнца показался самолёт. Шасси у него не торчали, как у наших машин, а были убраны. Неизвестный самолёт подлетел очень близко к нашим машинам, а затем вдруг резко дёрнулся в сторону, словно неожиданно обжёгшийся человек. Потом все увидели, как он снова подлетел снизу к одному из летевших с краю самолётов. У нашего «Карася» показался дымок из нижней части фюзеляжа: польский самолёт нехотя пошёл к земле. Раздался взрыв, на месте падения образовалось дымное облако в виде гриба. Оно очень быстро растворилось в воздухе. Немец подлетел сбоку к оставшимся двум машинам. Польские лётчики ничего не могли сделать на своих тихоходных аэропланах. Немецкий истребитель превосходил их во всём. Им оставалось надеяться на чудо. Чуда не произошло. От вражеского самолёта отделились маленькие красные огоньки, трассировавшие в сторону борта ближнего бомбардировщика. Самолёт загорелся и взорвался в воздухе. Фашист решил поиграть с оставшимся экипажем. Чуть в стороне он начал делать фигуры высшего пилотажа. Скорее всего, это был опытный ас. Ему было скучно сбивать эти самолёты. Тем временем прямо по курсу польской машины показалось несколько «мессершмиттов», и немецкие стрелки открыли огонь по поляку. Польский самолёт был сбит. «Мессеры» ушли выполнять новую задачу, записав на свой счёт ещё одну победу над поверженной польской машиной. Ас сделал прощальный круг и улетел.

В овраге все молчали. Тишину нарушил один из офицеров. Он сокрушался, с горечью вопрошая, для чего они тут сидят: справа соседей нет, слева пусто, связи ни с кем нет. Чего здесь высиживать? Все заговорили разом. Внезапно они прекратили спорить: телефонист заметил меня. Офицер рукой дал знак, чтобы я подошёл. Задал вопрос: откуда я здесь? Я признался, что не ел много дней. Поручик что-то сказал одному из телефонистов, и боец куда-то ушёл. Офицеры продолжили свой спор, уже не обращая на меня внимания. Боец пришёл не один, а вместе с усатым сержантом. Сержант принёс сумку, такую же, как у солдата, поджёгшего танк. Офицер посмотрел, что в ней, и отдал её мне. При этом, заметно нервничая, сказал, чтобы я как можно быстрее уходил с этой позиции. Его слова звучали примерно так: «Если хочешь жить, то беги отсюда что есть мочи!»

Мне не нужно было повторять два раза. Конечно, было немного обидно, что они торопили меня, но позже я понял: таким образом они хотели меня спасти. Пробежав столько, насколько хватило моих слабых сил, я сделал привал. У меня была сумка, а что в ней, я не знал. Любопытство сжигало меня. Я открыл подарок. Там был настоящий клад. Сержант не поскупился и дал мне продуктов с лихвой. Теперь мне не придётся лазить среди трупов и искать еду. Утолив голод, я пошёл дальше по дороге.

Солнце клонилось к закату. Я уже стал подумывать о сытном ужине и ночлеге, как вновь услышал отголоски канонады. Она раздавалась с той стороны, в которой остались «Стрелки Подхаланские», значит, они не ушли, остались, чтобы принять бой, чтобы выполнить свой воинский долг до конца…

Ни о каком ужине и ночлеге не было больше и речи. Я старался как можно быстрее уйти подальше от этой канонады. Я очень устал, проходя пешком весьма значительные расстояния. Спустя какое-то время я увидел пустую длинную телегу с запряжённой в неё парой коней. Рядом с телегой шли мужчина и женщина. Подойдя к ним, я спросил о дороге на Львов. Они поинтересовались, зачем это мне. Я ответил, что мой отец – танкист, и их часть эвакуируется в район Львова. Мужчина, помолчав, сказал, что он видел, как вчера туда – и показал рукой в сторону – повезли несколько маленьких танков на трейлерах. «Может, тебе лучше идти за ними»? – продолжил он. Я спросил: «А что находится в той стороне»? Он ответил: «Венгрия. Но до неё ещё далеко».

И снова мне пришлось идти пешком. Как-то под вечер, когда стало смеркаться, я вышел к деревянному подвесному мосту, натянутому через широкую горную речку. Указателя с названием этой реки не было. На противоположном берегу я увидел шалаш, у которого горел костёр и стояли вооружённые люди в гражданской одежде. Один из людей, охранявших мост, пошёл в мою сторону. В одной руке у него была керосиновая лампа, в другой – винтовка. Я направился к ним по качающемуся мосту. Идти мне было страшно, я больше боялся раскачивающегося моста, чем человека, идущего мне навстречу. Не доходя до меня, он что-то сказал на незнакомом мне языке. Из всего сказанного я понял, что мне лучше остановиться. Он подошёл ближе, у него на рукаве я увидел повязку. Повязка состояла из двух цветов: голубого и жёлтого. Он снова задал вопрос, теперь уже по-польски. Я сказал, кто я такой, но не признался, что ищу часть отца. Сказал, что бегу от войны в Венгрию. Затем караульный снова на польском сказал, чтобы я шёл назад к себе домой, что это – украинская земля и мне нечего тут делать. Во время разговора к нам подошёл ещё один охранник. Разговаривавший со мной отдал ему лампу и подошёл ко мне. Повесив винтовку на грудь, он взял меня за плечи. Я подумал, что он хочет сбросить меня с моста, присел и закричал. Охранник «страшно» усмехнулся, резко развернул меня к себе спиной и больно ударил сапогом в спину. При этом сказал: «Пшёл!» Я отлетел вперёд, упал на мост и остался лежать там. Мужчина крикнул, чтобы я как можно быстрее скрылся с его глаз. И для большей убедительности выстрелил из винтовки. Я вскочил и, пригнувшись, побежал подальше от них. Страх пропал сам собой. Я побежал вдоль русла горной реки, с трудом соображая, что произошло. Главное для меня было не потерять сумку с едой. Бежать я долго не мог, сумка всё ещё оставалась слишком тяжёлой для меня: продукты я экономил.

Перейдя на шаг, я начал думать, куда я попал. В какое государство? Из географии я немного знал, что там, где пролегал мой путь, живут «гуцулы». Территория эта называется Галиция. Восточная Галиция. Про Украину я знал мало. Это, я думал, там, где живут «москали». Неужто я зашёл в Советский Союз? Я очень испугался и не понимал, как это могло случиться. Идти я решил вдоль реки. Русло меняло направление – то оно поворачивало, то начинало петлять. идти было неудобно, и я решился перейти эту водную преграду. Течение было быстрое, вода холодная, всё дно было усеяно камнями разных размеров. Вода меня сносила в сторону, не давая выйти на другой берег. Самое главное для меня в этот момент было не упасть в воду и не потерять сумку. Постепенно, шаг за шагом мне удалось преодолеть этот поток. На прибрежной отмели я стал собирать дрова, чтобы разжечь костёр и высушить своё бельё. Спички мне дали стрелки вместе с едой, предусмотрительно положив в сумку котелок и ложку. Дрова я собрал быстро, костёр получился на славу, пригодились харцерские навыки. Плотно поев каши, я уснул.

Проснувшись, при свете большой ярко-оранжевой луны я выбрался на тропинку и с радостным чувством бодрости, сытости и того, что остался в живых, зашагал по ней. Тропинка к утру привела меня к наезженному шоссе.

После полудня я стал чувствовать усталость. У шоссе я увидел брошенные пустые ящики от снарядов. Снаряды, наверно, были больших калибров. Оттащив ящики подальше в лес, я сделал что-то вроде кровати, сверху накидав разного хламу из тряпья, который подобрал там же, чтобы было мягче.

Теперь я шёл ночами. Хорошо, что луна светила своим холодным светом, указывая мне дорогу. Как-то, идя ночью дорогой среди гор, я увидел на одной вершине большое распятие. Радости моей не было предела: я понял, что я в Польше. Дорога привела меня к какому-то городу. Проходя по затемнённым улицам этого городка, я увидел там много военных машин, но танков я не видел. Грузовики стояли около ратуши, занимая всю рыночную площадь. Я решил попросить у солдат еды впрок. Когда я приблизился к машинам, неизвестно откуда появился часовой. Дальше проход был запрещён. Он остановил меня уставным окликом: «Стой, кто идёт?» Я подчинился и встал. В ответ на расспросы я стал жалобным голосом просить у часового еды. Подошли другие солдаты. И тут я услышал, что кто-то позвал меня по имени. Я обернулся – рядом стоял мой отец. Мы бросились друг к другу, обнялись и долго стояли так. Затем отец спросил про маму. На глазах у нас у обоих были слёзы. Я рассказал ему, что мы потерялись во время бомбёжки. Он снова обнял меня, и так, тесно прижавшись друг к другу, мы и пошли.

Отец привёл меня на место своей ночёвки. Это был одноэтажный прямоугольный домик. Узкая его часть выходила на улицу, остальная часть дома располагалась во дворе. Хозяйкой оказалась приветливая женщина, на вид немного старше моей матери. Отец попросил её нагреть побольше воды. Я не мылся в бане с самого начала войны. Пока грелась вода, меня накормили, потом пошли расспросы, как я сюда дошёл. Я не хотел расстраивать отца и сказал, что меня довезли отступающие войска. Я вымылся с мылом. Вода была тёплая, и меня очень быстро разморило, и я заснул. Впервые за много дней – на мягкой кровати, раздетый, на чистом постельном белье.

Утром следующего дня отец принёс мне новую одежду, новую обувь. «Эти лохмотья, – он показал на то, что я носил, – нужно выкинуть». За время моего пути я сильно пообносился, в некоторых местах моя одежда была порвана. После завтрака я заметил, что отец чем-то озабочен: с трудом выдавливает из себя слова, через силу старается быть весёлым. Затем он начал неприятный для него разговор. Говорил о воинском долге, о чести польского солдата, о том, что неоднократно на протяжении длительной истории польская армия вынуждена была покидать границы своего государства, чтобы за пределами родины продолжать борьбу. Он говорил долго. Я понял, что они уходят в Венгрию, оттуда – во Францию. Взять меня с собой он не может. Отец договорился с квартирной хозяйкой, чтобы я пожил у неё. Когда положение нормализуется, то я вернусь домой. Он дал мне денег на обратную дорогу, на всякие расходы. «Ты уже взрослый, настоящий мужчина», – сказал он и не захотел, чтобы я пошёл провожать его. Поцеловал меня и ушёл…

На следующий день за окном послышалось тарахтение мотоцик­лов: в город въехали немцы. Хозяйка попросила меня сидеть дома и никуда не выходить. Ночью я проснулся от пулемётных выстрелов – где-то на улице стреляли, затем раздались взрывы гранат, до нас дошёл запах дыма – что-то где-то горело. Под утро стрельба стихла. Днём снова был слышен шум мотоциклов и другой военной техники. В обед к хозяйке зашёл сосед. От него мы узнали, что фашисты из города уехали, что в городе нет никаких войск, нет никакой власти. Люди стали ждать завтрашний день, гадая, что он принесёт. На рассвете я услышал, как за окном по мостовой стучат копыта десятков коней – в город вошли части Красной армии.

Вечером в хату, где я жил, заскочили несколько красноармейцев. Двое из них завезли пулемёт, к станку которого были приделаны металлические колёсики. В большой комнате висел под стеклом порт­рет маршала Пилсудского. Советские солдаты сорвали изображение вождя со стены и стали его топтать. Разбили прикладами стекло и портретную рамку. За этим занятием их застал командир. Он что-то крикнул. Солдаты бросили «расправу над Пилсудским» и покинули наш дом.

Так прошло несколько дней, «москали», как их все называли, никуда из городка не ушли. Моя хозяйка уговорила меня собраться и отправиться домой. «Пока неразбериха, может, повезёт, и дойдёшь до дому!» Она была права, так как немного позднее немцы и большевики поставили патрули на линии раздела. И если бы они поймали меня, то отправили куда-нибудь в Сибирь валить лес…

Купив еды в дорогу, я собрался в путь. Шёл я домой. Сосед квартирной хозяйки посоветовал мне идти только днём по дорогам и не прятаться по лесам: «Варшава сдалась, кампания закончена, оккупанты не будут приставать к детям». Я попрощался с людьми, давшими мне приют в это страшное время, и ушёл, соблюдая все меры предосторожности.

Без приключений я перешёл «зелёную границу». Оказавшись на территории, оккупированной Германией, я старался ничем не привлекать к себе внимания. Кроме немецких патрулей мне попадались люди в гражданской одежде, с оружием и повязками на рукаве. Надписи на повязках были на немецком языке. Из разговоров прохожих я узнал, что это поляки, которые после прихода врага вспомнили о своих далёких немецких предках и стали прислуживать оккупантам, что этих «фольксдойче» нужно особенно остерегаться, что они, чтобы выслужиться перед своими новыми хозяевами, готовы за тридцать сребреников мать родную продать.

Мне повезло: я не вызвал подозрения ни у немецких жандармов, ни у их новых помощников. Поезда уже начали ходить. Я на первой попавшейся мне железнодорожной станции купил билет. Сев в вагон, я почувствовал облегчение – скоро буду дома, увижу маму. С пересадками я доехал до Познани. Патруль проверил у меня документы и не высадил. Я тогда ещё не знал, что земля, где был мой родной дом, отошла Германии. И я ехал не к себе домой, а в немецкий рейх. От Познани я пошёл пешком. К нам в город поезда не ходили, железную дорогу только строили, позже её закончили строить военнопленные из России, наших угнали в Германию. Для меня пройти это расстояние от Познани до дома – что съесть горсть жареных семечек.

В городе я встретил соседку по подъезду. Она очень удивилась, увидев меня. От неё я узнал, что моя мать жива, но живёт по другому адресу. Я поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру, номер которой мне дала прежняя соседка. В прихожей раздались шаги, мать спросила, кто там. Я ответил, за дверью повисла тишина, затем я услышал плач. Я стал стучать в дверь, повторяя, что это я и я вернулся!

После столь волнующей встречи начались будни. Жизнь в оккупации. Всех гражданских жителей с территории военного городка немцы выселили кого куда. Моей матери повезло. Когда она вернулась из эвакуации домой, немецкий комендант увидел, что у неё в документах написано место рождения – Гамбург. Он принял её за германскую подданную и выдал ордер на проживание по другому адресу.

Мать пользовалась теми же правами, что и немцы, хотя была этнической полькой и никаких дальних немецких предков у неё не было. Я испытал на себе все унижения, которые новая власть уготовила полякам, проживающим на этих землях. Оккупанты хотели очистить территорию от лиц негерманского происхождения и таким образом вызывали ненависть к себе и способствовали созданию больших групп сопротивления.

Со временем я вступил в молодёжную подпольную организацию. Мы занимались сбором фактов, нас использовали в качестве курьеров, мы расклеивали листовки с правдивой информацией о положении на фронтах, население призывалось к борьбе против захватчиков. Но всё это было не то: мне хотелось с оружием в руках сражаться с ненавистным врагом.

Летом 1943 года в официально издаваемой немцами газете специально для оставшихся здесь поляков была напечатана статья о зверствах большевиков. В статье писалось, что в районе Смоленска обнаружены захоронения польских военнослужащих, попавших в 1939 году в плен к советским войскам. Сообщалось, что их расстреляли органы НКВД весной 1940 года, в конце статьи приводился список расстрелянных. В этом списке была фамилия моего отца. Я не поверил, ведь отец ушёл в Венгрию, но тень сомнения всё же осталась. На войне всякое случается.

Я очень обрадовался, когда в августе 1944 года восстала Варшава. Чуть позже наше подпольное подразделение «Армии Крайовой» получило приказ идти на помощь сражающейся столице. Командир не хотел брать меня в этот поход, но я был настойчив, рассказал ему, как выжил в сентябре 1939 года. Я убедил его, что буду полезен. Он взял меня…

Вскоре всё отчётливей стал слышаться лай немецких гаубиц, обстреливающих осаждённую со всех сторон, но непокорённую Варшаву. Командир решил меня и ещё двух бойцов послать в разведку. Оружия нам не дали. Командование разумно посчитало, что мы сможем сойти за беженцев, и если мы попадём в плен, то у нас останется шанс выжить.

В августе 1944 года вблизи Варшавы немцы расстреливали всех поляков, пойманных с оружием, независимо от возраста. Мы, трое подростков, должны были идти впереди отряда и своевременно сообщать о противнике. День прошёл удачно: противник не был обнаружен, и отряд продолжал свой путь. На следующий день мы, не слишком задумываясь об опасности – настолько предыдущий день расслабил нас, – вошли на двор какого-то лесничества. Там стоял большой двухэтажный деревянный дом с огромной застеклённой верандой, вокруг дома располагались хозяйственные постройки. По краям двора под навесом стояли стога сена, вдоль деревянного невысокого забора в поленницах сушились на летнем солнце дрова. Не подозревая о том, что противник может застать нас врасплох, вся наша группа оказалась в центре двора. В это время во двор лесника влетели немцы верхом на лошадях. Мы испугались и рассыпались в разные стороны. Я бежал, впереди меня была невысокая поленница дров, около неё я споткнулся и упал. Один из всадников решил перескочить через эту поленницу верхом. Животное задело копытом верхнюю часть поленницы, но не упало, поскакало со всадником дальше. Свежие еловые дрова завалили меня, спрятав от преследователей.

Я пролежал под ними до ночи, запах еловой смолы, исходивший от поленьев, доставлял мне большие неудобства – очень хотелось чихнуть, но я терпел, ведь это могло выдать меня. Ночью я осторожно вылез из своего укрытия. Отряда поблизости не было. С наступлением утра я направился на его поиски. Я шёл на грохот канонады, которая не прекращалась даже ночью.

На одной из лесных дорог меня остановил немецкий патруль. Оружия у меня не было, и я не очень испугался. Меня привели в село. В одном дворе была вырыта яма около трёх метров глубиной. Немец приказал мне прыгать на дно. Очутившись в ней, я обнаружил, что там я не один. Второй пленник сказал мне, чтобы я не очень обнадёживал себя. Если я не из этого села, то меня ждёт расстрел. Сверху доносился звук губной гармошки – это конвоир играл для себя разные мелодии, чтобы не скучать на посту. Партизан они не боялись: в селе стоял сильный гарнизон. На допрос здесь водили под вечер. К этому времени старшие у карателей были уже пьяные, и им проще становилось расстреливать пленников. Всё это мне рассказал сосед, он был здесь уже давно. Вечером в яму опустили лестницу, конвоир посветил фонариком на нас и указал пальцем, кому вылезать. Мне повезло: выбор пал не на меня. Мой сотоварищ попрощался со мной и вылез по лестнице наверх. На моё счастье, немец не убрал лестницу. Я слышал, как звук его губной гармошки удалялся всё дальше от меня. Это был шанс! И я воспользовался им.

После долгих злоключений я наконец-то нашёл партизан. Мне поверили, дали оружие. Я был очень горд, что теперь могу за всё отомстить оккупантам…»

Всё это я услышал в зале ожидания в городе Валбжеге в ночь с 31 октября на 1 ноября. Я ждал поезд, чтобы поехать в город Душники-Здруй. «А что было дальше?» – обратилась женщина к рассказчице. Разговор, казалось, оборвался. «Это всё?» – «Да». – «А что же стало с мальчиком?» – не унималась её собеседница. «Он вскоре умер. Я положила его дневники к себе в полевую сумку. Мы не успели вынести его тело из лазарета. Это был старый сарай в лесу, с земляным полом. Когда каратели обнаружили нас, я успела зарыть документы на поляне чуть в стороне от лазарета. Малочисленная охрана приняла бой. Её очень быстро уничтожили. Фашисты ворвались в помещение госпиталя. Они застрелили врача, нас, молодых медсестёр, за волосы выволокли наружу. Они хотели позабавиться с нами, поиздеваться над нами. Из сарая доносились выстрелы, потом огнемётчик подошёл к постройке и направил горящую струю на госпиталь. Он загорелся, оттуда послышались крики и стоны заживо сгорающих людей. Эсэсовцам эти крики надоели, и они закидали горящий сарай гранатами. Нас, униженных и избитых, посадили на телегу и отправили в комендатуру. Потом я оказалась в концентрационном лагере в Германии, – продолжала свой рассказ пани. – Когда закончилась война, я исполнила просьбу юного партизана. Разыскала его мать – он мне сообщил перед смертью её адрес. Я ей рассказала, что он погиб в бою и похоронен в братской могиле, что он не пропал без вести на той войне. Его мать поведала мне, что его отец тоже погиб летом 1944 года во Франции. Сгорел в танке, когда Первая польская танковая дивизия выполняла свою боевую задачу по окружению немцев в «Фалезском котле». «А что, у партизана есть могила?» – спросила рассказчицу её собеседница. «Да, есть. На месте сгоревшего лазарета насыпали высокий холм и поставили большой берёзовый крест. Через несколько лет после той бойни, превозмогая в себе боль, я приехала на памятное место и разыскала чудом сохранившиеся бумаги…»

В это время объявили о посадке в поезд на Душники-Здруй. Я встал и вышел на перрон, мне нужно было ехать на могилу к другому неизвестному герою той далёкой войны.

ВОЛЖСКИЙ АРХИВ